Текст книги "Тот, кто придет за тобой"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Не извольте беспокоиться, все уже исполнено…

– Эх, Неарх, сводником бы тебе в публичном доме служить.

Цивилизация медленно возвращалась в его уставшие мозги. После того, как были смыты кровь и грязь, жестокий воин в них стал постепенно уступать место умевшему вращаться в высших кругах и не понаслышке знакомому с правилами поведения аристократа.

Душа Реция не желала более насилия. Размякнув, она вдруг захотела любви и ласки. Гай знал, что плененная девчонка, кем бы она ни была, не даст ему ее, потому что видит в нем только убийцу и страшного северного варвара, испепелившего со своими солдатами все то немногое, что она успела в этой жизни увидеть. Откуда в ней взяться той любви, которую он искал всю свою жизнь, но так и не смог найти? За что испытывать к нему хотя бы маленькую симпатию? Смешно и надеяться…

Полог шатра раскрылся внезапно и в круг света отбрасываемого масляными светильниками, шагнула молодая стройная девушка. Тонкий стан ее обтягивала чистая легкая туника из ткани с греческим орнаментом, черные волосы на голове были стянуты в высокий хвост-фонтан, а лицо… Она была прекрасна – нос, брови, теплый чувственный рот, глаза. Она не была иудейкой – это точно.

Откуда она здесь, в этой дыре? Девушка была похожа на гречанку или римлянку – Гай по достоинству оценил старания Неарха, художественно обиходившему такую красоту именно в греческом стиле. Этот стиль шел ей, как нельзя лучше, она напоминала тонкую богиню Афродиту, изображение которой на стенах древних афинских храмов ему доводилось видеть не один раз. Как богиня Олимпа! Редко встретишь такую красоту, да еще где, в занюханном городишке Геброн, на забытом богом краю самой крайней точки империи.

Девушка напряженно молчала, было видно, что она боится его. Нижняя губа ее была слегка закушена, а черные брови приподняты и плавно опускались к переносью, словно она спрашивала его: ну что ты, животное, будешь со мной делать?

– Садись, – Гай показал ей на один из походных складных табуретов, стоявших около стола, на котором заботливой рукой слуги были расставлены всевозможные яства, – как тебя зовут, женщина?

– Ирина, – тихо сказала она, со страхом глядя в лицо генерала.

– Гречанка? Что-то подобное я и подумал. Что ж, Ирина, угощайся. Клянусь, я не сделаю тебе ничего плохого.

– Да, я гречанка, дочь мирного купца из Скифополя. Год назад, когда в нашем городе была резня, всю мою семью убили, а меня пленил один из вождей зелотов Симеон. Потом, он продал меня Агриппе, – голос ее задрожал, но она дерзко взмахнула длинными черными ресницами, и легату показалось, что их мягкие волоски царапнули по самому сердцу. Где-то заныло, то ли под ложечкой, то ли еще где, и чуть закружилась земля. Он жадно приник к серебряному кубку с красным вином, смочив разом высохшие губы и горло. Девушка цепляла, от нее исходили какие-то непонятные волны: страха, любопытства, знания и желания.

– Ты знаешь, кто я? – Гай, полулежа на широкой походной постели, смотрел прямо ей глаза.

– Да, – она вздрогнула, – ты – Гай Реций по прозвищу Камень. Тебя знает весь Восток. Ты умеешь побеждать и умеешь казнить того, кого ты победил. Больше, говорят, ты ничего не умеешь.

Легат криво улыбнулся. Из-за игры света улыбка его получилась зловещей и похожей на улыбку нильского крокодила.

– Смело. Ты иудейской веры?

– О, нет. Мой отец верил в Христа, когда-то он сам видел и слушал его. Я любила своего отца, и сама стала христианкой.

