Текст книги "Там, где Тянь — Шаньские горы"

Автор книги: Юрий Фадеев

6

Через три дня подготовка экспедиции к Хан—Тенгри была закончена. В ее состав входили 6 проводников и казаки при 70 свежих лошадях и 10 верблюдах. Двадцать четвертого июля экспедиция вышла из аула Буранбая и к вечеру достигли аула знатного бугунца Балдысана. Балдысан оказал очень радушный прием. По своей природе он был киргизским сибаритом. Миролюбивый, он ценил спокойствие и не принимал участия в кровавой распре бугунцев с сарыбагышами. Наклонности его были артистические. Он страстно любил музыку и среди киргизов считался самым лучшим музыкантом, отлично играл на комузе, охотно слушал песни народных сказителей и импровизаторов, иногда проводя за этим занятием целые ночи.

С особенным удовольствием, в честь путешественника, Балдысан играл на комузе. Кроме того, он пригласил сказителей былин, которые, по словам Петра Семенова, очень монотонно декламировали под комуз. От себя добавлю, что Петр Семенов, наверняка первым из европейцев слушал монологи из ставшего позднее широко известным эпоса «Манас». Именно в такой манере, с разной степенью интонации в зависимости от сюжета, «манасчи» исполняют это произведение, отрывки из которого я с детства слышал по радио, телевидению и на концертах. Затем импровизаторы пели для него песни, в которых, по свидетельству переводчиков из казаков, прославляли поездки Петра Семенова на побережье Иссык—Куля и к истокам Нарына, заставившие сарыбагышей бежать с земель бугунцев.

Двадцать шестого июня, когда экспедиция по реке Кок—Джар достигла вершины горного прохода, Петр Семенов был поражен неожиданным зрелищем. Прямо на юге перед ним возвышался самый величественный из когда–либо виденных им горных хребтов. Вся горная группа Тенгри—Тага («Хребет духов») была видна на всем своем величественном протяжении. Он весь, сверху донизу, состоял из снежных исполинов, которых было не менее тридцати. Небо было совершенно безоблачно, и только на Хан—Тенгри («Царь духов») заметна была небольшая тучка, легким венцом окружавшая ослепительную в своей белизне горную пирамиду немного ниже ее вершины.

Внизу, у подошвы хребта протекала река Сары—Джаз. К удивлению Петра Семенова она брала свое начало не на южной (китайской), а на северной (киргизской) стороне Тянь—Шаня, а затем, обогнув Тенгри—Таг прорывалась через Тянь—Шань и выходила на южную сторону в китайский Туркестан (Кашгарию).

Четыре дня Семенов занимался в этом районе ботаническими и геологическими исследованиями. В долине Сары—Джаза он встретил и подтвердил существование полусказочных «Ovisammonpolli» или на языке киргизов «кочкаров» – снежных баранов. Эта порода колоссальных горных баранов весом до 200 килограммов, впервые была описана знаменитым путешественником ХIII века венецианцем Марко Поло. Соотечественники не поверили ему, и только в первой половине XIX века английский путешественник лейтенант Вуд, проникший на Памир, нашел там черепа с рогами, в точности соответствующие описанным Марко Поло. Однако этих животных зоологи причислили к числу полностью вымерших в историческое время, но, как оказалось, это было не так.

Второго июля экспедиция вернулась к кочевьям Буранбая. Во время трехдневного отдыха Петр Семенов задумал новое путешествие вглубь Тянь—Шаня. Ознакомившись с двумя путями, ведущими через Тянь—Шань в Кашгарию, а именно: первым через Зауку в верховья Нарына, и вторым на Сары—Джаз и Куйлю, – он решил исследовать и третий, лежащий всецело в китайских пределах, а именно Мусартский горный проход.

Шестого июля, в сопровождении 30 казаков он вышел в путь. Однако все пошло не так. Девятого июля, весь «в пене и пыли», их догнал гонец от султана Тезека с известием, которое изменило все планы. Оказалось, что Тезек, вероломно захваченный одним из младших казахских султанов Большой орды Тарыбеком, лежит скованный у него в плену и рискует ежечасно быть убитым или выданным его врагам сарыбагышам.

