Текст книги "Синий мир (Сказка о любви, ХХIII век)"

Автор книги: Юрий Тупицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Пользуясь народным недовольством, начал оживать и буквально на глазах, что называется не по дням, а по часам, набирать силу Яр-Хис, тайные корни которого, пронизывавшие всю далийскую жизнь, ликвидировать в ходе быстротечных революционных преобразований было, конечно же, невозможно. Чтобы как-то стабилизировать ситуацию, Революционный Совет Даль-Гея обратился за помощью к Земле, попросив параллельно с поставками робототехники организовать на самой Далии станции по их местному производству, техобслуживанию и эксплуатации. Земная цивилизация с готовностью пошла навстречу цивилизации далийской, но дальше переговоров и планирования соответствующих поставок дело не пошло. Использовав обращение Революционного Совета к Земле как предлог для обвинений в антипатриотизме и прямой измене, опираясь на общенародное недовольство и свои разветвленные тайные силы, Яр-Хис спровоцировал вооруженное восстание. Это восстание окончательно раскололо Даль-Гей на два противоборствующих лагеря и вызвало разрыв всех отношений с Землей за исключением космонавигационных, отказаться от которых было невозможно по соображениям безопасности космических перелетов.

Братоубийственная война тянулась в Даль-Гее десять долгих лет. И конца ей не было видно! К войне в Даль-Гее привыкли, рассматривая ее чуть ли не как естественное состояние. Сложились отряды солдат-наемников, которые, наверное, с равными основаниями можно было назвать и бандами. На чисто коммерческих началах эти банды-отряды готовы были служить как Народному Фронту, так и Яр-Хису и в поисках выгоды, подбирая подходящие ситуации, периодически меняли свои цвета и политическую принадлежность. Появилась согласительная центристская партия, партия независимых, выполнявшая посреднические функции при обмене ранеными, пленными и полулегальной взаимовыгодной торговле, в рамках которой Яр-Хис реализовывал избытки сельскохозяйственной продукции, а Народный Фронт – промышленные товары, включая, как это ни нелепо на первый взгляд, даже оружие. Постепенно, полустихийно-полуофициально, партии независимых был отведен участок центрального городского района, разрывавший линию сфаркса нейтральной зоной. В этой зоне по молчаливому соглашению враждующих сторон соблюдалось перемирие, здесь начали бурно разрастаться увеселительные и торговые заведения, за счет которых эта крохотная далийская Швейцария медленно, но неуклонно расширялась, хотя ожесточенные бои периодически выгрызали эту нейтральную зону – зону пира во время чумы. А война все шла, текла кровь, лились слезы, ширились кладбища, падал уровень жизни.

Известие о всеобщем перемирии, циркуляр о котором поступил и на борт "Торнадо", был похож на удар грома среди ясного неба. Постепенно это краткое сообщение обрастало деталями и подробностями. Выяснилось, что перемирие было довольно условным: оборонительные позиции Народного Фронта и Яр-Хиса, равно как и разделяющая их линия сфаркса, сохранились, но боевые действия были повсеместно прекращены. Причем его нарушителей карали очень сурово, вплоть до расстрела на месте нарушения, – и с одной, и с другой стороны. Нейтральная зона, эта малюсенькая далийская Швейцария, превратилась в место переговоров и широкие ворота для всяческих контактов, торговли и обоюдной беспорядочной миграции. В этой зоне был сформирован Согласительный комитет, образованный из представителей Народного Фронта, Яр-Хиса и партии Независимых. А во главе комитета на правах консула был поставлен извлеченный из политического небытия бывший дальгейский президент Таиг. Хотя формально Таиг не был наделен ровно никакой властью ни в одном из противоборствующих социальных лагерей, его старый авторитет, незаурядный ум, дипломатический опыт и своеобразное, срединное положение сразу же придали политический вес его фигуре.

