Текст книги "Тот, кто придет за тобой"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Спланировав над лагерем, Павел застыл около центральной палатки, рядом с которой лежа на кошмах, застеленных дорогой тканью, располагались люди более богатого вида, видимо, офицеры. А на небольшом возвышении, покрытом атласным пурпуром, возлежал их главный командир в белой тоге с красной отделкой по краям. Патриций, гордец, профиль как на монетах.

Кто он – консул, прокуратор, трибун, генерал? Этот властный человек, держа в одной руке серебряный кубок, а другой подпирая голову, задумчиво смотрел в черное небо, в котором не было ни звезд, ни луны. Лишь всполохи пожара в недалеком городе время от времени озаряли его край. Лицо командира было отмечено какой-то вечной печалью, было заметно, что его не радует ни этот пир, ни этот мир.

Человек этот думал о чем-то своем, неподвластном иным, пьющим и веселящимся вокруг его людям. Этот был другим. Чужим для всех здесь находящихся, лежа в своей белоснежной тоге на пурпуре. Какая-то обреченность, печать близкой гибели лежала на лбу, и если он об этом и не знал, то наверняка, что-то такое чувствовал. Командующий вдруг повернул голову в его сторону и замер. Они внимательно смотрели друг на друга, пожирая глазами. Что видел этот генерал, Пашка не знал, но вот то, что увидел он, пронзило его сердце жутким космическим холодом. Он увидел свое собственное лицо.

Глава 9. Плита

– Вставай, падаль! – подошва жесткой солдатской сандалии врезалась в худые ребра лежащего лицом вниз, посередине штабного шатра, измученного грязного человека. Он был совершенно гол, на спине и ребрах бедняги виднелись глубокие свежие рубцы и ссадины от плетей, из рваных ран, пузырясь и толкаясь наружу, медленно стекала кровь красной капелью, падая на желтый песчаный пол.

Человек стонал, что-то срывалось с его губ – то ли проклятия, то ли мольбы. Хрипя, он пытался привстать на руки и колени, но сил явно было недостаточно, и он снова падал в песок под ноги своим мучителям. Спутанные черные волосы, сиренево светящиеся пятнами запеченной крови падали ему на лоб, на котором красовалось багровое свежее пятно в форме римского орла, вдавленное, видимо, ударом головы о щит. Человек еще раз попытался встать, но снова сорвался и затих без движения.

– А плесни-ка, Цезий, ему винца в рот, – дюжий легионер, схватив его за волосы, поднял голову вверх. Лицо, изуродованное кулаками и железом, было скрыто под слоем налипшего песка, глаза жертвы закатились и не реагировали ни на что. Второй солдат, хохоча, закатил полы туники и зажурчал в лицо несчастному горячей струей мочи. Избитый взвизгнул, дернулся и завыл, бормоча что-то совершенно невразумительное. Солдат ударил его в нос тяжелой сандалией, а потом еще и еще. Рассеченная нижняя губа неестественно повисла на остатках кожи, обнажая месиво из выбитых зубов, расквашенных десен и распухшего языка. Пленный мотал головой и поднимал руки, его били снова и снова…

– Эй, Теренций, легат хочет беседовать с пленным! Хватит его мучить… Пусть отойдет немного, – у входа стоял вольноотпущенник Реция, грек Неарх, фигура в легионе весьма влиятельная, – выкиньте его на улицу и приберите тут все – грязища, вонь… Совсем уже одурели! Сказали же, слегка…, – он наклонился к раненому, облил его из ковша водой и цокая языком, недовольно поморщился. Вид у предводителя восстания Агриппы был жутким, и было неясно, сможет ли он после экзекуции думать и говорить. Он погрозил легионерам кулаком и вышел.

Солдаты, смеясь над кудахтающим ухоженным Неархом, с шутками схватили тело Агриппы за руки и выбросили на улицу, к заходящему медному солнцу пустыни. Деловито наводя порядок, они разгребли песок, присыпали следы крови и мочи, поставив в центр складное командирское кресло.

