Текст книги "Критический эксперимент"

Автор книги: Юрий Ижевчанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Арест

И вновь я мотался по Пруссии. Малюсенькая в нынешние времена, в те времена конных повозок и бездорожья она казалась не такой уж маленькой. Теперь я выполнял заодно еще одно поручение губернатора: собирал данные о том, как цесарцы обижают наших купцов и подданных и как лают русских и императрицу. По его велению жалобы на поляков (которых было во всяком случае не меньше) я пропускал мимо ушей: видимо, с Польшей было ссориться совсем не с руки.

Пару раз за это время Шильдерша смотрела на меня по вечерам так выразительно, что мне ничего не оставалось, как ее приголубить. Но все остальное время она держалась скромницей.

Вернувшись из очередной поездки, я получил еще одно поручение генерала: подготовить доклад канцлеру и императрице, в коем без всякого смягчения, а поелику возможно, и с уярчением, выговорить все притеснения от австрийцев, такожде их лаянья по поводу России, русских и особливо по поводу персоны государыни. Я перепугался, что мне язык урежут за такой доклад, но губернатор утешил, что доклад ведь его будет, а он своих не выдает. Я понял, что зреет какой-то заговор.

Удалось еще раз сходить на лекцию к Канту. На сей раз я опять завел с ним разговор.

– Герр профессор, мне почему-то кажется, что область применения логики, ясно, если отбросить сомнительные места типа галеновского силлогизма, недооценивают. Ведь все логические законы выполнены не только для реальных понятий, но и для воображаемых. Скажем, возьмем бесконечно малые в математике. Ведь единственный способ правильно работать с ними – работать логично.

– Так что же, по-вашему, логика подходит для любой фантазии?

– Нет, почему же! Если рассматривать бред Сведенборга, то там логики никакой нет. А если рассматривать труды Лейбница либо Эйлера, то там она есть.

– Интересно. А не будете ли Вы любезны завтра в одиннадцать часов утра подойти в университет?

Я почувствовал некоторую иронию в приглашении, и ответил тоном человека, принимающего вызов на дуэль:

– Конечно же, я буду считать делом чести явиться во-время.

Вообще говоря, отлучаться с работы я мог частенько и без разрешения губернатора, но сейчас я предуведомил его, сказав, что рассматриваю это дело как дело чести и постараюсь вернуться на щите. Он ухмыльнулся и пожелал: <<Удачи, Аника-воин!>>

Интуиция не обманула. Рядом с Кантом был еще один профессор, коего он представил как профессора геометрии и механики Вольфа. Вольф начал экзаменовать меня по математике.

Я не был столь самоуверенным, чтобы считать, что я легко забью <<невежественных предков>>. Но я не представлял, как придется попотеть. По геометрии я сам понял в результате экзамена, насколько посредственны мои знания, но несколько раз выкрутился, найдя решения при помощи анализа или алгебры, и затем коряво изложив на геометрическом языке. По механике я сразу отказался отвечать, сославшись на полное ее незнание, за исключением законов Ньютона. Вольф дикими глазами глянул на меня и начал экзаменовать по анализу и по небесной механике. Ну и интегральчики же брали наши предки! Но здесь удалось выкрутиться получше, хотя он неоднократно делал кислую мину, глядя на мои преобразования и мои аргументы.

– Ну что же, могу подвести итог, – сказал Вольф через три часа, обращаясь к Канту.– Знания по геометрии на уровне нашего среднего бурша. По анализу знания чуть повыше, но сразу видно самоучку: не знает принятых методов, изобретает более или менее удачно свои. Если бы его не загубило дурное обучение в русской академии, а кончил бы он приличный европейский университет, мог бы быть недурным геометром и механиком.

Вольф обратился ко мне:

– Герр магистр Поливода, а откуда Вы знаете инфинитезимальное исчисление? Ведь в религиозной академии его не преподают, а геометрию Вы знаете весьма слабо.

– Мне случайно попадали в руки труды Лейбница и Эйлера, по ним и учился. Просто покорила меня своей красотой эта область науки.