– О, боги! Только не это! Так ты тоже из этого рыбьего племени? – Реций нервно и растерянно захохотал. Сектантка! Здесь? Живая? Христиане – маленькая секта, распространяющая вредную заразу проповедями о живом боге со смешным именем Иисус из Назарета, распятого Пилатом в Иерусалиме тридцать семь лет назад, подвергались гонениям по всей империи. Они шли на пытки и казнь, но никогда не отрекались от своего якобы воскресшего божества, обещавшего всем праведникам вечный рай в другой жизни. Немало глупцов они уже затащили в свои сети и, верно, затащат еще. Несть числа идиотам!

Глупцы, религиозные фанатики, сектанты – как они были противны Гаю! Ему – полному атеисту и безбожнику, воспитанному в культуре зажравшейся римской цивилизации, привыкшей искать наслаждения здесь, на земле, а не где-то на небе. Христиане, главным образом, – рабы, низкие плебеи и инородцы, вечно гонимые подпольщики, справлявшие свои таинства в пещерах и подвалах, с их "тайным" знаком – изображением рыбы – были презираемы им как, впрочем, и любые другие теократы. От них веяло смутой, нарушением привычных устоев жизни и враньем. Враньем о возможности другой жизни. Вместо того, чтобы строить и надеяться на себя – эти надеялись на загробную жизнь. Вот уроды!

– А Агриппа? Он что, тоже христианин? – Гай вспомнил все, что знал об этом вожде, с которым не очень-то общались иерусалимские главари восстания Симеон и Иоанн, скорее враждуя с ним, нежели союзничая. Его дурацкие проповеди об установлении всеобщего равенства Христова с мечом в руке, были истолкованы жаждущими освобождения от римского ига иудеями по-своему. Агриппа, в отличие от смиренных христиан-рабов, взял в руки меч и воевал против римлян, при этом предрекая скорую эру Божьего царства. Как это совместилось в его голове и головах одураченных им людей – не ведомо.

Полная каша. Может быть, просто темные и забитые люди, не понимавшие бога, по привычке поняли все не так. Как знать? Может быть, римляне, жестокие европейские цивилизаторы, просто воплощали в себе исконное зло для мыслящих совершенно по-иному народов, и источник зла, исходящего из Рима, был поистине бездонным. Он либо идеалист и глупец, либо хитрец, заморочивший свой народ и ввергнувший его в войну… Вот и все, что Реций знал об Агриппе.

– Агриппа другой, он будет проклят. Бог не простит ему причиненного им зла. Когда-то он был христианином, потом взял в руки оружие. Он говорит, что не надо ждать Бога, царство Божие близко. Я чувствую, что он лжет – ему просто нужно было поднять глупую чернь и рабов. Он не христианин, для всех нас он стал изгоем. Его ненавидят все – и христиане, и иудеи, и вы – римляне. Он обречен. Бог проклял его за пролитую Христовым именем кровь.

– Присядь сюда, Ирина, – он показал на край своей постели, застеленной синим атласным покрывалом, – выпей со мной вина и расскажи мне о своем боге, – Гай, отхлебнул из кубка и, откинувшись, внимательно осмотрел девушку.

Она сидела на походном табурете, гибкая спина ее была прямою, руки лежали ладонями вниз на бедрах, а прекрасная точеная головка на длинной шее была приподнята непокорно, с детскою гордостью. Девчонка! Гордячка!

Что ему стоило, прямо сейчас взять и, задрав ей подол, изнасиловать прямо тут, где она сидит, а потом свернуть голыми руками эту тонкую шею? Ровно три секунды (проверено!), и куда исчезнет эта хрупкая жизнь, эта наивное бунтарство, бьющееся в маленьком девичьем сердечке. Три секунды… Легат подозревал, что Ирина, вступившая на путь новой веры, сейчас представляет саму себя как сильную, готовую на любые страдания, личность. Она готовится к боли и насилию, и ей, наверное, нравится эта роль будущей страдалицы за грехи человечества.

Дура! Набитая дура, не ведающая как тяжело бремя его власти не только над ней, но и над всем этим городом. Такие, как она, считают, что такие, как он, просто любят мучить и убивать, любят наслаждаться своими неограниченными возможностями насилия. Идиоты!

