Текст книги "Кто по тебе плачет"

Автор книги: Юрий Дружков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Я снова пошел на прием, долго искал в эфире хоть какие-нибудь живые звуки. Потом выключил и стал смотреть паспорта к приемникам, читать инструкции, радиосхемы. Снова гонял по всем диапазонам и, к удивлению моему, слышал одно великое молчанье.

Приборы, великолепные совершенные приборы отказывались нам помочь. Или я не понимал их? Но какие нужны особые знания для чтения подробных инструкций? Они все выполнимы. Я ничего, по-моему, не упустил, я все делал как надо.

Эфир молчал. А я слышал, как тикает в ящике стола прибор погибшего японца.

Она положила руку на мою ладонь:

– Скажи мне что-нибудь.

– Я не умею наладить.

– А ты не обманываешь меня? Почему все тихо?

– Подожди, будет громко.

– Не надо смеяться.

– Но ты понимаешь, мир не может молчать.

– Не понимаю.

– Подожди...

Я вышел из комнаты в одну из кладовок, там, где хранились на полках магнитофоны с телевизорами, лежали коробки с магнитными кассетами. На ярких наклейках улыбались великие – невеликие наши артисты. Наугад ваял кассету, взял магнитофон самый легкий, вернулся в нашу радио-комнату. В открытом окне сидела на подоконнике женщина с мокрыми глазами...

На всю поляну далеко над лесом помчалась невероятная гремучая стремительная песенка.

 
Ах, чтобы лето не кончалось...
 

Мир не может молчать.

 
Ах, чтоб оно за мною мчалось...
 

Нате вам голос, нате вам звуки. Мир не может молчать!

Седые кедры застыли вокруг поляны. Оглушенные птицы, я видел, над крышей взвивались и падали, взвивались и падали, как на волнах.

 
За мною вслед...
За мною вслед...
За мною вслед...
За мною вслед...
 

Она заплакала горько и отрешенно. Я выключил магнитофон и стал утешать ее, как умел. И снова я говорил ей, как тогда на воде, не связно и бестолково... Руки мои были мокрыми от ее слез.

* * *

Бывают, наверное, такие места, где не проходят и глохнут волны. В конце концов, мир молчал тысячи лет, и никто от этого не плакал.

* * *

Ночью мне, впервые за много дней, снился мой мальчик, ясноглазый, далекий от меня мальчик. Я гладил его макушку и смотрел, не отрываясь, в неповторимое нежное лицо ребенка. Холодные губешки слегка прикасались к жесткой небритой щеке, сдавливая сердце горьким блаженством.

– Папа, – звал он меня, – пойдем, я покажу дорогу...

– Не могу выйти отсюда.

– Почему? Пойдем, папа...

– Ее не видно, – сказал я, не умея во сне удержать, охватить, обнять самое нежное, самое доброе, что есть на свете, самое-самое...

– Но я вижу дорожку, пойдем...

* * *

Она разбудила меня резко и сразу, будто вернула, бросила в тягостную тревогу. В темноте я почти видел, как ее колотит от слез.

– Да что с тобой?! – зло крикнул я. – Не смей реветь.

Но крик мой был, наверное, бесполезен. Я испугался. Жутко было в кромешной тьме коридора слышать непонятные судороги слов.

– Можешь ты, в конце концов, нормально говорить? Без этого?... Пожалей себя, ведь я не врач.

Она плакала:

– Извини... я не смогла...

– Что не смогла?

– Это было...

– Где было?

– Там, наверху.

– Не понимаю тебя... Зажгу свет и принесу воды.

– Я не одета.

– Ну вот какие глупости. Чего тебя сильней пугает, мрак, свет.

– А тебя ничто не пугает?

– Самое страшное было и не будет.

– Почему?

– Тебе рассказать?

– Если ты можешь... Почему он разбился?

– Я не знаю.

– Война...

– Чушь!!

– На свете никого нет. Мы одни...

– Ты бредишь.

– Комары... даже комары передохли.

– Но птицы летают!

– Пока летают...

Я вскочил на ноги. Шарахаясь боком о стенку, нажал выключатель... У тахты на полу – согбенная, ослепленная почти не одетая босая женщина.

Ярость овладела мной.

– Покажу тебе комаров-букашек! – орал я, насильно встряхивая, поднимая женщину за руку. – Идем, истеричка, чтоб они тебя заели.

