Текст книги "Фантастичeское в современной прозе"

Автор книги: Юрий Селезнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Не парадокс ли?

"Не до сказок теперь! Не до сказок, я знаю..." – размышлял еще Пришвин и уверял: "Но она явится, как наш след по земле... В жизни мы разделены друг от друга и от природы местом и временем, но сказитель, преодолев время и место... сближает все части жизни одну с другой, так что показывается, в общем, как бы одно лицо и одно дело творчества, преображения материи. При таком понимании сказка может быть реальнее самой жизни".

Своеобразный русский писатель прокладывал своим творчеством новые пути художественного освоения действительности, осознавал свой собственный путь "сказкой о правде", в последнем счете исходящей из того народного миропонимания, что добро в конце концов все-таки перемогает зло.

Писатель вновь и вновь возвращается к мыслям об этом своем пути: "Сегодня я думал о своем серьезном занятии тем, что для всех служит забавой, отдыхом, потехой. Останусь ли я для потомства обычным русским чудаком, каким-то веселым отшельником, или это мое до смешного малое дело выведет мысль мою на широкий путь, и я останусь пионером-предтечей нового пути постижения "мира в себе"? Что, если вдруг окажется, что накопленные человечеством материалы знания столь велики, что их охватить никакому уму невозможно; что в этих накопленных полубогатствах полу-ума заключается главная причина нашей современной растерянности, разброда и что людям от всего этого аналитического опыта надо отойти для простейших синтетических исследований; что на этом пути и надо ожидать гениального человека, который охватит весь окончательный опыт человечества?.." Наши писатели-реалисты, кажется, начинают нащупывать тропу, по которой прошел писатель-мыслитель. Нет, я вовсе не хочу сказать, что их сказки и есть тот самый путь "простейших синтетических исследований". Но само обращение к формулам тысячелетнего народного опыта не случайно и, на мой взгляд, еще не путь, но в направлении к тому пути, о котором говорил Пришвин, Поиск новых для сегодняшней литературы форм художественного созидания единого цельного образа мира необходимо требует и нового образа героя. Мы часто говорим о герое времени, но редко думаем о новых формах построения самого художественного образа такого героя. Не будем говорить опять-таки о других возможных формах, продолжим наш разговор, только в уже определившемся плане.

Обратимся еще раз к опыту Пришвина. Работая над повестью "Корабельная чаща" (жанр, который сам писатель обозначил так: "повесть-сказка"), он одновременно записывает в дневнике "попутные мысли": "В поисках образа героя... Живой человек – это герой моей будущей повести, соединенный из фигуры моего друга О., Суворова, Руссо, Ивана-дурака, Дон-Кихота..." Вечный образ народной фантазии, по мысли писателя, может осветить новые, неожиданные глубины в реальном образе его современника, тем не менее как бы вобравшего в себя и существенные черты типологически близких ему исторических лиц и литературных героев. Вспомним, что такой метод "соединения разных времен" в едином реальном образе современника был уже у Пушкина. Его Герман из "Пиковой дамы", например, не случайно наделен двумя существенными чертами: профилем Наполеона и душой Мефистофеля. Особого внимания в этом плане заслуживают и герои Достоевского. Скажем, его князь Мышкин вбирает в себя черты Дон-Кихота и... Христа, Ставрогин соотнесен с библейским Змием-Искусителем, а вместе с тем, с другой стороны, с Иваном-Царевичем, Иван Карамазов – с Фаустом и т. д.

Зачем, например, тому же Пришвину потребовался вдруг образ Ивана-дурака, да еще поставленный в один ряд с ДонКихотом? Вспомним, кстати, что писатель и себя видит русским Иваном-дураком, о чем мы уже говорили. Его герой – "живой человек", а это, по мысли писателя, "человек, находчивый в правде... Дон-Кихот всегда в правде: он в правде – и оттого не боится, не стесняется, не жмется ни в каком обществе".

Вспомним поведение Ивана-дурака в сказке Шукшина – он стремится именно к правде, и, хоть скован поначалу, побаивается своих многочисленных противников, тем не менее его н а т ур а то и дело прорывается наружу, и, перебарывая в себе страх, он уже "не боится, не стесняется, не жмется", порою скорее даже наоборот. Но вернемся к замыслу Пришвина: "Мой герой, продолжает он, – это Иван-дурак, как русское разрешение темы Дон-Кихота... Путь Ивана-дурака, то есть путь искусства сказки, – путь восприятия жизни цельной личностью... Это спустившийся сверху Дон-Кихот...

Но страшно становится, когда представишь себе задачу обратить испанского рыцаря Дон-Кихота в русского Дурака!" У Шукшина, скажем, ни Дон-Кихот, ни другой какой-либо мировой образ с Иваном-дураком не сопрягается. Задача писателя в данном случае была иной, нежели у Пришвина. Но и Пришвин и Шукшин, по существу, одинаково видят возможность через народный образ художественно осмыслить в духе современности то миропонимание, которое воплощено в вечном, порожденном "фантазией" образе.