Могучий Теренций вышел на улицу, хрустя, потянулся, словно большой тигр, и заорал в никуда от избытка сил какую-то похабщину. Из ближайшей палатки ему эхом вторило более дюжины нетрезвых луженых солдатских глоток, тут и там слышался хохот, пение, многоголосье военного лагеря, где-то кто-то свистел, визжали то ли женщины, то ли ослы, лаяли собаки. По лагерю плавали дым и запахи жареного мяса, вина и специй. Это был запах победы.

– Почему тебя зовут Агриппа? Это похоже на римское имя, – Гай Реций, сидя в кресле, безучастно смотрел на дрожащего окровавленного голого человека, стоявшего перед ним из последних сил, благодаря лишь веревке, обмотанной вокруг его тела, за которую его придерживали солдаты, – с чего бы иудею так зваться? Ты из Кесарии? Рассказывай, что ты молчишь?

– Мне трудно говорить, – шепеляво, качая рваной губой, глухо произнес пленный, – Ты все равно убьешь меня. Зачем тебе знать, кто я? Я – иудей, разве этого мало?

– Тебя повесят завтра в полдень. Если будешь говорить – последнюю ночь проживешь спокойно, если нет – тебя будут мучить, и страдания твои лишь увеличатся. Почему не поговорить со мной? Ведь не предавать же я прошу. Тем более уже и некого. Прошу лишь сказать: зачем ты все это устроил? – любопытство сквозило в глазах начальника легиона.

– Это ты устроил, легат. Ты уничтожил тысячи невинных, пролил реки крови. Мы боролись за справедливость, чтобы изгнать Рим и предателей с наших исконных земель, ибо все вы – грешники, и власть ваша грешная, нечеловеческая, а народ Израилев единственный на земле удостоенный Божьей милости. Мы хотели, чтобы все наши люди жили по Заповедям Божьим, чтобы вы не портили души человеческие своими грязными пороками.

– Однако это странно слышать. Я пришел сюда, когда ты и твои приспешники уже уморили десятки тысяч. Зачем же ты уничтожал собственный народ? Значит, чтобы жить по заповедям, надо эти заповеди нарушить и убить всех, кто не с тобой, всех, кто нечист, не той веры, всех заблудших овец божьих, а? Почему все должны верить в то, что тебе хочется? Я-то, в отличие от тебя, всегда убивал врагов, чужих, – не римлян, и восстанавливал порядок, кстати, сломанный тобой, а до религии твоей мне дела нет, до твоего народа дела нет, как до всех твоих идеалов и надежд. Я и мои солдаты не ненавидят вас. Нам все равно. Порядок должен быть, и все! Это закон бытия. Я сражаюсь и за твой народ тоже. Чтобы он жил по закону, мирно пахал землю, растил скот и платил Кесарю налоги, – гнул свою железную логику Гай.

– Ты прав, легат. Вам всегда все равно. Вы – народ без души. Вы даже воюете, как работаете на поле. Ни огня, ни порыва. Мясники, – медленно выговорил свои слова Агриппа.

– Ну, ты! Представитель избранной нации! Что же вы так легко отдали свой Израиль легионам Помпея, а потом сто лет жили, как ни в чем не бывало, за нашими спинами? Никто за целый век не тронул Израиль, ни сирийцы, ни парфяне, ни Египет. Мы не вмешивались в ваши дела – свои цари, свои суды, своя вера, священники. Мы лишили вас только одного – права войны и мира. По вашим же требованиям иудеев не брали на службу в легионы. Чего ж вам еще? Живите, платите налоги и живите. Стройте свои храмы, дворцы, города. Но ведь вы же даже не можете построить свое государство, вы ненавидите всякую власть вообще. А без власти вас режут. Так что же ты защищаешь, Агриппа?

– Свой народ. Свою веру, – он гордо взглянул в глаза мучителю.