Так я вытащил ее босую на темную поляну, жутковатую ночную по ляну среди черного леса. Беспросветная тишина холодила нас. В руке у меня был ее фонарик. Я включил его, надеясь приманить комаров на свет, успокоить взъерошенную, почти голую женщину в тонкой сорочке, тянул ее в черноту, зло ступая в колющую влажную траву.

Наверное, было тепло. Ни звука, ни шелеста, кругом тишина до самых звезд, ярких и тоскливо холодных.

– Их нет, – всхлипнула женщина. – Их нет.

А я злыми своими пальцами слышал, чувствовал, как бешено тикает ее пульс в горячей мягкой руке.

В самом деле, комаров не было. Неистребимых, вечных, надоедливых, невыносимых, неотгонимых, неизбывных комаров нигде не было. И вдруг я увидел на прогалинке среди колючей травы одного единственного черного муравьишку. Или мне показалось? Я упал перед ним на колени, увлекая наземь женщину. Кажется, она вскрикнула от боли.

– Смотри, – сказал я, – живой.

– Кто?

– Муравей.

Он воинственно шевелил черными усиками, ослепленный морем света, застигнутый врасплох на лесной дороге, как подозрительный путник среди ночи под фарами патрульной машины. Сердито махнул одним, другим усиком, поднялся на задние лапки, будто ругаясь последними словами, повернул и побежал прочь в густую влажную травяную тень.

– Один единственный...

– Дура, – сказал я ласково, – спят они по своим квартирам. Спят!

– А как же он?

– Гуляка. Бегал к подружке, а теперь домой. Боится, как бы не попало... Утром покажу тебе армию таких же усатых наглецов. Слышала, как он ругается?

– Пойдем, – сказала она тихо, – не смотри на меня. Выключи свет.

Мы вернулись домой. Она вздрагивала от холода. В открытой двери дома кружилась в потоке света ночная бабочка. Веселая, живая, мохнатая бабочка.

* * *

Я слышал, как она стонет во сне и долго не мог уснуть. В ящике стола мерно тикало само Время, наваждение, которое можно было выбросить, грохнуть камнем, разнести в клочья, разбить колуном. И не было никакой силы сотворить это.

Уже под самое утро я, стараясь не шуметь, оделся, выдвинул ящик стола, тихонько выбрался на воздух, прикрыв дверь. На ближней стороне поляны по-земному живые, глядя на меня фарами глаз, отуманенными росой, молча стояли машины, удивительные в своей неподвижности, будто оставленные кем-то в ночлег – целое скопище мудреной техники...

Вот-вот зазвучат утренние сонные хриплые голоса, хлопнут металлические дверцы, гукнут моторы, двинется по лугу живая колесная громада, спеша на дело, на стройку, на...

Никуда.

Никто не двинет нелепое нагромождение техники, никто не войдет под навес ангара, не смахнет ночную туманку с ветровых стекол. Один я стою на лесной поляне, вдыхая влажный воздух, смолистый, горький, будто я жевал одну или две хвоинки, сорванные с ветки, жевал до смоляного привкуса на губах, до смоляного холодка в груди.

Под ногами бежали россыпью нахальные живые милые муравьишки. Вот они мельтешат, обгоняя друг друга, шевеля усами, приветствуя наступающий день, энергичные, деловые, шустрые, такие разные, какими я никогда не видел муравьев.

Казалось, они хлопают металлическими дверцами, покашливают хрипловато спросонок и спешат, спешат осмыслить и наполнить прохладный вступающий на поляну свежий день.

Я перешагнул великую муравьиную тропу, чтобы не смять повредить, не спугнуть, не порушить, и направился к ближнему лесу, в котором еще синел туман. Я искал дырку, дупло в дереве или выем среди корней, чтобы спрятать мою проклятую черную тикалку подальше от нее, от себя, от веселых живых муравьишек. И нашел сплетенье коры, узел среди ветвей, углубление. Вложил туда мою коробку и вернулся к постройкам.

Под навесом, в хозяйственной клади, я взял ручную пилу и короткую лопату, обыкновенный молоток, в ящике набрал гвоздей, потом выдернул из большого штабеля досок пару тесин и начал мастерить, на удивленье самому себе, что-то вроде мостика.

