Текст книги "УЗНИК РОССИИ"

Автор книги: Юрий Дружников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)

Служивший вместе с французом в Кавалергардском полку князь Александр Трубецкой вспоминал, что это был жизнерадостный, находчивый, веселый, общительный человек, многим близкий приятель: «И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой, впрочем, мы узнали гораздо позднее». Трубецкой имеет в виду его голубизну.

Гомосексуальные причины породнения холостяка Геккерена с молодым красавцем-офицером, конечно же, были понятны в обществе всем, на «греческую любовь» в российской армии и в дипломатии закрывали глаза. Пушкин посмеивался над чересчур активными голубыми вроде своего приятеля Филиппа Вигеля («Тебе служить я буду рад… но, Вигель, пощади мой зад!»), однако дружил с ними. Возможно, ревность к ухажеру своей жены не возникала по этой причине: да, флирт имеет место, но ведь Дантес, как всем известно, – любовник голландского посла.

Авторы, изучающие отношения Пушкина и Дантеса, подчас не придают значения одному любопытному факту: Пушкин был давно, задолго до появления Дантеса в Петербурге, близко знаком с Геккереном. Они общаются с 1830 года, между ними добрые отношения и дружеские беседы при встречах у общих знакомых, они вместе веселятся, принимая участие то в костюмированной поездке, то в танцах на балах. Пушкин бывает дома у Геккерена, а стало быть, находит его интересным собеседником. Дипломат часто уезжает за границу, привозит книги и журналы, они становятся доступными поэту. Ни единого плохого слова не сказано Пушкиным о Геккерене до самого конфликта осени 1836 года.

Какие бы мы догадки ни строили, простой факт, что Дантес долго ухаживал за мадам Пушкиной, доказывает серьезность его любви к ней. А то, что она его не отталкивала и не прекращала этой двусмысленности – о ее взаимности. Светский воздух уже полнился сплетнями, и поэт, с интересом питавшийся слухами, не мог их не слышать.

Весной 1835 года Геккерен уезжает более, чем на год, и Дантес может действовать свободнее. Как явствует из его писем, он обещает Геккерену, что его страсть к «самому прелестному созданию в Петербурге» утихнет к возвращению приемного отца. Но главное тут, что пылкая страсть существует, сколько бы ни отрицали ее пуристы. Серьезность ситуации для Дантеса в том, что он находится в двух любовных связях одновременно: с Натальей и с Геккереном.

Неизвестно, как развивались бы отношения Натальи и Дантеса, если бы Пушкин не разыграл трагический спектакль. Ведь не разреши жена Пушкина, Дантес ее не преследовал бы. Не исключено, однако, что Наталья сознательно разжигала ревность мужа, который был занят другими женщинами, дразнила его, рассказывая об ухаживаниях француза. Николаю Павловичу были выгодны сплетни о связи Натальи с Дантесом. Как бы то ни было, Дантес появляется в сюжете на фоне охлаждения отношений внутри семьи. Пока что пушкинистика недалеко ушла от советской концепции: раз сам Пушкин называл в письмах жену ангелом, то просто грех думать иначе. Спору нет, не нужно делать из Натальи Пушкиной ни богиню, ни дьяволицу; однако важно понять, что происходило.

Пушкин любил жену, но в письмах его к ней нет ни его, ни ее духовной жизни, ни поэзии, только то, что ей интересно: сплетни и деньги. Он приноравливался к вкусам жены, но был предел. Ее участие в его жизни? «Я родила ему детей, что ж больше от меня требуется?» – говорила она с возмущением сестре Александрине. Наталья так и не вписалась в его интересы, но разве не ясно было спервоначалу этому опытному бабнику, что не впишется? Похоже, лучшая часть его жизни для нее отсутствовала и ее не интересовала.

