Текст книги "Наемник"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Как здоровье несравненного и могучего полководца? – поинтересовался Даброгез.

– Бог милует, – отозвался несравненный.

– А-а?..

– Плохо, очень плохо, – не дослушав, скорбным голосом пропел Сигулий, лицо его оживилось, – рекс слаб. Но уповаем на господа.

Он воздел руки к потолку, нависшему закопченными черными сводами, закатил глаза. "Вот ты и попался, сморчок, – полегчало на душе у Даброгеза, теперь он не сомневался, кто здесь властитель, – слава Роду, Христу, Юпитеру и всем прочим! Нет нужды скакать через головы!" Он стал еще приторней: расточал комплименты и не торопился, знал, что когда придет время, этот узурпатор Сигулий сам задаст вопрос.

"Но кто же он все-таки, галл? Не похоже. Не франк, это точно. Может, потомок римских легионеров,"оседавших здесь не меньше трех сотен лет подряд?" В сущности, Даброгезу было на это наплевать.

– Что привело столь сиятельного всадника в наши края? спросил наконец Сигулий, и его лиловый нос опустился книзу, навис над рыжеватой щетиной, глаза застыли.

"Префект, снова префект, тот же взгляд! – Даброгез пожалел, что слишком мало хлебнул снадобья, память опять начинала мучить. – Всех, всех их распинать, прав был вождь алеманов!"

– Исключительно желание быть одним из ничтожных слуг владыки могущественного и просвещенного! – Даброгезу стало противно от выдавленной лести, но без нее нельзя, не поймут, не оценят. "Мозгляк, владыка червей и мокриц!" – стучало в мозгу. Он гнал раздражение и презрение прочь – дело прежде всего. А ради такого дела можно пойти и на унижения, а уж потом, потом... Говорил он мягко и разборчиво. – Я и мои люди готовы...

– А много людей-то? – заинтересовался Сигулий, поглядывая по сторонам.

– Я центурион.

– Слыхали, всадник.

– Сотня отборных воинов ждет твоих приказаний. Они здесь, за городом. – Даброгез расплылся в широкой улыбке, которую не могла скрыть даже густая светло-русая борода.

– И каждому плати, – забрюзжал вдруг узурпатор, сбиваясь с надменного тона, – какая же твоя цена, центурион?

"Вот она, торгашеская мелочность, прорвалась". Даброгез расправил складки плаща, выпрямился.

– Они сами позаботятся о своем пропитании. Что нужно простым воинам, привыкшим переносить все и лишь потуже затягивать ремни под доспехами?

– Хорошо вооружены?

Даброгез развел руками, его улыбка выразила чуть обидчивое недоумение:

– Лучшие воины Империи...

Сигулий заерзал, пошел красными пятнами.

– Хватит уже про Империю. Я думаю, мы договоримся. Но к чему спешить, не перекусить ли нам, – он хлопнул дважды в ладоши, и дюжина ражих прислужников втащила под своды тяжелый, крепко сработанный стол: – чем Бог послал?!

Лучшего поворота Даброгез и не ожидал.

– Центурион, – осклабился вдруг Сигулий, – а что, если я прикажу моим людям вырезать твою сотню? Ну чего они там стоят, угроза городу, непорядок, а?

Даброгеза передернуло, он еле сдержался. Из закоулков дворца повеяло тюремной сыростью.

– Это будет непросто сделать, властитель, – сказал он, прижимая руку к груди.

– Ну-ну, я пошутил.

Свора гончих ворвалась в тронный зал, заскулила, заклацала зубами, как одно многолапое, многоголовое тело. Даброгез терпеть не мог этих привычек – есть в компании животных. Еще больше его раздражал обычай отдавать псам после пиршества посуду, чтоб вылизывали до блеска.

– Хороши, – проговорил он, прищелкивая языком и округляя глаза.

Узурпатор не заметил поддельности восторга, он был доволен, ласкал руки, зарывая их в густые вычесанные гривы, тянул за уши и успевал отдергивать пальцы, радовался, щеря черный рот.

Даброгеза удивляло, что в зале собралось мало сановников, вельмож, обычно роем вьющихся вокруг повелителя. В Лугдуне их была тьма-тьмущая. Здесь же – четверо стояли молча, позади, у косых, осевших, а может, по нерадивости так и сложенных колонн.

