Текст книги "Маленькая трагедия"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Петухов Юрий
Маленькая трагедия

ЮРИЙ ДМИТРИЕВИЧ ПЕТУХОВ

МАЛЕНЬКАЯ ТРАГЕДИЯ

Мы же, ища благ, желаем жить близ

людей, исполненных достоинств.

"Махабхарата"

Но много нас еще живых, и нам

Причины нет печалиться.

А. С. Пушкин.

"Пир во время чумы"

В жизни Кондрашева, сорокалетнего инженера из заурядного московского научно-исследовательского института, это был тот самый звездный час, который ждут долго и терпеливо, к которому готовятся так, как ни одна невеста не готовится к предстоящей свадьбе. Оглядываясь назад, за спину, сам Кондрашев не видел почти ничего сколько-нибудь приметного, выделяющегося из обыденной череды долгих дней... И вот он пришел, настал, заветный час. Из-за беспредельной равнины, плоскогорий, завесы туманов и туч показался своей сияющей вершиной желанный, недосягаемый пик. И приблизился точно в сказке, вырос всею громадой, упираясь главою в небеса... Кондрашев стоял у подножия, оставалось лишь вскарабкаться наверх, веревка ему была оттуда сброшена.

Двенадцать лет он корпел дома по вечерам и ночам – чертил, считал, сверял, писал, рвал, зачеркивал, отрекался от написанного и высчитанного, начинал заново. И никогда не терял веры – то, что забрезжило с самого начала, не давало ему ни сна, ни покоя, вело вперед и только вперед. И все по той лишь простой причине, что Кондрашев – и он сам себе отдавал полный отчет в этом – никогда не был прожектером: то, что он нащупал, тянуло если и не на Нобелевскую, так уж на пару Государственных, без всяких сомнений! И не лавров искал Кондрашев, нет, какие там лавры простому инженеру! Он всем своим житейским умом понимал, что коли прицепит телегу к тягачам рангом повыше, так они вытянут, непременно вытянут! А там и самого Кондрашева не забудут, и ему обломится, и он выдернет пускай самое бледненькое, самое невзрачненькое – и все же перышко из хвоста "птицы счастья завтрашнего дня"! Да и как могло быть иначе, ведь врут все, что нет правды на земле! Как это нет, обязательно есть, хоть немного, но есть, на его-то долюшку хватит – ведь многого и не надо, ведь он же сторицей, куда там, тысячерицей вперед все оплатил за эти двенадцать лет! Ведь как работал, ах, как он пахал, как он вкалывал, черт возьми, приближаясь каждой минутой, каждой секундочкой к коротенькой строчке в газетах – "научное открытие"! Ну да, конец – делу венец! Есть правда на земле, должна быть, да и повыше сыщется!

Вот только с открытиями стало сложнее. Если, скажем, прежде какой-нибудь местный архимед, выскочив из своей местной ванны, мог бежать со своей "эврикой" в народ, осчастливливая его немедленно, в тот самый почти что миг открытия, и радостный плебс подхватывал гения на руки и с восторженными криками нес прямиком на пьедестал под лавровым деревом, где тут же плели венки всех размеров, то теперь дела обстояли иначе. Ужасный век, ужасные сердца! Теперь помимо "эврики" надо было предъявить толстенный рулон чертежей, схем, графиков, наглядных таблиц, а также многотомный свод расчетов, обязательно размноженный по числу членов комиссии плюс еще с десяточек, на всякий случай. Да и не то чтобы народ чувствовал себя осчастливленным, вовсе нет, а и сами члены комиссии, мужи ученые, продирались к истине через весь этот ворох документации с трудом, если вообще продирались. Вот в чем закавыка! Нет, другие времена нынче, на руках к пьедесталу не понесут, дай бог пятьшесть специалистов найдется, авось поймут. Вот они-то и застолбят, они-то и помогут, они-то и подхватят, сбросят конец – и тогда в крепкой альпинистской связке, как ледорубом прорубая путь наверх его, кондрашёвским, открытием, они покорят этот сверкающий пик, и лишь небесное сияние будет наравне с ним, лишь парящие в выси горней бессмертные имена окружат их, чтобы принять в свой сонм... Но это все не сразу, это потом. А сейчас первые шажки, необходимейшие, как первые шажки младенца.