И здесь вновь проявились благородные качества Петра Семенова, который, не задумываясь, свернул этот второстепенный маршрут, вернулся к Буранбаю, пересел на свежих лошадей и в сопровождении 40 казаков, 200 атбанцев под началом храброго и верного Тезеку Атамкула и 800 бугунских всадников под началом сына Буранбая Эмирзака, поспешил на помощь Тезеку – своему другу и союзнику. Путь в 130 верст головной отряд с двумя запасными оседланными лошадьми прошел за 7 часов с одной получасовой остановкой. После прибытия на место, выяснилось, что Тезек бежал ночью с одним из своих всадников и был уже в безопасности, а Тарыбек сбежал в горы, как только узнал о приближении отряда Петра Семенова. Впрочем, Тарыбека вскоре задержали. В свойственной ему манере, Петр Семенов настоятельно убедил его поехать к Тезеку просить прощения и помириться, что и было сделано.

На этом путешествие в Тянь—Шань было завершено. Двадцать девятого июля Петр Семенов вернулась в Верный, где его с товарищами ожидала самая радушная встреча. Почти все население города, со всем начальством во главе, предупрежденное накануне о возвращении экспедиции Русского Географического общества, собралось на площади. Расспросам лиц, наиболее сознательно относившимся к будущему Заилийского края, не было конца. Казаки, потомки сподвижников Ермака, признавали экспедицию своей, так как она возбуждала в них живые воспоминания о подвигах их предков при занятии Сибири в XVI и XVII веках.

Полковник Перемышльский, с прирожденным ему здравым умом и знанием быта кочевников, очень хорошо понял, что и враждебные сарыбагыши, поставленные между двух огней – между киргизами, охраняемыми от набегов русскими властями, и никем не обузданным, сильным Кокандским ханством, очень скоро последуют примеру бугунцев и пожелают войти в русское подданство.

15 ноября 1857 года Петр Семенов через Семипалатинск и Омск, вернулся в Петербург. Таким образом, Петр Петрович Семенов—Тян-Шанский первый из европейцев проник вглубь загадочной для его современников горной страны Тянь—Шань. Он начертил схему хребтов Тянь—Шаня, исследовал озеро Иссык—Куль, открыл верховья Нарына (Сырдарьи), увидел горную группу Тенгри—Таг и величественную пирамиду Хан—Тенгри, достиг ледников, берущих начало в группе Тенгри—Таг. Исследователь установил отсутствие на Тянь—Шане современного вулканизма, который предполагался Гумбольдтом[11]11
  Александр фон Гумбольд (1769–1859) – немецкий учёный энциклопедист, физик, географ, зоолог, путешественник


[Закрыть],установил вертикальные природные пояса Тянь—Шаня, открыл десятки новых, неизвестных науке растений.

Экспедиция вглубь Тянь—Шаня, была осуществлена Петром Семеновым практически без согласования с высокими российскими властями, при помощи его единомышленников в Русском Географическом обществе и в администрации Туркестана по принципу «Vein, vide, vice» – «Пришел, увидел, победил», а победителей, как известно, не судят.

7

К Иссык—Кулю я испытываю особые чувства там, в пионерских лагерях, прошло моё счастливое детство – говорю об этом без иронии. Иссык—Куль всегда принимал меня доброжелательно и в зрелом возрасте. Поэтому, на истории заселения Прииссыккулья моими соотечественниками – русскими крестьянами, хочу остановиться более подробно.

Известный русский путешественник, последователь П. П. Семёнова—Тянь-Шанского – Н. П. Северцов во время своего путешествия, в записках 1867 года упомянул о встрече с первым крестьянином–ходоком, добравшимся до Иссык—Куля и жившим там уже 2 года. Звали его Пётр Иванович Трофименцев – лет сорока, высокий, русобородый. При нём была жена Анна, малолетний сын Семён и дочь Маша.