Ел без опаски – травить, пока не выложил до конца, зачем явился, не станут. Да и голод пересилил наконец отвращение, комок в горле пропал, рассосался. Слева от Сигулия, занимавшего, как и должно, центральное место за столом, появились четверо музыкантов, принялись было терзать струны, барабанить, продувать рожки. Но дикие звуки недолго мучили Даброгеза. Сигулий махнул рукой, не глядя, и музыканты пропали. Огромный сосуд с вином не ставился на стол – безъязыкий прислужник бегал с ним из одного конца в другой, не успевая наполнять кубки. Даброгез пил мало. Он вообще мало пил – это было то немногое, что осталось от родины, от тамошних обычаев. Но .кубок вскидывал лихо, касался края губами с таким видом, что слуга-виночерпий тут же мчался в его сторону.

– Тяжкие обязанности, – вдруг начал Сигулий, цыкая зубом, – не дают нам времени для отдыха. Вечно приходится совмещать приятное с полезным, хи-хи,– он пьяно подмигнул центуриону, – но это лучше всетаки, всадник, чем бесполезное с неприятным, а?! – Не дождавшись ответа, Сигулий хлопнул в ладоши: Эй, кто там, давай по одному!

Створки двери, что была в стене метрах в восьми от Даброгеза, распахнулись, и из-за них вылетел будто от чудовищно сильного пинка человек в черном. Он упал почти сразу же и успел еще несколько раз перевернуться, выкатиться на середину зала, прежде чем его движение остановила упершаяся в спину подошва тяжелого кованого сапога. Собаки заволновались, навострились.

– Ну разве можно править таким народом! – Сигулий притворно искал сочувствия у Даброгеза, жирные губы кривились. Где уважение, где воспитание? Вваливаются, как в кабак!

"Не юродствуй, – подумал Даброгез, – ишь, разоткровенничался". И одновременно кивнул, выражая понимание, мол, да, не легко ты, власти бремя. По-настоящему надо было бы месяцочка три-четыре пожить, приглядеться, разузнать все толком, а потом... Но Даброгезу опротивело ожидание: хватит, надо действовать!

– Кто таков? И почему молчишь, падаль?!

Стражник согнулся в поклоне, а заодно встряхнул старика в черном, вскинул на ноги тщедушное тело. Лысоватая розово-белая голова затряслась. В мутных глазах застыл необоримый страх и больше ничего. Сигулий обгладывал бараний бок. Вопросы его звучали неразборчиво, глухо. И все-таки спрашивал сам, не перекладывая на сановников, – ухищрения Востока покуда не докатились до простоватых северян.

Даброгез сидел с краю. В мыслях не заносился, понимал, что творящееся – лишь прихоть этого жирного и дряблого царька, а он пока что здесь никто, хуже того – предмет кратковременного любопытства. А потом?

– Отвечай, собака, когда спрашивают! – Стражник ткнул старика в спину пудовым кулачищем.

– Проповедник есмь, – пролепетал тот, нэ смея глаз поднять.

– Народ он мутит, – еле слышно сказал сидящий по правую руку от Сигулия седой, высохший – одни кости – человек, пелагианская ересь расползается по земле! – Голос его возрос, задрожал: – Псы заблудшие, сбивают паству на дьяволов путь. – И добавил тише: – На кол бы его.

– Надо бы, – согласился Сигулий, переходя к дичи, – ему это – один путь в светлое царство.

Даброгез видел, что старик в лохмотьях дрожит, не может унять трясовицы – того и гляди свалится. Лицо его из бессмысленно-тупого превратилось вдруг в обеспокоенно-ищущее. И снова загудели пески, завыл знойный ветер... Где-то видел Даброгез такое лицо. Где? Конечно, там, где же еще! Восточный бродяга, толкователь снов и предсказатель стоял перед ним так же, как перед узурпатором стоит сейчас этот жалкий старикан.

– Проповедуешь, значит?

Старик вздрогнул, глаза высверкнули из-под бровей не так уж и бессмысленно.

– Неразумен, но посвящен есмь – делюсь с людьми...

Сигулий рассмеялся и широким жестом сдвинул со стола объедки. Под ногами ожило – засуетились, заелозили мохнатые тела, дотоле зачарованно застывшие мордами вверх. Хруст разгрызаемых костей наполнил зал, отозвался в закоулках под сводами – будто там уже ломали кого-то на дыбах палачи.

– Сознаешься, бунтовщик? Говори – кто подослал мутить люд христианский? Шпион из Британики?!