– Весьма похвально, – сказал Вольф, и Кант поддакнул.– Надо было бы Вам в наш университет поступать, а не в Киев.

Тут меня черт дернул за язык, и я ляпнул:

– А приняли бы Вы и ваши коллеги в свой чистый университет грязного русского варвара?

Вольф немного смутился.

– Ну, могли бы быть некоторые неприятности. Но те, кто истинно предан науке, их преодолевают.

Кант на сей раз раскланялся со мной намного более тепло. Но после разговора я в панике побежал в книжную лавку и взял на прочет Сведенборга, а то ведь эта пиявка в парике и на сей счет проэкзаменует! К счастью, экзамена по Сведенборгу не воспоследовало, и я через три дня сдал эту муть обратно, отметив, что в наши времена такие не повывелись, и вспомнив писания Андреева.

Генерал узнал итоги экзамена, видимо, перепроверил их через своих людей, через недельку прилюдно меня похвалил и сказал, что теперь он будет привлекать меня к проверке различных расчетов и обоснований, а также научных трактатов. Я спросил, разрешает ли он брать с проверяемых плату, и он милостиво разрешил, если я получаю материал не из его собственных рук.

Уже очень скоро мне пришлось составлять экстракт (как тогда говорили) на два прожекта: немецкий инженер предложил прожект нового моста через Прегель, а бургомистр вместе с парой профессоров – прожект расчистки и благоустройства кенигсбергского порта. Меня позабавил ритуал вручения прожектов. Генерал велел секретарю подать ему прожект моста, дескать, ему нужно еще кое-что глянуть, бегло просмотрел его и велел мне взять оба прожекта. Так что один из них я получил из собственных рук, а второй в ту же минуту от секретаря.

С Кантом еще пару раз мы говорили на тему логики. Я вспомнил Аристотеля о неприменимости закона исключенного третьего к фразе: <<Завтра будет морское сражение>>, и высказал мысль, что источником множестве логических ошибок является дурная привычка людей рассматривать понятия как полностью заданные. А на самом деле наши знания практически всегда неполны, и считать понятия завершенными абсурдно. Кант в своей витиеватой форме по сути дела согласился со мною, сказав, что тем самым я подтверждаю его идею о вещи для нас и вещи в себе.

На работе мы сверстали большой и еле-еле приличный мемуар о притеснениях и ругательствах цесарцев и отправили его в Питер.

Но однажды я вздрогнул. Экзекутор прибежал и сказал, что приехавший из Питера князь Вяземский и губернатор требуют меня сей же час к себе. Все-таки язык у меня порою чесался и мурашки по спине бегали…

* * *

Князь Вяземский выглядел как жаба, преисполненная сознания собственной важности настолько, что едва не лопается от этого. Он слегка кивнул головой в ответ на мой поклон и бесцеремонно воззрился на меня.

– Так это и есть ваш второй Барков? Барков хоть выглядит веселым пьяницей, а сей бумагомаратель какой-то унылый ярыжка. Ну ладно, проверю его, и если подойдет, заберу. Императрице будет веселее с двумя такими шутами. Ну, милейший, сымпровизируй-ка мне что-нибудь неприличное.

Я внутренне весь похолодел, почувствовав, что сейчас все может сорваться. С другой стороны, я весь кипел от ярости: в свое-то время я перед такими надутыми индюками не кланялся. <<Ну что же!>> – подумал я, <<Сам нарвался!>>

Питерский пришел индюк,

Он в паху-то весь протух,

Кровью порченой кичится,

Над науками глумится.

Ты не станешь уж дурее,

Если мозг будет жижее.

И науки, как дурман

Для того, кто сам – кабан.

Князь взвыл:

– Хам! Сволочь! Ты что меня оскорбляешь? – и замахнулся на меня кулаком.

Я успел уклониться от удара, князь растянулся на полу, а я приговорил классическую приговорку:

Не майорска, сударь, честь,

С кулаком да в рыло лезть!

