Текст книги "Вольные повести и рассказы"

Автор книги: Юрий Тупикин

– Много чего сменилось в мирах. Мне уже миллионы лет. Скинув лет на несколько корней в квадрате, иногда расслабляюсь. Все боги так делают. Иначе нас разорвёт непрерывный поток поступающих данных от свежих духов. Иногда мы общаемся с людьми, чтобы знать их чаяния и нужды. Как, например, сейчас. Но для прессы, надеюсь, ты опубликуешь моё интервью, я беседую впервые. Что касается русских, то это самая родовитая цивилизация. От них весь гуманитарный прогресс и целомудрие. Конечно, сам я могу принять любой облик, китайца, еврея, девушки, но кем я родился, уже не помню… Ведь я был один…

– Мы одни на Земле?

– На всех планетах и звёздах тоже есть жизнь, часто иная. И на поверхностях, и внутри них…

– Вот это новость! А вот ещё, что не даёт мне спать. В чём наше элементарное заблуждение?

– Их, ваших заблуждений, очень много. Назову одну. Реинкарнация, о которой у вас много написано, это не то. Это всего лишь взаимозамещение души духом и духа душой, о чём мы уже говорили. Тело в реинкарнации не участвует. Тело, покинутое духом, есть материальное вещество, идущее, к сожалению, на обогащение грунта.

– О духовном земном могу спросить? – задал уже какой по счёту вопрос поэт Родион. Увидев кивок Рода, он изложил «земное».

– Боже, у нас есть два великих литератора, один писатель, другой поэт. Писатель создал больше десятка интересных книг, он же редактор своей газеты; поэт насочинял такую общую толстую книгу, которая толще его живота в два раза… А что-то им не дают Нобелевской премии? Что скажешь? – чуть не по-свойски спросил Родион.

– Я знаю, о ком ты спросил. Коль не хочешь называть их имена, из деликатности и я не стану. Но отвечу за обоих. Писатель действительно интересный. Но односторонний. Его потрясла судьба афганского героя Наджибуллы, наделавшего много ошибок в своей революции. В частности, он перегнул в отношениях со своими муллами. Повешен. Ваш писатель, знавший его лично, после этого занял крайне консервативную прохристианскую позицию. Его почти всегда можно увидеть рядом с крестом. Будто он не знает, что этим крестом-мечом уничтожали русский и другие народы. Он трепещет от одного слова «язычник» не потому, что сам боится его, а как бы кто не услышал, что ему приятно это слово. Ему в конце жизни можно служить иереем в столичной церкви или самим патриархом… В литературе глубоко не копнул. Стремится к описаниям красоты технического прогресса. Берёт из истории только неопасные стороны. Поэт, который перебегал в жизни с одной стороны баррикады на другую, живёт в России наездами. Он интересен своими образами-словами. Социально-эпических образов не создал. Это учитывает жюри международной премии. Мы здесь не вмешиваемся. Ты согласен?

– Да! – как утвердил поэт рассказ Бога. – Прости меня Боже Роде, в моей голове вертится провокационный вопрос. можно сказать? Имей в виду, вопрос очень хитрый…

– Говори и хитри, я всё тебе разрешаю, чтобы ты смог передать людям мои объяснения.

– Ну ладно, – потёр руки поэт, как перед некой схваткой. – Мы тебя славим, как созидателя слова, как автора слова, открывшего Мир. Но тогда ты должен уметь говорить стихами.

Люди ахнули: додумался, паршивец.

– Если можешь, тогда сочини что-нибудь, ведь в твоей голове запас слов всего мира!

– Додумался, да? И что же я, по-твоему, должен сочинить такого. Чтобы осталось в памяти? – вопрос адресован своему собеседнику.

– Коли мы оба русые, – начал поэт, – пропесочь в стихах мой народ с какой-нибудь его слабой стороны, чтобы знал, как ему следует жить дальше. Можешь?

– Минуту на размышление хоть дашь? Или сразу?…

– Минута пошла… – разрешил поэт.

БОГ:

 
Вначале слово – вещь потом,
Вещь в слове – это хлеб, муж, дом…
Мою вы истину, как дар,
Вкушаете любовь – нектар.
 