Когда встал вопрос о возобновлении дипломатических контактов с Землей, соответствующая миссия была поручена Таигу. Таиг действовал с предельной оперативностью. Установив через службу космонавигации, что командующий дальним космофлотом совершает облет галактических баз, он связался по лонг-линии со Снегиным и предложил ему в рамках неофициальной дружеской встречи посетить Даль-Гей. Снегин согласился. Его приватная, сугубо предварительная, ни к чему еще не обязывающая ни Землю, ни Далию встреча с Таигом состоялась непосредственно перед возвращением инспекционного рейдера на Землю.

Снегин откровенничал потому, что уверился: торнадовцы собрались в Даль-Гей! Во-первых, по наведенным справкам экипаж "Торнадо" вместо каникулярного отдыха занимался усиленными тренировками во всех видах боевых искусств – и с оружием и без оружия. Во-вторых, Всеволод увидел помолодевшего в своей здоровой злости Лобова и ощутил, что он так и дышит зарядом на активные, может быть даже отчаянные в своей смелости действия.

Смущало, правда, что Иван явился на встречу в одиночестве, замыслив, видимо, нечто экстраординарное, некий кунштюк, не имевший дотоле прецедента и не вполне одобряемый, а может быть, и вовсе не одобряемый Климом и Алексеем. Но и это обстоятельство не только не перечеркивало, а напротив подтверждало далийский вариант – любые земные операции в Даль-Гее в условиях неразберихи перемирия были рискованны. И наконец, Снегин верил в то, что замысел Ивана имеет далийскую ориентацию еще и потому, что ему очень хотелось верить в это: такой замысел торнадовцев соответствовал его собственным намерениям.

– Ты и сам хорошо знаешь,– рассказывал Снегин, – что Таиг всегда с большой симпатией относился к земной цивилизации, хотя никогда не переставал быть истовым далийцем.

– Знаю,– подтвердил Лобов.

– Он и к институту умроков относился истинно по-далийски, двойственно. Поэтому и был сначала низложен: в своей двойственности он не устраивал ни Народный Фронт, ни Яр-Хиса. А потом восстал из пепла забвения как феникс, потому что такой выраженный политический дуалист как раз и нужен был Согласительному комитету.

– Политический двурушник, твой Таиг! Хотя, конечно, в личном плане это обходительный да и просто порядочный человек.

– Он такой же твой, как и мой,– холодновато отпарировал Снегин и, помолчав, продолжал уже спокойно.– Насколько я понял, от политического двурушничества Таиг излечился.

– Революция его излечила. И в особенности – отставка!

Снегин рассмеялся, разглядывая старого товарища так, словно увидел его впервые.

– А ты и впрямь озлился!

– Озлился?

– Это так, к слову. Революция, отставка, думы, переломы – что тут первично и что вторично, в конце концов, не так уж существенно. Существенно, что позиция Тайга определилась: и в отношении симпатий к Земле – они укрепились, и в отношении института умроков – он понял, что возврата к воспроизводству генетических рабов не будет. Но Тайга смущает, что Яр-Хис согласился на упразднение института умроков безо всяких предварительных условий. Хотя именно умроки всегда были ключевым пунктом разногласий между народниками и ярхисовцами!

Лобов согласно кивнул, сосредоточенно размышляя о чем-то. Потом поднял глаза на товарища.

– И ты веришь, что Таиг действительно не знает, в чем тут дело?

– Я верю Тайгу потому, что он был откровенен в своих сомнениях и так же откровенно попросил помощи! И вспомнил при этом о визите в Даль-Гей экипажа "Торнадо" десятилетней давности.

– Вот как?– Лобов не скрыл своего удивления.

– Именно так,– в голосе Всеволода прозвучала нотка удовлетворения, а может быть, и самодовольства. Лобов ее уловил и догадался, что Таиг вспоминал, в лестных выражениях конечно, не только экипаж "Торнадо", но и самого Всеволода Снегина.

– И вспомнил Таиг о вашей троице не просто так. Он ясно дал мне понять, что приветствовал бы присылку в Даль-Гей земных наблюдателей-инкогнито, людей, знающих и любящих далийскую культуру, людей опытных, храбрых, проверенных в ответственных делах. Примерно таких, как Иван Лобов, Клим Ждан и Алексей Кронин.

– А тебя не упомянул? Снегин не сдержал улыбки.