Непосредственный шеф Кондрашева по институту, начальник отдела, поддержал, благословил, направил. Правда вот, подписи своей не поставил – мало ли чего, но на будущее заверил твердо. И Кондрашев знал – не подведет, тут и сомневаться нечего, ведь тот сам подтолкнул его к главной двери, даже чуть приоткрыл ее. Дверь, мимо которой не пройдешь, которую не перепрыгнешь, под которую не подкопаешься, но которая сама распахнется перед ним, будто по волшебному слову "сезам, откройся". И была та дверца не у папы Карло в чулане, а в родном министерстве, родная дверь, родимая. Сколько Кондрашев делал, чтоб она всегда была перед ним распахнута: и отчеты оформлял самому Михаилу Максимовичу, и доклады ему писал на загляденье и заслушанье, и мелкими работенками не гнушался – служба, она и есть служба. Правда, Михаил Максимович по-прежнему смотрел сквозь Кондрашева. Но он из институтских примечать начинал лишь с начальника отдела, не ниже, а потому Кондрашев не обижался, знал – смотри, смотри себе как сквозь стекло, а все равно запомнишь, куда денешься. Ради большого дела чего уж скупиться на труды земные, обыденные!

Без малого полгода Кондрашев поил по пятницам бархатистым пивцом главспеца из управления, унылого и бесцветного Рюмина, которому по его незаметности и растворимости в толпе быть бы неуловимым разведчиком во вражьем стане. Способности Рюмина пропадали в стенах министерства. Пивцо пропадало в ненасытной утробе, не наполняя ее, не утоляя жажды. Но Кондрашев верил в Рюмина.

И вот день настал, тот самый день, когда раздался долгожданный звонок.

– Приезжай! – только и сказал Рюмин своим обычным тусклым голосом.

Но Кондрашев уже слышал и все остальное: "Шеф в отличном настроении, у себя, приемов не предвидится, мероприятий тоже – лови шанс!" Он сорвался с места, быстро вытащил из огромного шкафа свои бумаги, заранее упакованные, связанные. На бегу заскочил к начальнику, просунул лишь голову в щель дверную. Тот все понял.

– Давай, Сеня! – сказал начальник. – Ни пуха тебе! – И как-то всхлипнул даже от торжественности момента, приподнялся.

Кондрашев не стал записываться в "книгу местных командировок", чтобы не терять драгоценного времени, крикнул в пустоту, тому, до кого долетят звуки его голоса:

– Ребята, запишите, я в министерство!

И выскочил на улицу. Поймал такси.

Поднимался наверх с трепетом душевным.

Наивысшее наслаждение, а вместе с ним и напряжение он испытал не в миг озарения, не в те часы работы, когда получалось, нет, а именно теперь, поднимаясь на седьмой этаж великолепного, наисовременнейшего здания, которым остался бы доволен даже сам великий и неповторимый составитель проектов уничтожения "старой" Москвы, блистательный метр и знамя стройавангарда, создатель "машин для жилья" и гений архитектуры всех времен месье Ле Корбюзье.

С каждым шагом Кондрашев рос над собою.

Одухотворялся, наполнялся...

Перед самым носом, когда он уже был в приемной возле секретарши, его опередила неизвестно чем занимавшаяся в управлении очаровательница Наташа.

– Погоди, – кокетливо прошептала она.

И проскользнула к Михаилу Максимовичу, затворив за собою дверь.

Кондрашев не счел нужным расстраиваться. Да и не успел. Появился Рюмин с вечной сигаретой. Протянул пачку "Кента" сначала секретарше Любочке, потом Кондрашеву. И они все вместе отошли поближе к окну, чтобы не слишком окуривать помещение, – в окно, да и из кего также, хорошо тянуло. Псевдокорбюзьевский монстр отличался тем, что летом в нем было нестерпимо жарко, зимой – а как иначе, не в Бразилии же, даже не в Париже – довольно-таки холодно. Но зато протягивало без всяких там кондиционеров, насквозь.

– Момент – что надо! – еще раз заверил Рюмин.

– Ага, отошел, болезный, – подтвердила Любочка – маленькая, изящненькая, точеная брюнеточка совершенно неопределяемого возраста. – А ту неделю всю пропсиховал.