 
Когда огонь, вода и снег,
Тогда любви разлив, разбег;
Любовь с душою-огнем – есть.
А без Моей души – то секс;
 
 
И в этом вечная беда —
Воды полно, но нет огня;
А лжелюбовь? То – секс, то – бес,
То – падкий и греховный стресс;
 
 
Покрыто мраком много царств
(Ушли без запаха лекарств);
Причина не война – разврат,
Всё тот же секс вогнал их в ад;
 
 
Коварный супостат разбит;
Русь на китах любви стоит;
Русь сгубит не любовь, не враг,
А лжелюбовь подточит флаг…
 
 
У вас лишь гольный секс в уме.
Молитв о хлебе нет ко мне.
Почёта предков тоже нет,
Запутались – где тьма, где свет.
 
 
В подменах стали утопать.
Забыли, как детей рожать.
Избытком снег стал и вода,
Причиной сделалась беда.
 
 
Предел не тот внесли вы в дом.
Вам секс как будто стал отцом.
Чужих спешите осуждать.
Не лучше ли своё создать?
 
 
Изгнав трудами бедноту,
Догнать далёкую мечту;
Воздвигнув светлый идеал,
Взойти на свой же пьедестал.
 
 
Итог ваш детям перейдёт,
И подвиг ваш, и ваш восход.
Им лучше, чем торчать в ТиВи,
Шахидами смердеть в Сети.
 
 
Но не единый труд красив.
Красивый, кто любим, любив.
Любовь – тем стимул и венец,
Кто молодец и кто боец.
 
 
Я счастье новое сотку.
Я дам всего лишь по глотку.
И лишь потом, у наших ног,
Лишь те, кто страду превозмог,
 
 
Кто вник, где смысл, где суета,
Те насладятся досыта
Не сырью снега, не водой,
А благоденственной душой.
 
 
Однажды раз медку вкусив,
Животный мир плодит детей.
И каждый зверь у них счастлив.
Пример невредный для людей.
 

В этом месте Бога Рода перебила девушка из толпы любозрителей. И она тоже оказалась от слова «поэт», поэтессой:

 
– Но Боже! Жестоко, плохо
Даровать ничтожны крохи;
Оставь себе на память, правь,
А нам прикольна будет явь.
 

БОГ:

 
Цветочек! От незрелых лет
Перечишь Мне, пути не вняв.
О том вопи, что хуже нет:
Усопнет Русь, канон поправ!..
 

Такие наставления провозгласил Бог Род для русского народа. И странное дело. Бог то ли выдохся, то ли устал, его не оказалось на месте. Он пропал, не попрощавшись со своим другом-поэтом. Тотчас же пропали скамейки и диваны. В высокой траве торчали лишь головы любозрителей-экскурсантов и просто посетителей кладбища для почтения предков. Они поднимались, озирались, протирали себе глаза, качали головами и расходились, не разговаривая. Видимо, несли в себе новую думу. Упустил Родион спросить о скамейках. Как они появились, из чего? Неужели всё из тех же духов, способных принимать собой любой облик? Где ты, Бог Род, родной? У Родиона защемила душа, готовая хоть сейчас вознестись к самому Богу и служить ему в образе Его помощника…

На месте около величественного распятия Иисуса Христа остались лишь два человека. Это учитель русского языка и литературы, поэт Родион и крикун, бросивший в Бога бутылку «Карачинской» и наказанный самим Богом за мелкое хулиганство. Родион подошёл к узнику, потрогал тонкое каменное платье, посмотрел узнику в плачущие глаза, вынул платок и вытер им лицо хулигана.

– Терпи теперь, я тебе не помощник. Хоть понял, за что тебе кара?

Узник камня моргал глазами: «Понял…»

Поэт поднял глаза вверх. На него с креста смотрел Иисус Христос. Родион удивился. Он ожидал, что Христос осудит его взглядом. Нет, Иисус благожелательно смотрел на поэта. Из вздувшихся трав кто-то пищал: «Не стыдно вам две тысячи лет держать человека на кресте. Он же не железный»! Родион сказал в траву:

– Всё, всё, я больше не выдержу ни одной пытки реализма. Ни духов, ни физики. – И ускоренным шагом покинул поле мемориала.