– Веру, говоришь? Какую веру? Уточни, братец. Ты смешал все в кучу. Ты, – тут легат стал загибать пальцы, – сначала проповедовал учение Христа, царя рабов, который смирением и любовью хотел разрушить старый храм веры и построить новый. Так? Но ты проповедовал его извращенно, совершенно извратив его смысл. Ты изъял только одно слово из его учения – разрушить. Ты обратил в свою исковерканную ересь множество людей. Но сейчас ты, вдруг, – искренний иудей, зелот. Ты все соединил и, слепив не слепляемое, задурил голову еще большему количеству националистов. Тебя не вера ведет, а другой интерес. Ты хотел власти большей, чем другие главари, чем Симеон и Иоанн. А народ свой ты использовал и более ничего. Что ты на это скажешь?

– Не себе я хотел счастья. Пусть многое так, но я собрал большую армию, дал им оружие и новое знание, чтобы они могли защищаться.

– От кого?

– Да, от тебя, от Рима, от ваших грехов и пороков, от вашего мертвого холода, от рабства, от ваших театров, где убивают людей на потеху, от статуй ваших богов-идолов, от ваших решеток и цепей, налогов, поборов. Вы внушаете нам отвращение. Потому – вы другие, совсем чужие. Ваш Рим должен пасть, развалиться в пыль! Так говорят наши пророки!

Агриппа зашатался от боли и возбуждения. На изуродованное лицо его падал свет из щели шатра, и, казалось, силы возвращаются к нему. Он высоко поднял голову и взглянул на римлян.

– Да дались тебе наши грехи. Ты же считал себя стратегом, так вот и думай шире. Рим принес Израилю мир и спокойствие, а вы мутаете его, подбивая заниматься войной, тем, что ваш народ делать не в силах. Ты – легкомысленный дурак. Ты хоть понимаешь, что такое Рим? Где его границы? Где, например, Германия? Вот, гляди, – это Мич, он германец, с устья Рейна. Империя – это не одни римляне, это – греки, египтяне, нубийцы, кельты, галлы, испанцы, паннонцы, армяне, даже скифы. Это огромное море народов. Мы несем миру общее право, основанное на человеческих ценностях, а вы ненавидите это и требуете не людской, а божеской нравственности. На земле ее быть не может! Это вы чужие. Вам подозрителен сам род человеческий. Вы чужды всему миру и еще больше противопоставили себя ему, затеяв эту войну. Ваша злоба породила еще большую злобу. Вам не выстоять против всего человечества.

– Вы все – недочеловеки, потому что не верите в единого Бога. Вы – безбожники. Мы готовы погибнуть все, но никогда не изменим веры в Предвечного! – изо рта Агриппы пошли кровавые пузыри, он захлебывался словами ненависти. Бессильной ненависти проигравшего.

– Да на хрен нам твоя вера?! И с чего ты взял, что твой Бог вообще есть? Может быть, ты видел его? Я двадцать лет топчу империю, из конца в конец, и никого похожего не видел. Впрочем, как не видел и других богов. Везде только люди. И все хотят жить. Просто жить, есть, пить, любить женщин, растить детей, сажать виноградники, пасти скот, строить дома и храмы. Хотят роскоши, удовольствий, развлечений.

– Так нельзя говорить, римлянин. Он есть, есть! Ты слышишь, легат! Бог накажет вас, если вы будете жить сами по себе и заставлять жить так же другие народы, – он взмахнул связанными руками.

– А кто знает, как надо жить? Ваши священники, фарисеи? За неимением подходящего пророка они забрали себе его власть, сами сочинили вам книжки, сами их объясняют. Да они уже давно запутались в своих противоречиях и продолжают дурачить вам головы, заставляя не уважать всякую власть, кроме собственной – хоть собственных царей, хоть пришельцев. Если по-честному соблюдать все правила и ограничения, что они вам напридумывали, каждый по-своему толкуя священные книги, то весь народ ваш должен лечь, закрыть глаза и уши, и тихо помереть, – он засмеялся, и окружавшие его римляне засмеялись тоже.

– Если евреи не будут соблюдать законы, Бог убьет весь мир – процитировал он заученную с детства фразу.

– Да тебе-то какое дело до всего мира? Здесь, сейчас твой мир уже убили. Я убил, а не какой-то Бог. Мир вокруг тебя? Так ты и сам хотел его убить, и убил бы, если б я тебя не остановил. Причем здесь Бог? Чего же всем ждать наказания Господня, которого может и не быть, если прямо сегодня можно легко сложить голову за просто так. Только потому, что какому-то Агриппе не нравится, как я пою псалмы. Где логика, вождь?