– Какой я тебе <<сударь>>? Какой майор? Я камергер ее величества и светлейший князь!

Князь схватил трость, я выхватил шпагу, чтобы отбивать удары, и по какому-то наитию заорал:

Я не твой, князек, холоп!

Мой начальник больно строг.

И коль нужно наказать,

Лишь ему располагать!

Удар я отбил, и раздался громовой голос генерала, на которого я не смотрел:

– Немедленно прекратить! Чиновник прав: лишь я волен его наказать! Антон Петров, отдать шпагу!

Я подчинился. Генерал позвонил, вошли слуги.

– Зовите караул.

Когда пришел караул, он гневным голосом приказал:

– Возьмите сего буяна и немедленно посадите в самую лучшую камеру темницы! Я с ним разберусь!

Камера действительно оказалась самой лучшей: сухой и чистой. Через час зашел начальник караула и объявил, что на первый случай мне дали месяц строгого ареста на хлебе и воде. <<Ну, это не самое худшее!>> – подумал я и повалился спать.

Наутро дверь камеры отворилась, и вошел кат. <<Значит, все, что было насчет ареста, лишь комедия! На самом деле сейчас начнут вздевать на дыбу из-за ругательств по поводу императрицы, которые я так старательно переписывал!>> – с дрожью подумал я.

Кат, неожиданно для меня, приветливо поклонился и сказал:

– Доброе утро, Антон Петрович! От сумы да от тюрьмы не зарекайся, говорят мудрые люди.

Я машинально приветствовал его, а он достал узелок и сказал:

– Ну, если не побрезгуете, я Вам, ваше благородие, завтрак принес. А то ведь Вас на хлебе и воде присудили сидеть.

Я расхохотался.

– Спасибо, Антип! Не ожидал! Не побрезгую.

– Вот и хорошо. Сейчас поедим, а затем, если будет у Вас охота, в картишки перекинемся. А то со скуки помираю.

Я с удовольствием начал есть черный хлеб с репой, говядиной и луком. К нему прилагался еще и жбанчик кислого молока.

– Пива-то утром русскому человеку не положено, а вечером я принесу.

Но тут наше общество потревожил начальник тюрьмы. Он воззрился на катюгу и сказал:

– Ишь, умный! Кто тебе позволил! Убирай все свое и не смей больше приносить! По тайному приказу губернатора арестанта будут кормить с собственного его высокоблагородия стола. Только не болтай об этом! А вам, Антон Петрович, велено съедать все быстро и у себя держать лишь хлеб и воду, как и было сказано. Я буду убирать трапезу через полчаса.

Стол губернатора оказался не столь обилен, как стол палача, хотя и более утонченный. В дальнейшем во время отсидки я четко понимал, когда у губернатора торжественная пирушка, а когда простая трапеза: во втором случае все было весьма умеренно и просто.

Мне разрешили послать за книгами, а очень скоро губернатор лично побеспокоился, чтобы я не скучал: стал присылать чиновников с делами. Так что единственное, что у меня было хуже, чем на квартире – отсутствие свободы.

Через неделю князь Вяземский уехал в армию, куда он, собственно, и был послан. На следующий же день генерал лично явился ко мне и грозно спросил:

– Ну что, длинный язык, каешься?

Я увидел веселые искорки в его глазах и понял, что надо подыграть.

– Каюсь, ваше высокопревосходительство.

– Ну что, у тебя было время покаяться и попоститься во искупление греха. Раз каешься, я тебя прощаю. Можешь идти к себе. А в три часа заходи ко мне.

Потом палач мне потихоньку сказал, что если, упаси Бог, мне придется попасть в его руки, он вспомнит мне хорошее отношение и что я не побрезговал его хлебом-солью и отплатит по-честному. Я мысленно помолился, чтобы мне не пришлось испытать на себе дружелюбие палача.