– Чего так? – спросил Кондрашев, заволновавшись.

– Да и на коллегии отчитывался, и вообще нервишки трепали... много чего, – ответил Рюмин.

– Тут хохма была, – вставила Любочка. – Подсунули ему...

Было очень заметно, что она хочет поделиться этой "хохмой", прямо горит вся. Но Рюмин поглядел строго на секретаршу, и та сникла.

– Все нормалек, не волнуйся, – сказал он Кондрашеву, выбросил окурок в растворенную фрамугу, вышел, напоследок еще раз взглянув сурово на Любочку.

Та затянулась раз, другой, проговорила:

– Я сейчас вернусь, ты подожди.

И выскочила следом.

Кондрашев вздохнул, оглядывая дверь. Садиться не стал. Главное, все идет как надо, словно по маслицу. Теперь уже немного осталось.

Наташа вошла в кабинет начальника и плотно притворила за собой дверь. Она не успела повернуть головы к Михаилу Максимовичу, как последовал вопрос:

– Ну что там у вас еще?

Наташа улыбнулась, подошла ближе, чуть поигрывая бедрами, обтянутыми зеленым крупновязаным платьем, вздохнула. В зеленоватых, под цвет платья, глазах стояло умиление, на пухлых губках совсем легкая улыбка то появлялась, то пропадала. В тот час в управлении было тихо – только-только по графику кончался обед. А значит, в ближайшие полчаса никого из сотрудников в комнатах не застанешь.

– Ну?!

Михаил Максимович полулежал в кресле, уперевшись коленом в стол, медленно, с ленцой поглаживая ногу. Наташу он терпеть не мог – если бы не ее покровитель! – но никогда этого не высказывал. Да и, собственно, какое ему, большому человеку, дело до какой-то там полукурьерши-полуобщественницы, а в конечном итоге бездельницы, что служит в его "епархии"? Много чести будет – иметь к ней какое-то отношение, козявка, девчонка.

Михаил Максимович изобразил на широком мясистом лице усталость и принялся разглядывать холеные ногти.

Наташа не спешила. Она смотрела на аккуратную, густую шевелюру и успевала отмечать: темный с густой проседью, "пепельный блондин" – самый модный цвет для мужчины во все времена, в любой точке... и как раньше не обращала внимания, ведь шеф – мужик что надо, красавец.

Она предоставляла ему право начать разговор, а уж последнее слово останется за ней. Что-что, а поставить себя Наташа умела, знала – для хорошенькой женщины рангов и чинов не существует.

– Ну что вы молчите? – Лицо шефа стало не просто усталым, но и обиженно-недовольным.

Пора! Наташа подошла еще ближе, оперлась руками о стол серьги-колючки сползли с плеч и повисли на длинных нитях, задрожали.

– Я насчет отпуска, Михаил Максимыч. Деньков на пятнадцать, с понедельника.

Начальник вздохнул, оторвался от ногтей.

– Сколько раз вы в этом году были в отпуске?

Наташа томно закатила глазки, склонила голову набок.

– Не слышу.

– Ну-у... – руки оторвались от стола и изобразили что-то неопределенное.

Сама Наташа смотрела прямо в начальственные глаза и улыбалась уже откровеннее.

– Так сколько раз вы были в отпуске в этом году, я вас спрашиваю? – Михаил Максимович убрал колено, остатки расслабленности покинули его – на волевом, портретном лице появилось выражение значимости и уверенности.

– Ну два, – немного раздраженно, но не переставая улыбаться, ответила Наташа, – вы же понимаете...

– Все, разговор закончен, не мешайте работать. – Михаил Максимович выразительно указал глазами на дверь и принялся ворошить бумаги на столе.

Наташа выпрямилась.

– Ничего я вам не мешаю, не надо! Мне отпуск нужен срочно и обязательно. Ну что вам, веские причины подавать? Для чего? Вы, Михаил Максимыч...

– Выйдите из кабинета, я вам говорю, и никаких отпусков. С ума сошли – очередная коллегия на носу, а они в отпуска. Михаил Максимович осекся, подумал – не слишком ли круто он взял, надо было как-то свести к шутке, наобещать целые горы на будущее. Нет, пора девчонку приучать к порядку. – Тем более уже дважды гуляли в этом году. – Он еще немного помолчал. Застегнул пиджак, поправил галстук. – Отпуска оплачиваемые были?