– Ты мыслишь извращенно, потому что ты безбожник. Бог знает ответ на все вопросы, – голова его вновь поникла, то ли от бессилия, то ли от легатовых слов.

– Глупец, да ты сам – извращенец. Я еще раз говорю – не вера тебе нужна была, нет. Тебе, как и всем, захотелось власти, силы, богатства. Ведь это ты потащил этих людей, которых сейчас убивают, как свиней, около сухого лога, в пучину хаоса, одурачив их трепотней про бога, про умирающий Рим, про всеобщее счастье. А потом, когда я предлагал сдачу, ты мог бы их оставить в живых, ведь ты точно знал, что у них нет шансов. Пожертвовал бы собой и все. Вот это был бы подвиг! Твой, и ничей больше. Масштабы наказания были бы гораздо меньше. А сейчас…, сейчас, я, согласно римского закона и повеления Веспасиана, приказал умертвить тысячу пленных воинов – тех, кто пошел за тобой и поверил тебе. Приказал заколоть их, связанных, копьями, а еще двести человек повесить на крестах вокруг города. И это уже сделано. Ты хорошо представляешь, сколько твоих погибло при схватке. Я назову – больше четырех тысяч человек: воинов, мирных жителей, женщин, детей. А знаешь, сколько потерял легион? Семьдесят два человека. Еще около пяти тысяч иудеев мы продадим в Кесарии в рабство, и они будут долбить камень и осушать крокодильи болота в Египте или гнить в свинцовых копях Испании. Город догорает. Через год пустыня поглотит его и никто не вспомнит о том, что он здесь когда-то стоял, если мы, римляне, этого не захотим. И это все ты, это сделал ты, Агриппа. Ты позвал меня за собой, ты бросил их мне в зубы, сам, своими руками. Тот народ, который ты любишь, и во благо которого якобы сражался, – Гай Реций ткнул пальцем в направлении варвара, обвиняя его.

– Ты зверь, Камень. Твое имя будет проклято на века, – злобно прошипел пленный.

– Вот здесь ты прав. Мое имя здесь будут помнить долго, им будут пугать детей, рассказывать небылицы из рода в род, из века в век. И народа твоего на этом месте уже не будет, а имя легата Гая Реция будет страшилкой. А вот ты – настоящий убийца, загнавший собственный народ в ловушку, в капкан легионов, сделавший его заложником чужой воли, будешь праведником, будешь святым христианином или иудеем. Имя твое занесут в ваши священные книги, а потом поставят в честь тебя храм, капище и будут молиться тебе о спасении собственных душ. Агриппа, Агриппа, тебя назначат святым мучеником не Бог, а люди, ибо все, что ты мне рассказывал тут про веру, создано умеющими болтать языком для политики и новых войн. И, может быть, твоим именем развяжется еще ни одна война. Жаль, только эти люди ни черта не смыслят в том, как приумножить род людской, как по-настоящему любить его без каких-либо ограничений, каждого сына своей страны, сберегая его для будущих времен. Но сколь не будут на тебя молиться люди, ты, Агриппа, не придешь их спасать, потому что твоей души в небесном дворце твоего Бога не будет, ей суждено вечно маяться в ледяном подземелье. Если есть Бог, о котором ты тут мне разливался, он сумеет быть справедливее, создавших его людей.

Этот разговор с упрямым иудеем, несмотря на железную римскую логику суждений, все равно не сумел успокоить Гая. Легат завернул ноги в свой теплый плащ, и, полулежа на кошме, рядом с командирским шатром, думал о своем. Рядом были его друзья, слуги, центурионы, ветераны. Легион предался празднику, пируя при свете факелов и догорающего города. На лагерь легионеров опустилась тьма египетская. Черноты добавлял дым, стелющийся от догоравшего города – жирный, копотливый, влажный, слегка пахнущий зловонием разложившихся тел, нечистотами, гнилью, горелыми виноградниками и фруктовыми деревьями городских садов.