– Упомянул. Но я разъяснил, что в нынешнем моем положении участие в такой операции вряд ли возможно.

– Ты хочешь сказать – невозможно,– поправил Иван спокойно.– Шпионаж есть шпионаж, независимо от того, ведется он с добрыми намерениями или со злым умыслом. Но что не гоже Юпитеру, то гоже быку. Хм!

Глаза Снегина похолодели, став похожими на голубые льдинки.

– Ты хочешь меня обидеть?

– Да что ты! И в мыслях не было,– чистосердечно покаялся Иван,– просто размышляю вслух. Ведь Таиг – тоже Юпитер в своем далийском мире. Ну, если и не сам Юпитер, то Меркурий, его, так сказать, полномочный представитель с крылышками на ногах, который на роль быка тоже никак не годится. И тем не менее, Таиг не побоялся, а главное не постеснялся предложить тебе открытый лист на шпионаж в своем родном отечестве. Тебя не настораживает это приглашение к шпионажу?

– Нет, не настораживает! Прежде всего потому, что это не шпионаж. Это разведка в интересах Народного Фронта и Согласительного Комитета.

– Прежде ты не очень-то жаловал игру словами.

Снегин снисходительно усмехнулся:

– Я и теперь ее не жалую, чего нельзя сказать о тебе. Называя любой сбор информации шпионажем, ты сваливаешь в одну кучу белое и черное, как раз и превращая серьезное обсуждение в игру словами. Ты стал демагогом, Иван, чему я, ей-же-ей, искренне удивляюсь.

– Каждому свое,– смиренно сказал Лобов.

Снегин покачал головой, подозрительно приглядываясь к товарищу.

– Какой-то ты странный, на себя непохожий. То злой, то смиренный, то осторожный как кошка в засаде.

– Ищите – и обрящете, толцыте – и отверзется и дастся вам,пробормотал Лобов.– Как все просто! И как верно в своей сути! Но всегда ли верно? Всегда ли оно дается – то, что ищешь и пытаешься обрести?

– Ты о чем?– не понял Снегин.

– Просто так, мысли вслух,– не без смущения признался Иван.– А вообще-то, Таиг прав, непредубежденный взгляд, причем не извне, а изнутри далийского общества, может решить эту проблему. В здравомыслии экс-президенту не откажешь! Но, выдвинув обвинение в шпионаже, легко развязать себе руки. А срубленную голову даже современная медицина не может водрузить на ее законное место.

Повинуясь импульсу, Снегин хотел сказать что-то, но в самый последний момент удержался. Лобов, пилот экстра-класса, хотя и не следил за товарищем, машинально отметил этот порыв его, порыв его сердца, не разума. И грустно улыбнулся.

– Ты хотел сказать, что десять лет тому назад, направляясь в Даль-Гей, я не думал о том, что могу потерять голову?

Поколебавшись, Снегин признался:

– Хотел.

– И ты подумал, не слишком ли осторожничать стал постаревший на десять лет командир патрульного гиперсветового корабля Иван Лобов, не так ли?

И снова, после заметно более долгого колебания Снегин признался:

– Подумал.

Лобов удовлетворенно кивнул, помолчал и успокоил товарища:

– Не волнуйся, Всеволод. Я не излетался, не извелся горем, не потерял кураж. Ты угадал, я озлился! А осторожничаю потому, что принимать решение мне приходится не за себя, а за других. Видишь ли, лично я в Даль-Гей пока не собираюсь. Ну, а за Клима и Алексея я готов поручиться – они согласятся.

– А ты?

– Я пока воздержусь. У меня другие заботы,– он виновато улыбнулся.Собственно, из-за этих забот мне и потребовалось встретиться с тобой так срочно. И наедине.