Пётр Трофиминцев прибыл в Семиречье с обозом переселенцев из Самарской губернии. Сперва жил около крепости Верный, затем перебрался за Кунгей—Алатау. Он работал на постройке Аксуйского укрепления. На Иссык–куле обосновался среди джуукинских киргизов. Сошелся с местными кочевниками, изучил киргизский язык. Мастер на все руки – построил мельницу, приобрёл лошадей, засеял пшеницей киргизские поля с оплатой из урожая. Затем стал промышлять извозом: возил хлеб, поставлял муку на Аксуйский пост. Трофименцев написал письма своим друзьям–землякам, которые стали новыми поселенцами в крае.

В 1871 году в Ак—Су было уже 215 дворов. Отношение первых переселенцев с местными иссык–кульскими жителями сразу сложились добрососедскими и дружественными. К 1902 г. построили школу. Первые учителя прибыли из Верного: Аграфена Фёдоровна и Ольга Кирилловна. По данным старожилов и Каракольского краеведческого музея, именно Пётр Иванович Трофименцев был один из первых переселенцев Прииссыккулья.

А вот рассказ Игната Ивановича Фогочёва несколько позже с товарищами два месяца добиравшегося в Ак–су с семьёй и тремя детьми. «Меня, – говорил он, – как только вступили на землю Прииссыккулья, очаровали своей первозданной красотой голубой Иссык—Куль в ожерелье величественных гор, прекрасная природа. Горные реки с чистой, как хрусталь водой, радушное киргизское гостеприимство, Понравилось село, расположенное на крутом берегу бурной реки Ак–су (Белая вода), красиво вписавшееся в горный ландшафт». Вскоре на этом месте вырастит город Каракол (Пржевальск) ставший областным центром Иссык–кульского уезда.

Первые жители села Тюп (Преображенское) были крестьяне–переселенцы из Калужской губернии. Это Семён Кулагин и Михаил Тюрин. Бывшие крепостные, простые труженики, они появились здесь в конце 1860‑х годов. Работали в поте лица: заготовляли лес, носили камни, гравий, расчищали площадки под дома. Семён Кулагин сознавал, что надо завоевать доверие местных жителей и потому предупреждал односельчан: «Мы должны уважать киргизов, ведь мы приехали не на время. Надо жить в мире, а насильно ни кому мил не будешь».

Именно по этим людям «дети гор» судили о России и русском народе. Семёна Кулагина избрали старостой села. Здесь же на сходе решили назвать посёлок Преображенским. Киргизы же называли его «орусиянын кыштагы» – «русское село». В 1881 году в селе было 423 двора. Дома строили вдоль дороги, которая шла из Пржевальска в Пишпек. Село заселили переселенцы из Курской, Воронежской, Полтавской, Харьковской и других губерний. Крестьяне занимались земледелием, пчеловодством, рыбной ловлей, охотой.

История села Покровка (Сливкино), на южном берегу озера берёт своё начало с 1863 года, когда на реке Чон–кызыл–су возник небольшой русский посёлок, основанный переселенцем Сливкиным. В 1872 году сюда приехали поселенцы

Н. И. Федотов, В. С. Гребенщиков, Н. Ф. Свиридов, М. Н. Конкин. Дома ставили вдоль дорог с большими приусадебными участками. Вначале было четыре улицы: Средняя, Сергачи, Кавказская, Покровская. К 1875 году насчитывалось 300 дворов. Осенью того же года в честь православного праздника Покрова село назвали Покровкой. В 1885 году в селе появилась первая школа – вначале мужское одноклассное училище, преобразованное в двухклассное училище. Кто имел возможность учиться дальше, тот ехал в г. Каракол в мужское четырёхклассное училище.