Смерть прошла мимо этих людей в который уже раз. На краю дикой варварской пустыни они опять обманули ее, став еще сильнее, еще богаче и еще опытнее. Они, словно какая-то волшебная косилка смерти, стали непобедимы, и сделались равны богам. Гая вдруг пронзило осознание страха за собственную гордыню и неминуемую расплату за ощущение своей неуязвимости. Придется платить за удачу, придется. Слишком уж долго им везло.

Война не закончилась, и, совсем рядом, город Иерусалим – главный город этой земли – незыблемо стоял за своими неприступными стенами. Войска стягиваются к столице, скоро будет получен приказ наместника и легион двинется туда, чтобы штурмовать самые лучшие в Азии каменные укрепления и задушить заразу свободы в ее зародыше – иерусалимском Храме, главной святыне Израиля, разрушив его до основания.

Гай вдруг почувствовал себя и этот огромный лагерь блошками, муравьями, копошащимися в дерьме и не умеющими смотреть выше и дальше. А что там дальше? А дальше – бог. Прав Агриппа в одном – Бог един. Много богов – это нелогично. Может, правы иудеи? Бог – есть всесильный владетель мира. Неужели он есть? Если бы увидеть его и спросить: почему он выбрал мне эту роль, зачем он держит меня здесь? Что я не сделал еще? Ну, а если Бог есть, то как же он допустил это? Зачем ему нескончаемая череда убийств? Значит Бог плохой? Или их двое – один плохой, другой хороший, как свет и тьма? А я – на чьей стороне, за плохих или за хороших? Тьфу!

Он тупо смотрел перед собой на небо, отражающее отблески пиршественных костров и пожарищ в городе, и вдруг в вышине над собой увидел ангела. Ангел был ему почему-то знаком – лицо удивленного бледного человека. Где он видел это лицо? Огромные черные крылья бились за спиной, словно крылья дракона. Ангел смотрел на легата и молчал, прожигая взглядом дыры в его белой парадной тоге, и от этого взгляда пробирал ледяной холод, сжимавший внутренности и лишавший возможности двигаться.

Время остановило свой ход, и пирующие вокруг офицеры застыли в различных позах, как статуи. Что-то внизу, в груди, круглое и светлое, светящееся и искрящееся, словно хрустальный шар, вдруг дрогнуло и медленно, освещая пространство, устремилось наружу, вверх, к этому посланцу небес.

– Душа! Вот она, значит, какая, моя душа. Так она уходит от человека, когда бог забирает ее. Я никогда не верил в существование ее, а она есть! Как бы мне хотелось заглянуть туда. Я умираю, а мне не страшно, а тихо и светло.

Гай, зачарованно смотрел на висящее перед ним круглое сияние и почему-то был счастлив. Счастлив оттого, что теперь он знал, что не один на этом свете, что есть еще что-то, что было и есть с ним всегда, покуда он был жив, то, что будет жить и когда он умрет. Может быть, сказки заумных философов о другой жизни после смерти и не сказки вовсе, и есть таки шанс исправить собственные грехи, живя в другом мире по законам справедливости, чести, совести, правды, сострадания и любви?

Вслед за двинувшейся в небо душой, Гай Реций привстал на своем ложе и прошептал еле слышно, прощаясь с нею: "Бог, прости меня. Прости ее, мою грешную душу!".

Черный ангел ударил по черному небу крыльями и взвился ввысь. Душа дернулась и неохотно, медленно возвратилась к владельцу. И сразу же отступил холод, зашевелились фигуры друзей, и многоголосый шум лагеря ударил в уши ожившего легата.

Глава 10. Совершенство

От необычайного, никогда ей неведомого взрыва счастливого удовлетворения, Туська закричала. Она кричала так, что было слышно, наверное, на другом берегу Волги. Ее новая импортная кровать, выбираемая ею по принципу удобства для сна, ничего не понимала в сексе, и визжала и скрипела на все голоса. Простыни скатались в дурацкие жгуты и свешивались на пол, одеяло было безжалостно растерзано и почему-то висело на спинке в районе их голов, а пуховые подушки были измяты настолько, что казалось, они побывали под грузовиком и были похожи на какие-то жалкие валики, причем лежали они не там где надо, а почему-то под ее попой.