Наташа молчала, барабанила длинными и тоже зеленоватыми ноготками по полированной поверхности дорогого, редкого стола, который с невероятными трудностями вырвал для Михаила Максимовича из цепких объятий одного подмосковного музейчика его подручный, и ждала. Она-то понимала, что это лишь вступление. А вот сам начальник и не догадывался – к чему может привести его несговорчивость. Зазнался, выкобенивает из себя незнамо что, думала Наташа, вроде бы слушая Михаила Максимовича, а сам занесся,. забывает, что он под богом ходит, ну ничего, мы его об землю, отца родного, так приложим...

– Конечно, оплачиваемых, как же иначе. Да и не выйдет с вами иначе, ведь вы свое не упустите, вырвете! Да и не только свое. – Михаил Максимович понял, что несет лишнее, и замолк. Он со страдальческим выражекием поднял глаза на Наташу. – Ну неужели вы не можете меня понять? Вы что думаете мне все позволено, все в моей власти? Ошибаетесь, дорогуша.

На всякий случай Наташа решила испробовать предпоследнее средство – лицо ее сморщилось, губы надулись, и из зеленого глаза выкатилась на щеку этакая с прозеленью слеза.

– Мне очень надо, – сказала она горестно, – очень-очень, вы даже не догадываетесь – насколько это важно.

Это было действительно важно – она уже договорилась с компанией и через два дня должна была быть в Карпатах. Но ведь этот сухарь, выскочка, жлоб, начальничек чертов не понимает! Что он вообще понимает, карьерист несчастный! Ах, как хотелось ей, чтоб и предпоследнее средство не сработало! Тогда поглядим еще, кто есть кто! Тогда по-другому запоешь сразу все позволено станет! Но пока Наташа тихо, очень умеренно, чтоб не смыть и не размазать краску, плакала – в две-три слезинки, тут же подхватываемые кончиком батистового зеленого же платочка.

Слезы возымели свое действие. Но обратное. Михаил Максимович почувствовал себя хозяином положения. Теперь, наобещав что угодно, он сможет свысока и небрежно проявить великодушие. Но не на понедельник, а на потом... А когда будет это "потом" – ему решать. Он снова откинулся на спинку, рука заняла привычное место на ноге.

– Решим мы этот вопрос, Наташенька, – медленно проговорил он, смакуя каждое слово, – доверьтесь мне. Ведь хорошо мы все вместе работаем, такой дружный коллектив, ну, не мне вам говорить, по-моему, недовольных нет!

Наташа ждала.

– Через недельку, самое большое две, в общем, после коллегии можете рассчитывать, если...

– Что "если"? – Наташа, позабыв о слезах, пошла напролом. И улыбка снова вернулась на ее хорошенькое личико с точеными, умело подчеркнутыми макияжем чертами.

– Ну что вы, в самом деле?

– С понедельника, Михаил Максимыч, со следующего понедельника, через недельку не надо. – Голос Наташи твердел.

И Михаил Максимович почувствовал – за этим напором что-то есть. Но что? Что могла она, даже при всех поддержках, при всех покровителях? Да чепуха на постном масле! Он молчал, давая понять, что разговор закончен.

И откуда у нее в руках появилась бумага, в пол-листа, с машинописным текстом? Михаил Максимович подался вперед, когда увидел свою подпись. Он узнал эту бумагу.

– Дайте мне! – сказал он жестко и требовательно, как умел говорить, когда приказывал, отметая все сомнения и вопросы, когда ни на секунду не сомневался в выполнении требуемого.

Рука с бумагой приблизилась к самому носу, потом немного вниз – так, будто Наташа послушалась и уже протягивала ему листок. И когда Михаил Максимович смог разглядеть каждую букву, убедиться, что это именно та бумага, когда он уже протянул руку, облегченно вздыхая, листок выскользнул из-под носа.

– На две недели с понедельника! – повторила Наташа.