Сегодня ни один из современных наших писателей не смог пока решить художественно полноценно задачу органического слияния современности и "сказки" в едином цельном образе.

Но, безусловно, многие из них выходят к истокам этой тропы в русской литературе.

Подлинно органический сплав завоеваний современного реалистического способа освоения и художественного формирования действительности с формами народно-фантастического сознания – в едином образе, в едином жанре, в одном произведении – это, не исключено, дело будущего, может быть, и не столь уж далекого. И все-таки стоило бы посмотреть уже и на некоторые сегодняшние произведения с точки зрения такого вот "завтра".

Например, на повесть "Живи и помни" В. Распутина, роман "Комиссия" С. Залыгина, повествование в рассказах В. Астафьева "Царь-Рыба"... В данном случае не ставлю перед собой цели анализировать все многообразие идейно-образных взаимосвязей каждого из этих явлений, остановлюсь на них только с точки зрения темы нашего разговора.

Думается, что в достаточно сложную художественно-этическую проблематику повести Распутина невозможно проникнуть, осознать и оценить ее верно вне осмысления в ней значения и функции народно-поэтической образности. Может, например, показаться на первый взгляд (да и показалось некоторым критикам), что писатель недостаточно четко выразил свое отношение к одному из центральных персонажей – дезертиру Андрею Гуськову. Распутин действительно не слишком многословен в этом плане, он почти совсем не дает нам развернутых переживаний героя, самоосознания его собственного поступка, а как автор, кажется, вовсе избегает каких-либо прямых оценок. Так может показаться, но лишь при поверхностном прочтении повести. Вспомним: уже при первой встрече с Андреем в сознании Настены проскальзывает пугающая ее мысль; "..а муж ли? Не оборотень ли это?" Конечно, слово поначалу звучит бытово, затерто-повседневно, это как бы еще и не существенный образ, но просто первое попавшееся слово. Но ведь не случайно именно это слово, которое вскоре приобретает уже вполне материализованный смысл, сперва в чисто этически-оценочном плане: "а разве не лучше, если бы это и вправду был только оборотень?" – мелькает у Настены. Нет надобности напоминать, какое значение имеет этот образ в народном сознании. Вспомним только, как он реализуется, например, у Гоголя в его фантастической "Страшной месии". Не нужно обладать особым воображением, чтобы осознать и ощутить всю ту жуткую картину внутреннего состояния любящей, ждущей мужа жены, дождавшейся наконец его (о большем счастье и не мечталось, но лучше бы это был оборотень...).

И сам Андрей осознает свое положение через тот же, по существу, образ: "Судьба, сделав отчаянный вывертыш, воротила его на старое место..." Он мог бы еще пойти вопреки ей, но не пошел, обрек себя на реально-действенное и нравственное оборотничество, принял на себя и судьбу оборотня.

Народный оценочно-этический образ реализуется затем в цепи нарастающей последовательности его конкретных проявлений. "Как леший", – говорит о нем Настена. И сам Андрей уже не хочет походить на себя – "уж лучше на лешего". "Как неживой", – думает Настена, и этот бытовой оборот в контексте народной поэтики – очередное овеществление оборотня – "нежити". Вот Андрей смотрит в глаза убитого им умирающего животного и видит "в их плавающей глубине две лохматые и жуткие, похожие на него, чертенячьи рожицы". Писатель заставляет Андрея научиться выть по-волчьи (волк, как известно, в народной фантастике более всего сопряжен с понятием оборотничества), и он, по существу, действительно вынужден разделять волчью судьбу, а в образно-этическом плане прямо превращается в него. Андрея-человека уже нет ("...тебя же нет! Тебя нет, Андрей, нет!" – в ужасе кричит ему жена) – он уже не он, а "лохматое неуклюжее видение". И не только он. Невольно разделив с ним его судьбу, Настена и сама ощущает себя иной: ей "казалось, что она... покрывается противной звериной шерстью и что при желании она может по-звериному же и завыть".

И как бы мы ни относились к решению автора и как бы ни относился теперь автор к собственному разрешению проблемы финала – к "шоубийству Настены, унесшей с собой и жизнь еще не родившегося ребенка, думается, что в образно-нравственной системе развития образа такой жестокий, трагический финал глубоко оправдан логикой прежде всего народно-поэтического сознания. Цена отступничества, оборотничества Андрея велика, слишком велика, и не могла ограничиться только его собственной судьбой. Это его нравственная гибель привела к реальной гибели Настены. Цена жизни ребенка – это цена "продажи души дьяволу" отступника. Та же цена, которую потребовали у гоголевского Петра из "Вечера накануне Ивана Купала" другой оборотень Басаврюк и прочие "безобразные чудища"...