Сначала отпилил короткие бруски. Опоры. Если хотите, быки для мостика. Лопатой выгреб в земле ямки для них, вогнал туда мои деревянные стойки, по две, на расстоянии двух метров от каждой пары. Напилил доски на равные части, положил их на стойки-опоры, начал прибивать гвоздями, слушая, как отзывается утренний лес на мой не громкий стук. Словно дятел перестукивает меня в лесу. Я – стук, и он – стук. Не в один миг, а с небольшим промежутком. Тук и тук, мягко утопая в зеленой хвое. Тук и тук.

Из дома вышла ко мне лесная женщина. С припухшими глазами, удивленная, посмотрела на мою работу. Я стучал, не торопясь объяснить ей цель, причину создания такой деревянной конструкции. Но когда настил совсем был готов, я прошел по нему из конца в конец, туда и обратно.

– Великий мост на Большой Муравьиной Тропе. Видишь, они бегают, и все, как один, живые, – сказал я. – Никто не будет раздавлен.

В глазах ее влажнели слезы. Она встала на колени, я тоже рядом с ней. Мы долго смотрели на веселое муравьиное чудо, на беготню, суету, на маленький живой настоящий мир.

Потом она подняла взгляд на меня, молча, будто видела первый раз, окинула с головы до сандалий.

– После чая, – сказала, – выстираю белье, поглажу тебе костюм... Не смей возражать, – она встала, отряхивая землю с колен. – Это не трудно, машина есть... Они оставили нам все... до стиральной машины...

Голос ее на этом «оставили» дрогнул.

– Помоги мне перетащить машину.

* * *

...Помню, как мама в самые тяжкие дни умела занять себя дома работой. Она стирала, гладила, перешивала что-нибудь, мыла каждый день полы в комнате и на кухне, скребла доски ножом до матовой белизны, до усталости. Носила воду от колонки, свежую ледяную в полных ведрах, ставила бак на плиту, купала меня в корыте, готовила, кружилась целый день в утешительной горькой занятости. Не помню, чтобы когда-нибудь она жаловалась, одинокая моя, неудачливая, бедная до нищеты, мама. Но так получалось, так выходило: если мамины плечи опускались надолго в молчаливой работе, у меня тоскливо холодело внутри от неясного предчувствия горя, от невозможности утешить ее, понять, отвести неминучую взрослую беду, хотя все вокруг сияло дышало свежестью. Даже любимец мой, верный как собачонка, пушистый кот, входя в горницу, на белый деревянный пол, всегда почему-то замирал на месте, шевелил усами, вдыхал арбузный аромат свежих досок и отряхивал смешно, как воспитанный человек, идущий в гости, свои мягкие лапы.

В комнате постоянно светился нечаянный теплый материнский праздник...

Что-то я вспоминаю маму... Не худо ли мне?...

* * *

Я видел в окно, как лесная женщина привязывает веревку сначала к одному, потом к другому дереву, как она вешает белье, как поникли у нее плечи, как буднично распущены волосы, как четки, но рассеяны движения.

В нелегкую минуту ловим в женщинах такое непостижимо далекое. Ловим, но часто ли можем найти?

* * *

На складе в нашем доме, на складе в котельной, под навесом, где сложены штабелями ящики, приготовлено буквально все необходимое для хозяйственного человека.

Надумал я, например, найти оконное стекло – знаю, стекло есть. Но вот линейка для резки стекла и, конечно, стеклорез? Половину дня трачу на долгие поиски, нахожу в коробке с малярными принадлежностями, в кладовке на втором этаже.

Как резать оконное стекло, меня почему-то никогда не учили. Но я видел работу стекольщика.

Беру стекло, несу в комнату, где мы разбили окно, где на столе чернеют безмолвные приемники. Освобождаю место, беру линейку, отмеряю раму, кладу линейку на стекло, прижимаю, веду по нему стеклорезом, не верю, что получилось, веду еще раз, еще, еще. Нажимаю на край стекла, треск вдоль и поперек. Не получилось.

Пробую резать на испорченном стекле. Вжик – один раз. Тихонько давлю – ровный аккуратный слом. Еще раз пробую, снова получилось. Иду за новым стеклом. Режу. Великолепно!