Село Ананьево (Сазановка) основано в 1872 году. Первым поселенцем был Андрей Иванович Колесников. Затем появились ещё несколько семей, которые на первых порах приютились в овраге удобном для строительства землянок. Крестьяне – переселенцы были из Воронежской, Курской, Харьковской, Полтавской, Астраханской, Тобольской и Томской губерний. Они получали наделы по 1 десятине на одну мужскую душу и стали строить дома вдоль почтового тракта Пишпек—Пржевальск. В 1872 по этой дороге прошла первая колёсная тройка, а с 1900 г. проложена первая почтовая линия. В 1909 появилось телеграфное отделение. Здесь располагалась волость, в селе были волостной старшина и сельский староста. В 1913 году в Сазановке была приходская, русско–туземная школа, почтово–телеграфное отделение, волостной суд, врачебный участок с врачом и фельдшером, ветврач.

Село Григорьевка было основано в 1910 году. Село Чолпон—Ата – в дальнейшем центр курортной зоны, в 1912 году. До этого здесь был караван–сарай для проезжих купцов, а затем, Киселёвым, в 1905 году была организована конно–почтовая станция.

Сегодня в Киргизии нет ни одного города с русским названием. Исчезли Фрунзе, Пржевальск (основан русскими переселенцами в 1869 году), Рыбачье. Взамен появились Бишкек, Каракол, Балыкчи. Что уж говорить о малых населенных пунктах. Об этом отрывок из стихотворения Вячеслава Шаповалова – крупнейшего русского поэта Центральной Азии, доктора наук, академика:

Русская Троя

 
Гора ушла вершиной ввысь туманную,
Стоит луна над Светлою Поляною,
А деревенька девичьи нежна.
Услышь: Долинка, Липенка, Отрадное,
Орлиновка, Раздольное, Прохладное –
Давали деды селам имена.
Сёл имена, что строились не наскоро,
Звучат они разборчиво и ласково,
Единый свет Евангелья славянского!
Всё умирает прошлым становясь.
Пустеют шляхи, некогда стоустые,
О Азия! – пустеют сёла русские,
Основанные предками давно.
 

Русские более 100 лет обустраивались и благополучно жили в Центральной Азии и Киргизии в частности. Но затем прозвенел первый трагический звонок – восстание киргизов в 1916 году и революция 1917 года. Второй звонок, в 1991 году – развал Советского Союза. Он и положил конец нашему активному присутствию в Киргизии.

Проза

Кузьмич

Рассказ

«Самое скверное – это не существование в виде гусеницы, а нежелание гусеницы превращаться в бабочку».

Теолог Клод Тремонтан.

—К тебе можно? – на пороге веранды стоял Кузьмич – сосед по даче, с которым я толком не был знаком. Так, кивнёшь при встрече или издалека, этим всё и ограничивалось. Более того, в душе, недолюбливал его за то, что небольшой овраг – естественную границу между нашими участками, он превратил в многолетнюю мусорную свалку, за то, что не стесняясь в выражениях, грубо вёл себя с женой – бабой Аней, простой, доброй женщиной.

Однако для меня – «русского азиата», по обычаям гостеприимства, хозяин обязан проявить уважение любому гостю.

– Проходи, Кузьмич! – пригласил я его.

– Здравствуйте! – приветствовала его жена.

Кузьмич кивнул, молча прошёл к столу; из одного кармана достал бутылку водки, из другого стал вынимать варёные яйца.

– А это зачем? – с недоумением спросил я.

– Хочу выпить с тобой, не возражаешь?

Я не возражал, тем более, что Кузьмич видимо решился на этот визит неспроста.

Странная это была личность. Всегда хмурый, недовольный всем и вся, с неизменным окурком во рту, он нехотя ковырялся на грядках. Теплички, сплетённые из орешника, накрывал клочками драной плёнки.

Всё лето Кузьмич проводил в двух приземистых строениях сколоченных из подручных материалов с плоской крышей крытых рубероидом. Эти постройки, примостившиеся на противоположном берегу оврага в зарослях ивняка и черёмухи, невольно ассоциировались у меня с хижиной дяди Тома из одноимённой книжки прочитанной в детстве. Одна хижина служила кухней–столовой, другая спальным помещением. Дворовый туалет был втиснут между ними – очень удобно!

Брился он редко, одевался как попало. Однако по определённым датам в календаре – Кузьмич преображался. На нём красовались: фуражка – сталинка, яловые сапоги, брюки галифе и защитная гимнастёрка под которой виднелась тельняшка. Что это было? Возможно, дань прошлому, где молодость и всё по другому, и где всегда есть место тому, что в розовом цвете.