Идейно-нравственная и социально-философская проблематика романа Залыгина "Комиссия" тоже раскрывается в своей истинной глубине во взаимосвязи реально-исторического и народно-поэтического планов этого произведения.

Сказки не вставные и не побочные элементы романа, именно в них и через них прежде всего и осуществляется здесь художественное воплощение и осознание реальной основы. В переплетении почти этнографического воспроизведения действительности со сказово-поэтичесКим слогом осмысляется и одна из центральных, исподволь реализуемых "сказок" романа – "сказка о колобке" – крестьянине Устинове, И наконец, само единство романа, его идейно-художественное целое, "замок свода" его сюжетно-композиционных построений заключены, думается, не столько во внешней, видимой логике развития событий, сколько в центре взаимосвязей его сказок, в их внутреннем соотношении с реально-историческим сюжетом.

И в способе художественного осмысления насущных и глубинных социальных и нравственных проблем века, в лирикопублицистической форме Почти автобиографического повествования Астафьева "Царь-Рыба" значительная нагрузка падает на поэтику народно-сказочной образности. Один из центральных эпизодов – единоборство Игнатьевича с огромной осетриной – не случайно дан в сказово-эпическом освещении – как борьба человека ("царя природы") с Царь-Рыбой. Здесь особенно наглядно явлен образ всего повествования в его целом – образ борьбы "покорителя природы" с самой Природой. В народно-поэтическом решении центрального эпизода заключена и народно-нравственная оценка этой борьбы и ее последствий.

Да и в образе Акима, в его глубинном подспуде, можно без натяжки увидеть современный вариант реализации все того же Ивана-дурака, дон-кихотски противостоящего бездуховно-потребительским веянием деловой, "рационалистической эпохи", с ее западным необуржуазным сознанием, с машинно-технологическими мифами XX века, с их кибернетическими "богами" и героями", с их империалистическими "илиадами" и космическими "одиссеями".

Иванушка-дурачок в век космоса... Архаика в эпоху глобальных мировых проблем... Но как знать, может быть, именно в тысячелетнем опыте народного сознания, заключенного в подобных поэтических образах, противостоящих рационально-бездуховным мифам буржуазного сознания, в какой-то мере и отражается как-то эта самая глобальность – всемирно-историческое значение небесполезности русского Дон-Кихота – Иванушки в его реально-деятельном варианте, вступающего в смертельный поединок с умным, технически и бездуховно-философски оснащенным змеем.

Не знаю. Но истинно великая литература всегда пророчески угадывала наиболее существенные проблемы и тенденции своей эпохи.

Конечно, можно лишь пожалеть, что наши нынешние писатели все-таки робко еще обращаются к таким формам художественного осмысливания действительности, которые позволили бы им подняться до истинного пророчества. Но, может быть, правильнее сегодня не сожалеть о том, чего еще нет, а радоваться тому, что уже есть или, по крайней мере, предвидится?

Во всяком случае, современное состояние литературы требует от нее такого глубинного поиска, который позволил бы ей стать реально-действенной силой современности, силой, предворяющей слово в деяние.

И последнее. Мне не хотелось бы быть понятым таким образом, будто я-де полагаю, что писание "сказок" (пусть даже и в широком понимании этого слова) современными писателями и есть истинное или даже единственно верное направление поисков в нашей сегодняшней литературе. Речь Шла лишь об одной, но, на мой взгляд, существенной особенности сегодняшнего литературного процесса. Во-вторых, и это главное: непосредственное обращение к жанру сказки и к другим аналогичным формам и образам художественного воссоздания мира опять-таки, на мой взгляд, естественный этап, в какой-то мере возрождающий в новых условиях путь, ясно обозначившийся еще в русской классической литературе.

Ведь и сам Пришвин видел в "сказке" не цель, но необходимый этап движения к новым синтетическим формам реалистической правды.

"Кончается сказка – начинается дело" – таков вечный "кругооборот" литературного движения. Естественно, одна фантастика, даже и народная, не способна заменить собою всего многообразия художественных возможностей реализма. Но та фантастика, которая заставляет "медного истукана" гнаться "по гулкой мостовой" за безумным Евгением в "Медном всаднике"; тот реально-сказочный полет России– "птицы-тройки", который мы наблюдаем в "Мертвых душах" Гоголя; та символическая фантастика "Легенды о великом инквизиторе", с которой мы сталкиваемся в "Братьях Карамазовых" Достоевского; те формы фантастики, тайны которой почти утеряны нашей сегодняшней литературой, могут и должны быть ею же возрождены к новой жизни. Ибо без них реализм обеднен, бескрыл, лишен вольного полета художественного сознания.

И мы знаем – реализму дано подниматься к тем классическим вершинам, на которых и рождается только, говоря словами Гоголя, то "неслыханное чудо", когда вдруг становится "видно далеко во все концы света".