На квартире меня ждало сразу несколько сюрпризов. Мои вещи были перенесены на второй этаж, в бывшую комнату мужа Шильдерши. Там и комната была просторнее, и кровать мягче, и камин был. Камин весело горел. Шильдерша вышла в лучшем платье и стала угощать меня обильным и вкусным обедом. Я не понял, к чему бы это.

Генерал принял меня наедине.

– Сработала моя задумка! Молодец! Вот тебе рюмка ренского за хорошие труды и за то, что князя отбрил. Неосторожно тебе было с Барковым сноситься, но теперь пойдет о тебе слава как о первостатейном грубияне и ругателе, и хорошо! Больше никто, дай Бог, на тебя не позарится.

Последствия

А история явно пошла наперекосяк. Вскоре мы получили известия, что русские войска пошли вперед, и что они берут все немецкие города на пути и ставят гарнизоны. Через месяц русские в третий раз, и на сей раз без боя, вошли в Берлин. Через пару дней началась вообще фантастика. В Берлин прибыл сам Фридрих и подписал соглашение о перемирии для переговоров о мире. Еще через месяц Фридрих торжественно короновался в Берлине короной королевства Ободритского в присутствии морганатического мужа императрицы Разумовского и канцлера Бестужева. Тем самым Россия признала его королем Ободритским, и в самой торжественной форме. На следующий день был подписан мир, в рекордные сроки обменялись ратификационными грамотами и через неделю Фридрих публично передал прусскую корону в руки Разумовского.

Кое-что о мире мне рассказали барон Скуратов, теперь уже подполковник, и сам генерал. По явным его статьям Россия удерживала за собой навечно Пруссию и Фридрих отказывался от всяких претензий на нее. Россия обязывалась посредничать в деле достижения мира между Фридрихом и Англией, с одной стороны, и Францией, Саксонией и Австрией, с другой, но договор был составлен так, что Россия вполне могла посредничать не совместно со всеми этими тремя странами, а по отдельности. Фридрих оплачивал военные издержки, и, пока они не были оплачены, в занятых русскими германских (теперь уже ободритских) городах стояли русские гарнизоны и немцы сами их содержали.

По тайным же статьям Россия обязывалась охранять занятые немецкие города от вторжений всякой третьей стороны, и передавать их лишь лично Фридриху или по приказу, подписанному и Фридрихом, и русской императрицей, а возможные дополнительные военные издержки подлежали отдельной оплате. Так что Фридрих получил свободу рук на других фронтах за весьма умеренную цену. Фридрих обязался при первой же возможности заключить взаимовыгодный мир с Францией без ущерба для какой-либо стороны, заключить мир с Саксонией, не трогая ни ее территории, кроме разве спорных мест, ни ее суверенитета, кроме необходимого для дальнейшего ведения войны и обеспечения уплаты военных издержек.

А вдобавок к этому Россия в секретных статьях соглашалась с возможными территориальными присоединениями Фридриха в Богемии и других местах, а также признавала, что он, как король ободритский, имеет права на Шлезвиг и ГОЛШТИНИЮ, Этот вопрос Фридрих обещал, поелику возможно, решить мирно с Данией, коя ими владеет сейчас, и не применять ни силу, ни угрозу ею, без согласия России. Так что Австрия оставлялась на милость Фридриха, в обмен на Пруссию.

Дальше – больше. Наследник престола Петр, по глупости своей, вознегодовал, что его родную Голштинию отдают Фридриху, и стал лаять императрицу и Фридриха, которому раньше поклонялся. Императрица прогнала его в ДАНИЮ. Мы смеялись: <<Лучшего места не найти! Датский король получил голштинского наследника в свои руки и теперь уж его живого не отпустит!>>

Вскоре императрица умерла, и по ее, заранее оглашенному, завещанию трон получил малолетний Павел Петрович при регентстве его матери Екатерины, получившей титул императрицы-матери.

Австрийцы попытались было нахрапом взять у русских Франкфурт, но гарнизон дал отпор, а затем подошла вся русская армия, и несчастный фельдмаршал Даун еле унес ноги, боясь сражения с грозными русскими. Естественно, после этого отношения с Австрией были разорваны, и австрийская Мария-Терезия поняла, что она и ее министры сами себя обхитрили, пытаясь заставить Россию таскать для них каштаны из огня.