Им, рабам и черни, никогда не понять того, как тяжело водить войска, править городами и народами, насаждая в них чуждый порядок. Не понять, как тяжко карать за провинности, как бесконечно жестоко насиловать самого себя, принимая грязное и подлое решение, как не хочется делать этого и что-то внутри тебя истошно вопит: "Не суди!" И ты превращаешь простое поднятие большого пальца, означающее смерть стоящему перед тобой на коленях побежденному или преступнику, в мучительное медленное действо.

Ты ждешь, что, может быть, за эти секунды еще что-нибудь изменится: разверзнется земля, пройдет огненный дождь, поднимется шторм. Но ничего не происходит, и ты вынужден переходить эту грань, этот Рубикон, который ты переходить не хочешь, ибо это противно твоей теплой человеческой душе, но ты должен, должен, должен…

Почему ты должен? Кому ты должен? Кто засадил в тебя этот долг, кто исковеркал твою душу и направил ее по руслу именно этой жизни, а не сделал тебя, скажем, певцом или геометром? Разве ты отличался жестокостью в детстве и юности? Нет! Разве ты глуп? Нет! Разве тебе далеки красота, гармония, искусство? Нет, нет и нет! Так почему именно ты стал должником этого мира? За чей же смертный грех ты платишь? Что это за грех такой, что даже тысячи загубленных тобою, и стонущих по ночам, душ не хотят освободить тебя от него? Сколько еще надо сделать зла, чтобы отработать долги и стать, наконец-то, самим собой?

Да и зачем, вообще, такие как ты, вечные должники, нужны? Может быть они громоотводы, и принимают на себя энергию страшных человеческих грехов? Да, они крепче других, но и они не вечны. Стеклянная скорлупа их, от бесчисленных ударов чужой боли идет трещинами, потом отпадает неровными кусками и обычное, как у всех, нежное ее содержимое, насмотревшееся черного бездонного мрака своих и чужих несправедливых и справедливых преступлений, страдает и болит в тысячу раз больше, чем у других. Чужая боль ничем не слабее, чем своя. От нее тоже больно.

Боги – эти каменные идолы в великолепных и роскошных храмах всегда молчали, когда он, преклонив колени, истово пытался спрашивать их об этом. Нет никаких богов! Нет никаких мессий! Все блеф и вранье, нельзя любовью победить зло, нельзя любить ненавидящих тебя, нельзя ничего изменить в своей судьбе. Все предопределено. Нельзя, нельзя, нельзя…! Но как же он хотел этого!

Он встал и подошел к сидящей Ирине и, взяв за подбородок, резко поднял ее лицо кверху. Ресницы девушки затрепетали, но глаза смотрели упрямо ему в лицо. В них были и страх, и ожидание удара, и в то же время женское любопытство, и надежда на лучшее. Но в глазах Гая она увидела другое – он хотел любить ее, именно любить… Его жесткие манеры северного варвара шли вразрез с его взглядом – он истово просил ее о любви. Его зов прошел как стрела, через маленькую прохладную грудь и вонзился прямо в трепыхнувшееся от неожиданности девичье сердце.

Мужчина стремительно поднял ее на свои сильные руки и перенес на постель. Ирина не сделала никакой попытки вырваться или оказать сопротивление – она инстинктивно делала самое необходимое для этого момента – она ничего не делала и ждала. Генерал легко сорвал с ее хрупкого плеча застежку туники и, прижав девушку к груди, жадно впился в ее мягкие сладкие губы, которые утопили его истосковавшееся по настоящей женщине тело в бездне так долгожданного им наслаждения…

Далеко за полночь, когда пальчики Ирины благодарно щекоча прошлись по его исполосованной шрамами груди, он понял, что Гай Реций по кличке Камень, легат десятого Фретензис сирийского легиона Великой римской империи, этот безнадежно утративший веру человек, начал путь к собственной смерти. Если в нем не сумеет родиться другой человек – человек способный любить и прощать всех, он умрет, ибо такова была воля неведомого Создателя этого мира.