Меня, чья детская мечта стать моряком так и не осуществилась, наличие тельняшки в «прикиде» Кузьмича смущала – вроде бы ни к месту.

В пятницу вечером к Кузьмичу из Москвы приезжал сын Николай – грузчик одного из мясокомбинатов, мечтавший попасть на склад готовой продукции. По заведённому ритуалу отец с сыном пили до глубокой ночи, о чём–то громко спорили, используя для связки слов и большей убедительности матерщину. Непонятно, о чём можно было спорить с Николаем, который знал всё и на всё имел безапелляционное мнение.

Для меня, ненормативная лексика между отцом и сыном да еще в присутствии матери была дикостью. У нас другой менталитет. Мы не особенно склонны к крепким выражениям в принципе, да и никогда не позволим себе этого в присутствии родителей, женщин и детей.

Но первый шок на своей исторической родине я испытал еще в ту пору, когда попал в соседнюю деревню в бытность там сельского Совета. Помню, председатель Совета отсутствовал и чтобы скоротать время решил прогуляться.

Неподалёку стояли обшарпанные двухэтажные железобетонные хрущёвки.

Советские партийные органы видимо наивно полагали, что «рабочий» совхоза, как и рабочий в городе, должен жить в квартире, а не в сельском доме с подворьем. После трудов праведных ему полагалось не отвлекаться, а «расти над собой»: читать газеты, слушать радио и смотреть телевизор. Однако человек, который жил и работал на земле и которого почему–то обозвали «рабочим», жизнь заставляла обзаводиться подсобным хозяйством. Поэтому повсюду в сельской местности рядом с многоквартирными домами стихийно возникал «шанхай» – примитивные, разномастные курятники, свинарники и даже коровники.

У ближайшего из домов возле такого коровника женщина и дочь–старшеклассница подавали вилами сено на небольшой стог. Сено принимал глава семейства. Он был явно недоволен неумелыми действиями жены и дочери. То и дело сверху – истошным голосом на всю округу, в их адрес раздавался отборный мат. От возмущения во мне всё закипело! Так и снял бы «гегемона» со стога из берданки!

Затем удалось немного успокоить себя – вспомнилось: «В древнем Риме нецензурная брань была уделом плебеев».

В субботу после обеда, проспавшись, Николай заводил свой «Москвич» и ехал за семь километров в райцентр – московской водки всегда не хватало, а халявной мясокомбинатовской закуски было ещё предостаточно. Застолье продолжалось…

В воскресенье Николай приходил в себя и вечером «отчаливал» в Москву. Кузьмич пару дней после отъезда сына ходил злой, с головной болью и красными глазами. Через неделю – две всё повторялось. При этом, следует отметить, ни тот, ни другой алкашами не были.

Однако вернёмся к гостю. Жена засуетилась, на скорую руку, как говорится – что Бог послал, собрала на стол и присела с нами. Стол преобразился. Куриные яйца, принесённые Кузьмичом, сиротливо сгрудились на блюдце.

Кузьмич аккуратно разлил водку по рюмкам и, глядя на меня, произнёс неожиданный тост:

– Ты Геракл! На своём участке за три года ты проделал то, что мы не сделали и за тридцать! За тебя, ты Геракл! – повторил он.

Я пожал плечами и пригубил. Водка и другие крепкие напитки были не для меня – несовместимость организма с формулой спирта.

Геракл, не Геракл, но Кузьмич был прав: потрудиться пришлось! При первом знакомстве с моим будущим земельным наделом работница сельсовета осторожно обронила:

– От этого участка все отказываются!

Действительно, было от чего прийти в уныние: бурелом, мелколесье, заросли кустарников и крапивы. Но у моих предшественников был выбор, а мне, припозднившемуся, выбирать было не из чего, и я спокойно решил: «Дарёному коню в зубы не смотрят».

