Текст книги "УЗНИК РОССИИ"
Автор книги: Юрий Дружников
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)
Про русского человека Никиту Бичурина – он же отец Иакинф – говорили, что в процессе жизни в Китае и усиленных занятий китайским языком, историей и культурой глаза у него по-восточному сузились. Выдающийся синолог служил в начале XIX века в течение пятнадцати лет начальником Пекинской духовной миссии, после чего пострадал из-за политических споров наверху, в которых его сделали козлом отпущения.
Впрочем, собственные взгляды этого человека тоже могли кое-кому не понравиться. Например, Бичурин располагал Христа не выше Конфуция. Отца Иакинфа сослали в Валаамский монастырь, где он провел четыре года в напряженных умственных трудах, а освободившись, сумел снова подняться: сделался переводчиком и опять отправлялся с посольством в Китай. Современность врывается в наш разговор о прошлом: в декабре 1994 года коллекцию уникальных книг, собранных Никитой Бичуриным, похитили из библиотеки, но она была найдена, а воры арестованы.
Пушкин слышал о трудах Бичурина еще в Одессе, держал у себя на полках его статьи. А личное их схождение началось в 1828 году. Потом о.Иакинф подарил ему свою книгу «Сань-Цзы-Цзин, или Троесловие» и познакомил с уникальными коллекциями восточных реликвий. Когда Дельвиг начал выпускать «Литературную газету», Пушкин сосватал в нее статьи востоковеда.
Барон Павел Шиллинг фон Канштадт, второй участник экспедиции в Китай, был военным и, как до отставки Пушкин, числился по Министерству иностранных дел. Он стал известным в двух ипостасях: ориенталиста-путешественника, собирателя уникальных монгольских и китайских рукописей, и инженера, изобретателя. Шиллинг, согласно некоторым источникам, сконструировал электромагнитный телеграфический аппарат, который демонстрировал у себя в квартире.
Из-за патриотической лжи с подтасовкой дат в советской специальной литературе по истории изобретательства трудно определить действительное первенство Шиллинга в сравнении с британцами Куком и Уитстоном и американцем Морзе. Впрочем, энциклопедия Брокгауза и Ефрона тоже называет Шиллинга изобретателем телеграфа. Заслуги его перед империей несомненны. Он провел первые опыты по электрическому взрыванию мин, внеся свой вклад в совершенствование способов массового убийства людей. Барон умер в один год с Пушкиным, а в 1900 году высочайшим повелением ему был установлен памятник в Петербурге.
С молодых лет Пушкин знал Шиллинга, веселого, общительного и необычайно тучного человека, друга Александра Тургенева и Жуковского. В 1818 году они вместе провожали Батюшкова в Италию, в 1828-м ездили в Кронштадт, откуда уходили корабли в Европу. Шиллинг прекрасно знал о желании поэта выбраться за границу. В ноябре 1829 года Пушкин прослышал, что Шиллинг готовится к экспедиции в Восточную Сибирь и Китай.
Пометка в записной книжке их общего знакомого Николая Путяты сообщает, что Пушкин собрался с бароном Шиллингом в Сибирь на границу Китая. По-видимому, поэта не столько интересовали китайские рукописи, сколько само путешествие. Невозможно выяснить, были ли предложения Бичурина и Шиллинга серьезными, но Пушкин отнесся к ним как к последней надежде отправиться путешествовать. Шиллинг не скрывал, что он родственник Бенкендорфа, но вряд ли Пушкин догадывался, что его приятель помогал главе тайной полиции следить за русскими за границей. Могла ли родственная связь Шиллинга с Бенкендорфом помочь Пушкину получить разрешение на выезд, ответить не можем, но стихи «Поедем, я готов…» были, очевидно, простодушным и искренним ответом обоим приятелям.