Невесте он писал письма только по-французски, а меньше чем через год после женитьбы объяснил причину, по которой он переходит в письмах к ней на русский: «Я по-французски браниться не умею». «Одно худо, – отчитывает он ее. – Не утерпела ты, чтоб не съездить на бал княгини Голицыной. А я именно об этом и просил тебя… Если ты и в эдакой безделице меня не слушаешь, так как мне не думать…» (Х.372) И бранится: «Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора», «Сиди дома, так будет лучше», «какая ты безалаберная», «тебе уши выдрать», «вы, бабы, не понимаете счастья независимости», «Ох, семья, семья!» (Х.243, 382, 383).

Николай Смирнов писал о Пушкине, что «женитьба была его несчастье», о котором все близкие его друзья сожалели. Без состояния сам, он взял такую же жену и обеспечил себе «грустные заботы» до конца дней. И все же было бы неправильным считать, что корни происходившего в семье Пушкиных лежали в ошибке выбора невесты. Его вина, что семья не сложилась, не меньше, если не больше жены. Она попала к нему в руки юной девочкой; он – зрелый, умный, знающий жизнь и женщин. По инерции он делал ей комплименты, но, женившись, собственные правила не изменил, жил, как привык, холостяком. Все его страсти только развились: карты, загулы, постоянные измены, которыми он хвастался перед ней. Чего же ждать от жены?

Человек двойных, если не множественных стандартов, он требовал от других большего, чем от себя. Добавим брошенное вскользь мнение Вересаева. Елена Булгакова в дневнике пишет: «Днем были у В.В.Вересаева. М.А. (Булгаков. – Ю.Д.) пошел туда с предложением писать вместе с В.В. пьесу о Пушкине, то есть чтобы В.В. подбирал материал, а М.А. писал… В.В. зажегся, начал говорить о Пушкине, о двойственности его, о том, что Наталья Николаевна была вовсе не пустышка, а несчастная женщина». Другие дамы света пускались и не в такие тяжкие, в том числе с ее мужем, а она, кажется, единственный раз влюбилась, и…

Конечно, хорошо было бы объективности ради посмотреть на происходившее глазами Натальи Пушкиной, но она не оставила ни слова о своих переживаниях: ни странички дневника, ни впечатлений. Жены друзей поэта приняли ее сердечно и дружелюбно, а она к ним осталась прохладна и в общем-то равнодушна. Годы рядом с мужем никак ее не развили. Окружающих она рассматривала в несложных категориях: «Гриша очень красивый мальчик, – писала она второму мужу о сыне, – гораздо красивее своего брата, и по этой причине записан в дворцовую стражу, честь, которой Саша никогда не мог достигнуть, потому что он числился в некрасивых».

Серьезных исследований о Пушкине-семьянине нет, и это неслучайно. Миф держится, в основном, на его ласковых письмах к жене. В них он часто заботлив, но это фасад. Каким отцом был Пушкин? Думается, никаким. В семье его не дождутся, а когда он появляется, возникают ссоры не только с женой, но и с детьми. «Александр порет своего мальчишку, которому всего два года; Машу он тоже бьет; впрочем, он нежный отец», – смягчает под конец этот отчет сестра Ольга. Что вложил он в своих детей? Что сделал для них, оставляя сиротами? Для жены его смерть, несмотря на обмороки и потрясение, стала избавлением от бремени.

«Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным», – пишет он жене. Увы, идеал и практика разделились. Внешне Мадонна в амплуа жены после родов даже похорошела, но его восторг сменился привычкой. После женитьбы Пушкин говорил жене Александра Булгакова: «Пора мне остепениться: ежели не сделает этого жена моя, то нечего уже ожидать от меня». Стало ясно, что жена на него в лучшую сторону не повлияла. Она – ребенок, как заметила сестра Ольга по прошествии лет, стало быть, пятый ребенок в семье. Чем Пушкин только не занимается! Пытается продать статую, бесконечно ссорится с полоумной тещей, участвует в сватовстве Натальиной сестры, которую сделали фрейлиной двора.