К счастью, это оказался не «конь», а «конёк–горбунок»! Когда были расчищены мелколесье и заросли, с помощью тракторной тяги были убраны несколько распластанных на земле полусгнивших вековых деревьев я, как в джунглях, пробился к крутому берегу лесного ручья и ахнул: передо мной открылся замечательный вид на живописную пойму. Стало ясно – моей душе здесь будет комфортно!

Между тем, едва притронувшись к закуске, Кузьмич продолжал:

– Теперь тут большинство такие, как вы – приезжие, а я родился в этой деревне. Отец до войны был председателем колхоза. Родительский дом напротив, он принадлежит младшему брату.

Братья не дружили и наверно поэтому, младший в деревне почти не появлялся. Старый бревенчатый бесхозный дом с протекающей крышей ветшал на глазах, превращаясь в «графские развалины».

– Теперь все поля берёзой заросли, а раньше было строго, – продолжал Кузьмич, – за мешок травы, а… – и он безнадёжно махнул рукой.

– В деревне было более семидесяти дворов и начальная школа. В аккурат на этом месте стоял колхозный амбар, рядом – кузня. В сорок первом отец ушёл на войну и пропал без вести. Осенью, в конце октября пришли немцы – мы с братом пацанами были. Пробыли они здесь почти два месяца.

Во второй половине декабря началось наступление наших войск под Москвой. Во время бомбёжки немецких позиций на деревню упало несколько авиабомб – два дома сгорело. Наши войска наступали из–за Оки. Немцев как ветром сдуло! Давай выпьем за это! – предложил Кузьмич, и мы дружно чокнулись.

– В семидесятые годы деревню разорили – неперспективной признали! Сейчас от неё три старых дома и осталось! Мы ведь не Прибалтика! Там, говорят, ни один хутор не тронули! Ты, по слухам из Средней Азии будешь, там–то как было?

На минуту, я ушел в свои мысли – Кузьмич задел больную для меня тему, образно выражаясь «наступил на больной мозоль». Действительно, по России как Мамай прошел! В отличие от других союзных республик, здесь, местные партийные органы действовали по принципу: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт».

Эту пробную хитрую диверсию с «неперспективными деревнями» провернули не ради экономии бюджетных средств, а против русского Мира. Тогда трудно было предположить, что это был пробный камень и что команда Ельцина в 90‑е годы окончательно «добьёт» русскую деревню.

– Как там было? В то время когда вас в очередной раз «раскулачивали» и гнали с насиженных мест – там было всё наоборот! Все кишлаки, даже в диких горах электрифицировали, проложили хорошие дороги, построили школы, дома культуры и быта, обеспечили медициной, а потом в газетах публиковали списки всё новых и новых матерей–героинь!

– Это ж надо! А нас значит неперспективными признали! – по своему сделал вывод Кузьмич.

Слегка захмелев, Кузьмич перешел к другой теме:

– В сорок девятом меня в армию призвали, попал на Северный флот. Служил на крейсере. Летом, на пятом году службы, мы стояли на рейде, и вдруг среди моряков прошёл слух, что на корабле работает Особый отдел флота – вызывают, беседуют. Всем стало не по себе: что выясняют, что ищут?

Пришла моя очередь. Рассыльный передал приказ – явиться в каюту замполита. Явился. Офицер – особист предложил сесть. Перед ним лежала папка, я сообразил – моё личное дело.

– Василий! – обратился он ко мне.

– Служба у тебя проходит нормально, командиры довольны! Я ознакомился с твоим личным делом, оказывается, мы с тобой земляки, я ведь тоже калужанин!

– Меня это немного успокоило, земляк всё–таки!

– Скажу тебе, Василий, доверительно! – продолжал особист. – Вашему кораблю предстоит дружественный визит в Норвегию, а это – капиталистическая страна! Понимаешь, какая ответственность ложится на всех нас? Команда должна состоять из надёжных моряков, преданных партии и Родине, каждый должен отвечать высокому званию советского человека! Мы, Василий Кузьмич должны избавиться от всех неблагонадёжных моряков, и долг таких, как ты, помочь нам в этом! Давай поговорим откровенно, как земляки!» – предложил особист.