IV

Циркулярное сообщение о перемирии в Даль-Гее, поступившее на "Торнадо" с запозданием, сразу изменило атмосферу на его борту. Разговоры о причинах вывода корабля на почетную трассу были позабыты. Экипаж "Торнадо" считался специально подготовленным для патрульных и всяких других экстраординарных работ как на самой Далие, так и в ее космических окрестностях. Поэтому естественно было думать, что кратчайшую дорогу на Землю "Торнадо" дали для того, чтобы сразу же, без задержки подключить его экипаж к какой-то важной инициативе, связанной с Даль-Геем. Для Алексея Кронина и Клима Ждана такое объяснение было еще и желанным. Особенно для Алексея, у которого, конечно же, затеплилась надежда на встречу с Кайной Стан.

Друзья принялись оживленно обсуждать те возможности, которые открывались перед экипажем "Торнадо". У них даже сомнений не возникало, что почетную дорожку на Байконур им могли дать по какой-то другой причине. А вот Лобова одолели сомнения. "Ну хорошо,– подумал Иван,– в конце концов, в Даль-Гее перемирие, у ребят по этому поводу легкая эйфория, поэтому ничего другого, кроме этого перемирия, им и не приходит в голову. Но если рассудить здраво, то увязать ноль-вторую трассу с Даль-Геем не так-то просто! В самом деле, если их хотят срочно направить в Даль-Гей, то это проще сделать не с Байконура, а с центральной лунной базы. А если особой срочности нет, то причем тут эта почетная трасса? К тому же, будь налицо некая особая срочность, связанная с залетом на Землю, об этой особой срочности непременно поступила бы на борт специальная информация. Между тем, главный диспетчер молчит! А если..."

Иван не стал додумывать до конца эту ускользающую мысль.

– Клим,– обернулся он к штурману.– Не было ли персонального пробела в циркулярке?

Штурман, увлеченный разговором с Крониным, не сразу понял смысл вопроса, и Лобову пришлось повторить его.

Очень редко, но такие случаи все-таки бывали, ЦУП или база, передававшие циркулярку, тем не менее решали, что некоему конкретному кораблю знать ее содержание по той или иной причине не следует. Тогда в сообщение вместе с позывными корабля вставлялся кодовый сигнал пробела. Пробел мог быть общим, тогда бортовая аппаратура вообще его не фиксировала. Пробел мог быть и частным, тогда бортовая аппаратура блокировалась лишь по части информационного сообщения, фиксируя "пустую" часть циркулярки временной точкой, акустически воспринимавшейся в виде характерного писка. Пробел мог быть абсолютным, и тогда командир корабля не мог получить вырезанную часть информации. Пробел мог быть и относительным, тогда опущенная часть циркулярки могла быть все-таки передана на борт корабля по специальному запросу его командира. По отношению к "Торнадо" дело упрощалось. Шеф-пилот дальнего космофлота Иван Лобов через свой позывной два ноля единица мог затребовать на борт всякое циркулярное сообщение, любой пробел циркулярки был для него пробелом относительным, а поэтому и восполнимым. Вообще-то говоря, за все время своей деятельности экипаж "Торнадо" ни разу не попадал под пробелы циркулярных сообщений, поэтому Ивану и потребовалось время, чтобы разжевать кое-какие детали штурману.

– Не заметил,– сказал Клим, когда понял, в чем дело.– Но честно говоря, я мог и не обратить внимания на марку пробела.

– Вот и проверь,– коротко заключил Лобов. Штурман покинул кают-компанию, оставив после себя молчание, очень похожее на беспокойство.

– Есть пробел,– сообщил Клим через минуту,– запросить?

– Я сам,– сказал Иван, поднимаясь на ноги.

Марка пробела стояла после информации о перемирии в Даль-Гее, поэтому конец этого сообщения Иван прослушал заново, мысленно подгоняя текст, точно это был живой собеседник, А потом последовала купюра циркулярки: "Сегодня в шесть часов семнадцать минут мирового времени рейдер "Денебола" потерпел катастрофу при выбросе из подпространственного канала. Аварийный сигнал черного ящика "Денеболы" свидетельствует, что рейдер при выходе на субсвет частично разрушился. Экипаж погиб, но успел ввести в действие программу "Голубой сон". Для обследования "Денеболы" и эвакуации погибших к месту катастрофы направлен патрульный корабль "Мистраль". Служба безопасности связывает факт выброса "Денеболы" с гравитационным ударом, последовавшим за вспышкой новой звезды на удалении восьми световых лет от места катастрофы".