Гений
Повесть

Казаков Слава – чуваш из Чебоксар. Крещёный в православии. Слава – Вячеслав, старославянское имя – наиславнейший. Фамилия – Казаков от «казак». Считается, что казак – удалец, сорвиголова. По-другому считается, что казак – батрак, слуга. Наконец, по третьему счёту, казак – гонец, конный рассыльный. Наш Слава не был ни тем, ни другим, ни третьим. Зато он был чувашом-славянином, моряком и студентом. Служил на флоте, старшина первой статьи. Он старший нас возрастом, ему 26. Как и я, он староста группы. Как и я, он мастер спорта. Мы, друзья, все мастера по бегу, плаванию и лыжам. Слава не столько высок, сколько крепок и статен. Однако лицо его я бы не отважился называть красивым. Глазки хоть и не в прорезь, но узковаты и мелковаты, чувашские. Но вот какая деталь. Где у него нос, там у него хребет, надвигающийся на излучину верхней губы и нависающий над нею. Думаю, девушки не могут не любоваться этим природным явлением, ибо этот, с позволения сказать, нос и составляет очарование всего лица Славы. Замени этот нос другим, неким красивым, и Слава утратит свою колоритность. А когда Слава разденется до пояса, обнаруживается выпуклая грудь и впадина йоговского живота; когда Слава втягивает его, кажется, видны позвонки спины. У Славы мощные лёгкие, он и пловец, и бегун. По рассказу Славы, он родился «мертвым», как бабка ни трясла его, дыхания не было. Готовились хоронить, когда будущий моряк и студент истории начал дышать нормально. Из восьмерых детей Слава был седьмым, четверо умерли от асфиксии, а может быть, успели похоронить до того, как у них окрепло дыхание. Короче, Славе повезло. Вместе со мной он разделяет замыслы «возрождения рода» как способа жизни и как условие выживания и прогресса. «Тогда будет „Наш Дом Россия“, когда каждый род будет иметь свой дом в России. Дом – это понимание жизни родом, линия жизни рода; дом – это жизнь рода», – считает Слава, как считаю и я. Русская речь правильная, однако «в своём кругу», как и другие товарищи, мог запустить любой слоган-сленг уличной формы. Кличка «Чебоксар». Он её знает и иногда ссылается на Чебоксара.

– Люб, ты обугрел! У Чебоксара почти свадьба, а ты вызываешь. Какая ещё работа? Говори, или делаю разворот!

– Постой! Ты как в том анекдоте… Старый анекдот, поди, помнишь.

– Интересно.

– Чуваш Слава дал русскому Любану взаймы на бутылку. Покупая водку, Любан обнаружил, что у него и свои были деньги. Решил сразу вернуть долг. Идёт он к чувашу, а тот видит и думает: «Интересно. Наверно мало, ещё просить будет». И говорит жене: «Я спрячусь за шкафом, а ты скажи, что я в Чебоксары уехал…» Ладно. «Мария, привет! А где Слава?» «А Слава в Чебоксары уехал…» «Вот, блин, а я водку принес, хотел с ним выпить. Давай тогда с тобой пить!» «Давай с тобой». А Слава за шкафом думает: «Интересно. Надо бы водку пить, а я в Чебоксары уехал…» А те выпили и закусили. Легли на диван, отдыхают… А Слава за шкафом думает: «Интересно, блин, надо бы морды бить, а я в Чебоксары уехал…»

– И-га-га…

– Понял? Тут калым, а ты в Чебоксары уехал…

– Так и быть, уговорил, лопырь самарский. Рассказывай. – Добрый чуваш, покладистый, весь в свою чувашскую нацию! – А лопыри – это русские люди, имеющие общего родоначальника и всю совокупность родственников и свойственников.