В один из первых дней января 1830 года поэт отправляется на прием к Бенкендорфу с нижайшей просьбой. Главы Третьего отделения не оказалось на месте или он не захотел принять Пушкина, велев сказать ему, что отсутствует. Скорее всего, имело место последнее, так как Пушкину ответили, будто Бенкендорф разрешил обратиться к нему с просьбой письменно. 7 января поэт отправил очередное прошение.
Конечно, оно выдержано в сдержанно-равнодушном тоне, будто Пушкин никуда никогда не просился да и не очень стремится теперь. «Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, а состояние моих дел мне позволяет его предпринять (пишет поэт в черновике этого письма. – Ю.Д.), я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. Если, однако, Его Величество не даст мне разрешения… (Это Пушкин зачеркивает. – Ю.Д.) В случае же, если поехать в Европу (тоже вычеркнуто) оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством» (X.629, фр.).
В добавление Пушкин решил продемонстрировать Бенкендорфу и царю свою лояльность, объясняя суть «Бориса Годунова», который задерживался цензурой: «Эта трагедия написана в духе самой чистой нравственности и монархизма, а что касается политических идей, – они вполне монархические». Но фразу сию сервильную он в беловике выкинул.
Пушкин надеется, что если не в Европу, так уж хотя бы в Китай его могут выпустить. «Я спросила его, – вспоминает Александра Смирнова-Россет. – Неужели для его счастья необходимо видеть фарфоровую башню и великую стену? Что за идея смотреть китайских божков? Он уверил меня, что мечтает об этом с тех пор, как прочел «Китайского сироту», в котором нет ничего китайского; ему хотелось бы написать китайскую драму, чтобы досадить тени Вольтера». Пушкин отшутился, однако намерения были вполне серьезные.
Спустя несколько дней он опять участвует в проводах – на этот раз Ивана Киреевского, с которым провел в разговорах целый вечер. По выезде Киреевский свяжется с нетерпеливо ожидающим друга Соболевским, расскажет о планах поэта, которые сейчас близки к осуществлению, как никогда ранее. Предотъездное настроение у Пушкина эйфорическое. На радостях он дурачится: ночью с графиней Фикельмон и компанией разъезжает по иностранным посольствам вместе с ряжеными.
Через пять или семь дней Бенкендорф докладывал царю о получении прошения Пушкина, в котором выражается желание поехать в путешествие по Франции и Италии или же отправиться с миссией в Китай. Ответ из канцелярии Третьего отделения последовал быстро и был, как всегда, вежливым по форме и иезуитским по существу. «Его Императорское Высочество не соизволил удовлетворить Вашу просьбу о разрешении поехать в чужие края, полагая, что это слишком расстроит Ваши денежные дела, а кроме того, отвлечет Вас от Ваших занятий. Желание Ваше сопровождать наше посольство в Китай также не может быть осуществлено, потому что все входящие в него лица уже назначены и не могут быть заменены другими без уведомления о том пекинского двора… A.Benkendorf» (Б.Ак.14.398, фр.).
Карточный домик в очередной раз рассыпался. С болью читаем мы униженные слова Пушкина, в тот же день благодарившего Бенкендорфа за отказ: «Я только что получил письмо, которое Ваше Превосходительство соблаговолили мне написать. Боже меня сохрани единым словом возразить против воли того, кто осыпал меня столькими благодеяниями» (X.630, фр.).
Близкий приятель того времени Николай Путята записал: «Пушкин просился за границу, его не пустили. Он собирался даже ехать с бароном Шиллингом в Сибирь, на границу Китая. Не знаю, почему не сбылось это намерение, но следы его остались в стихотворении «Поедем, я готов…». В тех же воспоминаниях Путята объясняет, почему Пушкину отказали. Недавно Бенкендорф, намекая на возможность поездки за границу, предложил Пушкину служить в канцелярии Третьего отделения; он отказался – и вот расплата за упрямство. Последовало также требование изменить в «Борисе Годунове» некоторые места. А через неделю император выразил неудовольствие тем, что на бал у французского посла все мужчины явились в мундирах, а Пушкин один во фраке, и велел поэту впредь являться в мундире своей губернии.