Обратимся еще раз ко взятой эпиграфом фразе из письма Наталье: «Ух, кабы мне удрать на чистый воздух». Не кажется ли странным, что Пушкин пишет жене «мне удрать», но не «нам»? Как это понимать? «А живя в нужнике, поневоле привыкаешь к…» – далее идет слово, приемлемое для забора. К таким словам поневоле привыкаешь, читая письма поэта, но мало радости их часто цитировать (Х.383). Мысль же в том, что ему хочется из российского нужника на свежий воздух. Притом одному.

Стихотворение начинается словами: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…». Ниже Пушкин приписывает несколько фраз, среди них: «Блажен кто находит подругу – тогда удались он домой» (Б.Ак. 3.941). С чего бы писать о блаженстве с подругой, когда в семье происходит тяжелая ссора? Или это не о жене, а о другой женщине? Но тогда почему – домой? Да потому, что «блажен, кто находит» означает, что он не нашел, а стало быть, и домой не хочется, ибо дома подруги нет. Приписанная им фраза – крик души. Обратим внимание на еще одну деталь: в начале стихотворения «Пора, мой друг, пора!..» Пушкин говорит о двоих («а мы с тобой вдвоем предполагаем жить…»), а в конце размышляет об одном себе.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля –

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег. (III.258)

«Не дай Бог ссориться с царями!» – говаривал Пушкин. Праздновались именины Николая. Пушкин не явился, сказавшись больным, а Наталья танцевала с царем. Второму сыну она хотела дать имя Николай. В честь ее отца, конечно, но ведь и Николаю Павловичу, с которым она танцевала, обедала и будет опять танцевать, как только придет в себя после родов, будет приятно. Отец настоял, чтобы назвали Григорием. Забегая вперед скажем: можно считать доказанным, что Пушкина стала любовницей царя после смерти поэта. Но Пушкину-то это не дано было знать.

Пишется «Сказка о золотом петушке». Что это вольный перевод на русскую почву «Легенды об арабском звездочете», известно, но нам показалось не случайным, что в сказке спор идет из-за женщины. Не раз Пушкин ассоциативным путем связывал мысли своих героев с собственными. Здесь из-за женщины царь убивает мудреца. Пушкин вписывает в сказку строку «Но с царями плохо вздорить», а потом исправляет: «Но с иным накладно вздорить», – явная самоцензура.

Один любовный треугольник – это тяжело, а он стал углом сразу в двух треугольниках. Несколько раз Пушкин возмущенно пишет жене, что его письмо распечатано. «Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство. Без политической свободы жить очень можно, без семейственной неприкосновенности… невозможно; каторга не в пример лучше» (Х.379). Копия письма Московским почт-директором Александром Булгаковым послана Бенкендорфу. Тогда Пушкин написал письмо с оскорблениями в адрес Булгакова. Письмо это не дошло до жены, но и не было передано Бенкендорфу, а просто исчезло, что подтвердило подозрения о перлюстрации.

Тихо протестуя против внедрения тайной полиции в свою переписку, Пушкин, между прочим, вводит в оборот термин и сегодня звучащий: «семейственная неприкосновенность». Об этом же еще раньше писал жене Вяземский: «Зачем ты о Пушкине сплетничаешь по почте? Разве ты не знаешь, что у нас родительское и чадолюбивое правительство, которое, за неимением государственных тайн, занимается домашними тайнами детей своих?».

Быт его уныл. Удивляешься, как такой большой поэт умещался в такой маленькой комнатке, загнанный криками детей и дрязгами родственников? Еще недавно там, в простеночке между полками книг, уходящими к потолку, на маленькой кушетке он мог отдохнуть, подумать, побыть один со своими мыслями. Теперь все ему опротивело. Сидеть на месте тошно. Даже любимый Летний сад он называет «огородом», как он назывался в XVIII веке.