Миша Рузаев – из мордовской Рузаевки. По-моему, он даже не знал, что носил славное древнееврейское имя, обозначающее, ни мало, ни много, равенство с Богом, – божественный. Впрочем, специалисты утверждают, что окончание «ил» в «Михаил» от древнего корня русов. А фамилия, видимо, от города Рузаевки. Таких фамилий у мордвы много. А Миша был мордвином, чем и гордился. Часто называет себя «финном-мордвином». Православный. «Я – славянофинн» – его шуточка. Служил пограничником, чем гордился больше, чем национальностью. Знает, как спать с автоматом в обнимку, видно, выучила граница. «Сколько ночей сплю с автоматом, столько ясене изменяю…» – тоже его шуточка, хотя, конечно, он ещё холостой, как и мы. Старший сержант запаса. Староста группы. Мастер спорта. Безотцовщина. Считает, что его более воспитала не мать, а застава, что совесть должна быть не менее 99 пробы. Из себя видный, всё в нём взрачно – «и лицо, и одежда», и отношения с людьми. Сероглаз, волосом рус. В пол-лица лоб, высокий и ясный. И подо лбом у него ясно. «XX век в России завершился итогом реформ и свободой выбора. Кто не хотел обычную фигу, тот получил фигу с маслом; кто чаял золотого куша – получил сусального кукиша; кто хотел всё или ничего, получил, как и хотел, либо всё, либо фигу и кукиша; остальные в обмен на ваучеры приватизировали права человека». Этот длинный афоризм принадлежал финну-мордвину Мише.

– Люб, ты шутишь? Финн-мордвин почти собрал подписи кандидата в президенты Мордовии, а ты с телеграммой? Что случилось? – Карьериста осадил Чебоксар-Слава.

– Тихо, тихо! Какие подписи! От кого? Языческая Рузаевка поёт о себе, что ночь от затмения не отличает…

Туда же, в президенты!.. Хватит от мордвы одного Никона.

– Шуточки. Где поёт? Как поёт? Какого Никона? – растерялся Миша.

– По радио. Вот как: «Мы спаслися прошлым летом – обхитрили конец света: как потухло солнце днём, мы укрылись за плетнём…» И-га-га…

– Плебей неблагородный! Тебе, историку, следует знать, языческая Рузаевка в гражданскую войну была центром революционной Рузаевской республики, которая существовала два года, пока её не подавили войска. Об этом ещё не забыли деды. И мы гордимся. Сам ты плетень.

– Зато мордвин Никон устроил раскол и смуту Руси. Сидел бы, не вякал… А если учесть, что имя твоё Михаил Сергеевич, – опять России беда… И-га-га. – Слава готов был обвинить Мишу за все грехи смутьяна-патриарха РПЦ и предателя-президента СССР.

Татарин Мухаметшин Амин, из тугума, барабинский. Имя носил от Амины, мамы великого пророка Аллаха – Мухаммеда, а фамилия видна изблизи, от самого пророка, ибо Амин Мухаметшин. Кличку носил на зависть татарам – ПП, что означало – Потомок Пророка. Естественно, Амин – мусульманин. К авторитету Аллаха прибегает не часто, но веско. Когда приходилось слышать имя Бога из уст Амина, то это всё: Амин непреклонен и несгибаем, будет изрублен, но настоит на своём. Из сладостей предпочитает конфеты… Бывший сапёр, командир отделения, сержант запаса. Староста группы, мастер спорта. У татарина длинные руки, что даёт основание припоминать, от кого, по Дарвину, произошли наши предки. Впрочем, Анаксагор, древнегреческий философ, догадался о том, что человек разумен в силу того, что он один из всех животных имеет руки. Руки длинны – не больше ли разума?… В целом Амин похож на красавца Амана Тулеева, конечно, в годы его молодости, но, в отличие от кемеровского губернатора и от нашего финна-мордвина, Амин ещё ни разу ни в какие президенты не выдвигался… Зато как землекоп, он не имеет себе равных. Будучи на подработках, товарищи свидетельствовали – Амин за световой день откопал пятиметровую водопроводную траншею глубиной до двух метров. На вопрос, как ему это удалось, он отшутился: «Я работал двумя лопатами. Одна отдыхает, другая в работе. Потом работал той, которая отдохнула, а уставшую лопату ставил на отдых…» Кажется, у Амина полный род с дедами, бабками, родителями, братьями, сёстрами, родней, духами. В какой-то мере, он тоже лопырь татарского происхождения. На каникулах Амин любит участвовать в полевых работах археологов или этнологов. А там копать да копать. Ему, студенту, принадлежало гражданское вопиение: «Настало время спросить: или педагогика, или разврат? Если педагогика, то зачем разврат, если разврат, то зачем педагогика?» Умный татарин. Возможно, из тех, чьи предки ставили иго…

– Ай, Любан! Какой деспот! Оторвал от любимого дела! Сенсация!.. – но его бесцеремонно перебил Миша.