Часть вторая

V

По-настоящему с Леной Зим Иван познакомился на Земле во время очередных каникул, последовавших непосредственно за орнитеррским патрульным рейдом. С Орнитерры, где так трагично погиб Виктор Антонов, "Торнадо" прибыл на ближайшую галактическую базу. Лену, еще не очнувшуюся от глубокого сна, который едва не стал для нее вечным, положили в госпиталь. Но удар геновируса по ее организму оказался столь сильным, что местные врачи, располагавшие ограниченным комплектом медицинской техники, не решились на радикальные меры. Лену срочно эвакуировали на Землю в центральную клинику астральной медицины, и уже здесь она была выведена из шоковой летаргии и в первом приближении поставлена на ноги. А "Торнадо" отправился в очередной патрульный рейд и еще два месяца, как это и планировалось по графику, но уже без приключений, барражировал в заданной галактической зоне. Все когда-нибудь обязательно кончается, завершился и этот тревожный и опасный орнитеррский рейд "Торнадо". Для корабля этот рейд закончился в лунных эллингах, где он был поставлен на текущий и профилактический ремонт, а у его экипажа начались очередные полуторамесячные каникулы – на этот раз не очень веселые. Погиб Виктор Антонов, и хотя торнадовцам не в чем было упрекнуть себя, горький осадок от пережитого остался, мешая им с обычной легкостью отряхнуть, так сказать, прах космоса со своих ног и с обычной легкостью погрузиться в земную жизнь.

Выяснилось, что жизнь новой крестницы торнадовцев, Лены Зим, вне опасности: она выписана из клиники, находится в центральном профилактории дальнего космофлота, что размещен на территории Йеллоунстонского планетарного парка, но окончательно от удара орнитеррского геновируса еще не оправилась, и когда оправится – неизвестно. На вопрос встревоженных торнадовцев о характере остаточного заболевания Лены, центринформ ответил, что это – очень сложная нехарактерная психотропная болезнь. Четких земных аналогов она не имеет, но более всего она сходна с так называемой биофобией – болезненным ощущением своей ненужности, обреченности, неотвратимо приближающейся близкой смерти. Проще говоря, биофобия – это глубокая депрессия, связанная либо с неумением, либо с нежеланием жить, депрессия пассивная, редко приводящая к самоубийству, но способная за два-три месяца свести человека в могилу. В первобытном мире она была распространена довольно широко. Хотя возникала, как правило, не спонтанно, а через сглазы, наговоры и другие колдовские действия, во всесилии которых заболевшие биофобией не сомневались. В современное же время биофобия встречается в виде редчайшего исключения, но все-таки встречается. И хотя торнадовцев поспешили успокоить, сообщив, что у Лены биофобия имеет легкую форму, ту самую, которая во времена русского православия уводила девушек в монастыри, на весь грустный век их делая христовыми невестами,– ясно было, что Лену следует навестить. Навестить всем экипажем и попытаться вернуть ей естественную радость жизни. Ну, хоть чем-нибудь помочь! Ведь она им не чужая. По давним патрульным традициям спасенная торнадовцами девушка становилась их крестницей.

В общем, все говорило за то, что не стоит торнадовцам разлучаться после трудного и грустного орнитеррского рейда. И все-таки их разлучили! Каждый житель Земли от мала до велика знал, сколь ужасны могли быть последствия от занесения в биосферу родной планеты инопланетных форм жизни и возбудителей чужеродных болезней. И если на протяжении целых трех веков земной цивилизации удавалось избегать этой фатальной опасности, то лишь благодаря жестким мерам предосторожности, которые на первый взгляд могли показаться избыточными и попросту ненужными. Вот и теперь, хотя для этого не было никаких фактических показаний, специальным решением Совета астральной медицины Климу Ждану и Алексею Кронину, как лицам, подвергшимся воздействию орнитеррского геновируса, был временно запрещен прилет на Землю. Им предстоял двухнедельный карантин с пребыванием на лунной базе, скрупулезное обследование и дополнительный курс профилактического лечения. Одному лишь Ивану Лобову, как не инфицированному геновирусом, было разрешено после обычных медосмотров и формальностей сразу же вылететь на Землю. Из солидарности с экипажем Иван было отказался, но друзья отговорили его от этой жертвы. Клим сказал, что просто глупо торчать на Луне, когда течет драгоценное время земных каникул, а Алексей напомнил Ивану о Лене Зим, о ней экипаж "Торнадо", к стыду своему, как-то позабыл в карантинной суматохе, которую космонавты дружно не любили, несмотря на то, что сознавали ее необходимость и не пытались прекословить. Напоминание Кронина решило дело – Лобов вылетел на Землю один.