Вдруг у него снова возникает желание попытаться попасть в Варшаву – на сей раз под предлогом «родственной необходимости»: сестра Ольга собиралась родить, и мать отправлялась туда. Надежда Пушкина писала дочери: «Александр, кроме того, сказал, что если возьмет продолжительный отпуск, то съездит повидаться с тобой в Варшаву; ни разу там не был. Вместе бы и приехали». На следующий день отец писал Ольге: «Посмотреть Варшаву ему не мешает… Какие-то польские паны… протрубили ему, будто бы Варшава – Париж в миниатюре, куда после Варшавы и ездить не стоит». Отец не понимает, что Варшава для его сына – последняя надежда. Разве не ясно, что в Варшаву его тоже не пустят?

Пушкин полон противоречий. «Домашние обстоятельства мои затруднительны; положение мое не весело; перемена жизни почти необходима» (Х.388). Что это значит: перемена жизни? Размышления о необходимости ехать куда угодно, лишь бы двигаться, разговоры на эту тему – нормальное, постоянное и более типичное состояние, чем само бегство. Он добился должности, а теперь просится в продолжительный отпуск. Но денег нет. Раньше он гордился, что пишет за деньги – то была заявка на профессионализм. Теперь: «Писать книги для денег, видит Бог, не могу» (Х.426). «Я исхожу желчью», – объясняет он приятельнице и соседке по Михайловскому Осиповой, а чуть дальше добавляет: «Свет – мерзкая куча грязи» (Х.683-684). «Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и на все» (Х.388).

Остается деревня. Мысли о том, чтобы вырваться из города, возникали и раньше, вскоре после женитьбы. Еще в июне 1831 года он писал Осиповой: «…Не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях? Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году. Что скажете вы, сударыня, о моих воздушных замках, иначе говоря, о моей хижине в Савкине? – меня этот проект приводит в восхищение, и я постоянно к нему возвращаюсь» (Х.658).

Сельскую жизнь Пушкин идеализирует так же, как всегда идеализировал Запад. «Деревня Пушкину нравилась, но в деревне он думал о столице, а в столице о деревне», – писал Н.Котляревский. Теперь на черновике стихотворения он записывает: «О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь etc. – религия, смерть» (Б.Ак.3.941). Но о какой семье идет речь? Повторим крик души поэта: «Перемена жизни почти необходима».

Весной 1835 года он рвется в Михайловское, хотя жена должна вот-вот родить. Все удивлены его внезапным решением ехать туда. «Ты, быть может, подумаешь, что это за делом, – пишет дочери Ольге мать, – вовсе нет: ради одного лишь удовольствия путешествовать, – и по такой плохой погоде!.. Его жена очень этим опечалена. Признаться надо, братья твои – чудаки порядочные и никогда чудачеств своих не оставят».

Погода действительно ужасная: в мае в Петербурге выпал снег и все собирались вернуться к саням. В когда-то любимое им Михайловское Пушкин заглянул, но быстро уехал. Он появляется в Тригорском у Прасковьи Осиповой и уезжает в Голубово к влюбленной в него давно, еще во времена михайловской ссылки, Евпраксии Вревской, которая недавно приезжала в Петербург. Баронессу Вревскую, до этого Зи-зи, Пушкин называл «кристалл души моей». Мать ее Осипова говорила, что он любил ее «как нежный брат», однако у Пушкина с ней был долгий роман до ее замужества. Зи-зи вышла замуж вскоре после того, как Пушкин женился.

Тогда ей было шестнадцать, теперь двадцать семь. Виделся с ней Пушкин и после, периодически; связь с ней обозначил в Донжуанском списке. В Петербурге он доставал ей билеты в театр, о чем она сообщила в письме к мужу. Отметим особые отношения Пушкина с этой женщиной в последние годы. Накануне смертельной дуэли не жена, не близкие друзья, но Вревская знала, что произойдет. А перед смертью полвека спустя Вревская завещала дочери предать сожжению пачку писем Пушкина. Думается, в письмах, особенно последних лет его жизни, содержалось немало тайн.