Прусские же немцы поняли, что Пруссию Фридриху не вернут, и стали вовсю выслуживаться перед русской властью.

Шильдерша кормила теперь меня на убой, и каждый вечер выходила в пеньюаре, откровенно приглашая в постель, где уже отнюдь не вела себя, как скромница. Более того, она стала отказываться брать плату за квартиру. Я решил разрубить гордиев узел и предложил ей выйти замуж. Она пришла в ужас: ведь для этого надо было перекреститься в православие!

Василий Артамонов, переводчик губернатора, как-то раз во время очередной встречи рассказал, в чем дело. Губернатор прекрасно знал немецкий, но говорить по-немецки лично с людьми намного ниже его по положению, было, как он считал, невместно, и он брал переводчика, у которого по этим всем причинам работа была трудная и доставалось ему на орехи за неточности в переводе весьма часто. Когда я был под арестом, губернатор заехал к Шильдерше, лично попробовал ее обед и лично поднялся в мою комнатку, после чего распек ее через Василия по первое число. Василий передавал распеканцию примерно следующим образом:

– Господин Поливода один из лучших чиновников, и я ведь знаю, что ты, хитрюга, вовсю берешь с просителей: дескать, я замолвлю за вас ему словечко. А сама, жадюга и ведьма, его голодом да холодом моришь! Что у тебя тут на втором этаже?

– Комната покойного мужа, герр губернатор.

– Так отдай ее постояльцу! А то рядовой солдат Фридриха жил лучше, чем живет русский чиновник! И корми его как следует! Да и, по справедливости, платы ты с него не должна брать!

– Все будет сделано, герр губернатор.

– А еще вот что. Хочешь за него замуж выйти, я лично благословлю вас, ежели ты в православие перейдешь. Если же не хочешь веру менять, то не допускай, чтобы он скучал. Будет у него сын от тебя или твоей служанки, я буду крестным отцом и исходатайствую ему узаконение. Так что род русского дворянина не прекратится.

Шильдерша побежала к пастору советоваться, и пастор сказал, что начальство ее поставило перед выбором между меньшим грехом: предаться незаконной связи, и большим, поскольку брак ее в любом случае погубит ее душу: если она перейдет в православие, то погубит лишь себя, а если чиновника уговорит перейти в лютеранство, то его душу спасет, но навлечет на всю немецкую общину и на себя громадное неудовольствие русских властей. Так что она может спокойно выбрать меньший грех, он с нее почти что снят, поскольку делает это она по велению начальства и по совету духовного отца.

Вот Шильдерша и расковалась! Видно было: ей очень хотелось, чтобы ее сын стал дворянином.

Сама Гретхен рассказала мне, что ей 28 лет. Ее муж был сапожным мастером и типичным немецким пьяницей: скупым, скучным, унылым и грубым. Скупость не дала ему пропить состояние, и Шильдерша после смерти его завела лавочку, с которой кормилась. Скупость же вместе с пьянством его и свели в могилу: он польстился на даровую выпивку, оказался завербованным в армию Фридриха и в первом же сражении с русскими был убит.

Шильдерше еще повезло, что сражение было в Пруссии. После него среди разбежавшихся солдат нашлись местные, которые знали мужа и сообщили ей, где лежит его тело. Она хоть похоронила мужа по-человечески.

Я, зная умение немцев судиться и склонность к сутяжничеству, наотрез отказался не платить за квартиру, и теперь платил по-прежнему уже за другое.