Опять отказано. «После этого отказа Пушкин, хотя уже и не делал более попыток получить официальное разрешение выехать за границу, – отмечал М.Цявловский, – но расстаться с мечтой побывать в Западной Европе он не мог». В этом еще предстоит разобраться. Действительной реакцией Пушкина на запрет было вовсе не радостное послушание, как явствует из письма Бенкендорфу, а – смешенье чувств. Устные выражения оказались значительно резче. Княгиня Волконская, опубликовавшая тогда же свои «Отрывки из путевых записок», рассказывая про горы, которые ей напоминают тюрьму, пишет: «И я скажу с нашим Пушкиным: мне душно здесь, я в лес хочу! Но в лес лавровый». Лавровый лес в России не сыщешь, и намек на Средиземноморье весьма прозрачен.
Разрядка, чтобы отвлечься от жизненных неприятностей, у Пушкина с некоторых пор – игра в карты. Федор Глинка пишет в письме о его пасмурности. В сущности, поэт предвидел очередной запрет, написав за три недели до отказа «Брожу ли я вдоль улиц шумных».
День каждый, каждую годину
Привык я думой провожать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать. (III.130)
Стихотворение традиционно толкуется как патриотическое, при этом цитируют две строки:
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
«Милый предел» – без сомнения, родина, земля предков, которая поэту дорога как всякому человеку. Но прочитаем предыдущие размышления автора:
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
«В бою ли…» – еще в Кишиневе Пушкин надеялся на войну как средство выбраться из России. То же повторилось менее двух лет назад, когда шла турецкая кампания и они с Вяземским просились в действующую армию или в Париж. «В странствии…» – если одновременно с созданием стихотворения автор пишет ходатайство отпустить его за границу, то яснее становится, о каком странствии его мысли. В черновике это выражено более прозрачно:
Куда б меня мой рок мятежный
Не мчал по … земной,
Но мысль о смерти неизбежной
Всегда близка, всегда со мной. (Б.Ак.3.784)
«В волнах…» – вряд ли речь идет о мелкой речке Сороть в Михайловском, а скорей всего о море.
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
Получается, что он рвется в дальнее странствие, а после смерти, когда «равно повсюду истлевать», хотелось бы лежать на родине. Скепсис и обреченность еще ярче выражены в черновых строках:
Вотще! Судьбы не переломит
Воображенья суета,
Но не вотще меня знакомит
С могилой ясная мечта. (III.422)
Все попытки оборачиваются пустой суетой. Судьбу, он это предчувствует, не переломить, и остается одно – умереть на родине. В этом, надо отметить, ему никто никогда не препятствовал. Равнодушие, апатия характеризуют состояние Пушкина в конце января и феврале 1830 года. Ему безразлично, что его, словно в насмешку, вместе с Фаддеем Булгариным принимают в члены Общества любителей российского слова, где коллеги его – «все Оресты и Пилады на одно лицо». Вяземский уговаривает его отказаться: «нечего давать свои щеки на пощечины» (Б.Ак.14.55). Он не желает слушать.
В то же время в тридцатилетнем поэте проявляется подозрительность, злобность, которые обрушиваются подчас совсем не на тех людей, которые виноваты в его бедах. Литературная полемика приобретает крайние формы. «Как бы Каченовского взбесить?» – спрашивает он совета у приятеля. Пушкин сочиняет на коллег пасквили, которые принято вежливо называть эпиграммами; в ответ на критические статьи Николая Надеждина Пушкин обзывает его журнальным шутом, лукавым холопом, болваном-семинаристом, лакеем, прозу Надеждина – лакейской (III.143 и 145).