Она ничего не замечала, кроме своего единственного и неповторимого мужчины – Пашеньки, Павла Андреича, кроме его сильных и нежных рук, его жесткого, перевитого мышцами тела, кроме его колдовских зеленых глаз, в которые влюбилась когда-то сразу же, как только увидела их в кабинете машбюро на внимательно изучающем ее лице. Она помнила, как расцвела на этом лице, перерезанном поверху тонким шрамом через левую бровь, широкая улыбка и как протянулась к ее руке его большая жестковатая ладонь. Она пожала ее, и судьба определила ей ее вектор – Павел Сазонов.

Уже третий час, продолжался самый сладкий вид спортивного двоеборства, и вот все началось вновь. Казалось, у нее уже нет никаких сил, но это ей только казалось. Она слышала от подружек, вечно моловших языками о мужиках, что существуют различные параметры мужчин, например длины и толщины их срединных меридианов, измеряемые ими понятными сантиметрами, однако никто не говорил ей о самом главном – о времени. Время, исчисляемое никому не видными и неосязаемыми величинами, помноженное на любовь и ласку, страсть и неукротимое желание, оказалось самым прекрасным параметром находящегося с ней рядом человека.

Что-то лопнуло в ее голове, навсегда. Словно плотина недоверия, страха перед мужчинами, долго-долго копившая за собой огромное озеро ожидаемой любовной страсти, рухнула под ее напором, и волна надежд, невысказанной нежности и желания счастья с диким ревом, бурля и пенясь, рванула вниз и обрушилась на мирно спящий городок ее скромных планов, разрушив до основания все, что долгое время, казалось таким незыблемым и не поддающимся изменениям.

В ее маленькой, одинокой, затворнической жизни такого не было никогда. Все, что рассказывали девчонки, все, что ей удавалось почерпнуть из книг, оказалось полной чушью. Это было намного, намного, даже больше чем намного, лучше.

Казалось, эта пышущая жаром неумолимая мужская машина, безжалостно пробивающая путь к залежам женской радости в холодной, темной пещере, никогда не остановится. Пробитый ею тоннель плакал горячими слезами, кипел, словно вулкан, исторгая из себя новые желания, непроизвольно сокращался от удовольствия и расслаблялся от усталости. Проходчик знал свое дело и, сладко муча ее снова и снова, бил своим железным молотом по самым чувствительным местам, о которых она и не подозревала, заставляя их передавать голове незабываемые ощущения, вспыхивающие с новой силой все ярче и ярче.

Она не могла бы передать словами, что именно она ощущала в эти моменты, она просто падала куда-то, ее сознание отключалось на время, хотелось сосредоточиться только на этих приятных ощущениях. Голова содрогалась, дергалась из стороны в сторону, зубы впивались во что попало: в подушку, в шею, в ухо, в теплые и ласковые губы любимого, пытавшегося закрыть ей рот поцелуями, чтобы хоть чуть-чуть заглушить ее сладостные стоны и крики.

Туська никогда не думала, что будет так кричать. Он назвал ее женщиной с сексуальным талантом, о котором она не подозревала. Только такие женщины, говорил он, могут понимать секс в самом начале своего женского становления. Она же, не только уже меньше чем за неделю испытывала то, что подруги с завистью называли каким-то неблагозвучным словом «оргазм», но и мало того – испытывала его по два-три раза за время одного их слияния. И они становились все лучше и лучше, все ярче фонтанировала огненная жидкость из вулкана, все разноцветнее были вспышки яростного фейерверка, все больше что-то сжимало и разжимало ей горло и, помимо ее воли, выплескивало наружу крики, вопли и стоны. Ах, как они ему нравились! Паша всегда рассказывал ей о них, что ему удалось услышать в этой нечленораздельщине – она не верила ему, и смущаясь, смеялась над его враками.