В Йеллоунстонском профилактории Лобова встретил психолог-обсерватор, плотно сложенный мужчина лет тридцати пяти, в добродушных голубых глазах которого так и лучился рекламный лозунг: "В здоровом теле – здоровый дух!" У него были замедленные, четко прорисованные движения сильного и уверенного в себе человека и типично прибалтийское имя – Ян Кирсипуу. Крепко пожав руку Ивана, он усадил его в плетеное кресло, скрипнувшее под тяжестью литого лобовского тела. А сам устроился напротив, спиной к широкому, во всю стену окну, выходящему в разреженный, полный световых прогалов и полян парковый лес. Без паузы, словно продолжая ранее начатый разговор, Кирсипуу начал рассказывать о состоянии Лены, избегая медицинских терминов. Он говорил о Лене доверительно и заботливо, как о своей младшей сестре, и это Ивану понравилось. Но ему не очень понравился цепкий, оценивающий взгляд, которым Кирсипуу с профессиональной бесцеремонностью словно ощупывал его лицо и который жил особой, тайной жизнью, независимо от добродушной улыбки психолога и смысла произносимых им слов. Характеризуя состояние Лены, Кирсипуу использовал примеры из обыденной жизни, пользовался историческими аналогиями и литературными параллелями. Он обратился даже к фольклору и хорошо поставленным баритоном пропел: "Извела меня кручина, подколодная змея. Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я". И хотя Кнрсипуу тут же уточнил, что это лишь фоновая аналогия, что Лена конечно же не догорит, а восстановится, и все дело лишь в сроках ее выздоровления, Иван все-таки, с некоторой неприязнью к пышущему здоровьем психологу подумал: "Тебя-то кручина, конечно же, не изводит". Живущий отдельной жизнью, оценивающий взгляд психолога споткнулся об эту мысль, точно Лобов высказал ее вслух. Оборвав свою речь, Кирсипуу улыбнулся, улыбнулся не вообще, а персонально Ивану.

– Я выгляжу непростительно благополучным, не правда ли?

Иван на улыбку не ответил, подумал и довольно хмуро признал:

– Правда.

– Откровенность делает вам честь,– Кирсипуу теперь поглядывал на Лобова с любопытством и, пожалуй, с уважением.– Но это видимое благополучие – залог моего успеха при работе с теми, кто пытается разлюбить жизнь. И как только я, психолог-обсерватор, почувствую, что меня начинает изводить кручина,– тут в голубых глазах Кирсипуу мелькнула сталь клинка,будьте покойны, я немедленно подам рапорт об уходе с обсервационной работы. Буду считать, что профессионально не пригоден.

Слово рапорт он произнес с ударением на последнем слоге, как это принято у летного состава космофлота, дав тем самым понять Лобову, что и он, Кирсипуу, повидал космос и не всегда сидел обсерватором в земных профилакториях. Молчаливо признавая справедливость сказанного, Иван поклонился. Посматривая на Лобова с прежним уважительным любопытством, Кирсипуу вдруг спросил:

– Скажите откровенно, так ли уж нужна вам моя консультация о биофобии?

Теперь улыбнулся Иван, дотошно прочитавший перед визитом в Йеллоунстон о биофобии все, что было доступно его пониманию, но в тонкостях этой путанной болезни так до конца и не разобравшийся.

– Нужна. Но не теперь.

– Простите?