Тут, в своем имении, Вревская была с мужем, и Пушкин, радушно и с заботой встреченный, проводил с ними дни втроем, хотя рассчитывал на другой расклад. Через десять дней он вернулся в Петербург, где жена его рожала сына. Три месяца спустя снова отправился один в Михайловское и опять пытался воскресить роман и с Вревской, и с другой возлюбленной из Тригорского – Алиной Беклешовой, которая тоже вышла замуж и жила в Пскове. В Алину он тоже был влюблен, будучи в ссылке в Михайловском. Ей посвящено одно из самых живых, легких и остроумных любовных стихотворений поэта:

Я вас люблю – хоть и бешусь,

Хоть это труд и стыд напрасный,

И в этой глупости несчастной

У ваших ног я признаюсь! (II.302)

Все это выглядит как новая ярмарка невест тридцатипятилетнего Пушкина, только невесты замужем и жених женат. Он остается ночевать в Тригорском в надежде, что Алина приедет из Пскова. Из Тригорского он мчится в Голубово к Зи-зи и пытается срочно зазвать туда Алину призывно-любовным письмом. Судя по внешне шутливым, но отчаянным строкам, она ему срочно нужна: «Приезжайте, ради Бога; хоть к 23-му. У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться» (Х.426). Что это? Привычный флирт? Не думает ли он всерьез о перемене своего семейного статуса?

Отодвигая подозрения от себя, Вревская в то время писала Алексею Вульфу: «Поэт по приезде сюда был очень весел, хохотал и кричал по-прежнему, но теперь, кажется, впал в хандру. Он ждал Сашеньку (Беклешову. – Ю.Д.) с нетерпением, надеясь, кажется, что пылкость ее чувств и отсутствие ее мужа разогреют его состаревшие физические и моральные силы».

Он поехал в Михайловское работать, но письма его оттуда, одно за другим, говорят о другом. «Писать не начинал и не знаю, когда начну… Вот уж три дня, как я только что гуляю, то пешком, то верьхом. Эдак я и осень мою прогуляю» (Х.425). Ночует он у Вревских, ждет Беклешову, но увы… «Вообрази, что я до сих пор не написал ни строчки… Все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком» (Х.427). Вдохновение, несмотря на любимую осень, не приходит: «Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошки деньги трудовые и не вижу ничего в будущем… Утром дела не делаю, а так из пустого в порожнее переливаю… А ни стихов, ни прозы писать и не думаю» (Х.428). «Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен» (Х.430).

Впечатление, которое он производил на ярмарку бывших невест, отнюдь не розовое. Пушкин «с каждым днем становится все более эгоистичным и все более тоскующим», – пишет все еще влюбленная в него старшая дочь Осиповой Анна Вульф.

В стихах его опять появляется знакомое слово «изгнанник». Всю жизнь он чувствует себя таковым. Пятнадцать лет назад это был «изгнанник самовольный», полный энергии для предстоящего побега, а теперь он видит себя в качестве «усталого изгнанника». Впрочем, зачеркивает эти два слова и пишет «печального изгнанника», жалуясь на судьбу, которая истомила усталое его сердце, ожесточив ум (Б.Ак.3.1003). Рождается «Вновь я посетил…», в котором выплескивается ненависть к окружающему миру. Мизантроп-герой находится в полном одиночестве, при полном непонимании окружающих и предательстве друзей:

Я зрел врага в бесстрастном судии,

Изменника – в товарище, пожавшем

Мне руку на пиру, – всяк предо мной

Казался мне изменник или враг.