Он знал наверняка, что измениться не сможет, но все равно был рад, что его испытание "вечного должника" скоро закончится, пусть даже гибелью. Сжимая сильными руками податливые нежные женские бедра, он уснул, и ему снились теплое изумрудное море Неаполя, его вилла, сад и сладкие виноградные кисти, нависающие, словно женские прелести, над его распластанным на цветной траве, уставшим и измученным телом.

Глава 8. Падение

Всю дорогу домой Пашка и Самохин молчали, не сказав друг другу ни слова. Струна натянутая внутри не отпускала, продолжала звенеть и хотелось на воздух, подальше о напоминаний о своем грехе, который все равно состоялся, не смотря на благополучный исход. Наоборот, ему было стыдно вдвойне, что какой-то частью себя он поверил этим мастерам компрометаций, поверил в чушь, зная заранее, что этого не может быть, потому что не может быть никогда, потому что не может Женька Демин быть взяточником – он не так воспитан.

Догадывался же, что все это подстава, но подлый профессиональный интерес, амбиции всемогущего и всезнающего важняка, специалиста "по борьбе со своими", того, о ком небольшое правоохранительное сообщество слагало небылицы, затащили вновь в эту выгребную яму комбинаций и жульничества, обмана и агентурного беспредела. Опять в угоду каким-то высшим интересам серых личностей, знающих правильный курс государства и бюрократическую расстановку сил в стране. Истинных, блядь, арийцев, радеющих об интересах общества, попирающих его же законы и унижающих его лучших представителей.

Он был противен сам себе и вера его в справедливость, пусть специфичную, деформированную справедливость профи, – последнее, что у него оставалось, была сегодня поколеблена навсегда.

Машина подкатила к облпрокуратуре, Паша вышел, молча хлопнул дверью и ушел не оглядываясь. Самохин вдавил газ, "Нива" взревела и умчалась. Обоим не хотелось смотреть друг другу в глаза. Сазонов был уверен, что и Игорь сегодня поломался не меньше его. И пусть его…!

Павел устало вошел в кабинет, буквально упал на свой стул и, положив голову на руки, невидящим взглядом уставился в окно. Серега, уже собираясь домой, складывал в дипломат какие-то бумажки. Не задавая лишних вопросов, он внимательно поглядел на бледное, осунувшееся лицо напарника, в его пустые и высохшие глаза, вздохнул и полез за ключами от своего сейфа.

Сейчас его друг находился в состоянии, как они называли, "грогги". Что означает это слово никто не знал, но следователи часто приходили с допросов, операций и осмотров такими. Опустошение, высосанность, ступор и заторможенность – состояние после тяжелейших психических травм, стрессовых ситуаций, от которых не может уберечься даже такой нервно-устойчивый народ, как их брат.

По данным спецов, спасала водка, много водки – до "мордой в стол" или секс – до "мордой в подушку". Видимо, потому, что заниматься с Пашкой сексом Сереге как-то не хотелось, он открыл свой таинственный сейф и достал бутылку "Старки", наиболее популярного напитка следственной части в сезон "Весна-лето", поставив ее перед Сазоновым. Прирожденный хозяйственник, он имел все, даже аварийную закусь в виде коробки печенья, желтого яблока и огромной полусухой горбушки черного хлеба.

– Мне с тобой никак, – проговорил он, – ты же знаешь, к теще еду, в больницу, жену сменить. А ты – вмажь… Легче будет, сам знаешь.

Стукнув слегка Пашку кулаком по застывшей башке, Серега вздохнул и ушел. Ушел к жене, к дочери, к любимой, а ныне умирающей от тяжелого инсульта, теще. Ему было куда идти. Хорошо, когда есть куда. А вот если некуда?

Несколько раз с силой проведя рукой по лицу, словно пытаясь снять налипшую на него серую паутину или зудевшую резиновую маску клоуна, Павел резко сорвал пробку с серегиной бутылки, налил себе почти полный стакан и выпил его одним махом, высоко подняв локоть и запрокинув голову назад.