Рамы в окне алюминиевые, с резиновой прокладкой. Бегу под навес, нахожу отвертку. Отвинчиваю, не знаю, как назвать, ободки в раме, вынимаю прокладку, а из нее – битые стекла, затем накладываю прокладку на мое стекло, вставляю в раму, кладу ободки, привинчиваю. Настоящий мастер! В комнате становится уютней, а на душе веселей.

Повторяю все проделанное с другой, внутренней рамой, затем с последней, третьей. Видно, морозы будут зимой лютые. Никогда не видел тройных окон.

* * *

Потом она протирала новые стекла в рамах новым полотенцем. Других, старых тряпок у нас в доме пока еще не было.

– Ты всегда бываешь таким?

– Не понимаю.

– Муравьиный мостик, оконные рамы?... Или это рисовка?

– Ты хоть помнишь, какой сегодня день?

Она повернулась ко мне, стоя на подоконнике, удивленно сморщив брови.

– День? А сколько дней мы с тобой шли? Кажется, пять?

– Кажется... Так и время потерять можно.

– Делай зарубки на дереве, Робинзон.

– Я буду вести дневник.

– Дневник? – у нее повисли руки. – Значит, надолго? Скажи, надолго?

– Я не знаю. Но разве легче сидеть, сложа ручки?

– Я не умею дневник. Это не мое призвание.

– Твое тоже найдется.

– Какое? Валка леса?

– Подумаем...

– Значит, надолго. Ты сам не веришь! Ты сам...

Во что я должен верить или не верить, если я ничегошеньки не знаю?

* * *

Вечером сел за хозяйственные книги, большие тетради, на чьих обложках названия как в кино про старинную жизнь: «Амбарная книга». Вот она, первая такая книга.

«30 апреля. Получены у пилота Кашина И. Г. фондовые продукты:

Мясные туши мороженые – 5.

Мясные консервы тушенка – 2330 банок.

Молоко сгущенное – 1246 банок.

Рыбные консервы «Судак в томате» – 900 банок.

Сыр голландский – 20 головок по 4 килограмма.

Сливочное масло в жестяных банках финское – 35 по килограмма.

Сухое молоко в жестяных банках финское по 2 кило – штук.

Сельдь пряного посола в банках по 3 килограмма – штук.

Рис в пленочных мешках по 10 кило – 12 штук.

Мука пшеничная в жестяных, банках по б кило – 90 шт.

Макароны в алюминиевых ящиках по 10 кило – 30 шт.

Пшено крупа в мешках по 20 кило – 14 штук.

Свежий картофель по 10 кило – 50 пакетов с газово-мембраной.

Сахар в пленочных мешках по 12 кило – 24 штуки.

Яблоки свежие в пакетах с мембраной по 10 кило – 30 штук.

Свежая свекла по 25 кило – 10 мешков.

Лук репчатый в пакетах с мембраной по 10 кило – 30 штук.

Сушеная капуста в пакетах по 3 кило – 25 штук.

Масло подсолнечное в полиэтиленовых бутылках – 24.

Водка «Сибирская» 0,75 в ящиках – 72 бутылки.

Вино молдавское сухое «Каберне» в ящиках – 84 бутылки.

Шампанское «Советское» – 42.

Коньяк пять звездочек 0,5 грузинский – 24 бутыли.

Спирт медицинский 5 бут. по 3 литра.

Вода фруктовая «Рябина» /буквы не русские/ – 240 бутылок.

Пиво «Жигулевское» – 180 бутылок.

Соль – 0,5 килограмма.

Какао порошок – 3 пачки.

Перец красный – 1 пакет.

Обещаны Шмакову на день Победы: водки «Сибирской» – 3 бутылки пива «Жигулевского» – 10 бут».

Не густо. Копченая колбаса и голландский сыр не выданы. Прижимали? Экономили?... После прощального пира людей стало намного меньше. Человек десять. И, кажется, одни мужики...

Вот вам и хозяйственная запись. Как на ладони.

Листаю дальше амбарную книгу:

«Выдано Шмакову на всю неделю:

Сушеного мяса для приправы – 1 пакет.

Мясная тушенка для гуляша – 8 банок...»

И так далее. В конце приписка, сделанная красным цветом.

«Выдано по настоянию Шмакова, Лосина, Шелканова по случаю дня рождения последнего, сибирской водки 2 бутылки, вино „Каберне“ – 4 бутылки».