Утрачена в бесплодных испытаньях

Была моя неопытная младость. (III.429)

Поистине все возможные и невозможные неприятности должны валиться на голову поэта, чтобы он создавал такие строки. Образ русского скептика и западного романтика сливаются в нечто единое. И вдруг, наперекор сказанному, Пушкин зачеркивает мизантропические пассажи и обращается к потомкам: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» (III.314). Байроническая тема двигается у Пушкина по второму кругу, только все стало серьезней. Раньше герою, как и Байрону, было душно на родине, теперь невыносимо. И тема изгнания звучит осознанней и безвыходней. В июне или июле 1835 года рождается стихотворение «Странник».

Гоголь в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии» писал, что в этих стихах звуками, почти апокалиптическими, изображены побег из города, обреченного гибели, и часть пушкинского собственного душевного состояния. Но более явственно, на наш взгляд, в «Страннике» проявляется трагическая интонация непонимания человека в семье. И – о чем не говорилось – опять тема бегства, но на этот раз – из семьи. Рядом со стихотворением «Странник» Пушкин рисует автопортрет, изображая себя безумцем, к которому протянута рука, призывающая его одуматься. А в жизни? Тесть и теща его – душевнобольные, один из братьев Натальи близок к этому. Семья не дала счастья, не помогла избежать трагедии.

И горько повторял, метаясь, как больной:

«Что делать буду я? что станется со мной?»

(III.310)

Бежать! Но куда? Да и не дадут скрыться: «Кто силой воротить соседям предлагал». Выхода нет и не предвидится. Чего Пушкин мог ждать от «начальников народных наших сил», как он назвал их в стихотворении «Полководец» (III.301)? Кризис разросся от безвыходности. Жуковский жалел всю жизнь, что отговорил Пушкина от отставки и отъезда в деревню. Это спасло бы ему жизнь.

Пушкин пытается разобраться в причинах ссоры между собственными дедом и бабкой Ганнибалами, которые жили врозь: «И сей брак был несчастлив. Ревность жены и непостоянство мужа были причиною неудовольствий и ссор, которые кончились разводом» (VIII.59). Официальному разводу препятствовала церковь. Мария Ганнибал предложила мужу внезаконный развод по обоюдному письменному договору – «отзыву». Подобные домашние разводы были распространены при Екатерине II в Петербурге и назывались «разъездами».

На прошении поэта об отпуске года на три или четыре в деревню Николай наложил резолюцию: «Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службой; спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок» (Б.Ак.16.288). О загранице речь не идет, он весь в долгах и хочет податься в деревню. Но решительности снова не хватило – и опять его унизили: прошение подано – прошение с раскаянием отозвано.

Бенкендорф докладывает царю: «Так как он сознается в том, что просто сделал глупость, и предпочитает казаться лучше непоследовательным, чем неблагодарным, то… я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека; лучше, чтобы он был на службе, нежели предоставлен самому себе». Бенкендорф старался отчитываться перед Николаем Павловичем в виде, облегчающем ответ. И резолюция царя была адекватной: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства».

С женой он не советовался, она была по понятным причинам против деревни. «А ты и рада, не так? Хорошо, коли проживу я лет еще 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать» (Х.393). Но она не знала, что делать и при нем.

Как спастись от хандры? Осенью 35-го у него опять флирт, на этот раз чисто платонический, с юной Машей, пятнадцатилетней дочерью Прасковьи Осиповой. «Я думал, сердце позабыло», – начинает он стихотворение, и признается, что «легковерные мечты… опять затрепетали». Но это уж спад, инерция, почти шутка. Маша стала героиней «Капитанской дочки», а любовь свою автор вложил в сердце Гринева.

В нем какой-то надлом. В декабре 1835 года он пишет Осиповой: «Как подумаю, что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения, мне кажется, что все это я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч., и проч.» (Х.684). Взгляды его изменились, чтоб не сказать – сделались противоположными. Кажется, он смиряется:

Я возмужал среди печальных бурь,

И дней моих поток, так долго мутный,

Теперь утих дремотою минутной

И отразил небесную лазурь.