Ну нет, теперь она не получит ничего. Михаил Максимович привстал было, тут же опустился в кресло. Нет, не получит. Но... столько можно... конец всему, это крах, в пятьдесят лет, после стольких усилий, такого невозможного, но воплотившегося труда. Нет! Нет!

Он рванулся вперед – пальцы сомкнулись в пустоте.

– Я тебя вышвырну из управления, тварь! – прошипел он еле слышно, а показалось, что проревел на все здание.

Наташа подняла руку с зажатой в ней бумагой вверх, победно потрясла ею в воздухе и улыбнулась уже как нельзя откровеннее.

– Кто кого! Пишите – с понедельника, на две недели!

– Отдай немедленно!

Михаил Максимлович, заливаясь багровой, не сулящей ничего хорошего краской, перегнулся через стол – ах, как тот был велик, не достать. Наташа отступила ближе к двери.

– Пишите, пишите! – Она была уверена, что начальник полностью в ее руках.

Вместе с последним звуком, вылетевшим из ее рта, Михаил Максимович рванулся вперед что было сил – сначала в сторону, из-за стола, потом к двери. Еще миг и... Но он не учел стоявшего на пути стула, может, сгоряча, может, потому, что в глазах было пусто – ничего, кроме белого листка с его подписью. И стул сделал свое дело – падая, Михаил Максимович успел ухватиться за Наташину руку и повалил ее саму вслед за собой на ковер.

От неожиданно резкого, дикого визга он потерял слух, чувство пространства и остатки разума. Но руку не выпустил, тянул на себя. И одновременно пытался подняться, выскользнуть из этой унизительной позы. В лицо ему били оголившиеся женские колени. И визг, визг... Михаил Максимович подбирался к листку. Но не так-то просто было это сделать. Наташа отчаянно сопротивлялась. И вместо того чтобы подняться, они лишь на мгновение оторвались от пола и тут же снова упали, сцепились, покатились по ковру. Настал тот момент, когда ни тому, ни другому уже не было ни малейшего дела до соблюдения приличий – галстук сразу же уехал куда-то на спину, пиджак затрещал под мышками, посыпались с разорванной нитки разноцветные бусинки. Отнять! Не отдать! Во что бы то ни стало! Ни за что!! Никогда не думал Михаил Максимович, что женщины могут быть так сильны. Не думал он об этом и сейчас – перед ним была не женщина, перед ним был конец карьеры, его благополучия и благополучия всех его близких, конец самой жизни: ведь жизни уже не будет, будет бесконечное, мучительное падение! Ни вывернуть руку, ни притянуть ее к себе не удавалось. Михаил Максимович старался придавить бьющуюся Наташу к полу всем телом, прижать, тогда-то он доберется. И все! И все!! Но она выскальзывала, стараясь хоть на сантиметр, но с каждым движением пробиваться, проползти к двери. И, не желая того, одним из рывков своего сильного, натренированного тела Михаил Максимович помог ей в том – Наташа ударилась спиной в дверь, и они оба выкатились в приемную. Ничего пока не замечая, никого не замечая, а ведь там...

Там, в приемной, с портфелем в одной руке, свертками таблиц в другой, ничего не понимая, ошарашенный, думающий, что это он сходит с ума, что ему уже начинают мерещиться невероятные, жуткие вещи, стоял Кондрашев. Первое, что ему бросилось в глаза, это ноги, бесконечные, занимающие все пространство, так казалось, голые женские ноги. Лишь потом Кондрашев увидел и понял: ему крышка, все! Они могли вытворять что угодно, где угодно – они из одного котла, и это все, черт возьми, их дело! Но он, невольный свидетель... Ему не простят. Кондрашев отвернулся к окну.

Клубок из ног, рук, спин подкатился к нему, ударил под колени. Кондрашев упал сразу, не успев обернуться, все папки и рулоны вылетели у него из рук, рассыпались. Наташа завизжала еще истеричнее, принялась бить ногами.

– Во-о-он!!! – заревел снизу Михаил Максимович.

Кондрашев, ничего не видя перед собой, вскочил на ноги. Бросился к двери. Потом вернулся, опустился на колени и стал собирать бумаги.

В приемную вошла секретарша Любочка в банановом костюме, с ней был незапоминающийся, но вездесущий Рюмин. Двое в дверях, ползающий Кондрашев, двое – на полу в непрекращающейся борьбе.