Старик рухнул на колени – от него облачком пошла пыль. Даброгез отвернулся. "И тот так же ползал в ногах. Слабы духом-то, а поучать берутся – свет им виден!" Ни презрения, ни злости разбудить в себе не смог. Ведь помнил же, запало в душу, не отвяжешься... Даброгез потянулся к фляге. Но остановил движение руки – неудобно свое пить при этих.

– Сроду нигде не был, аквитанский я...

– Врешь, ублюдок. Палача! – Сигулий снова хлопнул в ладоши.

Побежали за палачом. Сигулия озлило, что того не оказалось на месте, он швырнул кубок наземь, выпучил глаза. Лучше бы переждать, но Даброгез решился вставить слово.

– Много бродит болтунов по свету, – оказал он, стараясь, чтобы голос звучал как можно равнодушно нее, – на Востоке их больше, чем пахарей, ха-ха, – он громко, развязно рассмеялся, – а свет что-то не меняется!

– И не изменится, – твердо проговорил изможденный со своего места.

Палача никак не могли отыскать.

– Ладно, в подвал эту падаль! – распорядился Сигулий рассерженно, повернул жирное, обрюзгшее лицо к Даброгезу: – И почему я должен кормить этих бездельников, попробовал бы кто подсчитать – во сколько обходится казне тюрьма, набитая отбросами? Дармоеды! Эй, – крикнул он в спину старику, которого пинками гнали из зала, – так говоришь, человек безгрешным на свет рождается?

Стражник рывком обернул старика. Тот чуть не упал.

– Да, повелитель, как же иначе... – В голосе было сомнение.

– Хе-хе-хе, – залился Сигулий, хорошее настроение вернулось к нему, – эй ты, скажи-ка этой падали в подвале – коль сумеют образумить убогого, я им... я их, – со стола полетела вторая порция костей, – угощу на славу. После собачек, конечно!

Через минуту появился палач и тут же получил по зубам от одного из сановников, сидящего с краю. Палач в лице не изменился, зато сановник обиженно скривил губы и принялся рассматривать ушибленную руку с таким видом, будто только что снес незаслуженное оскорбление.

Стражники ввели здоровенного, глуповато хихикающего парня. Парень был чернее аравийского бедуина, и тем страннее казались облупленные лоб, щеки и розовые со вздутыми жилами руки.

– Без пошлины в город... – начал было сопровождающий.

– Вор! – процедил Сигулий и ткнул пальцем в черную фигуру с двуручным мечом.

Через мгновение Даброгез получил возможность убедиться, что палач знает свое дело. Тело осело, выпростав розовые руки в нищенском жесте, ладонями вверх, а на губах катящейся к столу головы все еще стояла глуповатая ухмылка. Собаки зарычали, но с места не сдвинулись, лишь шерсть на загривках затопорщилась да сузились и острее стали глаза. Сигулий послал черному со слугой кружку вина. Тот принял подношение молча, вместе с ним исчез за колоннами, в темноте.

Даброгеза передернуло, комок снова занял свое место в горле. И пришла мысль – а чем он лучше черного? Нет, все это бред... Правда, там, на улице, за углом, пес, не такой породистый и холеный, как эти под столом, небось уже догладывает нежданный подарок, полученный от самого центуриона Великой Империи... А ну их, разбираются пускай те, кто не выходит из своей слоновой башни в этот мир, умники! А не выходят-то почему? Руки боятся запачкать?!

Третьим был знакомый Даброгезу франк-стражник. Его волокли двое. Франк ничего не понимал, упирался, крутил головой и не мог выдавить из себя ни слова. Зато Сигулий смотрел на Даброгеза чересчур откровенно и не пытался этого скрыть.

– Тебя зачем поставили? – спросил сановник с отшибленным кулаком и шишкой на лбу, которую Даброгез только заметил до того она была естественна на грубо слепленном и изуродованном излишествами лице.

Франк пролепетал что-то невразумительное, тыча толстым пальцем в Даброгеза.

– Не слышу!

Даброгез сидел и помалкивал, ему было интересно – как тут с порядком, с дисциплиной среди служивой братии.

– Они сами, по государственному... – заверещал вдруг совершенно отчетливо франк, – по делу...

– С ним ясно. – Сигулий махнул рукой в темноту, туда, где угадывалась фигура палача.

Фигура обозначалась явственней, вместо лица – застывшая маска. Даброгезу стало не по себе. И не жалко ему было вовсе зверообразного увальня-франка, себя стало жалко. Может быть, поэтому не захотелось выглядеть бесчестным даже перед грязным, лживым, трусливым наемником.