– Верно, сенсация. Ты в уголовном розыске. Тебя ищет уже Интерпол!..

– Ай, твои шуточки! Какой Интерпол?

– Такой… Кто-то навалил мимо унитаза кучку вторичного продукта… и пристроил к ней провода… Тут и забегали… Террористический акт… Вспомнили, что ты сапер, мусульманин, очевидный чеченский след… А ты в отъезде, значит, скрылся…

– И-га-га…

– Правду сказали, гусь мордве не татарин… – отбрил татаромонгол. – Вот так-то, чуваш, ранил он сразу другого.

– А причём здесь чуваш?

– Притом. Валенки каташь?

– А, можно будет…

– А спортишь, блин?

– Это, пожалуйста…

– И-га-га…

Мы жили в одной комнате, как бы представляя собой молодёжный штаб факультета; четверо старост, названных в конце учёбы старостаратом. В нашей комнате религии отступали, подчиняясь языческой вере: все люди равны, как братья и сёстры. Не служи, скажем, тот же Амин в армии, не поспи он в палатках и в окопах с русскими, украинцами, белорусами и иными национальностями, могла бы возникнуть ложная проблема, он искал бы себе сотоварища по исламу. А тут никаких! И не только в одной комнате, в селе спали на одном сеновале. Через нас проходили все распоряжения деканата, и через нас шла организация их выполнений. Мы задавали тон в учёбе и дисциплинировали своим примером свои группы. Нас уважали вверху и внизу и прощали порок старост в недержании смеха и юмора. Где была шутка, можно и улыбнуться – старосты неудержимо ржали. Я боролся, но тщетно. Говорится, что по частому смеху узнаются глупцы. Не про нас. Простите, мы не смеялись, мы ржали…

Ни у кого не могло быть сомнений – мы друзья и это дружба. Миша Рузаев сказал, что нас, как расчёт, могли бы взять на заставу, – для него пограничное братство продолжало быть критерием человечности. И этот «расчёт» захотел провести каникулы в моём селе. С отрывом от подработки в городе, куда ездили посменно. Сами напросились помогать мне достраивать дом.

* * *

В моём родном селе Покровке развернулись главные события каникулярного отпуска. Мои друзья по ночам гуляли напропалую. Только Амин себе не мог ничего позволить. Татарин тоже язычник, только омусульманенный. Тугум – это род. И в род он, как и славянский язычник, не приведёт абы какую невесту, но не только невинную, но непременно татарочку (это отличие), и из другого тугума, не замешанного кровным родством. Будет хорошо, если это будет достойная барабинская девчонка. Если нет, пусть будет сибирская татарка, казанская татарка, уфимская татарка, самарская татарка. В крайнем случае, это может быть бухарка. Впрочем, сколько существует разновидностей татар, я хорошо не знаю. Для меня все татары как бы одна нация, самая большая после русских. Для меня важнее то, что ближайшие родственные браки у барабинских татар, со слов Амина, разрешаются не иначе как в 7-м поколении. Как и у нас. Поэтому Амин, оказавшись плиточных дел мастером, клал себе плитку и клал, на улицу выходил только к дому и не позволял себе расслабиться настолько, чтобы влюбиться. Единственная татарская семья, проживавшая в Покровке, по фамилии Невметулины, распалась. Старики умерли, сын уехал, а красавица, звавшаяся в Покровке Зоей, доверилась Ваньке Парамзину, Сухарю. Она родила от него, а тот не женился. Мало ей одного урока, она вновь родила от него, а Сухарь опять не женился, то сидел в тюрьме, то пил, то женился и, наконец, удушился. Зоя вырастила детей, продала дом и уехала.