Крепкая струя вонзилась в пищевод и желудок и мгновенно стало жарко, будто ударила снизу вверх молния, похожая на дерево, со стволом и ветками из огня, прожгла грудь и чуть освободила сердце от жуткой чугунной плиты обстоятельств, сплющивших сегодня его жалкую душонку в блин и в тряпку. Когда он поставил стакан на стол, послышался скромный "тук, тук, тук".

– П-жалста, – смело крикнул Сазонов. Он не боялся начальства, могущего словить его на пьянке, – этот грех, после работы, благодаря разуму и опыту областного, был, мягко говоря, дозволен для следственной части. Ну, скажем так, неофициально. Да и "тук, тук" был неначальственный, деликатный. Начальство редко стучало в дверь – все больше по башке. Пнут, сволочи, в дверь и прутся, не смотря на таинства допросов и работы со свидетелями, на нервозность очных ставок, на важность телефонных переговоров. Начальство оно и есть начальство, такой человеческий сорт.

– Павел Андре-евич, можно? – на пороге стояла Туська, Наташка Розанова, – добрый человечек из машбюро, в мешковатой, как всегда, темной юбке и глупой розовой кофточке, с вечно удивленными глазами за тонкими очками и с мягкими пунцовыми губами.

Туська была добрейшей души человек – лучшее из всего секретарского сословия, состоявшего, как правило, из детей разного рода шишек, ну и, соответственно, себя, ведущего. Хотя Наташа по шишковатости своих предков была одной из самых блатных – а была она дочкой начальника областного УВД, красавца-усача, генерал-майора милиции Розанова, все же девочкой она была скромной и умненькой – грустной, работящей, маленькой лошадкой, из породы тех, на ком воду возят. Тихо возила воду и тихо училась на четвертом курсе юридического.

Следаки ее уважали за какую-то врожденную монашескую доброту, называли сестрой милосердия, а зверюшки-змеюшки секретарши, в основном и возившие на ней эту самую воду, хихикали над ее полным отсутствием вкуса в одежде, над ее длинными юбками, джинсами, мешковатыми свитерами и полным отсутствием косметики.

– Павел Андреевич, Вы извините, тут почта для вас, я в окно заметила, как вы зашли, задержалась. Может, срочное что?

Пашка всегда знал, что Туська от него без ума. Тут тебе и вспыхивание на ее щечках и влажный взгляд при встрече, голосок хрипловато подрагивающий, некий ступор во время его неожиданных визитов в машбюро. Да мало ли по каким признакам это было понятно.

* * *

Баб в его долгой и многоплановой половой жизни было много, и знал он о них практически все. Хотя женщины создания хитрые и не менее умные, чем мужики, им, в отличие от последних, для нормальной жизни позарез нужна любовь и внимание. Без них они хиреют или жиреют, засыхают или грубеют, несмотря на успехи в работе, службе, бизнесе или еще в чем.

Свернуть любую женщину с истинного пути возможно. Они весьма доверчивы, любопытны и не могут противостоять игре ума и нервов, в которую завзятые и опытные ловеласы их завлекают. Эта игра – суть есть мошенничество, объектами которого являются две категории людей: лох (лохушка) по призванию и лох (лохушка) по принуждению. Ну, по призванию – это понятно, а вот принудить человека отдать деньги, вещи и даже сердце можно, сыграв на естественных для человека чувствах порядочности, сострадания, жалости, желания помочь, уберечь и прочее, прочее, прочее.

В любовной игре такой "лохушкой" можно сделать практически любую женщину и, обманув, злоупотребив доверием, добиться ее безоговорочно со всеми ее телесными и материальными богатствами. При этом, как он заметил, влюбленная женщина глупеет, при чем глупеет конкретно, делая массу ненужных движений и поступков, по ее мнению привлекающих любимого, однако могущих лишь одно – оттолкнуть его от себя безвозвратно. Короче, в любви возможно все, главное, не влюбиться самому, чтобы не стать вышеупомянутым лохом.