С Кантом я еще несколько раз встречался, разговаривал в основном о логике, рассказал ему, ссылаясь на Эйлера, идею представления соотношений между понятиями и суждениями в виде диаграмм. Она Канту понравилась, но неизвестно, включит ли он ее в свои лекции и в свой курс. Дело дошло до того, что Кант как-то пригласил меня пообедать вместе. Я знал, что Кант за обедом деловых разговоров не любит, но все-таки он отпустил шуточку насчет того, что никогда не думал, что русские приспособлены к пониманию логики. Я в ответ аргументировал, что, если русские как следует логикой займутся, то они быстро достигнут в ней громадных успехов, поскольку русский язык настолько нелогичен сам по себе, что нетривиальные рассмотрения потребуют строжайшей логики, и не удастся отговориться очевидностями, как в более логичных по своей структуре языках. Кант посмеялся парадоксальному рассуждению, и сказал, что-де магистр Шлюк как-то даже утверждал, что русский был бы лучшим базисом для универсального языка науки, чем латынь. Разговор сразу же перешел на другие, легкие, темы, а внутри меня появилось ощущение, что я еще на один шажок (и как быстро! Два года еще не совсем прошло!) приблизился к разгадке, в чем же проблема.

При дальнейших разговорах с Кантом я пытался осторожно расспросить его о магистре Шлюке, но Кант лишь отшучивался. На нескольких обидных конфузах я уже понял, что в моем случае любые попытки идти напролом лишь могут погубить дело, и поэтому стал (не скажу, что уж очень терпеливо, но без лишних движений!) ждать удобного момента, чтобы как-то использовать полученную информацию.

Мемель

Прошло еще несколько месяцев, которые были не очень богаты событиями для меня. Но постепенно начало нарастать раздражение рутиной жизни, где ничего существенного не происходило. Я помнил классические принципы <<Культурного эмбарго>> и <<Трудно быть богом>>, и не проявлял (во всяком случае, надеюсь, что не проявлял) ничего из того, что еще не было известно в то время. И вообще, жизнь и обстановка были такие, что приходилось рассчитывать и перепроверять каждый шаг, если это было возможно по времени.

Гретхен тоже внесла свою лепту. Вначале то, что она оттаяла, мне нравилось. Тем более, что она теперь с удовольствием обнажалась, а тело у нее было красивое. Но постепенно и платья у нее стали какими-то вульгарными, с претензиями на красоту, и она все более входила в раж и уже утомляла меня.

Я решил еще раз разрубить узел и опять предложил ей выйти замуж. Это было вечером, когда она сидела в пеньюаре и явно ждала постели. Она вновь отказалась, но на сей раз совсем в другом стиле. Жена, дескать, должна вести себя крайне сдержанно и скромно. Перед мужем она никогда не обнажалась. И она не представляла себе, насколько приятно может быть телесное общение с мужчиной, причем не только в момент слияния, но и просто при нежных ласках. Она и так верна мне, хотя ей, конечно же, лестно, когда на нее заглядываются другие мужчины. Но она не может теперь лишить себя таких моментов, как этот. И она демонстративно сбросила пеньюар и стала активно целовать меня, прижимаясь самыми соблазнительными частями тела и постепенно меня раздевая. Все закончилось бурной страстью.

Гретхен жила в обществе, где социальные роли были четко расписаны и критерии закреплены. Оказавшись выброшенной из списка <<добродетельных фрау>>, она перешла в список куртизанок и содержанок. И, выйдя из одной роли, она полностью восприняла другую, тем более, что она сама не подозревала, насколько она страстная. Вот только забеременеть ей никак не удавалось.

Все это меня просто довело. Да еще и погода была противная: кенигсбергская гнилая зима. В некоторый момент я просто собрал еды и немного денег, сказал Гретхен, что меня вновь услали, сел на извозчика, выехал из города в лес подальше и пошел, куда глаза глядят, выбирая самые тонкие тропки. Когда я выдохся, я увидел небольшую избушку углежога в глубине леса. Около нее был навален штабель дров, углежог, весь чумазый, сидел у дверей, улыбнулся мне и поклонился. Я поклонился ему в ответ, и мы назвали друг другу свои имена. Видно было, что Питер – простой и доброжелательный малый, хоть, может быть, и совсем не умный. Я достал припасенную бутылку пива, Питер разложил свой простой ужин, и мы разговорились.