Зато чуваш и мордвин не страдали псевдоязыческим комплексом. Жениться на русской красавице для них было не только не предосудительно, но и почётно. Они подружились с моими сёстрами. Днём работали вместе, а вечером гуляли на улице вместе. Лепана работала фельдшерицей и на отделочных работах была урывками, в основном, после работы. Сестрёнка Милана находилась с друзьями почти неотлучно. Слава пристрелялся к Лепане, а Миша, понимая разницу в возрасте и нудную перспективу учёбы Миланы, не тешил себя иллюзиями. Но и оторваться от неё не мог. Ему улыбнулся случай. На каникулы приехала наша двоюродная сестра Красава, которая полностью соответствовала своему имени. Она заканчивала финансовый техникум в Бузулуке. Видимо, Миша тоже ей приглянулся, потому что она зачастила к нам с деловыми визитами, а на самом деле флиртовала с ребятами. По утрам ей скучно было выплясывать дома одной и она спешила к своим сёстрам, будила их, и они уже втроём выплясывали у колодца, имея на себе не какой-то лоскут-стринг, а обыкновенные целомудренные трусики, и не бесстыжие лифчики, прикрывавшие у модниц лишь околососочную часть груди, а обыкновенные магазинные вещицы ещё советского производства («бронежилеты»). А ноги, попы и груди у девчонок были такими, какие во все времена назывались прекрасными. Но всё это объединяет одна деталь, которая запоминается сразу и навсегда. Бывает, девчонки уже убежали, а именно эта деталь ярко стоит перед глазами. Эта деталь – изгибистость девушек; такого спинного изгиба-прогиба нет у тысячи девушек, и разве что есть у тысяча первой. А тут изгибы у всех… Когда ребята, без меня, впервые увидели языческое девичье пип-шоу, они, естественно, обалдели. Муравистая полянка и колодец, где буйствовали сестрицы, были в секторе видимости парней, проснувшихся в кормовике от визгов и хохота плясуний. Интересно то, что в этом случае девчонки не демонстрировали своё искусство или свои прелести, а занимались естественной утренней процедурой. Тем прелестнее и заманчивей были изгибы. У парней по утрам и без шоу каменеют отдельные члены тела, а тут привольный эксбиционизм-вуайеризм за фигурами, лишь прикрытыми в бёдрах да в грудях девичьего эпидермиса. Они замерли в сладострастном подглядывании. Девчонки, в своём естестве, были чудо-чудное. Соглядатаев пронзили пули. Не обыкновенные пули, а, словами газетного острослова, пули со смещенным центром тяжести: они, попадая в глаз, проходят через сердце, бьют по карману и выходят боком. Этими пулями были чудо красавицы. 25-летним молодцам, имеющим опыт, легко было понять, что это не платный конкурс крашеных красоток, а зрелище подлинной девичьей красоты, достигшей расцвета. Девчонки, закончив пляски, облили друг дружку колодезной водой и побежали, смеясь и на ходу говоря:

– Идёмте скорее, эти проснутся, а завтрака нет, хоть самим ложиться на стол…

– И ещё не станут…

– Поди, только и ждут…

– Хи!..

– Ии!.. – И изгибы, изгибы в глазах тех, кто увидел. Ну, тут хоть кто…

Деды учат тому, что, познавая науки, следует думать о девушках; познавая девушек, не следует забывать о науках.

– Так, чуваш, что скажешь? – спросил первый вуайер.

– Конкретно, мне бы эту… или троих… Спинки у всех одинаковые… А ты, финн-мордвин, что бы сказал? – ответил второй вуайер.

– Финн бы сказал, что без ёштыра-моштыра он хочет жениться на старшей. У этой линия, кажется, глубже…

– Тихо, тихо. Молод ещё, на старшей. На старшей буду жениться я, а ты не дорос и до младшей. Линию захотел…

– Не дорос? Ну, получай!.. – И он начал мутузить товарища кулачищами, вроде в шутку, а больно. Слава заржал – и-га-га – вывернулся наверх, собираясь наказать агрессора, но тут оба свалились с остатков кормовика, и поднебесную осчастливило громогласное общее ржание: – И-га-га!..

Они тоже побежали к колодцу и показали небу, чему научились в общаге от своего «старшего брата». Это были бы замечательные смотрины, выглядывай девушки из-за забора, – парни соответствовали всем степеням годности и пригожести. Но у девушек этих мыслей не было, они занимались завтраком. Наплясавшись до поту, ребята обступили колодец, и бадья заметалась вниз-вверх. Они достали по два ведра и с наслаждением окатились студёной водой. Воля! Село! Природа! Любуйся радугой, да девку не прозевай…