Но именно в этот миг Михаил Максимович добрался до листка, вырвал его, комкая, сунул в карман брюк. И только после этого встал, принялся отряхиваться. Смотреть на него было невозможно – казалось, еще немного – и его хватит удар, прямо здесь, и тогда... Наташа медленно, опираясь о валики, вползала на кресло, дрожа всем телом. Она уже не визжала, но что-то упорно хотела сказать. И не могла. Кондрашев прижимался к стене.

– Все по местам, – тускло бросил Михаил Максимович, – вы что, не слышите!

Кондрашев, обходя стоящих в дверях, вышел первым. Его состояние было еще хуже, чем у измученного схваткой начальника. Но он расслышал, как Михаил Максимович, тяжело отдуваясь, сказал Любочке:

– Садитесь, печатайте: с понедельника на две недели отпуск, вот этой, сами видите, и мне на подпись, сразу же! Вы что, оглохли?!

Рюмин, проходя мимо Кондрашева, стоящего в коридоре, похлопал его по плечу и поглядел в глаза – то ли с состраданием, то ли с укоризной. Последней вышла Наташа – она победно посмотрела на Кондрашева и помахала перед его носом копией подписанного приказа. Наташа была спокойна и очень довольна собой, и об этом говорило в первую очередь то, что она снизошла до посетителя, заметила его.

Все было кончено.

От подножия блистательного пика Кондрашев летел прямо вверх тормашками в бездну, в такой провал, из которого его не вытянут и десять альпинистских связок. Разум отказывался принимать все случившееся за явь. Но это все было!

Кто угодно мог советовать, говорить что угодно и сколько влезет, но сам-то Кондрашев проработал в этом мире восемнадцать лет и потому знал, что помочь ему не сможет никто, что он может рвать волосы на голове, может биться лбом в двери, стены, требовать созыва сессии Академии наук или даже внеочередного заседания Генеральной ассамблеи ООН, может писать, жаловаться, ходить, молить, попасть в психушку, в зону, на тот свет, выть, резать вены и самосжигаться в знак протеста – ничто ему не поможет, двери этой не обойти!

Рюмин затащил его, безвольного и мрачного, в курилку у лестницы. Там уже желтела нарядом своим Любочка.

– Да ладно, плюнь, живи проще... – посыпались утешения.

Они все понимали.. Но от них ничего уже не зависело.

– Так чего это вдруг? – спросил Кондрашев как-то неопределенно, пытаясь хоть немного осмыслить положение.

Рюмин нахмурился, но сказал все же, будто выдавливая:

– Да на той неделе Наташка эта, дура, от полнейшего безделья додумалась на спор бумагу одну подсунуть...

– Ага, – оживилась Любочка, чувствуя, что ее опережают, что не от нее узнают новости, – во балбесы, знают, что сам-то все подмахивает не глядя, ну и подложили в стопу, в ту, что на подпись... Ну он мне и врезал! Они ему в стол сунули потом, для хохмы, второй экземпляр! Он со страху чуть не помер прямо в кабинете, все выискивал – где первый да кто подложил!

– Ну и что там было-то? – спросил Кондрашев.

– Где, в столе? – переспросила Любочка.

– Да не в столе, в бумаге!

– А черт его знает, – проговорил Рюмин, – думаешь, эта стерва так запросто расколется?

– Он и мне-то этот второй экземляр не показывал, перед носом тряс, а почитать не дал! – сказала Любочка, вновь встревая в разговор. – Говорят, заявление по собственному, дескать, с такой формулировочкой: в связи с полнейшей некомпетентностью и продолжительными... – Любочка прикрыла рот ладошкой, – запоями прошу уволить меня по собственному желанию!

– Да нет! – резко оборвал ее Рюмин. – Все не так. Там жалоба была, вроде бы наш на верхнего своего писал, понял? Через голову, что, дескать, развалил все, аморален, ну и в таком духе...

Любочка замахала руками:

– Да что ты, это ж ему сразу – крышка! Ведь это ж не анонимка, не-е, навряд ли бы посмели! – Она даже прижала руку к груди.

– То-то и дело, что крышка!

Кондрашев ничего не понимал.