– Оставьте его мне, – обратился он к Сигулию. Изможденный вмешался:

– Он должен умереть, – донеслось безразлично и жестко.

– Он умрет, куда ему деться, но с пользой – в первом же деле я пущу его на мечи, не все ж моим бойцам на себя удар принимать, они ценятся повыше! – Даброгез говорил полушутливо и без нажима.

Сигулий расплылся в ехидной улыбке. Перепелиный жир заиграл, запереливался по его щекам, на лбу заблестела испарина.

– Любишь своих, бережешь... не слишком ли?

– В бою увидишь, – вывернулся Даброгез, – не в умении погибнуть победа, нет. Мои не любят стелиться под мечами, они любят врага крошить.

– Хорошо, бери.

Палач снова исчез в темноте. "Ну вот и ладно!" Даброгезу припомнился бродяга-философ и его слова: мол, если даже самый плохой и злой человек сделает в день хоть одно доброе дело, то не так уж он плох и зол... "Бредни все!" Но почувствовал Даброгез себя вольготнее.

– Лови! – Сигулий швырнул здоровенную кость под ноги франку. – А то отощаешь – какой из тебя воин!

Франк бросился за мослом. Одна из собак, рыжая с черными подпалинами, опередила его. Но и рука франка уже вцепилась в кость. Он дернул на себя, вскочил на ноги. Губы его сложились в улыбку, но тут же обвисли. Он согнулся и осторожно положил кость перед собакой. Та, сдерживая рык, вернулась с добычей под стол. "А он не так туп, – подумал Даброгез, сообразил, что любой из этих псов дороже хозяину, чем десяток охранников!" Франка увели.

– Остальных потом, – промямлил Сигулий, откинулся на спинку и, не глядя на центуриона, сказал: – Теперь твоя очередь.

Голос прозвучал зловеще. Но Даброгеза испугать было не просто.

– Да, властитель, мне есть что сказать, – проговорил он, склоняя голову, – но, извини, есть вещи, которые не терпят множества ушей.

– А если тебе поможет мой добрый приятель? – Сигулий кивнул в темноту.

Даброгез понял, что стоит дать слабину – и ему не поздоровится. Тело налилось силой, стало свежим и послушным, будто и не было обильной трапезы.

– В таких случаях мне помогает мой приятель, – он похлопал по рукоятке меча. И вовсе не удивился, когда за его спиной вдруг выросли четверо стражников с боевыми топорами на изготовку.

Сигулий смотрел молча и укоризненно, слов не было нужно. С мечом Даброгез расставался с большой неохотой, но сделал это сразу же, без раздумий.

– Мне есть что сказать, – проговорил он, – а тебе услышать.

Сигулий указал глазами на дверцу за своей спиной. Встал. Стражники с топорами расступились. За дверью оказалась крохотная, три шага на четыре, плохо освещенная комнатушка. По стенам висели шкуры и рога. "Охотничьи трофеи, – печально подумал Даброгез, – как бы самому тут трофеем не остаться!"

Сигулий уселся на грубо сколоченный низкий стул. Даброгезу сесть не предложил. Тот устроился сам, на скамье, что стояла у стены. На лице Сигулия не было ни малейших признаков удивления, тревоги, интереса, оно было безразличным.

– Говори.

Даброгез откинул полы плаща, уперся спиной в рыжий олений мех. Сигулий предстал перед ним в своем другом обличье – это был не юродствующий, кривляющийся царек, как там, в зале, и не глуповато-напыщенный властелин, каким показался с самого начала. Даброгез увидел, что это именно тот, с кем можно иметь дело, тот, кого он искал. Слова варвара-алемана колыхнулись в мозгу с сарказмом: "Иди и ищи свое место!" Все, нашел! И он решил окончательно, да и к чему теперь, наедине с этим неглупым узурпатором, темнить и отдавать дань этикету.

– Через месяц, год, может, пять лет, – начал он резко, здесь будут франки. Я знаю, что говорю. Я видел их в разных местах. Это будет конец всему.

– В этом мире располагает Бог, а наша участь – предположения, – отозвался Сигулий. Одутловатые веки почти прикрыли его зрачки, слившись с набрякшими мешками под глазами. – По волнам плывем.

– В наших силах плыть по волнам в угодном Всевышнему направлении.

– И слишком мудрено говоришь для солдата...