– И-га-га…

* * *

Дед Любан, идеолог рода, учитель и наставник всех внуков и внучек. Любимое дело деда опекать молодых. Шёпотом сказывают, был у деда по молодости неудачный роман, не дали парню жениться на любимой девке, так он старается молодым угодить, будучи дедом. Дед Любан в нашем роду грандиозная фигура, которую в одно окно не увидишь. Деда Любана Бог видит. Это не шолоховский дед Щукарь, не сторож с берданкой из кинофильмов и не простовато-тароватый мужичок – евдокимовский пустомеля. У деда Любана речь проста до поры до времени, да сам он не прост. Говорил он так, как слышится слово, то есть так, как современные реформаторы, «переплюнувшие Даля и Пушкина», хотели бы реформировать русский язык. Но, когда надо, дед мог повернуть свой язык, всем реформаторам в изумление, и перейти на культурный литературный язык. Кстати, в глухом селе Покровке обращается в обиходе весь словарный фонд русского языка, собранный Далем. Каких только слов не услышишь в Покровке. Уж казалось бы, «анадысь» (намедни), «чика в чику» (точняк) принадлежат только покровским. Ан, нет, они прописаны Далем. И всё-таки есть и свои. Например, немых женщин только в Покровке (иногда и в других сёлах района) называют немушками. Например, косу правят смолянками. Есть и другие «свои» слова. Не мало и то, что в Покровке хранится один из подлинных текстов Языцей.

Но надо сказать и то, что мужчины нашего рода жили не на луне, а в селе России, где речь и слово пропитаны матерным слогом. Не «выражаться» в нашей среде, – это изображать из себя белого ворона. Поскольку родимый наш «слог» имеет зачин в основном на три буквы – «е», «п» и «х», то наши мужчины пытались пристроить к этим буквам нейтральные экспрессивы, главным образом, типа междометий «ё-ма-са!», «ё-ма-ё!», «ёкарный пуп!» и, конечно, другие… На шедевр, конечно, не тянут, но эти эвфеминистические (смягчающие) чудные словечки всё-таки цензурнее мата и произносимы даже в женском присутствии…

Однако с дедом торопиться не будем, Бог даст, увидим деда во всех окнах с раскрытыми створками. Тут важно понять, каковы деды, таковы и внуки. Важно увидеть деда Любана, потому что, увидев его, можно увидеть и внуков. Об одной важной особенности деда сказать надо вовремя. Эта особенность – взор. Медленный, добрый и умный, дедовский. Дед, начав говорить, то есть после первого слова, делает паузу, чтобы перестали галдеть и начали слушать его. Этой паузой он, стало быть, мастерски пользовался. Неторопко обведёт собеседника (собеседников) взором и словно бы поиграет тем самым добром, которое в глазах его просится в душу тех собеседников. Тогда улыбчивым ртом скажет слово. А в слово вложит тот ум, которым тоже хочет помочь человеку с глазу на глаз. Будь дед актёром, лучше него никто бы не смог сыграть роль лишь одними глазами. Его бы тогда обязательно взяли в бразильское кино, играющее исключительно одними глазами. У нас переняли и нас тем сглазили; у нас в период «реформ» совершенно разучились играть роли глазами, играют одними повышенными тонами… Мы полагали, что дед перенял взор от своего отца, нашего прадеда Ждана. Больше не от кого. В свою очередь, наш отец копировал взор своего отца, нашего деда Любана. Кто умеет разглядывать, примечал, что с возрастом у людей левый глаз, сердечный глаз, сохраняет свою живость и даже веселие до конца жизни, в то время, как правый глаз, удалённый от сердца, принимает стоячее выражение, ещё не состарившись, и уже до конца. У наших дедов – это их отличие – оба глаза были живые, весёлые, вечно юные, даже у старца Ждана, которому шёл 107-й год. В свою очередь, мы, дети и внуки, стремились перенять взор от деда и от отца. И, таким образом, получалось, что взор, как таковой, был нашей общей печатью рода. Чтобы найти общее в дедовском взоре, я осмелюсь сказать, что это некий жреческий взор, взор жреца, взор волхва. Возможно, я преувеличиваю, но преувеличивать мне тоже не запретишь… Тем более, даже без преувеличения дед многих молодых заткнёт за пояс. Во-первых, силой, во-вторых, обыграет в шахматы, в-третьих, не многие нынешние играют на балалайке, стало быть, и тут. Дед полностью отвечал пространному требованию Языцей об играх. «Учи детей веселию и потехам, затеям, играть песни и плясы с молоденьких ноготков. Солнце тоже играет. Квас и тот норовит. Игра – другая натура, не играючи, забудешь свой нрав. Игровые стойки в труде и в бездолье. Оне движут душу, тело и ум. В труде не плох, на игрищах скоморох. В игре учи узнавать людей, в пути и в беде пригодится. Мерное озорство – пользе помощник. Учи играть, не заигрываясь, всели робость играть на мзду, на случай, на счастье – тут не удаль, не ум, не прибыль; тут сором и погибель». Такие дела. В обязанности деда-язычника входила задача выведывать душу. Дед в роду отвечал за зятьёв, это его наипервейшая задача. Найти своим внучкам мужей, а потом сохранить мужей за своими внучками… Дед Любан с виду не дед, а медведь. Быка, как медведь, он задрать, возможно, уже не мог, но насколько известно нам, дед не лишен боевого смятения – успешно любавился со своею бабкой Любавой – не часто, но и не редко…