– Поговорили… Он задумался, тяжело вздохнул, отрешенно плеснул себе и выпил.

– Ну, а потом началось – перетрясли всю команду! Друга моего тоже… Так больше и не свиделись!

Кузьмич разволновался, достал носовой платок и громко высморкался.

Я понятия не имел, что ожидало «неблагонадёжных» моряков в начале пятидесятых годов, но попытался успокоить Кузьмича предположением, что ничего страшного с ними не случилось и всё ограничилось переводом их на другие корабли.

Справившись с волнением гость продолжал:

– В акваторию норвежского порта мы пришли утром. На борт поднялись лоцман и переводчик. Ошвартовались без проблем. На юте нас выстроили для последнего инструктажа. Жителям города предоставлялась возможность посетить корабль, а для личного состава в сопровождении офицеров планировались экскурсии в город.

В течение дня корабль посетили: посол нашей страны и мэр города, командующий ВМС Норвегии. Вечером того же дня наши офицеры во главе с командиром корабля нанесли ответные визиты.

Все последующие дни команда была в парадной форме. Офицеры в чёрных брюках, белых кителях и фуражках, на левом боку – кортики. Моряки в чёрных брюках, белых форменках и бескозырках.

На другой день с первой группой матросов я побывал в городе. Нам объяснили, что норвежцы – потомки древних викингов. Мне это ни о чём не говорило, но люди живут культурно: интересные здания, черепичные крыши, улицы вымощены камнем, кругом чистота.

Из города мы вернулись к обеду. Экипаж корабля принимал гостей – местных жителей. На палубе играл духовой оркестр, обстановка и настроение были праздничными.

И тут мне запомнился такой случай! Два молодых человека, поддерживая под руки ветхую старушку, поднялись на палубу. К ним подошёл дежурный офицер, и старушка с сильным акцентом, на русском языке, пояснила о том, что она русская дворянка, которая была вынуждена эмигрировать из России во время революции. Слух об этом разошелся быстро, её обступили. Она обратилась со странной просьбой:

– Прошу вас, дайте мне русского хлеба!

Её желание с готовностью исполнили. Хлеб на корабле выпекался отменный! Принесли бумажный пакет со свежеиспеченным чёрным хлебом. Дрожащими руками она вынула одну из буханок, приблизила к лицу и глубоко вдохнула запах хлеба. По щекам потекли слёзы…

– Спасибо! Храни вас Бог! – тихо произнесла она, перекрестила окружающих и, молодые люди бережно повели её обратно.

– В тот день я и познакомился с ней!

– С кем «с ней»? – тут же отреагировала жена.

– С норвежкой, на которую ты очень похожа! – неожиданно выдал Кузьмич.

– Я ведь ещё из–за этого давно собирался зайти к вам! Как только увидел тебя, – обратился он к жене, – всё опять нахлынуло и не даёт покоя!

– Это уже интересно! – и я разлил водку по рюмкам.

То–то мне жена говорила, что Кузьмич на неё смотрит как–то странно, при удобном случае пытается заговорить, а я над ней подшучивал:

– Поклонник проявляет активность!

Кузьмич продолжал:

– Она пришла на корабль одна, стояла растерянная с букетиком цветов. Русые волосы, белое платье окантовкой национальным орнаментом, вся аккуратненькая, как точёная! В деревне таких не было.

Ноги сами понесли к ней. Подошёл, встал навытяжку, поздоровался, ткнул себя в грудь и представился:

– Василий! Можно Вася!

– Ту мон (Доброе утро), Васья! – ответила она, робко улыбнулась и протянула цветы, с которыми я не знал, что делать.

Девушка показала на себя и произнесла:

«Анна!»

– Надо же, русское имя! – мелькнуло у меня. Широким жестом, на правах хозяина, я пригласил её ознакомиться с кораблём. Водил, показывал, что–то объяснял; в ответ она одобрительно кивала головой:

– Я, Васья! Я!

Вечером узнал: «я» обозначало «да».