– Ты понимаешь меня. Нашествия германских племен не остановить – ни ты, ни вся Галлия с Аквитанией и бургундами вкупе не задержат их ни на один день. Рим пал, а был не так уж слаб...

Веки дрогнули, приподнялись.

– Пугаешь?

– Нет. Разве посмел бы я прийти для того, чтобы пугать? Слушай, Галлия охвачена бунтами, ересь взбудоражила страну, перевернула все, обессилила все, к чему прикоснулась. – Даброгез говорил ровно и размеренно, лишь пальцы теребили складку плаща.

– Я посажу на кол этого мозгляка-проповедника.

– Их сотни, а может, уже тысячи. Они и им подобные, не подозревая того, играют на руку германцам. Ты знаешь сам.

Сигулий снова прикрыл глаза, провел ладонью по обширному животу, прихлопнул.

– Да, я знаю, что творится в моей стране, не ты ли будешь поучать меня, чужеземец? Ты ведь и сам варвар?

Даброгез поежился, серые глаза его подернулись пеленой.

– Ты прав. Но не о том речь. Я хорошо знаю Рим: и метрополию, и провинции. Изнеженные патриции так не знают своей страны, как я. И я знаю варваров. Ты угадал – я варвар, но не франк, не алеман, не вандал... И мои сородичи добивали Империю, их было меньше, чем германцев, они пришли из других земель – ты не слыхал о них. Я – варвар, и я – самый зрячий изо всех римлян. Не гордыня и грезы движут мною – расчет и уверенность.

Сигулий молча встал, отошел в угол, погрел руку над пламенем толстой сальной свечи.

– Скоро зима, – проговорил еле слышно, будто самому себе.

Сверху, с темного отсыревшего потолка, капало. Даброгез дождался, когда глаза Сигулия снова встретятся с его взглядом.

– Галлия обречена, как был обречен и Рим. Лавину нельзя остановить, когда она волей рока низвергается вниз. Нельзя! Но внизу она рассыпается на камни, валуны, песок и пыль. Они не страшны даже ребенку – стоит им только застыть. Волны разбивают самые крепкие корабли, но сами разбиваются о скалы – и остается жалкая, бессильная пена. Лавина варваров рассыпалась по метрополии. Волна их мощи разбилась о Рим. Да, сокрушила его, но и сама обратилась в пузырящуюся пену.

В свете свечи на лице Сигулия заиграли резкие тени. И снова на Даброгеза смотрели безучастные глаза распятого префекта. Сколько он уже встречал таких глаз!

– Ты не просто солдат, ты не в охрану наниматься пришел, – сказал вяло Сигулий, и неожиданно недобрая ухмылка скривила его губы. – А что ты сделаешь со мной потом, после осуществления своих планов?

Даброгез не ждал подобного вопроса. Но был готов ко всему.

– Я верю в твой разум, – сказал он сдержанно, – верю и в то, что ты сам о себе позаботишься. А я, разве я дал повод усомниться в себе? Кто еще вот так, с ходу и начистоту, выкладывал свои намерения перед тобой?!

Сигулий заерзал.

– Я не люблю многословия, говори проще, – сказал он тихо, и маска равнодушия спала с лица, высветив цепкие, колючие глаза.

Даброгез встал – тень от его фигуры заплясала по шкурам. "Мы еще встретимся, вождь. И я не заставлю тебя рыскать по свету в поисках своего места!" Сигулий ждал.

– Ты будешь императором, – сказал Даброгез, склоняя голову, – моя дружина – ядро, костяк. Обрасти его мясом – своим войском, дай телу свое знамя, мой опыт и моя удачливость не подводили меня. Ты будешь императором.

– А ты? Кем ты будешь?

Даброгез сдержал улыбку, опустил глаза.

– Император, надеюсь, не забудет своих друзей.

Сигулий засмеялся, тихо, утробно, будто в брюхе у него что-то заурчало.

– А как посмотрит на это Восточная империя?

Даброгез неплохо знал Восточную империю. Может быть, даже слишком хорошо – три года в воле базилевсов, год в самой Византии, два – в сирийских пустынях. Что двигало рукой равеннских властителей, когда над ними самими нависала глыба? Деньги, золото! В Византии Даброгез почувствовал – что такое порядок, строгость во всем, в мелочах, даже церковь, и та не тянула в свою сторону, внося, как на западе, в государственные дела лишь сумятицу, а служила базилевсам. Там он увидел своих – в Восточной империи не было ни франков, ни алеманов, ни вандалов, зато на каждому шагу встречались уличане, тиверцы, северяне, даже поляне, пытающие судьбу вдали от своих краев. О южных славянах и говорить не приходилось – они составляли большую часть населения, основу империи. Даброгез хотел остаться в Византии, после Рима она показалась ему родной и близкой, но воля властителей бросила его на два года в пески. Позже он никогда не жалел об этом.