Сосредоточение на ощущениях давалось ей всегда просто, а теперь в голове было вообще пусто и просторно. Тепло разливалось внизу живота, словно теплое молоко, словно миллионы острых иголочек слегка покалывали ее изнутри, волны наслаждения накатывали, словно прибой на песок, все дальше и дальше, и так до "девятого вала", приближая неминуемый взрыв, затапливая все низины и впадины.

Она, несмотря на усталость и отданные силы, лихорадочно, сама собой начинала двигаться все быстрее и быстрее навстречу этому чудовищу бессовестно вторгнувшемуся в ее святая святых, в ее гибкий и эластичный маленький домик, ухоженный и уютный, с розовой крышей и аккуратно подстриженным газончиком. Чудовище расположилось в нем, словно у себя дома, и было понятно, что просто так оно отсюда не уйдет. Оно возилось и гнездилось там, расширяя узкие стенки, проделывая новые ходы и окошки, нагло топча свежевымытые полы, в общем, вело себя, словно медведь в берлоге, устраивающийся на долгую зимнюю ночевку.

Шкурка этого мишки была жаркой и нежной на ощупь, он возился около стенок домика, что-то обустраивал, взбивал подушки, переставлял под себя мебель, чесал спинку. Домик, поначалу не очень довольный вторжением, постепенно подстраивался под него, своего нового жильца с такой мягкой шерстью. Потом домик прощал его и принимал, а потом сам своими стенками, дверками и окошками начинал сжиматься, ломать медвежий порядок, будить и чесать медведю спинку, поить его своим молоком, гладить его по головке, поощряя к движениям, и не давая засыпать. И вновь медведь возился, и вновь домик передвигал мебель. И так без конца.

– Господи, до чего же хорошо! Пашенька, милый, да где же ты был раньше? – думала она, прижимаясь всем своим бесстыжим голым телом к его животу, разрешая любимому кусать ее нежную грудь и проглатывать ее маленькие, словно детские соски, отдавая их ему без опаски, будучи уверенной, что им не сделают ничего плохого.

Ее большой ребенок, огромный и сильный, ее нежное и доброе чудо, тем временем, деловито перевернув ее на живот натягивал ее на себя, так словно натягивал тонкую кожаную перчатку на руку, шевеля пальцами и любуясь отсутствием складок , ощущая удобство и защищенность.

Она плохо соображала, что он с ней делает, ей просто хотелось, чтобы он не уходил из нее никогда. Она уже не могла двигаться, а лишь сладко стонала, когда его нежный мучитель достигал ее самых глубоких мест. Руки его сжимали бедра и зад, впиваясь безжалостно и сильно, буквально выворачивая их на изнанку, поднимая волны вверх и опуская их вниз.

Ей было хорошо, она, наконец, поняла, что она просто баба, и создана именно для этого – для любви и секса. Ни о чем не хотелось думать, хотелось счастья и больше ничего. А счастье стало уже видно, оно было здесь сверху и сзади и внутри, оно тискало ее голую спинку, плечи, лизало ее подмышки и уши.

Она чувствовала себя кошкой, которую нагло поймал во дворе рыжий котяра и драл по-черному, вцепившись в холку своими острыми зубами, не отпуская ее, неумолимо и безжалостно. А кошка знала, что так будет, и хотела этого, а потом орала диким голосом от удовольствия и вырвавшегося на свободу долго сдерживаемого желания.

Они сливались, сливались постепенно, с того самого дня, когда Павел овладел ею в своем кабинете. Уже прошла неделя, как они были вместе, и вот они уже постепенно становились единым целым, и сейчас представляли один чудовищный организм с четырьмя ногами, с четырьмя руками, двумя головами и попами. Они глядели четырьмя глазами, а нюхали двумя носами, у них стало вдвое больше зубов, их два раскрытых рта шептали одни и те же слова.

Они соединились накрепко. Словно запрограммировали друг друга. Их мысли потекли по одним проводам, он брал то, что ему было нужно, она хотела, чтобы он брал, и брала свое от него сама.