Наташка Розанова не была исключением и влюбилась в Сазонова в свои двадцать два естественно и безнадежно, так, как может влюбиться "серая мышка" или "синий чулок" в популярного киноактера, фотографию которого целуют и кладут под подушку перед сном. Разница в их положении в конторе была примерно такой: он – герой, симпатяга, надежа и опора, подполковник, борец-огурец, авторитет и победитель, обласканный начальством и даже награжденный медалью. Личность весьма яркая в этом бюрократическом мирке с вечным налетом какой-то иллюзорной пыли от гор сухих, официальных бумаг и официальных же слов.

Говоря театрально, он это – касса, популярность, фанатки. Она – ассистент младшего униформиста. Проблем с ее совращением не было никаких, но Сазонов, еще в армии, навсегда запомнил афоризм своего ротного, пьяницы и бабника, "вечного старшего лейтенанта" Трохачева: "Если хочешь спать спокойно, не еби жену брата и сотрудниц своего аппарата!".

У Пашки не всегда это получалось. Бывало, и совращали его жопастые и ногастые сослуживицы, со сладкими зовущими глазами. Ну, было, было! И самое смешное, что все было именно так, как предупреждал когда-то ротный, видевший в молодом сержанте Сазонове будущую угрозу бабской половине человечества. Это сдерживало, а с возрастом, когда уже, как известно, согласие женщины огорчает гораздо больше чем отказ, и укрепляло. К тому же Туська была юродивой (в смысле честной и наивной), неопытной и молоденькой, а известно, что "солдат ребенка не обидит". Вот и пропускал Пашка мимо себя эти пунцовые мягкие губы, розовые щеки и доверчивые глаза.

А сегодня ему до зарезу был нужен кто-нибудь, все равно кто, лишь бы не молчать, лишь бы не думать о себе плохо, лишь бы вылить накопившийся страх и стыд хоть в кого, пусть даже в Туську, ибо его собственный дерьмоперерабатывающий завод был переполнен до краев, и сжечь всю гадость, накопившуюся в душе, был не в состоянии.

– Туся, ты чего еще на работе? Заходи, малыш, заходи. Посиди со мной, девочка. Покурим. Трудный день. Выпьешь со мной?

Было видно, как Наташа вздрогнула от неожиданности. Ей бы, дуре, сказать дежурное "нет", но она посмотрела Пашке в глаза и увидела в них такую тоску, такую боль, такой крик о помощи своего надменного и гордого героя, что не сказать хриплое и тихое "да" просто не могла. Естественная для нее женская жалость, желание спасти, закрыть руками рваные раны этого человека, прижать его к груди и баюкать словно ребенка – все было просто и понятно, она нужна ему, нужна, нужна, нужна…

Туся тихо присела на краешек стула и, подняв налитую Сазоновым водку, чокнулась с ним. Они молча выпили – он лихо, она морщась и перекашиваясь, и, посмотрев друг другу в глаза, оба безошибочно поняли, что будет дальше…

Слегка захмелевший, он взял девушку за подбородок и поцеловал в ее роскошные темно-красные губы. Теплые, даже горячие, они пахли клубникой, они и были похожи на ягоды, с крутыми пухлыми клубничными боками, вкусные и сочные – губы молодой, по-настоящему и не целованной никем, девушки, отзывавшиеся на его ласки тихими, скромными движениями, медленно ускорявшимися и распалявшими, начинавшего входить во вкус, Павла все больше и больше.

Он снял с нее очки и вновь впился в это чудо, в эту сочную прелесть, извергавшую из себя девичье желание, он трогал губами ее нос, щеки, целовал ее в мокрые от счастья глаза. Его руки начали свое путешествие по Туськиной спине, ощущая шелк ее нелепой розовой кофточки и застежки просвечивавшего белого лифчика, они пробирались к ее поясу, чтобы залезть под него и погладить, легко сжимая в руках ее гладкую упругую попку.

Этому очень мешал дурацкий широкий пояс, и Паша, целуя девушку и прижимая ее, не соображающую уже ничего, к себе левой рукой, правой проворно расстегнул его и…, не удержавшись отковырнул и пуговку на юбке. От этого молния разъехалась сама по себе, а юбка, тяжелая монашеская юбка, предмет насмешек окружающих и какой-то вызывающей Туськиной гордости, естественно упала к ее ногам, оставив девчонку в одних колготках, обтягивавших стройные девичьи ножки.