Сколько всего осталось в этих песках! Сколько унесено с собой! Тонкая змейка на шее смуглого мудреца и его странные для южанина глаза – синие, глубокие. Смерть, отодвинутая в сторону, когда ей уже ничего не мешало... А может, лучше бы она пришла тогда? Он бы все равно не заметил в забытьи ее прихода. Ну нет, там ли, здесь ли – пускай подождет, успеется!

Даброгез не задержался с ответом – он уже привык жить в раздвоенном сознании, но реальность оставалась реальностью.

– Византия завязла в своем устроении и в подавлении мятежей. Но она тот пример, что стоит подражания, – она не боится варваров, будь их даже в десятки раз больше, это монолит. И он простоит не один век.

– Папа? – Сигулия мучило не праздное любопытство.

– Папа благословит победителя.

Сигулий принялся вышагивать из угла в угол, на дряблом лице появились первые признаки озабоченности.

– Но почему ты пришел именно ко мне?

Даброгез подумал – один лживый ответ может все испортить. А в том, что дело идет на лад, он не сомневался – удача вернулась к нему.

– Я долго мотался по провинциям. Я обходил жалких вождишек, возомнивших себя королями, а клочки земель в несколько стадий – королевствами. Я был и при более могущественных дворах, чем твой, – Даброгез на мгновение запнулся и снова склонил голову в знак уважения к хозяину, – и не скрою, если бы хоть один из них вник в мое предложение, я сумел бы убедить его, и, видят боги, ему не пришлось бы жалеть!

– И ты везде болтал о том же? – губы Сигулия зазмеились в снисходительной усмешке.

– Нет, до этого не доходило. И мои слова – не болтовня.

– А мне, значит, решил открыться?

Даброгез промолчал, теперь его уверения ничего бы не значили. Неужели и тут срывается?!

Сигулий продолжал мерить кривоватыми ножками пол в комнате.

– Я здесь владыка, – сказал он наконец, – а там... что будет там?! Ты любитель авантюр, центурион. А я уже немолод. И я еще, сам знаешь, – он скривился, – не король, увы!

– Есть другой претендент? – спросил Даброгез. Сигулий снова забурчал животом, захлопал тяжелыми веками. Даброгез пошел напролом:

– Решайся, или я буду искать более сговорчивого!

Бурчание затихло.

– Сколько, говоришь, в твоей дружине – сотня мечей? Не густо, совсем не густо...

– От этих мечей ляжет половина твоей армии, – мрачно произнес Даброгез, – можно бы разойтись и дешевле.

– Вот и разойдемся.

Сигулий вышел из комнатушки. Даброгез не успел сделать и шага вслед, как проход загородили две плотные фигуры в доспехах – копья уперлись в грудь центуриону. За спинами стражников маячили арбалетчики, целившие прямо в лицо. Даброгез развел руками, показывая, что он без меча. Локоть заныл, в висках застучало – пески, пески и ветер, яд на конце тонкого, с большую иглу величиной кинжала, смерть, примостившаяся за углом, – слышен ее смех, больно в груди... Они вышли. Плиты застучали под коваными сапогами. Даброгез не смотрел по сторонам. Да никого и не было: ни лысого, обрюзгшего властелина, ни его сановников – и куда только успели подеваться?! Все рушилось. Тонкий вой ветра в ушах, миражи... И зачем он тогда не расправился с синеглазым? Убей он его – и сам бы остался в песках навсегда, под жарким, ласкающим солнцем, и не было бы ничего – ни маеты, ни шатаний, ни унижений, ни позора. Смерть воином, достигшим многого в жизни, не потерпевшим поражения, – вот в этом и была удача! А он-то считал себя баловнем судьбы. Нет, не так это!

Ступенька скользнула под ногой, и Даброгез потерял равновесие, выбросил руку в сторону. Но стена была тоже покрыта слизью – еле устоял на ногах.

– Набрался, гад благородный! – прохрипел за спиной стражник, ткнул в плечо. – Иди, иди!