Как только ребята явились в гости, он получил возможность убедиться в том, с кем водится внук. Сведения, полученные им понаслышке, кажется, совпадали с увиденным. Но ему этого было мало. Дед отирался возле ребят. Сам ничего не делал, но всюду совал свой нос и вынюхивал. Сначала он сыграл с ребятами в шахматы. Дед не любил проигрывать, но, не проиграв, он не выиграл у ребят ни одной партии, – те тоже были игроки ещё те. Обычно он подзадоривает, подначивает, провоцирует и с неописуемым интересом наблюдает за результатами. Ныне дед лазил вслед за ребятами по этажам и подвалу дома. Не советовал, не рекомендовал, не поучал, а вроде бы сам учился: а это что, а это как, а это зачем?… По характеру ответов он изучал характеры парней. Видимо, дед пришёл к положительным выводам. Мне бы хотелось сравнить деда с опытным шахматистом, ведущим сеанс одновременной игры. Но на беду дед, налетев на молодой интеллект и не выиграв в шахматы, лишил меня наглядного сравнения, а жаль. Потому что по жизни он любил делать продуманные ходы, представляющие собой некий сеанс игры опытного шахматиста с достойными, но неопытными игроками.

– Я вот смекаю… Чёй-то, молодцы, вялые? Нешта абижены? Родимушка, ты какого молока им дала, вечорошного? Не окисло ли за ночь?… – И взор, взор печатный по лицам друзей…

– Не гневи, атя, – утрешник, разве что не парной.

– Тогда не пойму смуры… – глаза деда лучились игрой, приглашая к игре партнёров.

Девчонки знают деда, порскают: начался подход… Они-то как раз за столом самые главные лица, не просто работницы.

– Спасибо, дедушка! Не обижены. Кормите-поите, как на убой… Спали хорошо после улицы. Зарядку после девушек тоже сделали… – благодарно и деликатно объяснил Слава. Теперь и Миша не отстанет. Они и сами искали повод для разговора.

При упоминании зарядки девчонки порскнули с тоненьким визгом – подглядывали…

– У нас тут проблема, мы её осмысливаем, – вступил Миша. – Слава-то наш, из Чебоксар, ну, надумал жениться… а как подступиться, не знает… Попросил меня, а я тоже не знаю… Вот и сидим, переглядываемся… – Мишу понесло, пошутить он любил почище деда. Ему очень по нраву дедовский взор, он бы с ним в переглядки так и играл. Дед подмечал, кто как играет, и кто не играет, а хмурится, или работает словом, как хреновый солдат по наряду вне очереди, то есть ни лыка, ни бзыка. Слово сказать – тоже наука. Слава сунул другу кулаком в бок – провокатор! – но оба не удержались – И-га-га… Девчонки вторили им: – хи-хи-хи…

– Вон оно што! Эта интересна… – загорелся дед взором и словом. – И к кому, если не секрет, он хочет подъехать? – Деду вообще такие беседы слаще мёда, а тут, похоже, сами ребята сделали первый ход.

– Да тут любому понятно… Женись, говорит он мне, на той, которая лучше других подсчитывает зарплату, а я, говорит, женюсь на той, которая меня лечить будет… обе, говорит, красавицы…