Затем выдача на другую неделю. Дальше страницы таких же подробных выдач. Самая необыкновенная среди записей от восемнадцатого мая.

«Неизвестным хищником, по моему недосмотру, зарезаны все куры. Под сеткой вольера подкоп. Найдены в лесу перья, кровь, лапы. Выданы Шмакову для кухни 8 тушек, остальные похищены, вероятно, лисицей».

Дважды еще попадаются в книге записи красным цветом.

«Выдано Шмакову по настоянию Шмакова, Лосина, Волкова по случаю дня рождения последнего две бутылки водки, вино „Каберне“ четыре бутылки...».

Последняя запись от пятого июня, то есть ровно за две недели до нашего полета. В ней выдачи нет.

Наконец, где они, эти люди?

На кого бросили «товарные ценности», как названо в бумагах?

Об этом не хочется думать.

* * *

Третья амбарная книга посвящается оранжерее.

Кроме книг и накладных в столе две тугие пачки приемных, актов на машины, спальные вагончики, трубы, генераторы для ветровой станции, генераторы для котельной, кирпич в контейнерах, доски в контейнерах, паркет, бетонные плиты, стекло, цемент, гудрон, краски, мастику, алюминиевые рамы, двери, лампочки, провод, выключатели, рубильники, холодильные шкафы, буфетные мойки, унитазы, ванны чугунные эмалированные, плитки отделочные, клеи, гвозди, сварочный аппарат, электроды, распиловочные, строгальные, сверлильные станки.

Первый такой акт был помечен прошлым годом пятого апреля. Первый акт на спальные вагончики. Они до сих пор стоят у навеса, и до сих пор, если войти, пропитаны запахом табака.

В тумбочке стола я нашел папку строительных планов и чертежей.

* * *

В нашей комнате появился обеденный стол. Вернее, появилась на казенном столе – свежая скатерть, посуда, ложки, вилки, фарфоровый чайник, салфетки. На завтрак обычный складской набор. Что-нибудь из консервов, печенье, масло, варенье, сахар.

Она меланхолично мешала в стакане чай, заваренный до хмельного привкуса. Вид у нее по-прежнему грустный.

– Почитай на досуге амбарные книги, – сказал я. – Живые тетради.

– Живые?...

Снова у нее какой-то особый надрывный смысл в этом нечаянном слове.

– Тебе не угодишь, капризная моя. По книгам видно, люди сюда придут. Обязательно придут.

– А что будет сегодня, завтра, послезавтра?

– Сегодня я займусь инкубатором.

– Зачем? – в голосе недоумение.

– Другие не успели. Всё приготовили, а недоделали.

– Тут многое не доделано...

– Тебе не нравится жареный цыпленок? Или, например, удивительный омлет «Монако»?

– Монако? – в голосе ни удивления, ни интереса.

– Такой омлет с мандаринами.

– Я что-то не видела в зимнем саду мандаринов.

– Ты пока ничего не хочешь видеть.

– Цыпленок вырастет через несколько месяцев. Планы твои надолго. Я так не могу, не умею... домой хочу.

– А я?

– Ты сильный.

– Вертолета у тебя нет?

– А ты пилот?

– Нисколько.

– Пойдем через лес.

– Куда?

– Не знаю...

Ловлю в этом слове первые дождливые нотки, думаю, как лучше ответить ей, но всем нутром понимаю – бесполезно. Говорю так, на всякий случай:

– Можно разминуться. Лес хуже океана, далеко не видно. Если бы я мог по звездам определить, где мы с тобой... Никто над нами не летает. Значит, мы на самой глухой околице. До сих пор, кажется, проснусь – и нет под рукой ни склада, ни тушенки. Одна голодная тайга вокруг... Ведь я не сплю, правда? И ты рядом не во сне, и дом, и машины тоже не грезятся. Люди сюда придут. Хозяин поселка – дядя прижимистый, въедливый, хозяйство дорогое.

– Дорогое так легко не бросают... без причины...

– Опять мокрые глаза?

– Ты сам не веришь... ты сам... этих людей больше нет. Кажется, тут я недопустимо сорвался.

– Но если ты не веришь, куда мы пойдем? Куда?! Она закрылась руками, будто я замахнулся на нее...

Пошел искать валерьянку, чувствуя себя бесконечно виноватым.