– Сначала я бы хотел встретиться с Леной. Я знаю ее лишь в состоянии летаргии и, честно говоря, плохо представляю, как она выглядит в жизни. Мне хочется просто, если хотите, по-родственному, поговорить с ней. Ведь она наша крестница! А уж потом я выслушаю все, что вы найдете нужным мне сказать. И выслушаю внимательно.

Кирсипуу согласно кивнул, выжидающе глядя на Лобова. Но Иван молчал, полагая, что и без того был многословен. И хотя пауза затягивалась, он спокойно выдержал оценивающий взгляд психолога-обсерватора.

– Что ж,– решил наконец Кирсипуу, поднимаясь на ноги,– пусть будет по-вашему. Рискнем!

– А в чем риск? – уточнил Лобов, поднимаясь вслед за ним.

Кирсипуу взглядом одобрил этот вопрос и пояснил:

– Лена может неадекватно отнестись к вашему появлению. В известном смысле, для нее вы, командир "Торнадо",– живое воплощение Орнитерры. А Лена ненавидит этот ядовитый мир!

– Я и сам его ненавижу,– холодно сказал Лобов.– Не беспокойтесь, Ян. Если проблема только в этом, то все будет в порядке.

Лену Иван отыскал в аэрарии, располагавшемся на открытом воздухе среди старых раскидистых сосен, какими они вырастают на свободе, когда не мешают друг другу. Здесь было уютно, как в родном, с детства знакомом доме. Пахло хорошо прогретой землей, увядающей травой и хвоей. Ленивый ветер гладил вершины сосен, путался в длинных иглах и лишь иногда, совсем обессилев, падал на траву. Не столь уже палило, сколько просто светило по-вечернему желтеющее солнце, в бледно-голубом, как бы выцветшем небе неслышно парили шапки и башни облаков. Лена в светло-сером брючном костюме спортивного покроя полулежала в шезлонге с книгой в руках. Она не то не заметила Лобова, не то не посчитала нужным обратить на него внимание. Поэтому Иван задержался в некотором отдалении возле пахучего темно-зеленого куста можжевельника.

Лену он узнал не без труда. Конечно, Иван и не пытался пользоваться воспоминаниями о спасенной ими девушке, балансировавшей между беспробудным сном и уже необратимой смертью. Лена тогда была больше похожа не на живого человека, а на не очень искусно сделанную фигуру для музея с медицинским уклоном в целях иллюстрации последствий летаргической болезни. Прежде чем лететь в Йеллоустонский профилакторий, Лобов познакомился с голографиями Лены, хранившимися в космофлотском, пока еще очень кратком досье на ее имя. Лена Зим, полулежавшая в шезлонге с книгой в руках, была похожа на веселую восемнадцатилетнюю девушку, изображенную на голографиях, не больше, чем ее заметно более старшая по возрасту сестра. Или даже ее молодая мать! Таких, похожих на нынешнюю Лену молодых матерей в двадцать третьем веке было предостаточно. А ведь Лене было всего девятнадцать лет!

Когда Лобов приблизился, Лена и не подумала оторваться от книги, хотя вряд ли она по-настоящему читала ее: за все время, что видел ее Иван, она ни разу не перевернула страницы. Поздоровавшись, Иван негромко представился:

– Меня зовут Иван Лобов.

Лена опустила книгу на грудь и некоторое время равнодушно разглядывала стоявшего перед ней крупного сильного человека. У нее было удлиненное, ничем не примечательное лицо с довольно правильными мягкими чертами, бело-матовая кожа с акварельным румянцем на щеках, волнистые коротко стриженные русые волосы и спокойные карие глаза.

– И что вам угодно, Иван Лобов?

– Я командир патрульного корабля "Торнддо", посланного на Орнитерру.

В карих глазах Лены отразилось некое сильное движение души, и похожее и в то же время непохожее на страх: они расширились, и снова стали спокойными, пожалуй, усталыми карими глазами.

– Понятно. Ждете от меня слов благодарности?

– Нет.

– И правильно. Напрасно вы меня спасали,– Лена помолчала и уточнила: Одну.

– Так уж получилось.