Спастись в женитьбе тоже не получается. Он ждет измены от всех своих невест. «Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского? Что делает Ушакова, моя же?» (X.210). Несмотря на усилия, от Натальи Гончаровой, а точнее, от ее матери, ответ не получен, и это усугубляет неопределенность состояния Пушкина. Другие женщины помогают ему забыть житейские невзгоды. Тянется, никак не закончится долгая связь с Елизаветой Хитрово, дочерью полководца Кутузова, которая на шесть лет старше его. Не менее двадцати пяти писем написал ей Пушкин со всеми интонациями – от восторга до возмущения. Молодящаяся вдова с некрасивым лицом, но с белоснежными плечами, которые она так оголяет, что вызвала насмешку анонимного сочинителя эпиграмм:
Лиза в городе жила
С дочкой Долинькой.
Лиза в городе слыла
Лизой голенькой.
Нынче Лиза engala
У австрийского посла.
Не по-прежнему мила,
Но по-прежнему гола.
Хитрово – верный друг, он для нее – последняя любовь. Но чем она открытее с ним, тем он небрежнее. Ее ежедневные страстные письма он бросает в огонь, не читая. Она ждет, он не является. Она ему надоела, но не хочет этого понять. А у него новый роман – с ее дочерью Долли Фикельмон, женой австрийского посла. Теперь Долли получает от поэта обольстительные письма. Ездит он еще к цыганке Тане. И вдруг сообщает Хитрово открытым текстом: «Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хоть я и люблю ее всем сердцем» (X.626). Это не Долли, но кто же? Имени он не называет. Ничто Хитрово не останавливает, и связь его с ней тлеет, несмотря на потенциальную невесту, а также всех прочих подруг, с которыми он «в отношениях», включая ту, которая делает его бешеным.
Актер и драматург Петр Каратыгин через пятьдесят лет после этих событий предавался сожалениям: «Не пришло еще время, но история укажет на ту гнусную личность, которая под личиною дружбы с Пушкиным и Дельвигом, действительно, по профессии, по любви к искусству, по призванию занималась доносами и изветами на обоих поэтов. Доныне имя этого лица почему-то нельзя произнести во всеуслышание, но, повторяем, оно будет произнесено и тогда… даже имя Булгарина покажется синонимом благородства, чести и прямодушия». Каратыгин встречался с Пушкиным все те годы, играл с ним в карты и оставил воспоминания, но имя таинственного сексота, заинтриговав пушкинистов, скрыл.
Хотя кандидатур имеется несколько, нам кажется, имя угадывается прозрачно. Имя Каролины Собаньской не было сразу поставлено в контекст по неведению, а потом – по инерции мышления. Ведь и спустя сто лет М.Цявловский писал: «Любовь между Пушкиным и Собаньской – факт, еще не известный в литературе…». Но и после публикации Цявловского, Собаньскую старались замять, обойти стороной. Никак она не укладывалась в благостные «адресаты лирики Пушкина».
Вообще-то нельзя не заметить, что роль разных женщин, близость их к поэту на протяжении его жизни определялась, естественно, самим Пушкиным, но после смерти право это присвоили себе исследователи. Полагалось считать ошибочным, что Пушкин в период сватовства к Наталье Гончаровой страстно желал другую мадонну.
В письме к Николаю Раевскому 30 января (или июня – janvier или juin – неясно) 1829 года поэт описывает свою героиню из «Бориса Годунова» – странную и честолюбивую красавицу – и прибавляет: «Я уделил ей только одну сцену, но я еще вернусь к ней, если Бог продлит мою жизнь. Она волнует меня как страсть» (Б.Ак.14.395). И Пушкин действительно возвращается к этой женщине, – но не к Марине Мнишек, а к оригиналу.