* * *

Инструкция к инкубатору с полуавтоматическим режимом:

«Для выведения цыплят необходимо совмещение трех факторов: температура, оптимальная влажность воздуха и воздушная вентиляция. Подсоедините электрический шнур к задней панели аппарата, откройте заслонку 3 в боковой стенке, отверните пробку и залейте 0,5 литра воды в бачок...».

Я спустился по лестнице в хозяйственные подвалы нашего дома, населенные приметами большого далекого мира. Матовые банки, сложенные в идеальные конструкции, шеренги бутылок, архитектурная кладка маленьких и средних коробок, весомые плотные пакеты, алюминиевые короба – новейшие сундуки для хранения всего, что могут изгрызть мыши или черви. Около них баллоны с углекислым газом, таинственные краны, трубки, таблички на металле с указанием, как подключить газ в короба, как отключить, как вынимать продукты, как укладывать. Полные снеди холодильные шкафы, утоляющие самые крохотные мысли о жажде и голоде. Почему все это будит неясную тревогу, неустроенность при такой обеспеченной устроенности? Будит желание панического движения, побега, при такой добротной неподвижности. Будит несвязные воспоминания.

Мой друг однажды рассказал мне, как в голодный простуженный военный год он грезил наяву теплым деревенским бревенчатым домом, а в доме, конечно, «были» огромные подвалы, до середины заваленные картофелем и чудо мешками с гречневой крупой, стояли рядами кринки с топленым, как янтарь, молоком, важно покачивались на потолке домашние сырокопченые колбасы. Мой друг сидел будто бы в горнице, неспешно глядел в окно, сладостно предполагая, что продукты могут спокойно лежать, пока не придет время готовить обед. Некуда спешить и суетиться. Подвалы не опустеют...

Было ему семь лет в неутолимом голоде и зябкости, когда он по-хозяйски «оглядывал» эти бесплотные мешки с крупой, складывал на пальцах количество не разбиваемых, не разливаемых кринок с молоком. Расставлял аккуратно по несуществующим полкам – несуществующие продукты...

За какую-нибудь неделю несговорчивый лютый царь Голод унизил, смял, напугал двух, кажется, не робких, людей. Вот один из них стоит в подвале с герметическими холодильными дверями, стоит посреди неизбывной сытой роскоши, за тридевять земель от близких и дальних своих знакомых, и вдруг вспоминает случайный рассказ о голодном и тяжком времени. Вспоминает и не может понять, как появилось в нем ощущение горькой вины. Перед кем? За что? Почему?...

Я взял коробку с яйцами. Уже на лестнице чуть не уронил. Из комнаты шел космический гул, шорох вселенной. Безответной, глухой до нелепости.

Она включила все три аппарата.

* * *

В котельной расположить инкубатор было неудобно, и я вынес ящик в соседнюю оранжерею. Тут и воздух для цыплят благодатнее.

Сам не могу пояснить, что меня привело к возне с этим прибором. Они лежат, а время уходит.

Я наладил инкубатор, как полагалось, посадил моих цыплят в гнезда, включил в сеть. Подождем, оживут ли они? Четырнадцать маленьких, желтых, белых, черных...

* * *

Вот хроника событий за целый день.

Завтрак. Чай. Разговор на бесполезную тему. Зарядил инкубатор. В котельной развязал пачку с книгами. Думал взять по книжке, чтобы нам скоротать время, пока сюда не вернутся люди. Сверху лежала «Тысяча и одна ночь. Арабские сказки». Представил себе, как мы коротаем. Сегодня, завтра, послезавтра, неделю, две... Откупориваем банки в положенный час и опять коротаем до следующих банок...

Дальше книги смотреть не стал. Вышел на улицу. Есть «Нива». Могу поехать куда-нибудь... по кругу. Бензин есть. Катайся целый день. Пока не пробьет время раскупоривать банки...

Осмотрел вагончики строителей. В одном из них кухня с электрической плитой, раковиной, холодильником, пятью откидными столиками. На стенах картинки незнакомых журналов. Девочки старше семнадцати лет, совсем одеты и не совсем... На улице рядом столы – времянки, врыты в землю скамейки. В других вагончиках, судя по всему, были спальни.