Лена кивнула, как бы извиняя Ивана, и подняла книгу на уровень глаз.

– Можно я посижу с вами?

– Зачем?

– Да просто так. Вы читаете, и я почитаю.

Она пожала исхудавшими плечиками.

– Читайте.

Лобов взял один из свободных шезлонгов, прислоненных к золотистому, пахнущему смолой стволу сосны, и разложил его в нескольких шагах от шезлонга Лены – сбоку, так чтобы не мельтешить перед ее глазами. Достал из кармана микропечатный пакет-бук, вмещавший несколько томов обычной печати, бинокулярные очки. Усевшись поудобнее, он настроил очки на удобную степень увеличения и погрузился в чтение. Сделать это было нелегко, отвлечений, особенно мысленных, было множество, но Лобов уже давно научился делать то, что требуется, в любой, даже неблагоприятной обстановке. Наперед зная, что погрузиться в тонкости художественного текста будет трудно, Лобов остановился на хронике земных событий за последний квартал. Такие обзоры специально готовились для гиперсветовиков, большую часть жизни проводивших в космосе и лишь гостивших на Земле. Помучавшись минуту-другую, Иван заставил-таки себя позабыть о Лене, сосредоточиться, и уже не отрывался от текста до тех пор, пока не одолел обзор до конца. А когда одолел и снял бинокуляры, перехватил взгляд Лены. Она смотрела на него поверх книги и не отвела неподвижных глаз.

– А вы и в самом деле читали,– проговорила она, скорее просто констатируя, нежели сомневаясь или удивляясь.

– Читал,– подтвердил Иван.

– А я вот не могу. Не получается! – Лена сказала это равнодушно, но в движении руки, которым она опустила свою книгу на траву, осыпанную усыхающей хвоей, проскользнула досада.

– Так и не читайте! Хотите прогуляться? Она отрицательно качнула головой.

– Меня еще плохо держат ноги.

– Тем более!

– Неловко.

Лобов поднялся на ноги.

– Но я же не чужой. Пойдемте!

– Не чужой?

– Я из экипажа "Торнадо,– напомнил Иван с улыбкой.– Вы для нас – не чужая!

Лена провела рукой по лбу, словно поправляя волосы, хотя необходимости в этом не было.

– Я и позабыла о космических традициях,– она задумалась и прямо взглянула на Лобова своими тревожными карими глазами,– вас привело сюда чувство долга?

На секунду Иван смешался, но потом упрямо спросил:

– Разве долг – это плохо?

Она отвела взгляд, пальцы ее перебирали воротник светло-серой спортивной куртки.

– Не знаю. Теперь не знаю. Наверное, хорошо. Но иногда – плохо!

Сердце Ивана сжалось. Как только он увидел Лену, она сразу показалась ему странно знакомой. Как будто он уже видел ее раньше, причем именно такой – погруженной в мир своих мыслей молодой женщиной, смотрящей на окружающий мир с неясной тревогой в карих глазах: чуть удивленно, чуть недоверчиво и печально. Умом Иван хорошо понимал, что такую, сидящую перед ним в кресле Лену Зим, он видеть никак не мог. Ее просто не существовало прежде! Она родилась из забвенья колибридного сна всего несколько месяцев тому назад. Но сердце упрямо твердило Ивану, что он знал Лену и раньше, и он ничего не мог поделать с этим уверенным внутренним голосом. Прямо наваждение! И вот сейчас, когда карие глаза Лены были обращены на Ивана, но взгляд их скользил мимо, в какие-то только для них открытые дали, Лобов вдруг вспомнил, где видел ее раньше. Не деталями, а общим выражением лица, Лена была похожа на рождающуюся Венеру Боттичелли. То же самое щемящее очарование! Немой призыв к доброте и помощи... и робкая надежда на нее. Не умом, а сердцем Иван понял, что в душе Лены происходит какой-то трудный, может быть, давно назревший перелом и что неудачно сказанным сейчас словом можно помешать этому, сломать, испортить второе рождение человека. Негромко назвав Лену по имени, Иван подождал, пока взгляд ее не приобрел осмысленное выражение, и только тогда спросил: