Текст книги "Наемник"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Что-то грязное, вонючее залепило лицо, ребра заныли от сильного удара. Но Даброгез уже был на ногах – трое нападавших рухнули почти одновременно. Добивать их не стал, снова опустился к стене. "Скоты!" Голова гудела. Он отхлебнул из фляги. И будто обожгло – они, там, наверху, взяли только меч и шлем, остальное оставили, а ведь на нем полно всякой мишуры, за которую можно не одного, а целый десяток центурионов угробить! Даброгез глубоко вздохнул. Значит, проверяют или еще что-то, непонятно. Да и неважно что, главное, у него есть выход. А может, отказаться? И определиться просто в охрану, и почитать то за большую удачу и спасение? Ну нет! Он услышал, как судорожно, с бульканьем дергался кадык у сидящего рядом старика, и протянул ему флягу. Темные фигуры, всхлипывая и задевая за что-то, расползались по углам.

– Спасибо, – прошептал старик, – я уже думал – конец. Да все равно, мне не выжить, они...

– Они дерьмо. И нечего из себя новоявленного Иисуса строить! – оборвал его Даброгез. – Надо было отрицать все и славить церковь Божью и этого узурпатора Сигулия, вот и все, был бы на воле.

Бродяга-проповедник покорно кивал, но говорил обратное.

– Нельзя, никак нельзя. Гляди, что творится, во что обернулось учение праведное, ведь благочестия нет, идолопоклонниками были, ими и остались. Все смешалось. И прав был ваш хоть и язычник, а все равно философ, помнишь: с исчезновением благочестия к богам, не веры, заметь, а благочестия лишь, не искоренится ли и вера в человеческое сообщество, и самая совершенная изо всех добродетелей – справедливость? Не то ли и мы видим сейчас? Не вера для очищения, а догматы для порабощения, мало им власти телесной, тщатся и над духом, над помыслами возобладать. Нет, нельзя кривить перед ними, нельзя. Свет истины освещает души, пока живы его источники, света этого, солгал – и снова тьма, снова невежество, насилие, кровь...

– Крови и при свете достаточно. О шкуре своей печься надо, а уж потом обо всем прочем! – Он заглянул в глаза старику и неожиданно для себя увидел, что в них нет и тени безумия. – А впрочем, как знаешь! – добавил Даброгез и отвернулся.

– Человек рождается безгрешным на белый свет, нет на нем никакого – ни первородного, ни иного греха, и смерды и короли одинаковыми приходят в жизнь. А коли так, то не от Бога все это, что творится, не от бога, прежде такого не было, нет! – Старик зло рассмеялся, потом закашлялся, еле дыша продолжил: – Сидят и во мне, сидят покуда церковных блудней ложь и невежество. И не от лукавого то, не от Бога – люди, только сами люди... ни при чем тут промысел Божий.

Даброгез потянулся, разогнул затекшие ноги.

– И ты говоришь обо всем этом где придется, да? Пророком себя, наверное, считаешь, да скорее – безумец ты просто.

– Не спеши, – старик дернул за край плаща, сам испугался своего смелого жеста, – отрицание неправды не есть безумство!

Даброгезу стало скучно продолжать беседу с умалишенным. Он опять прикрыл глаза – через день, большее два он будет наверху, а там – за дело! И в конце концов, не сошелся же свет клином на этом Сигулии с его заурядным королевством.

– Зачем же ты тогда спас меня от этих несчастных, ослепленных невежеством? – спросил вдруг старик после большой паузы.

– Шума не люблю, – лениво ответил Даброгез.

– И только? Нет, не говори так. В тебе проснулось то, что было основой, что и есть человек истинный...

– Слова.

– А ты знаешь, почему распалась ваша Империя? – Бродяга явно решил зайти с другого бока.

– Такая же наша, как и ваша, – отозвался Даброгез.

– Вот-вот, не ваша и не наша. Да потому, что она не нужна стала никому, все устали от нее – и знать, и простолюдины, и сами императоры. И ничего нового-то она предложить уже не могла, выдохлась! Потому и не возродиться ей никогда. Господи, прости грешника за недоброе слово! – Старик осенил себя размашистым широким крестом.

– Так-таки и не возродиться? – Даброгеза начинало злить упрямство старика. – Да ты кто такой, уж и не пророк ли впрямь?!

В глазах его застыл расплавленный воздух, загудело. Даброгез пожалел, что дал глоток из фляги старику – снадобья оставалось мало, надо бы попридержать.

– Я остался жив только потому, что палача сыскать не успели, – сказал старик, – мне ли лгать на пороге смерти? И я не пророк, ты прав. Просто нет той силы, чтобы оживить труп, даже если труп этот – целая Империя.

Даброгез еле сдержался. "А я? Мои люди, мои замыслы, моя воля, мой разум – все бред?!" Он только плотнее сжал губы.

– Я видел живые трупы, – проговорил он неожиданно для самого себя, – они выглядят неплохо, а главное, они есть, старикашка! Где тебе постичь это!

Бродяга засопел, заворочался. Только теперь Даброгез заметил, что он весь, с головы до ног, в соломе – так и не отряхнулся даже!

– Я знаю, на Востоке делают страшные вещи, – ответил он, – можно лишить людей воли, не спорю, сделать их ходячими мертвецами. Но вернуть им душу трудно, и вряд ли это сделает тот, кто сам не знает толком – жив ли он, мертв ли.

Даброгез вскочил на ноги, сжал кулаки.

– Я убью тебя, мразь, – закричал он, не помня себя. И даже занес ногу, чтобы ударить.

Старик затрясся, и глаза его, наполнившись страхом, снова сделались безумными.

– За что, что ты?! – залепетал он, защищаясь тонкими, в набрякших венах руками. – Я же ничем тебя не обидел, да и не мог я...

Даброгез остыл так же быстро, как и взъярился. И он понял, что бродяга, конечно, имел в виду вовсе не его, что это простое совпадение. Да и откуда этому сморчку было понять его, Даброгеза, проделавшего за свою короткую жизнь такой путь, какой и не снился сотням, да что там – тысячам этих бродяг! Он сел, огляделся – глаза настолько привыкли к темноте, что казалось, он видит выражения лиц у сидящих в другом конце подвала. По углам хихикали. Но это не имело значения.

– Не бойся, – сказал он старику, – я вспылил, прости.

– Да-да, ты не такой, как они, – зачастил проповедник. Они все лишенные воли: и те, с кем ты сидел там, наверху, и эти... Не думай, что только там, далеко на востоке, можно увидеть живые трупы. Они здесь, они повсюду. Они сами не знают этого, но живому-то человеку это открыто – ясней ясного. Скажи, ты ведь сразу увидел, что Сигулии и его окружение...

– Да, – ответил Даброгез резко, – сразу, только слепой бы этого не заметил.

– Вот видишь. Так поверь мне, что есть и такие, кто несет истину, кому открыто...

Даброгез снова оборвал старика:

– А я?

– Что ты? – переспросил тот.

– Я могу видеть? Ты же говорил, мол, я не такой...

Проповедник смолк, мелко задрожали старческие веки.

– Говори!

Тяжелый вздох, возня. Старик съежился, поник.

– Ну так что?!

– Ты между одними и другими, ты сам выберешь путь.

Даброгез обрадовался, ему показалось, что он поймал болтуна за язык. Но он не стал злорадствовать, потешаться.

– Ну коли – между, так, значит, бить будут и те и другие, ха-ха, я всегда был удачлив!

Больше они не разговаривали. Даброгез, устав от всего на свете, задремал. И не заметил, как прошла ночь.

– Эй, центурион! – разбудил его сиплый возглас.

Даброгез встал, стряхнул налипшую солому. За спиной проворчали:

– Последним пришел, первым уходит. Не, что ни говори, братцы, а эти богатей завсегда друг дружку вытянут, а нам... – Последовали злобные ругательства.

Стражник наотмашь двинул копьем, древком. Кому-то досталось, может, и не проявлявшему недовольство, а совсем другому – стон был сдавленный, тихий.

– Пошли.

Сигулий сидел за тем же столом, что и вчера, неторопливо насыщал чрево. Даброгезу кивнул, молча указал на скамью. Слуга забежал сзади, налил в кубок вина. Своры под ногами не было.

– Засиделись, – будто угадав мысли, сказал Сигулий, – они не люди, им надо и побегать.

На Даброгеза он не смотрел, ни о чем не спрашивал. И потому тот решил тоже не спешить, весь сосредоточился на куске кабаньего мяса, неторопливо нарезая его тонкими ломтями и отправляя в рот. Сегодня за столом кроме Сигулия и Даброгеза было лишь двое: высушенный, весь ходячие мощи, в платье, сходном с поповской сутаной, да лысый с шишкой на лбу и отшибленным кулаком – кулак был замотан черной тряпицей. Оба помалкивали.

– А ты, центурион, философ, – проговорил неожиданно Сигулий, отрываясь от тарелки.

Даброгез понял – в подвале сидел человек Сигулия, а значит, передал ему все разговоры, в том числе и с бродягой-проповедником. Но это ровным счетом ничего не меняло.

– Я в первую очередь воин, – сказал он, улыбаясь через силу.

– Угу, – промычал Сигулий, – все мы воины. Ладно, говори, может, надумал что? А то ведь можно дать еще время для размышлений, – он раздвинул губы в тихой усмешке, поперхнулся беззвучным смехом, – там у меня есть такие, что лет по десять – пятнадцать думают.

– Я могу только повторить вчерашнее.

– Вот как?! – Сигулий перестал смеяться.

А Даброгез неожиданно для себя обнаружил – его с самого утра не посещали видения прошлого, не было их и сейчас, память молчала. Он даже выпрямился на жестком деревянном сиденье, огляделся по сторонам – как заново все увидал. Но спохватился вовремя.

– Да, так, – сказал уверенно, – решайся!

Изможденный скрючился, лицо исказилось гримасой – словно костью подавился.

– Не слушай его, он лазутчик.

"Знает? – мелькнуло в голове Даброгеза. – Ну и пусть знает!" Ему внезапно все опротивело, даже план собственный показался вздорным.

– Ты думаешь? – промямлил Сигулий. Глаза его были затуманены.

– Палача надо звать! – тверже сказал изможденный.

Сигулий отозвался тут же, привычно хлопнул в ладоши.

– Эй, палач! – выкрикнул он.

Изможденный то ли засмеялся, то ли зашипел – Даброгез не понял. Ему казалось, что все происходит не наяву, во всяком случае, его лично – не касается. Он не шелохнулся, продолжая заниматься своим делом, – нож был тупой, мясо поддавалось плохо.

Черная фигура метнулась из полумрака к столу. Сигулий повел глазами, и палач, ухватив изможденного за ворот, быстро поволок его куда-то. Тот хрипел, сучил тощими костлявыми ногами, но выговорить ничего не мог – горло уже было стиснуто согнутой рукой, лишь черный острый локоть торчал ниже подбородка.

– Еще мнения будут? – тем же тусклым голосом поинтересовался Сигулий.

Лысый с шишкой на лбу побагровел, съежился, уменьшившись в размерах раза в два.

– Лучшего императора Рим не видел и никогда не увидит! срывающимся голоском, глотая слова, проверещал он, глаза бегали – то к Сигулию, то в темноту за колоннами.

Даброгезу хотелось припуститься во весь опор. Да жаль было бегущего подле коня франка. "Вот ведь навязался! Нет... сам навязал себе". Тот совсем взмок, но не жаловался, только закидывал временами голову назад и пучил глаза. Арбалет при каждом шаге бил его по спине, но франк не догадывался подтянуть ремень потуже, а может, просто не замечал ударов. Даброгез умерил ход коня – пусть отдышится свежеиспеченный дружинничек, ведь при его дородности недолго и удар схлопотать.

Вот и рощица. Даброгез с удовлетворением отметил, что дружины не видно ни вблизи, ни издали, даже следов не сыскать. Молодцы! Но он знал, что его давно приметили, теперь ждут. От порыва ветра навстречу посыпалась листва – замелькало, закружило перед глазами. Франк косил на Даброгеза, конь на франка – не доверял незнакомцу. Но центурион молчал, хотя его распирало, тянуло закричать во весь голос: "Все! Наконец-то!!" За последние пятнадцать лет жизни не было в ней момента более счастливого, радостного, открывающего дорогу вперед. Движение, постоянные перемены – это то, что нужно, и никаких остановок!

– Ну как? – вместо приветствия спросил вынырнувший из-за кустов Радагаст.

Он обычно подменял центуриона в его отсутствие. Лицо Радагаста было хмуро, отягощено мыслями. Но Даброгез ничего сейчас не замечал. Он широко улыбнулся, толкнул в спину франка.

– Сделаешь из него воина!

Франк, не столько от толчка, сколько по холуйской натуре своей, рухнул на колени, ткнулся лбом в кочку.

– Хорош, – безразлично произнес Радагаст.

Дружина собралась на поляне, кругом. Даброгеза встретила сдержанным гулом. Бросив поводья в руки франку, тот вышел на середину.

– Что приуныли, други! – крикнул бодро. Может, чересчур бодро.

Ответа на такой вопрос ждать не приходилось. Две сотни глаз пристально смотрели на своего вождя. И Даброгез не спешил, смаковал заранее, как взорвется восторженным ревом тишина после его слов, засияют лица и все придет в движение. Радагаст дернул его за рукав, повел глазами в сторону:

– Отойдем.

– Да погоди ты. – Даброгез отмахнулся. Глаза его лучились, груди не хватало места под панцирем. – Слушайте, други, мы идем на Рим!

Он сделал паузу, застыл. Но тишина ничем не нарушалась.

Даброгез качнул головой, будто не веря себе, – ведь все так ждали этого, сколько было говорено ночами у походных костров. Он возвысил голос:

– Я убедил короля, выступаем через месяц, сразу после сборов войска...

Дружинники молчали. Большинство не смотрело на своего командира – сидели потупившись, кто-то ковырял ножнами землю под собой, кто-то теребил ремни. Было слышно, как воет в рощице ветер.

– Вы что, оглохли?

Из-за спины послышался тихий голос Радагаста:

– Погоди, послушай меня.

Даброгез резко повернулся к помощнику, на лице у него стояла растерянность. Тот впервые видел центуриона таким. Он отвел глаза, но все же тихо проговорил:

– Дружина не пойдет на Рим.

– Что?!

– Ты не ослышался, это так. Мы возвращаемся.

– Куда?! – Даброгез потерял голос, он не говорил, сипел.

– Хватит боен, хватит смертей. Последний из наших ушел с родины восемь лет назад, а первые – все в земле, по всей Империи и за ее пределами.

На Даброгеза нахлынула тихая, но неудержимая ярость. Он рванул фибулу у плеча, плащ соскользнул на землю. Рука на рукояти меча побелела.

– Вы что, пока я там... за моей спиной... – бессвязно вырывалось из горла.

Радагаст смотрел ровно, в серых глазах ничего, кроме усталости, не было.

– А если бы я не вернулся, вы все равно бы ушли, да?!

– Ты вернулся.

– Отвечай! – Даброгез стиснул зубы, загар сошел с лица.

– Нет, ты сам знаешь, не ушли бы, – ответил Радагаст, мы бы перевернули этот городишко. Не ушли бы, пока хоть один из нас оставался в живых. Но ты пришел. Успокойся, поговори сам с дружиной, – на губах Радагаста появилась тень улыбки, – может, она передумала.

Не успели отзвучать последние слова, поднялся шум – дружинники стучали рукоятями мечей, боевых топоров в щиты, кричали, заглушая друг друга. Даброгез понял – они не передумают. Все было настолько неожиданно, что ему показалось – вот так сходят с ума, еще немного, и перед глазами черти запляшут, и разверзнется земля, и с неба ударит огненный дождь, и... кто знает, какие пойдут страсти. Он тяжело опустился на подставленное услужливым франком седло. Бунт! Как просто... бунт можно усмирить, можно. Но не отпустить домой тех, кто столько раз спасал ему жизнь, дороже кого на этом свете так и не приобрел? Да и как он мог их не отпустить?! Кому он мог сейчас что-то приказать?! Разве только франку... Даброгез мучительно переживал. И знал: ничто не поможет – ни уговоры, ни запугивания, ни обещания богатств и власти. Ничто, не тот случай! Но как просто все рушилось, с какой легкостью. Ему вдруг тоже нестерпимо захотелось домой. А куда же еще подаваться, одному, брошенному на чужбине?

Но знал и другое – ничего, кроме зла, раздоров, крови и горя, на родную землю он не принесет. А кому нужны такие подарки? Пожалуй, ему самому только и нужны. Но не там же, нет, да и нужны ли? Переделывать себя поздно. Как им просто – решили – и ушли! А он? Что теперь он скажет королю? Да черт с ним, с этим ничтожеством, встречаться с ним, видно, не придется, кончено. Со всем кончено!

– Мы уходим, – прозвучал над головой тихий голос, – прости. Хочешь, пошли с нами.

Даброгез с отчаяньем мотнул головой, не поднял глаз кверху. Мимо него один за другим проходили дружинники, отдавая прощальную честь, ударяя в щиты, вскидывая головы в пернатых позолоченных шлемах. "Лучше бы убрались, пока я там, с этими крысами, попусту язык чесал!" Завыли, завели нудную тягучую песню пески в голове, маревом знойным качнулся воздух. Будто снова на краю жизни, будто опять исподтишка кольнул ядовитым жалом подлый раб. Только утешителя-бродяги не видно что-то. Даброгез зло обжег глазами трясущегося рядом, пропотевшего со страха франка. "И эта падаль наемная тут!" Ничего, ничего... но не идти же на Рим с одним гишь войском Сигулия, без ядра, без дружины оно ничто – с таким же успехом можно гнать на бойню стадо баранов! Бежать, бежать отсюда. В Восточную империю, там знают его. А может, в Британику? Или к вандалам? Скоро варварам надоест рыться в развалинах, а остановиться они не сумеют, пойдут дальше – на юг, на восток... С ними, больше некуда! Он им пригодится. Отступившие было воспоминания опять нахлынули, затопили мозг. Мука! Даброгез сжал виски руками. К черту всех этих бродяг-проповедников, и восточных, и западных, всех к черту! К черту воющие пески! Иди, ищи свое место. Дважды, там, в песках, и позже, под Равенной, после схватки с алеманами, смерть подхватывала его, тащила к себе ледяными крючьями. Но он вырывался. Он не стал Другим, он остался собой. Так что же теперь, ждать третьего раза?! А может, он уже был, в темнице? Нет! Его меч, его ум и воля пригодятся, он вырвется. И людей наберет, дружина лучше прежнего будет. Вон, один уже есть!

Даброгез горько усмехнулся – раб, наемник, подлый, жалкий, трусливый раб... Франк сидел, весь подобравшись, лишь губа нижняя отвисла да руки скребли растрескавшуюся кожу пояса, на котором болтался широкий нож в чехле. Франк ничего не понимал и все старался поймать взгляд центуриона. В город ему возвращаться было никак нельзя.

Даброгез оторвал глаза от земли, огляделся. Куда спешить, у него уйма времени, и никто этого времени не сможет отнять! Нахлынувшая волной память разбилась, разлетелась на брызги и ушла насовсем, чтобы уже никогда не вернуться. Опустело внутри. Накатило безразличие. Он уставился на свои руки несколько раз с силой сжал и разжал пальцы. Они слушались, но он почти не чувствовал их. Омертвело что-то внутри, потухло, осветив последней вспышкой волнистые барханы и идущую будто поверх песка череду людей в одних набедренных повязках. Все! Один. Сам по себе. Даброгез нахмурился – а может, так было все пятнадцать лет? Может, так и было. Какая разница.

Он медленно повернул голову вправо, пристально поглядел на испуганно ждущего франка. Наемник не отвел глаз от бывшего центуриона Великой Империи, удачливого и блистательного воина.

Даброгез отцепил с пояса кошель, бросил его франку, тут же отвернулся. Его конь, Серый, медленно, поминутно оглядываясь, уходил прочь по примятой дружиной траве, уши у него напряженно подрагивали, будто ждали оклика... Но хозяин молчал.