Посидел на скамейке, разглядывал соседний лес. Уже не первый раз удивился, как быстро деревья сглатывают пространство, как они смыкаются в непроходимую на вид стену. Смотрел на синиц, удивлённых, кажется тем, что на столах давно уже нет крошек. Подумал: надо принести что-нибудь клевательное, покидать на досуге... Сколько у нас его будет? Как убивать его? Наладить кинокамеры? Снять ее, себя, удивленных синиц? Проявить, посмотреть на экранчике. Есть на складе экранчик... А завтра? Тоже снять ее, себя, удивленных синиц, проявить... Пока не позовет раскупоривать банки...

Лег на эту длинную скамейку, подложив руки под голову. Смотрел в синее свежее небо, заметил про себя как питателен воздух вокруг и что его бесконечно много.

Пойти на склад, вынести цветной телевизор, который ничего не сможет поймать, поставить в углу, проштудировать инструкцию к видеофону, смотреть кассеты подряд. Сто тридцать кассет. Кино, спектакли, комедии, пока не пробьет раскупоривать банки...

Взять кисточки, краски, альбом, сесть на этой скамейке, рисовать, как в детстве, поляну, лес, ромашки, богатырей на конях. Пока не раскупоришь банки.

Встал. Бродил среди буйного множества цветов. Нашёл себе занятие. Нарвал букет. Вернулся в дом, взял на складе ограненную вазу, налил воду, поставил цветы, преподнес ей. Она попросила меня откупорить к обеду банки...

После обеда ходил осматривать фундаменты недостроенных зданий.

Кирпичная кладка с бетонными плитами наверху, накрывшими валы. Вход в подвал запечатан деревянными щитами с рубероидом от погодных осадков. Ходил и думал, как нам двоим везло... И тогда... И теперь. Все есть. Крыша над головой. Не откупоренные банки...

День был очень хорошим. Помню ощущение здоровья, благодарные мысли о везучести. Но вот, когда лег на ночь в коридоре, напало вдруг удушье монотонности, гиподинамия безысходного безделья. Даже не физического, нет. Гиподинамия разума, неподвижности, повторенного изо дня в день ожидания.

Вот почему горько мне записывать хронику такого чудесного голубого зеленого дня...

Отзовитесь, добрые люди. Я вас очень прошу, отзовитесь...

Она стонет по ночам, жалобно, как побитая собачонка.

* * *

Пошел в одну из кладовок и умыкнул вино. Бутылку сухого «КаБерне», записав предварительно в амбарной книге:

«Взято к обеду по случаю трудного момента молдавское „Каберне“ 1 бут. Вода рябиновая, 1 бут.».

Наверное, так начинается пропойство.

Нарезал мягкий голландский сыр. Откупорил банки. Она подогрела их на плитке в углу. Постелила скатерть, расположила на ней тарелки, ножи, вилки. Не удивилась тому, что надо еще поставить стаканы. Села напротив, не скрывая дурного настроения.

– Послушай, – сказал я, – ты рисовать умеешь?

– Нет.

– А фотографировать?

Я налил вино, пахучее, как осенние цветы.

– Нажимать умею, – грустно улыбнулась она. – Давай натянем волейбольную сетку.

– Или на складе нет сетки?

– Представь себе, есть. Но это все для тела.

– Тебе хотелось бы для души? Для нее вино.

– Мало.

– Что же еще?

– Придумать фантазию-торт. Сочинить коктейли «таежные грезы» Наколдовать жаркое «лесной феномен», кофе с орехами «черный леший». Сбить мороженое с вареньем на меду «хрустальный мед»... На складе есть мороженица.

– Готовить никогда не любила... Бабушка старалась меня приучить. Она была мастерица. Как ни придут мои подружки, все норовила им пирожки подать. А я злилась. Мне казалось, люди много лопают. Что ни гости – иного занятия нет, как за стол. Даже у дипломатов – званный обед, завтрак, ужин... Сказки читаешь, и там угощенье, скатерти-самобранки... Мишки, зайки на мед и морковку зовут.

– Им бы в шахматишки сыграть, в козла, – пошутил я.

– Тебе смешно. А я только выросла, тогда поняла: все простое человечно, все необходимое важно, доброе незаменимо... Да сама не увлеклась. Деловая шибко стала, динамичная. Все некогда... Мои обижались. А я два-три десерта усвоила, на показ, на случай гостей. Остальное готовое, покупное. Скучно было время на это...

– Самый увлекательный писатель кроме книжек о мушкетерах поваренную книгу сочинил, вдохновенно и талантливо.