Собаньская, женщина необыкновенного очарования и ума, с огненным взглядом и ростом выше поэта, таинственно появляется в его жизни дважды, и оба раза роман разгорается, если поэт собирается за границу. Первый раз это произошло в Кишиневе и Одессе, когда она была любовницей графа Витта, начальника военных поселений, который специализировался на политическом сыске. Она сочиняла за Витта самые хитрые донесения. Пушкин вдруг появился в Одессе, и тогда начались его с ней встречи. Потом поэт переключился на графиню Воронцову. Впрочем, наивно отводить Собаньской пассивную роль. Она сама выбирала себе мужчин.
Второй акт пушкинского романа начался в Петербурге, когда Собаньская уже стала одним из секретных платных агентов Третьего отделения. Настолько секретных, что даже император считал ее политически неблагонадежной. Получилось, что и Пушкин, большой любитель хвастаться своими похождениями, держал имя этой любовницы в тайне. Не упомянута она и в Донжуанском списке, который составлялся в альбоме сестер Ушаковых осенью 1829 года.
Полька знатного рода, она получила блестящее образование в Вене. Каролина проводила жизнь в лихих и неожиданных романах, ее боялись жены, ей отказывали во многих домах, а она вела себя независимо и величественно, как королева. Мужчины влюблялись в нее, когда она сидела, молилась, шла по улице или играла на фортепьяно. В промежутке между двумя романами с Пушкиным у нее была связь со многими, в том числе, например, с Адамом Мицкевичем, который посвятил ветреной красавице «с жемчужными зубками меж кораллов» несколько стихов. Мицкевич ревновал ее, а когда она с легкостью изменила ему, проклял, но после в Москве продолжил встречи. Похоже, что в образе Татьяны, в которую в восьмой главе влюбляется после долгой разлуки Онегин, воплотились черты Собаньской.
Сватающемуся к Гончаровой Пушкину тридцать лет, Собаньской тридцать шесть, по тем временам немалый возраст для женщины. «Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего». Он вымаливает у нее дружбу и близость, «как если бы нищий попросил хлеба». Он готов «кинуться к ногам», что в его лексиконе означает «просить руки». Может, это просто любовная патетика, дань минуте?
На деле он потерял голову. На что не пойдешь ради любимой женщины! «Я ужасаюсь, как мало он пишет», – сетует Соболевский, ожидающий Пушкина в Париже. А поэт страстно атакует ее своими письмами, пытаясь загипнотизировать: «…Я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами» (X.631). Она обладала способностью, данной далеко не каждой женщине: разжигать в мужчине страсть, доводя его до самоистязания, до потери собственного достоинства. А главное для Третьего отделения – что она, как никто, умела добиться полного доверия своих любовников, развязывала их языки.
Неужели, проводя много времени с Каролиной в течение месяца, он даже не упомянул о том, что собирается в чужие края, что подает прошение царю, а главное, не рассказал, зачем едет и кто его там ждет? Не может того быть! Ведь он перед ней исповедовался. Отметим: 5 января – вечер и половину ночи он провел у нее, вписал в альбом важные стихи. 6 января, едва проснувшись, сочинял прошение Бенкендорфу выпустить его в Париж, Рим или хотя бы в Китай. 7 января переписывал прошение набело и отправил его, суеверно боясь думать о разрешении, дабы не сглазить.
Предположение делается вполне реальным, если вспомнить: когда Пушкину отказывали в поездке за границу, он готов был рвануться куда угодно, лишь бы забыться, лишь бы уехать. После получения от Бенкендорфа отказа поэт посылает Собаньской записку: «Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Ореанде» (X.631). Там, в Крыму, у Витта с ней имение, и у них был какой-то разговор о юге, к которому здесь отсылка.
Как сочетались у Собаньской личные чувства с, так сказать, служебным долгом? Что превалировало, или, другими словами, добровольно она завязала роман с поэтом или то было секретное поручение? Ведь практический аспект связи состоял в том, что Собаньская помогала Бенкендорфу держать всеслышащее ухо возле ни о чем не подозревающего Пушкина и в обществе, и в постели.