– Короче, чего-то там подмахнул на свою шею, – заключил Рюмин, – вслепую! Но ты молчок только, лады?

– Лады, – вяло согласился Кондрашев.

– А эту дуру, – начал было Рюмин, – мы еще...

– Сам дурак старый! – выкрикнула ему в ухо неизвестно откуда появившаяся Наташа. Она была уже одета, шла к лестнице. – Чего валить-то, кто подсовывал-то?! Я сама про эту хохму только позавчера услыхала, а бумагу у корзинки Любкиной нашла, вот так!

– Ну и что там было, Наташенька? – заюлила Любочка.

Наташа на долю секунды задумалась, даже посерьезнела. А потом резко бросила в лицо Рюмину с усмешечкой ядовитой:

– А то, чтоб Наталье Петровне отпуск дали на две недельки, а вам чтоб киснуть тут, в стекляшечке, ясно?!

Она громко рассмеялась и, оттеснив Кондрашева плечом, побежала к лестнице.

Минуты две все смотрели ей вслед.

Потом Рюмин сказал:

– Да ладно, через месячишко придешь, шеф отходчивый, все забудет! Сейчас-то и мне ему на глаза неловко показываться.

Кондрашев знал, что "шеф" отнюдь не отходчивый, наоборот, на редкость злопамятный и подозрительный. Но ему не оставалось ничего иного. Надо было идти в кабинет.

Когда он распахнул дверь, Михаил Максимович сидел в кресле, блаженно улыбаясь, поглаживая прижатый к груди мятый листок бумаги. Заметив вошедшего, он испуганно дернулся, сунул листок во внутренний карман пиджака.

– Опять вы?! – спросил холодно.

Кондрашев не успел и рта раскрыть.

– Не сидится на своем рабочем месте?! – Голос Михаила Максимовича приобрел какой-то злобный оттенок, глаза сузились. – Ничего, я поговорю с вашим начальством, чтобы подтянули дисциплину, ишь разболтались! Выйдите отсюда!

– Михаил Максимович, у меня важнейшее...

– Вы меня не поняли, милейший? – На полном лице появилась спокойная, даже умиротворенная улыбка, хотя голос продолжал дрожать. – Идите, идите! И старайтесь не попадаться мне на глаза! Ну, в чем дело, провожатые нужны?!

Кондрашев в полнейшем помрачении стоял столбом, прижимая к бокам портфель и рулоны.

– Та-ак-с, понятненько, – выдавил Михаил Максимович. Он заметно нервничал, видимо, прокручивая в мозгу самые неожиданные варианты, предполагая, что от него чего-то требуют за молчание. – Поня-атненько! Говори, чего хочешь, что надо? заключил он довольнотаки фамильярно – не раскланиваться же перед очередным шантажистом.

Кондрашев ожил, вновь сверкнула перед его мысленным взором вершина. Пахнуло в лицо горними ветрами. Забрезжило сказочное сияние.

– У меня очень серьезная работа, открытие, Михаил Максимович, двенадцать лет...

Начальник недовольно поморщился, отмахнулся. Он давно не верил ни в какие "открытия". А вот прикрыть могли вполне, запросто.

– Только голову мне не морочь. Слушай, на место этой стервы хочешь, сюда к нам?

Такого поворота Кондрашев не ожидал. Не затем пришел. Хотя предложение было очень заманчивое. Но, с другой стороны, эта самая Наташа ему жизни не даст, только лишь попробуй он...

– Да, верно мыслишь, – прочитал его думы Михаил Максимович, – она нас обоих сожрет, падла. А тебя так и без подливки проглотит, опомниться не успеешь. – Он призадумался, сжав рукой синюшный подбородок. – Может, этого, спеца моего главного... как, потянешь на его должности?

Кондрашев чувствовал, что начальник не в себе. Что это он ни с того ни с сего разоткровенничался вдруг? Не к добру это. Никогда он не простит того, что есть на свете такой вот свидетель. А про обещания забудет.

– Как ты?

– У меня вот... – проговорил Кондрашев, показывая глазами на рулон. Он еще не терял надежды, слишком трудно было отказаться, так вот вдруг, ото всего.

– Выбрось эту хреновину! Тебе дело предлагают, а ты мне в нос свои прожекты суешь!