– Я не талантлива.

– Хочешь, расскажу об одном великом поваре? Их называли когда-то великими, как поэтов, орденами одаривали. Потом настойчиво, многие лета в земных людей вколачивали аскетизм, проще говоря, терпимость к нищете, голодухе. Пекари художники понемногу стали привыкать к ущербности своих талантов, некой потаенной саркастической вредности...

– Расскажи.

Она, словно бы нехотя, кивнула.

– При одном короле, – начал я, пока еще смутно представляя, что было дальше при этом одном короле, – жил когда-то великий повар. Но сначала никто не знал, какой он великий... Поэтому люди ели...

– Консервы? – грустно догадалась она.

– Их тогда не умели делать, жести не было. И даже такого чудесного молдавского не было, тучка моя пасмурная... Подвинь, пожалуйста, я тебе долью... Замечательное «Каберне»... А ели они пустое вареное мясо, тягучий пресный хлеб, кашицу из муки... Хилый король, хилые мысли. Хилые дела в королевстве.

Но был у короля садовник, а у садовника – подросток сын по имени Коламбель. Целые дни он что-то варил в котелке на поляне у сторожки садовника. Варил, остужал, пробовал деревянной ложкой, вдыхал аромат и почти всегда выливал в канаву, на радость мухам и пчелам...

Она слушала меня, чуточку захмелев от вина и, кажется, ощущения покоя. Отуманенные глаза ее были добры и доверчивы, как у девочки, слушающей сказку.

– Но вот однажды короля укусила пчела. Он еще не успел закричать от боли, как рядом появился некий доброжелатель и рассказал, по чьей вине в саду разгулялись пчелы. Разгневанный король побежал в сад и замер на месте. По саду плыл божественный аромат. И человек в одежде прислуги мешал в котелке над огнем варево, легкий туманот которого хотелось вдыхать и вдыхать, и радоваться ему и смеяться.

– Что у тебя? – спросил восхищенный король.

– Хочу сварить яблочный мед, а не умею, не получается.

– Как не получается? – удивился король. – Дай мне попробовать.

И юноша дал ему свою деревянную ложку.

– Я никогда не ел ничего похожего, – сказал король.

– Но, ваше величество, не кажется ли тебе, что в аромате меда многовато приторности?

– Какой приторности! – закричал король. – Он тает во рту, как облако и росой освежает меня, как молдавское...

– Она погрозила мне пальцем.

– Его тогда не было.

– Ах, да, его еще не могло быть, и король закричал совсем другое: ты будешь моим главным поваром! Я подарю тебе золотую ливрею. Триста больших дукатов и карету...

Новый королевский повар никогда не ходил в ливрее. Он посмотрел еду, которую варили на кухне, потрогал ее ложкой, вздохнул и попросил у короля позволения стать поваром через половину года. Король едва не приказал высечь привереду, но все-таки разрешил...

Я долил вино в ее стакан, мельком подумав: а если я перестану рассказывать, попросит ли она продолжения пустяка? Взрослая, хмельная, привлекательная, грустная.

– Почему ты умолк?

– В горле пересохло.

– Вшей со мной... Ты умеешь рассказывать... Я так и не успела тебя спросить, кем ты был в той, другой жизни?

– В другой? Не в этой?

– Пожалуйста, не придирайся...

– Моя профессия настолько никчемна и бесполезна теперь, когда мы... Я лучше доскажу тебе о сыне садовника.

– Доскажи, – согласилась она.

– Коламбель целыми днями что-то варил в котелке. Или вдруг не понятно для всех пропадал из города на день-два, на месяц. Он гулял по лесу, рвал таинственные травки, цветы, ягоды, собирал коренья, дикий мед, сухие ветки. Он уходил к берегу моря, чтобы встретить зарубежные ладьи и иноземными купцами, выпрашивал у них диковинные плоды, пряные листья, душистую кору для приготовления духов. Он спускали у берега на морское дно и рвал зеленые водоросли, набивал сумку прозрачными ракушками, черными крабами.

Дома юноша снова колдовал над своим котелком, варил еду, прибавляя к ней травки, сок винных ягод и граната, коренья, листья, зерна и орехи. Он замешивал тесто на соке заморских ягод и простокваше, на толченой коре, на тертом орехе, на яйцах и масле...