– Нечего с ними цацкаться! – поддержал второй. – Моя б воля – тут же и порешил бы!

Неохотно растворилась на скрипучих петлях дверь. И Даброгезу показалось, что он ослеп, – недаром темницей зовут. Стоны, грубые выкрики, тяжелое дыхание – все на какое-то время смолкло. Но ненадолго, стоило двери захлопнуться за спиной Даброгеза, и шум возобновился. На нового узника никто внимания не обратил. В дальнем конце подвала во мраке кого-то сосредоточенно и по-деловому били – без суеты, без злобы, будто хлеб жали. Минут пять Даброгез стоял с выставленными вперед руками, прислушивался, давал глазам привыкнуть к темноте. Потом сделал несколько шагов вперед и, не обращая внимания на толчки и возмущение, отбросил от стены двух полусогнутых, взмокших людей – за вороты, не глядя, куда упадут. Он не ошибся – в углу лежал полусумасшедший старик проповедник. Даброгез не видел его лица, глаз, но он сразу узнал несчастного. Почувствовав затылком дыхание, не оборачиваясь, ударил локтем во что-то мягкое, живое, тут же добавил ребром ладони – сзади засипело, захлюпало.

– Кто подойдет – убью! – сказал таким голосом, что сомнения у обитателей темницы отпали сами собой.

Он сгреб ногой к стене кучу соломы, присел, подвернув плащ и ощупав стену, – она была сухой, вытертой спинами узников, прислонился. Мысли были еще там, наверху.

– Господь не оставит тебя, добрый человек, – тонко пропел над ухом голос старика. Проповедник-бродяга собирался еще что-то добавить, но не успел.

– Да пошел ты! – сорвалось с губ у Даброгеза.

Он положил руки на колени, постарался расслабиться. Обдумывать свое положение было бесполезно. Даброгез знал по опыту – начни он сейчас выстраивать логическую цепочку: искать ошибки свои и не свои, разрабатывать линию поведения на ближайшее будущее, метаться туда-сюда в догадках – и запутается окончательно. Решение придет само, не нужно торопить событий – ведь логика действует только там, где можно ожидать логических поступков. С Сигулием сложнее. Тот если не напыщенный дурень, научившийся делать умное лицо и плести интриги, так, значит, большой мастер обескураживать противника. Даброгез вздрогнул – разве он противник!? А кто же еще! Везде так смотрели на него последний год, привык. И к чертям их всех!

В углах камеры тихо переговаривались, поглядывали быстро и боязливо на новенького, спешили отвести глаза. Даброгез знал, что первыми не нападут, теперь они будут ждать, что он предпримет. Ну и ладно, бог с ними. Даброгез постепенно впадал в дрему. Обед был обилен, его надо переварить. И не только обед. Он вдруг вспомнил о дружине, но тут же пресек мысль – дружина будет ожидать до завтрашнего вечера, так договорились. Он доверял дружине, она ему. Да и жизнь показала, что переговоры лучше вести одному – какому властителю понравится, когда за спиною человека, стоящего перед ним,– в его городе! – сотня свирепых вооруженных молодцов. Нет, дружина не подведет. Даброгез забылся в полусне, лишь щелки меж век еле подрагивали, то раскрываясь чуть шире, то совсем исчезая.