Экскурсия закончилась на баке. Я был свободен от вахты. Мы любовались панорамой города и морем, над нами кружили чайки. Этим чудесным, солнечным днём Анна была необыкновенно хороша – и, прежде всего, какой–то внутренней красотой, которая угадывалась в ней. Она странным образом действовала на меня. Моя душа простого, грубого, деревенского парня была охвачена ранее не известным, светлым и чистым чувством и всё вокруг было прекрасно!

Не знаю, сколько времени мы пробыли вместе, но пора было расставаться.

Я проводил Анну к трапу. Она протянула мне свою маленькую, тёплую, душистую ладонь и произнесла:

«Так! Васья! Ха де!» («Спасибо! Васья! До свиданья!»).

В ту ночь я спал плохо, не мог успокоиться. Вспоминал каждую минуту, проведенную с Анной. Думал о себе, о ней. На другой день ждал, маялся. Друзья заметили, стали подтрунивать, а я хотел одного – ещё хотя бы один раз увидеть Анну и побыть с ней рядом. Но её не было.

Шёл последний день нашего пребывания в Норвежском порту. Вдруг ко мне подбегает Андрей (рундуки в кубрике, на которых мы спали, находились рядом) и радостно сообщает:

– Иди, твоя норвежка пришла! Вот возьми, подаришь! – и сунул в руку небольшой свёрток. Сердце громко застучало в груди, я кинулся на верхнюю палубу. Анна стояла на том же месте, что и в прошлый раз.

– Здравствуй, Анна! – с волнением произнёс я.

– Ту мон, Васья! – ответила она.

Нас не интересовал корабль. Мы нашли спокойное место: стояли, смотрели в морскую даль, на порт, на скрывающийся в дымке город, друг на друга.

Я не знал, кто и кем была Анна, но всем своим существом чувствовал: впервые в жизни рядом со мной девушка, которой безоглядно доверил бы всё и пошел бы с ней хоть на край света!

Между тем, время утекало, словно из меня жизнь.

– Анна! Завтра мы уходим! – печально выдавил я и жестом изобразил кораблик на волнах. Она поняла, слегка кивнула, прикрыв ресницы. Но это было ещё не всё: совершенно некстати приближалось время заступать мне на вахту.

И вот наступил момент, когда я с тяжёлым сердцем показал на часы и обречённо развёл руками. Она поняла и это. Затем я достал свёрток Андрея.

– Анна, это тебе на память! – там была яркая красивая русская матрёшка. Она радостно всплеснула руками. Затем открыла сумочку, достала маленькую раскрашенную деревянную лошадку – национальный сувенир и протянула мне.

Когда мы расставались, в её глазах стояли слёзы, у меня – ком в горле.

– Ха де, Васья!» – были её последние слова, прозвучавшие как: – Прощай Вася!

На следующий день, едва стало светать, наш крейсер отшвартовался от норвежского берега. Провожающих не было.

С тех пор бывают моменты, когда я закрываю глаза и вижу в утренних сумерках тот пирс и силуэт девушки в белом платье. Она всё машет и машет мне платком…

Кузьмич наклонился, закрыл лицо руками… Наступила тягостная пауза. Мы с женой замерли.

Возможно, не вовремя, но когда Кузьмич немного пришёл в себя, я задал ему вопрос, который не мог не задать:

– А как же жена, наверно, не случайно – Анна?

Кузьмич покосился на меня и недовольно буркнул:

– Совпадение!

Первой умерла добрая баба Аня.

– Погоды–то, погоды нынче какие! – сетовала она на непрекращающиеся дожди. Зная о том, что мы не грибники, баба Аня, знаток здешних грибных мест, по пути из леса всегда заходила к нам и делилась грибами.

Через два года у Кузьмича началась катаракта, затянулся левый глаз, а вскоре он ушел из жизни.

Сын Кузьмича Николай – заматерел, развёлся с женой, отрастил брюшко, купил подержанную иномарку. Теперь возит из Москвы в деревню каких–то женщин, жарит шашлыки, и до глубокой ночи гремит попса в его автомобиле…