Избушка была малюсенькая, но теплая, и мне показалась очень уютной. Ручеек с чистой водой тек поблизости. Место все более привлекало меня.

Когда я выяснил, сколько Питер зарабатывает за месяц, я предложил ему вдвое больше, если он сдаст эту избушку мне на два месяца и будет раз в неделю подвозить мне еду, а в другое время вообще не появляться. Мне, дескать, нужно поразмышлять и покаяться в грехах в одиночестве, чтобы суета не отвлекала.

Я просто наслаждался покоем и тишиной. Я не брился, но регулярно мылся, благо дров было более чем достаточно. С собой я захватил две книги, одну научную (том Лейбница), а другую – тупейший, зато толстенный, немецкий рыцарский роман, больше всего похожий на выродившегося дитятю <<Смерти Артура>>. Поскольку здесь не было опасности, что кто-то подсмотрит, а Питер все равно не знал ни русского, ни математического языка, а я прихватил грифельную доску, я отводил душу тем, что записывал на ней в терминах моего времени свои мысли, а потом без сожаления стирал. Что-то подсказывало мне, что, если я когда-то вернусь (в чем я уже начал сомневаться), то записи с собой не возьмешь. Поэтому приходилось просто думать и запоминать, но это меня устраивало.

Прошла неделя, Питер приехал с провизией и пивом. Мне даже пива пить не захотелось, и Питер обиделся, что я лишь символически выпил грамм сто. Кофе я тоже не взял. А вот за чай был благодарен, и попросил в следующий раз захватывать из напитков лишь чай.

К концу второй недели у меня что-то начало свербить в подсознании: а не пора ли возвращаться? Но я честно преодолел себя, положив прожить в <<медвежьей берлоге>> не менее месяца, а второй уж можно оставить в качестве премии за честность Питеру. Поскольку в домике было все время жарко, я уже часто и не одевался, часть дров подтащил поближе к входу, чтобы выскочить в одной обуви и их набрать, а за водой даже приятно было пробежаться нагишом, а потом опять попасть в жаркий домик.

В такой момент меня чуть не застал (а, может, и застал) Питер, который второй раз привез провиант. Но все равно, в одной шинели я выглядел весьма экзотично. Питер посмотрел на толстенные книги на столе, на меня и сказал, что по виду я напоминаю сейчас мемельского чокнутого магистра, бывшего учителя. Но он всех убеждает в своей гениальности, а я, судя по всему, действительно каюсь. Оказывается, у Питера в Мемеле живет сестра, и он туда регулярно ездит. А я сам в Мемеле никогда не был: поездки были в другие места.

Но третью неделю дожить не удалось. Оказывается, генерал, прекрасно зная русских людей, давно уже ожидал, какой же взбрык у меня будет. Ведь в тривиальный запой я не пущусь, и ему было любопытно, буду ли я язвить начальство или наступит приступ лени. Когда я исчез, он понял, что наступил приступ лени. Две недели на приступ он дал, как обычно на запой. А затем начал искать.

Найти было легко. Питер всем разболтал, что какой-то русский тип, чтобы покаяться, снял у него избушку на пару месяцев. При этом он нафантазировал кучу таких вещей, что местные, боясь проклятия отшельника (в данном случае было все равно, истинно ли он верующий или сатанист) не приближались к избушке. Но кто-то потихоньку подкрался и видел какого-то дикого человека, который с нечленораздельными воплями бегал за водой голым под дождем со снегом. Они решили, что этот отшельник сатанист, и что у него раб – троглодит. Но затем начали обсуждать, что ведь и святые отшельники диких зверей приручали, и так и не пришли к единому мнению.

Узнав об этих разговорах, генерал решил малость позабавиться. Он организовал нечто типа охоты, вспомнив свои военные навыки, потихоньку подкрался к избушке и внезапно ворвался в нее, когда я голый сидел за книгой.