Она тихо ойкнула, но ее искуситель крепко держал в руках свою добычу, и вырваться у нее не было никакой возможности, впрочем, как не было на это и никакого желания. Желание было одно – вечное, человеческое, греховное, изничтожившее ее, так долго пестуемые, принципы целомудрия в одно мгновение…

Ну что, читатель? А ты бы остановился? А ты бы вспомнил наставления мудрого ротного, смог бы надеть юбку, на молодую, почти уже голую девчонку, любящую и желающую тебя, а потом отправить ее домой? Э-э, брат, то-то! А чего же ты хочешь от молодого еще мужика, неженатого, вольного, привыкшего добывать себе любовь насущную в борьбе, постоянно ощущая страсть нового открытия и забирая свое, отдавать себя самого этому ждущему радости новому женскому телу, отдавать всего, полностью и без ограничений. Тот, кто привык пользоваться любовью женщины без усилий, по-семейному – меня не поймет.

Эх, Пашка, Пашка, ну что же ты делаешь? Губишь невинность, обижаешь юродивую, мнешь цветочек аленька-ай!!! Да она ж, поди, девочка еще!

А-а-а!!! Да, пропадите вы все пропадом, с вашими нравоучениями!

Руки мужские бог создал, чтобы они были частью разума мужчины, ведь только им подвластно все – от тончайших произведений искусства, хирургических операций на мозге до лесоповала и кайла. Только они могут безошибочно всадить нож в сердце, и на ощупь, в первый раз в жизни, в четырнадцать лет, найти и расстегнуть одной рукой (иногда левой!) застежку от лифчика в полной темноте. Эти руки живут сами по себе, потому что в них заложена часть информации сознания эфирного тела, распределившейся не только в голове. Руки умеют сами думать и жить, они иногда лучше нас знают, что, как и почему надо сделать. Умом не понимаешь, а руки уже мастерят что-то!

Вот и Пашкины ручонки – шаловливые, ласковые и сильные – уже мастерили себе маленькое счастье, снимали с девочки Наташи тоненькие трусики, обнажая розовую гладкую попочку и темный сокровенный треугольничек; они усаживали эту попочку на серегин полированный стол, который тот сменял, путем хитрых комбинаций, у первого заместителя областного прокурора Хлопова А.Б. Этот полированный монстр так и назывался – "стол руководителя" и был предметом заслуженной гордости напарника и зависти окружающих.

И вот на этом самом, на бывшем столе доктора юридических наук, практически государственного деятеля Анатолия Борисыча Хлопова, другой деятель – Паша Сазонов, следователь по особо важным, вошел в уютную и нежную щелочку с упругими валиками сказочных розовых губок, в тайную кладовую юной девушки Наташи, взяв от жизни в этот отдельный отрезок времени все, что только было возможно взять мужчине от женщины в отдельный отрезок времени, на отдельном отрезке пространства.

Нежно трогая девичьи торчащие розовые сосочки языком и губами, целуя ее – стонущую, улыбающуюся и совершенно поглупевшую в шею, в уши, в глаза, нос и губы, Пашка шептал ей такие нежные слова, которых Туське за всю ее недолгую жизнь слышать никогда не приходилось. Все, что произошло, произошло настолько естественно, легко, красиво и не пошло, что она, прочитавшая массу романтической белиберды, истово верившая в большую и светлую любовь, не сомневалась – так бывает у всех и всегда.

А он хотел ее, хотел все больше и больше, всю целиком, полностью, чтобы забыть про свой позор, чтобы погрузиться в этот естественный омут, где все чисто, честно, где все равны – мужчина ли, женщина ли, праведник ли, подлец ли, – все одинаковы, и нет различий в этой игре полов. Просто есть два существа, созданные друг для друга, сведенные вместе дорогами Господа Бога и соединившиеся в тот момент, когда им обоим это было страшно необходимо, до зарезу, до спазмов в горле и до судорог внизу живота. Пусть даже так, в хмуром служебном кабинете, на серегином "столе руководителя".