Надолго ли?.. (III.260)

26 мая близкий друг – дочь Карамзина Екатерина Мещерская с мужем и сыном отправляются в Италию, и «я провожал их до пироскафа» (Х.379). То был день его рождения. Эти бесконечные проводы хорошо понятны. С юности у Пушкина была тяга к порту, где он дышал воздухом дальних странствий. В порту стояли корабли с пестрыми флагами, слышалась разноязыкая речь, до которой он был большой охотник. Каждый раз возникала иллюзия возможности уплыть, но…

На следующий день Пушкин представлен Великой княгине Елене Павловне, урожденной принцессе Вюртембургской. Она получила блестящее образование в Париже и стала православной, выйдя замуж за младшего сына императора Павла – Михаила. Николай Павлович называл ее «ученая из нашей семьи». Остроумная, начитанная, со скептическим взглядом на мир, эта опережающая время парижанка чувствовала себя чужой в России и держала себя весьма независимо. Счастья у нее с мужем не было, и вся ее жизнь сосредоточилась на друзьях, в основном писателях-либералистах, как тогда говорили, близких ей по духу и по интересам. Великая княгиня интересовалась произведениями Пушкина еще до знакомства, а теперь Пушкин быстро стал одним из близких ей людей, может даже самым близким, и не только в духовном смысле, о чем он, как ни странно, намекал в письме к жене. Встречи его с Еленой Павловной стали частыми.

В дневнике Пушкин дважды поминает новый указ о выезде за границу. Сперва в виде слуха: «Говорят, будто на днях выйдет указ о том, что уничтожается право русским подданным пребывать в чужих краях. Жаль во всех отношениях, если слух сей оправдается» (VIII.36). Еще бы: щель сузилась. Право ехать за границу могут отобрать: царь решает единолично, кого выпускать. А через две недели Пушкин отмечает: «Вышел указ о русских подданных, пребывающих в чужих краях. Он есть явное нарушение права, данного дворянству Петром III; но так как допускаются исключения, то и будет одною из бесчисленных пустых мер, принимаемых ежедневно к досаде благомыслящих людей и ко вреду правительства» (VIII.37). Указ Пушкин рассматривает спокойно: у него право побывать в чужих краях с молодости отобрано.

Он сближается с фрейлиной Александрой Россет, которую знал давно, но теперь она замужем за дипломатом, собирается уезжать, и перед отъездом они особенно часто видятся. Жена ревновала Пушкина к Россет, впрочем, она ревновала его ко всем.

Портретов красавицы Россет сохранилось множество. Когда она родилась, матери ее было пятнадцать лет, и Александра была вторым ребенком. Она на десять лет моложе Пушкина, красива, остроумна, наблюдательна, человек талантливый во многих отношениях (сама сочиняла музыкальные пьесы) – подлинная сокровищница для писателей. Пушкин называл ее «красноглазым кроликом», Жуковский – «небесным дьяволенком»; для Гоголя, по его словам, в Ницце она была «душевным монастырем». С царем она была близка. Пушкин ухаживал за ней, Вяземский и Жуковский к ней сватались. Перед тем, как венчаться, Россет сожгла письма Вяземского. Графиня Евдокия Ростопчина, близкая подруга Россет, опасаясь ее скомпрометировать, перед смертью уничтожила свою переписку. Аксаков, считавший ее «сиреной-соблазнительницей», утверждал, что у нее хранился портфель с непристойными письмами к ней, которые она собирала. Она стала прототипом многих литературных героинь.

Ей было разрешено выйти замуж за дипломата Николая Смирнова. Пушкин, возможно, из ревности не советовал ей делать этот шаг, хотя с дипломатом дружил и часто брал у него деньги в долг. Молодоженов пригласили на свадьбу Пушкина, и Смирнов был шафером. Он имел знакомство с Байроном, что для Пушкина казалось особым знаком.