Кондрашев понял, что все безполезно, что здесь нужно действовать лишь Наташиными методами, иное – как мертвому припарки. Но он не мог. В самом управлении никто с ним и говорить не станет, если Михаил Максимович не одобрит его идею, идти наверх – опять спустят вниз. Начальник отдела откажется ото всего, никогда не пойдет поперек воли управления. Может, повеситься прямо здесь, перед Михаилом Максимовичем, тогда его точно вышвырнут из кресла, в котором столь удобно сидеть, подмахивая все не глядя!

Бессильная злоба подкатывала к горлу.

– Давайте посмотрим только, Михаил Максимович, это же недолго, наш начальник отдела говорил с вами, от Рюмина вы знаете, это же и вам на пользу будет... – проговорил быстро Кондрашев.

– Что мне будет, я сам знаю, ты о себе думай, – резко оборвал его Михаил Максимович, наливаясь краснотой. – Говори прямо, что надо?! – Его все больше захватывали подозрения, подобного подвоха от такой мелкой рыбешки он не ожидал.

– Вот! – выкрикнул Кондрашев. – Вот!! Вот!!!

Он вытянул вперед руки с рулоном и портфелем. Потом портфель бросил на пол, начал разворачивать свои таблицы, графики. Михаил Максимович его остановил резким движением.

– А ну прекратить! Ты что тут позволяешь! – завопил он вне себя. – Это что еще!

В дверь просунулась Любочка, глаза у нее были удивленно-напуганные.

– Брысь! – заорал Михаил Максимович.

Любочка бесшумно скрылась.

Чувствовалось, что начальник сдерживает себя с большим трудом, что нервы у него уже на пределе и он вот-вот может вытолкать за дверь и самого Кондрашева. И все же Михаил Максимович искал выхода. И не понимал – какие еще козыри на руках у этого наглого типа, чего он добивается и чего от него ждать. Кругом враги!

– Уберем к черту этого Рюмина-осла, годится?! – проговорил он полушепотом. – Он давно тут не на месте. Как?

Кондрашев был на пределе. И ему не нужно было место Рюмина.

– Вы можете меня выслушать? – процедил он сквозь зубы.

– Одно из двух, – гнул свое Михаил Максимович, – или сюда, на место этого главспеца хренова, или я тебя вышвырну вообще из системы, понял? Другого предложить не могу! Я не господь бог! Ух, как вы мне все надоели, вымогатели. Дармоеды! Все подсиживают – от курьера до замов, все!

– Не надо, ничего не надо! – вновь сорвался на крик Кондрашев. – Ни-че-го!!!

Михаил Максимович позеленел, совершенно неожиданно из почти свекольно-красного он стал бледным с прозеленью – в тон платья убежавшей Наташи. Чувствовалось, что он теряет почву под ногами, что его начинает трясти от страха за свою судьбу. Этот нахальный парень должен был сломаться после первого же предложения, но он пер как танк. И это было страшно!

– Так чего же ты хочешь, не по-ни-ма-ю! – чуть ли не взмолился он, вцепившись рукою в воротник рубахи, задыхаясь. – Чего-о?

– Ничего-о! – закричал Кондрашев. – Вот!

Он поднял портфель, принялся его расстегивать.

– Брось, говори напрямую! – просипел Михаил Максимович, сползая с кресла. – Ты что, не доверяешь мне?!

Кондрашев вывалил бумаги из портфеля на стол, принялся объяснять что-то, тыча пальцем в заглавие докладной записки проекта.

Михаил Максимович отодвинул бумаги дрожащей рукой, уставился в глаза Кондрашеву, ничего не понимая, чувствуя, что тот его допечет.

– Тебе мало места главного специалиста? Мало? Ах ты!..

Кондрашев отшвырнул портфель к стене. Из него посыпалось все, что не было высыпано на стол. Происходящее походило на безумный сон, бред шизофреника.

– Это же открытие! – орал он. – Это же Государственная, как минимум! – Слюна брызгала из его рта в лицо начальнику. – Ведь взглянуть, одним глазом, ведь можно!

– Все понял! – так же в упор крикнул Михаил Максимович. Но большего, хоть убей, не могу! Ты слышишь, что тебе говорят – не мо-гу!