Когда он, с рычанием дикого зверя и каким-то дурацким всхлипыванием, наконец-то, до конца удовлетворил все свои желания, и его граната буквально взорвалась в ней с веселым чмоканьем и бульканьем, она поняла, что никогда и никто не будет для нее более необходим, чем Паша. Он – это навсегда, даже если он бросит ее, уйдет, все равно он был и будет ее, настолько ее, что она готова была умереть за него безо всяких условий и вопросов, прямо сейчас и прямо здесь. Она хотела быть его рабыней, служанкой, кормящей матерью, кем угодно, только бы принадлежать ему, видеть его, касаться его, целовать его, спать с ним, иметь его в себе, носить под сердцем его детей, мыть ему ноги и пить эту воду.

Она любила и, следовательно, не была и не хотела быть свободной. Ее дальнейшая судьба стала ей понятна и ясна, она, эта судьба, сейчас целовала ей спину между лопаток, обессилено вытянувшись вдоль ее тела, и жестковатой рукой гладила ей ее нежную правую грудь.

В это время, эта самая ее судьба думала сейчас о том, что все в этом мире очень просто. Люди все усложняют, а мир прост. Набор удовольствий от создателя весьма скромен, набор гадостей тоже. Не надо ничего усложнять, пытаться переделать в соответствии со своими идеализациями, гнуть людей в дугу, запихивая их в искусственно созданные ячейки, а когда они туда не пролезают, то и ломать их, словно кукол. У каждого своя собственная ячейка и человек должен найти и выбрать ее сам – это и есть его сверхзадача. Только там он может быть спокоен, счастлив, удовлетворен. Иначе никак. Залезешь в чужую, а она жмет или, того хуже, велика: вылететь можно или еще кто-нибудь заползет на свободное место и, глядишь, опять плохо.

Жизнь – набор стандартных положений, вечный спектакль с разными актерами, играющими одни и те же сцены. Люди думают, что они первые, а все уже было, было миллионы раз до нас, потому, что изменились машины, появились компьютеры и сотовые телефоны, а человек не изменился ни грамма. Женщины остались женщинами, а мужчины – мужчинами. И желания, и возможности, и чувства как были, так и остались, что у египетского фараона, что у генерального секретаря ООН. Не все ли равно? Обоим нужны были любовь женщины, желательно любимой и единственной, нежность и ласка, семейное счастье и уважение близких людей, уверенность в завтрашнем дне и другие, в общем-то, незамысловатые надобности.

Павел лежал на широкой Туськиной постели, и ему показалось, что счастье, наконец, потихоньку подкралось и к нему. Ячейка, которую он так долго и безнадежно искал, и в которую он угодил через Наташу, была очень похожей на ячейку с именной надписью "Павел Андреевич Сазонов". Голова его лежала на руках, а на груди тихонько шевелила его волосы молодая красивая девушка.

Мир и покой на время посетили его душу. Он ничего не слышал и не видел, из всех чувств человеческих у него оставались лишь осязание и обоняние. Кожей он чувствовал пальцы любимой, волосы от удовольствия вставали дыбом, было слегка щекотно, и волны нежности поднимались из глубин, затапливали его, а потом вновь тащили на самое дно сладкого моря любви.

Запах, легкий запах женщины, запах желания, смешанный с запахом юности, все то, что можно назвать словом "аромат" – проникал в самое сердце и будил его страсть позывами из глубины подсознания, оттуда, где жила дерзкая и жадная до секса русалка.

Этот краткий миг счастливого ничегонеделания, краткий миг умиротворения, это мимолетное чувство покоя, пронзительно врезались в память и остались там навсегда. Казалось, так будет всегда, они никуда не будут спешить, они будут плыть в лодочке с пуховыми боками медленно, как плыл когда-то ежик в тумане.

Проплывая, они могут увидеть звезды, чужие планеты, других людей с золотой кожей, веселых, пробегающих по берегу широкой реки и что-то кричащих им радостно на незнакомом языке. Они помашут им благодарно рукой и вновь поплывут, все дальше и дальше уходя от бесчестного мира, в котором наиболее жадные и подлые люди первенствуют, командуют, задают тон, придумывают дикие по своей жестокости правила. От мира, где всех прессуют в фальшивые эрзац-ячейки, утрамбовывая ногами и лопатами, обрывая лишние руки и ноги и обтесывая так, как кому-то надо.