Было еще не темно, когда они пьяные, неспособные оторваться друг от друга, смеющиеся, как идиоты, и постоянно целующиеся возле толстокожих, не проснувшихся весенних лип на бульваре, пришли к Туське, жившей в пяти минутах ходьбы от конторы, домой. Пашка с трудом удерживаясь оттого, чтоб не завалить эту разбуженную маленькую женщину, мяукающую что-то словно пьяная кошка, прямо в прихожей, отнес ее в спальню, до великолепной постели.

Там, на роскошном сексодроме с ортопедическим матрасом, он сполна показал этому вчерашнему ребенку, что такое небо в алмазах. Впрочем, к чести Туськи, надо заметить, что стараниями ее это небо увидел и он. Фейверки продолжались долго, насыщение приходило медленно, и если бы силы человеческие не были ограничены, они бы могли дойти и до полного истощения.

Когда солнышко уже высунуло свой любопытный нос из-за горизонта в просвет между домами, Наташка, смеясь и воркуя что-то, гладила его уставшую голову, уютно примостившуюся на ее бедрах внизу живота. Глядя снизу вверх на ее покачивающуюся левую грудь, как на метроном гипнотизера, Павел крепко заснул, заснул с ощущением мира и покоя, которые приходят к человеку после правильно принятого решения и честно прожитого дня.

Однако сон, пришедший к нему в эту ночь, не дал ему ощутить ни мира, ни покоя. В этом сне он падал в какую-то черную яму, кувыркаясь и ударяясь о ее мягкие земляные стенки всеми частями тела. Там, на дне ямы его кто-то ждал. Он хорошо знал, что тот, кто его ждет, ждет не для хорошего, но ничего не мог поделать, и продолжал падать замедленно и плавно, словно в невесомости. Когда его глаза смотрели вниз, он видел там горящий красный глаз, который мерцал, медленно подмигивая ему, словно сидящий там зверь знал, что Пашка неминуемо попадет к нему, и, поэтому, не торопясь, скромно почесывался, истово позевывая. Переворачиваясь, он также видел и маленькое колечко белого света где-то вверху.

Он пробовал туда кричать, но у него ничего не получалось – тишина в колодце была какой-то безнадежной, легко ощутимой, черной и жирной. Запахло горящим деревом, соломой и сладковатым запахом печеного мяса – красный глаз внизу стал постепенно превращаться в какое-то горящее селение, окутанное дымом и окруженное странными столбами. Он спускался все ниже и ниже, и внимательный взгляд его отметил на окраине висящих на столбах людей, некоторые висели привязанными за руки, а некоторые были прибиты к перекладинам и распяты. Понять, зачем это, и почему здесь сотворено такое злодеяние не было никакой возможности. Где же все это происходит? Может быть, это фашисты натворили? Хотя какие, на хрен, фашисты!

Пашка летел уже не вниз: у него уже были большие черные крылья, они легко планировали над городом. Он заметил, что в паре километров от него есть люди, много людей, целый палаточный лагерь, очень похожий на туристический, да только он был настолько велик, что столько туристов сразу не бывает. Ага! А, может, это слет, Грушинский фестиваль? Но почему все горит и люди на крестах?

Он спланировал ближе: костры и много-много солдат, в коротких туниках, с мечами, некоторые в броне и шлемах, пьяные, веселые, загорелые до черноты грубые лица, кувшины с вином, лошади, быки. Правильный строй палаток обнесен земляным валом и частоколом в форме квадрата. В центре шатер, наверху которого раскинул крылья бронзовый орел, под которым выбиты буквы "S.P.O.R.".

Да ведь это же римский легион! Он понял это, он знал, он изучал римское право, историю, смотрел "Клеопатру" и "Даков". Это был легион. Настоящий легион, огромный, тысяч на шесть-семь солдат, почти современная пехотная дивизия. Откуда, откуда здесь легион?! Где я сам? Куда меня занесло? Неужели кино? Да нет, непохоже…