Предложим теперь в свете сказанного новую трактовку стихотворения «Что в имени тебе моем?». Очевидный основной смысл его, на который не обращают внимания – вовсе не разлука с любимой женщиной, а прощание перед дальней дорогой. Поэт уезжает. Прощанию перед расставанием с родиной подчинены остальные интонации. Имя поэта, говорит он возлюбленной,
…умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный.
Дальний берег – несомненная аналогия заграницы, синоним любимого Пушкиным выражения «чужие краи», – не стал бы он размышлять о вечной памяти перед тем, чтобы съездить в Малинники или Москву. Пушкин говорит, что его надгробная надпись будет «на непонятном языке», а в России на памятниках пишут по-русски. Имя его исчезнет из памяти обожаемой им женщины,
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я. (III.155)
Если автор остается в той же стране, он доступен. А он, изящно говорится в стихотворении, стал недосягаем, он «в мире». Окончание стихотворения «Что в имени тебе моем?» логически восходит к его началу: пускай поэт далеко, но он остался в памяти любимой, а она, соответственно, живет не только там, вдали, но и в его сердце. Написаны стихи Пушкиным, повторим это, накануне подачи прошения Бенкендорфу выпустить его, а стало быть, с надеждой на то, что он скоро сядет на пароход, уходящий в Европу.
Несколько стихотворений обращено к Каролине Собаньской, в том числе -
Я вас любил, любовь еще, быть может,
В моей душе угасла не совсем… (III.128)
Для любви к этой сильной женщине найдены потрясающе точные слова: «безмолвно, безнадежно», «то робостью, то ревностью томим». .. Не говоря уж о массовой литературе, даже в специальной скрывался адресат послания. В самом деле, не обязательно устанавливать прямую связь между строками, написанными сочинителем, и его поступками, тем более, что стихотворение Пушкин немного позднее сам вписал в альбом Анны Олениной. Факт же в том, что роковая страсть поэта в процессе сватовства к Наталье Гончаровой была, увы, не к невесте. И, как бы наивно это ни звучало, жаль, что одно из лучших в мире стихотворений о любви обращено не к будущей жене, а к леди-вамп, которую Пушкин называл демоном и которая была одной из самых мерзких окололитературных особ XIX столетия. С ней, с этой служащей сыска, а вовсе не с невестой, были у него судороги и муки любовного опьянения.
Когда у Витта умерла жена, он смог жениться на Собаньской. Позже они расстанутся и она выйдет замуж за виттовского адъютанта. После его смерти уедет в Париж и станет женой поэта Жюля Лакруа. Словно искупая вину перед теми, кого она предавала, десять лет она будет самоотверженно ухаживать за Лакруа, когда он ослепнет. Собаньская умерла, когда ей исполнился девяносто один год.
Она никогда не придавала значения влюбленному Пушкину, но лишь запоминала, что он говорил и что делал. В дневниках, которые она вела всю жизнь и которые хранятся в архиве Жюля Лакруа в парижской библиотеке «Арсенал», Пушкин даже не упоминается.
В 1830 году, как только поручение было выполнено, она легко и быстро оттолкнула Пушкина. Приятелю Павлу Нащокину Пушкин сказал, что ему видится стихотворение, где отразится непонятное желание человека, который стоит на высоте и хочет броситься вниз. 4 марта 1830 года Пушкин выехал из Петербурга в Москву. По дороге он три дня приходил в себя у давней подруги Прасковьи Осиповой в Малинниках и между делом крутил шашни в тамошнем девичнике.
Едва Пушкин появился в Москве, на балу случайно (случайно ли?) он встретился с Натальей Гончаровой. Опустошенный, усталый, ищущий спасения от безысходной страсти к Собаньской, запертый в России, он снова потянулся к нераспустившемуся бутону – семнадцатилетней красотке, которую четырнадцать месяцев назад встретил на балу у танцмейстера Петра Иогеля. Так сказать, по контрасту.