...Босоногий мудрец играл на своей дудке, и песок, казалось, обтекал его, не сек тело, не лез в глаза, в уши. И уже чудилось, что песчинки такие теплые, звенящие в тон дудке, и ветер ласковый, нестрашный. А-а-а-у – пела пустыня, дудка синеглазого отвечала: у-у-у-а-а. Сунувшимся было в приграничные районы Империи персам обрубили голову – передовой отряд, и они откатились назад, в свою непонятную, но грозную половину мира. Воевать на Востоке – Даброгез и не знал, что это так приятно. Все тихо и мирно, а в кратковременных вспышках войн больше шума, чем крови. Персы резали своих же воинов, если те не могли исполнить приказов полководцев, далеких от военных дел; да и не приказов, по сути, а прихотей. И потому к грудам трупов, разлагавшихся в песках у границы, ни Даброгез, ни его люди, ни прочие ромеи не имели ни малейшего отношения. Властители персов казнями и резней думали напугать как своих, так и чужих – свои умирали, чужие не боялись. Жизнь – хаос! Жалко было князя. Но тот погиб как воин. Жаль было и его преемника, меньше, но тоже жаль. Оба пали от чужих мечей. Так мог ли ждать Даброгез, что его же слуга-сириец, будто невзначай, кольнет из-под одежды в руку ножичком-иглой! Смех, царапина, но как потемнели глаза у голоногого! А потом бой, и новые пленные, и не пленные даже, а не поймешь что. "Тебя будет мучить память, – сказал бродяга, но не сейчас, и ты будешь жить. Смотри в мои глаза!" Даброгез только выкарабкался из бредовой пропасти, шатался на краю, ловил воздух ртом и не мог остановить взгляда. "Меня и так мучает память..." – прошептал он. Еще секунду назад мать рвала ногтями одежду на нем, молила, плакала, и тучи закрывали реку, дом. "Не ходи, не надо, Добруша, отец сгинул у ромеев, и ты...", и вместо матери билась над пеной разбушевавшихся волн черная, страшная птица, лишь глаза у нее были добрыми, слезливыми. А теперь другие, откуда? Даброгез смотрел в глаза сирийцу, успокаивался. Но в уши бил злорадный шепот слуги: "От этого яда на земле спасения нет, пускай тебе Род помогает в небесных лугах!" Терять тому было нечего, его вели на казнь. Даброгез остановил дружинников, он еще был в силах: "После моей смерти!" А может, и верил в то, во что никто не верил. Противоядий нет! А голоногий осмелел, пробился через строй воинов, не побоялся острых рожнов. "Смотри в глаза, противоядий и вправду нет, ты сам будешь противоядием – смотри мне в глаза, я заставлю твой мозг пересилить смерть – смотри в глаза!" А в глазах шли они, те, что сами пришли в плен. Нет, не сами! Даброгез путался, не мог разобраться. Пустые глаза, мертвые лица, лишенные воли. "Лишенные воли,– вторил сириец, он делал все, что мог, но он сказал прямо,– ты станешь таким же или умрешь". Даброгез отвел глаза, боль разрывала все тело, не оставляя бесчувственным ни единый кусочек плоти. Стон не срывался с его губ, стонал сам мозг – безостановочно, заглушая все. "Не буду, нет!" А череда не кончалась, и глаза из синих фиолетовочерными стали, смотрели сверху... Кто превозмог болезнь – сириец-врачеватель, а может, сам? Даброгез не искал ответа – боги его знают, людям – не дано. И он не стал таким, нет, он остался собой! Врал сириец, а может, и ошибался. Даброгез не винил его, но и благодарности особой к целителю не питал. Кошмары и боль отступили, жизнь вернулась, все остальное было неважно. Даброгез отослал "лишенных воли" ко двору базилевса. Терпеть их у себя не было мочи, не убивать же! Они служат тому, кто обладает властью над ними, и им наплевать персы это или ромеи, им вообще на все наплевать. Сирийца, голоногого и синеглазого, отослал с ними. А слугу выгнал. Дружина роптала, требовала смерти рабу. Даброгезу стоило больших усилий успокоить ее. А зачем? Если бы он знал. Так было надо. В одном сириец не ошибся – воспоминания стали мучить Даброгеза не только по ночам, но и днем, тогда, когда им появляться бы не следовало. "Мы оба изгои, – говорил сириец, – меня вышвырнули из родной Эдессы, ты ушел сам. Но ты не сам выбрал этот путь, то, что внутри тебя, швырнуло на него тело..." – "Судьба? Я в нее не верю! – ответил Даброгез. – И тебе не верю!" Они сидели прямо на песке, а мимо шли и шли живые мертвецы, шли неестественно легко, будто не чуя тяжести собственных тел. "Все рождаются одинаковыми, но одни становятся императорами и царями, другие..." – сириец кивнул на идущих. "Не сами ведь становятся, наверное? Кто-то им помогает?!" Сириец кивал: "Люди, люди все могут – и хорошее, и... Кто имеет право судить? Значит, так надо. Вынуть из тела душу просто, но вынуть так, чтобы тело оставалось живым,– для этого многое надо отринуть в себе, многое постичь. А когда овладеешь вершинами искусства, знания – видишь: не ты овладел, тобою овладели; и сам лишаешься воли, сам игрушка... Я пойду!" Сириец встал, и пески колыхнулись за его спиной. Даброгез не смотрел ему вслед и не жалел о расставании – не друг, не воин – волхв-чародей, от таких лучше держаться подальше или, наоборот, от себя гнать. Он не сказал доброго слова на прощание...