Россет всем помогала, то и дело обращалась к императору с просьбами, защищала гонимых и была авторитетом среди известных писателей. Стихи Пушкина она передавала Николаю быстрее, чем Бенкендорф. Из-за границы она писала: «Скажите Пушкину, что я могу ему сообщить все, что происходит в литературном мире Берлина… А ведь и здесь жалуются, как и у нас, на застой в изящной литературе…». В сороковые годы у Смирновой после родов начались первые приступы душевной болезни, а последние годы своей жизни она была тяжело психически больна и умерла в Париже. После ее смерти осталось два сундука, полных рукописей. Судьба их неизвестна.

Споры о достоверности воспоминаний Смирновой-Россет не утихли до сих пор. Сошлемся на логичные рассуждения Н.Арсеньева: «Особенно интересные и живые рассказы ее «Записок», которые печатались в 1893-94 гг. в журнале «Северный вестник». Хотя подлинность этих записок заподозрена, т.е. был обнаружен ряд неточностей, и литературную обработку или даже фальсификацию приходится приписать дочери Смирновой, Ольге Николаевне, – материалом для этих записок, по-видимому, послужили действительно рассказы и воспоминания Александры Осиповны».

Поиски привели нас в квартиру Смирновых в Тбилиси. Сюда по ее завещанию привезли пять телег имущества из Калуги. В Калуге имение Смирновых уничтожили в советское время и на его месте разбили городской сквер. Царские подарки разграбили солдаты Красной армии и чекисты. Сохранилось только то, что вывезли за границу или спрятали наследники. Потом появилась в Тбилиси закрытая для широкой публики квартира под нелепым названием «Дом литературных взаимосвязей», – еще бы: не открывать же музей императорской фрейлины!

Когда мы побывали в музее, три комнаты там были приведены в порядок, а в остальных просто свалены вещи, в том числе портреты, иконы XVI века, принадлежавшие Смирновым (надеемся, их по сей день не разворовали). Сохранилась камер-юнкерская шляпа, которую, по преданию, надевал Пушкин (сам Смирнов тоже начинал карьеру камер-юнкером). Сохранился хрустальный кубок: в годы существования салона у Смирновых за лучшее исполнение чего-либо произносился тост, и Пушкин тоже пил из этого кубка.

В салоне Смирновой-Россет Пушкин прочитал целую лекцию про демократию в Европе по сравнению с Россией. Говорил он об участии крестьян в управлении и добавил: «Я всегда желаю съездить в Стокгольм, чтобы видеть палату крестьянскую в действии». «Всегда желаю» звучало бы смешно, если бы мы не знали, насколько это серьезно.

Знакомый Пушкина Авраам Норов путешествовал по Египту. Вернувшись, он много вспоминал о поездке, о том, как купил там каменную статую. «Какую чудную поэму можно было бы создать из этого эпизода, – вдруг воскликнул Пушкин. – Но чтобы написать об этих исторических странах, нужно их видеть, жить там. Мы, северные варвары…» Смирнова не могла слышать слов Пушкина, потому что уехала за границу до возвращения Норова. Он рассказал ей об этом в Париже.

А еще раньше, когда весной 1835 года Смирнова уезжала с мужем-дипломатом за границу, она от всей души сочувствовала поэту. «Сегодня утром, – отмечает она в дневнике, – я встретила бедного Пегаса Пушкина в английском магазине, куда ездила купить себе дорожный мешок. Он сказал мне: «Увезите меня в одном из ваших чемоданов, ваш же боярин Николай меня соблазняет. Не далее как вчера он советовал мне поговорить с Государем, сообщить ему обо всех моих невзгодах, просить у него заграничного отпуска. Но все семейство (Гончаровы) поднимет гвалт. Я смотрю на Неву и мне безумно хочется доплыть до Кронштадта, вскарабкаться на пароход…"