– Ну, значит, вот он, троглодит! А то местные уже боятся, что в лесу дикарь завелся! Хватит! На запой я отвожу две недели, а ты уже перебрал лишку.

Я стремительно накинул шинель.

– Так у меня же не запой.

– Запой, запой, только другой. Не возражать! Ты провинился, и получишь за это по первое число! И дел накопилось столько, что тебе долго за книжками сидеть не придется. Одевайся и поехали в город!

Потом генерал неоднократно рассказывал эту историю о том, как его чиновник сбежал в лес и изображал там то ли медведя, то ли троглодита.

– Ну что возьмешь со стихоплета! – приговаривал он.

Против ожидания, у меня из жалования вычли лишь за те дни, что были сверх двух недель.

А новости шли одна за другой. Екатерина издала указ о вольности дворянства. Саксония капитулировала, Фридрих честно почти не тронул ее территории, забрав лишь спорные мелкие куски, но связал ее таким договором, по которому до конца войны саксонские солдаты оставались в армии Фридриха, а его армия могла свободно ходить по территории Саксонии и закупать провиант и другие необходимые припасы по фиксированным ценам (то есть практически реквизировать). Один пункт был умилительным. Поскольку Саксония теперь считалась другом Фридриха, прусским (тьфу ты, теперь ободритским) вербовщикам работать в ней запрещалось. Но, если такого вербовщика хватали, его должны были выдать для наказания в Берлин. И одновременно было прописано, что все завербованные в армию Фридриха саксонские солдаты отныне пользуются всеми правами наравне с прусскими (ободритскими, опять сбился!) подданными и должны производиться в чины наравне с ними. То есть было ясно, что схваченных вербовщиков будут ругать за неосторожность и вновь посылать работать.

Франция после этого также заключила перемирие. После своих блестящих побед она попыталась было захватить часть английских владений, но Англия в очередной раз показала бульдожье упрямство, вновь собрав армию и отвоевав почти все потерянное. Вероятнее всего, что мир будет заключен на ничейных условиях.

Так что несчастная Австрия получила свое: осталась в одиночестве на съедение Фридриху.

Прошла еще пара месяцев, и меня послали в Мемель. Мемель был в ту пору захолустным городишкой, как говорят русские, забытым Богом. И дело было скучнейшее, но длинное. Местные ратманы вдрызг перессорились друг с другом и надо было разобраться подробно во взаимных обвинениях, отругать всех, затем всех представить к не очень строгому, отеческому, наказанию со стороны губернатора, но с разбором: все-таки понять, кто виноват побольше, а кто поменьше. Меньше чем за неделю тут не управиться.

Узнав, что я еду в Мемель, всеведущий Егор сказал, что там есть всего три достопримечательности: старый полуразвалившийся замок и две чокнутые, каждая в своем роде, личности. Он пожелал мне чокнутым не попадаться, а если уж попадусь, получить от этого побольше удовольствия и поменьше гадостей.

Городок показался мне действительно скучным. Я остановился у бургомистра, как и полагалось чиновнику с особым поручением от губернатора. Весь день разбирался в дрязгах, искал, как бы распутать этот клубок ничтожных обид и достаточно крупных следствий этих обид. Действительно, как и предсказывал губернатор, потом пришлось на все это скучнейшее дело убить две недели.

На второй вечер перед уходом из ратуши меня застал слуга бургомистра, который начал говорить нечто весьма путаное и бестолковое. Я так и не понял, то ли бургомистр рекомендовал мне сегодня подольше не возвращаться, то ли возвращаться как можно быстрее. Поскольку я знал, что на меня уже жалуются ратманы, я решил не оттягивать неприятностей и побыстрее покинул присутствие.

У бургомистра я застал некую женщину весьма властного вида, одетую с какой-то демонстративно простенькой роскошью: <<Я здесь лицо, и весьма знатное!>> Бургомистр, вовсю кланяясь госпоже графине, почтительно ей что-то объяснял. Лицо его было весьма напряженное. Я хотел было выйти, но тут властный голос графини вернул меня назад: