Текст книги "Чудовище (сборник)"

Автор книги: Юрий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Ловушка

Сделав шаг вперед, Артем налетел на что-то и пребольно ударился сразу и лбом и носом. Испугаться он не успел, но на секунду опешил. Выручило врожденное самообладание. Он ощупал невидимую преграду – та шла от самого пола вверх насколько хватало рук. Он даже подпрыгнул, но края не достал. Не отрывая ладоней, прошелся вправо, потом влево – конца преграде не было. Силовой барьер, решил он. И уселся прямо на пол. Слабость не покидала тела. Влип!

Все здесь было совсем не похоже на то место, где он оставил нуль-капсулу. Там были какие-то мшистые валуны, подернутый рябью песок и темные лужицы через каждые семь-восемь шагов. А тут – только гладкий пол, не земля и не камень, а именно пол, искусственное покрытие, и больше ничего. Капсулы, конечно, не было видно, хотя просматривалась, вся плоскость. Обрывки воспоминаний вертелись в голове, но складываться в целое не хотели: вот он выходит, спускается по трапу, делает первые шаги, оглядывается… какая-то пыль, гонимая ветром, проносится над головой. Нет, стоп – ветра ведь не было? А может, был? Зацепиться памяти было не за что. Две-три минуты – и все!

Артем долго просидел с закрытыми глазами, пытался сосредоточиться, отгоняя смутные тревоги. Потом встал. И снова, как в нелепом сне, – ничего вокруг, прозрачность и пустота. Лишь призрачные тени мелькают где-то вверху, то ли это все кажется. Он задрал голову. Нет, с глазами что-то, наверное, от перенапряжения. Или от удара. Потер ноющую переносицу, провел ладонью по лбу и нащупал на нем внушительную шишку. Все объяснится, главное не паниковать – спокойствие, полное спокойствие! Он подошел к барьеру и, придерживаясь левой рукой, быстро зашагал вдоль него. Сначала напевал под нос какой-то бравурный мотивчик, потом бросил, закусил губу и принялся считать шаги. На второй тысяче окончательно сбился и оставил это бесполезное занятие. Шел долго, без отдыха, почти до полного изнеможения, забыв про время и все прочее на свете. Барьер не кончался. И ориентиров, хоть умри, никаких – тот же пол и та же пустота.

Догадка пришла неожиданно, но принять ее на веру Артем не захотел, все в нем восставало против. И все-таки деваться было некуда – он расстегнул нагрудный карман, вытащил тюбик с завтрашним обедом, бросил его под ноги, засек время и опять двинулся вдоль барьера. Нет, этого просто не может быть, нервы шалят! Откуда здесь, на дикой окраине Галактики… нет! Он начинал терять самообладание, мысли путались, дыхание сбивалось. Через два с половиной часа он пришел к брошенному тюбику с другой стороны. Сомнений быть не могло это ловушка. Но почему? Кто? С какой стати, черт побери?! Ничего глупее просто не могло произойти. Ведь в каких только переделках не бывал, на краю гибели, на золоске! Но там хоть понятно было, там можно было хоть увидеть что-то, пощупать, защититься, вывернуться, убежать, наконец! Артем был близок к отчаянию, огромным усилием воли он сдерживал себя, чтобы не наброситься на преграду с кулаками, не раскричаться, как истеричная баба. Хорошо, ловушка, допустим. Но значит, должен быть и тот, кто посадил в нее, а как же иначе! Артем включил на полную мощность переговорник, вшитый в плотную ткань комбинезона у левого плеча. Сказал тихо, почти прошептал. Но оглушительный рев отозвался острой болью в голове.

– Я гуманоид!!! – прогремело многократно усиленное из динамика.

Ответа не последовало. Артем знал, что если они входят в Звездную Федерацию, то должны понять эту общую для всех фразу. А если нет? Он включил переговорник на авторежим, теперь его слова будут повторяться каждые полминуты. Через некоторое время понял – бесполезно. Стало совсем тоскливо. Кричать без передышки не было смысла – раз он в ловушке, то за ним наблюдают. Раз наблюдают, то и слышат. И если не понимают… Он вспомнил прошлогоднее решение Совета об исключении лучеметов и вообще оружия из числа необходимых для любительских путешествий вещей и тяжело вздохнул. У него не было даже перочинного ножика. А запаса пищи хватит от силы на три дня. Он снова уселся на пол, скрестив ноги, обхватил руками голову. Даже если капсула через сутки, как и положено в случае невозвращения, подаст сигнал бедствия, то где его будут искать?! И где, черт побери, сама эта нуль-капсула?! Может, в километре, а может, и… Артем не стал додумывать, где она могла быть еще, – во Вселенной места много. Оставалось только ждать.

Он вспомнил Таню, и к тоске примешалась грусть. Она не провожала его, даже не обернулась, не посмотрела в его сторону, когда уходил, только рукой махнула. И нельзя было понять, что это означает: может, "пока, до встречи!", а может, и "не мешай, иди себе!". Она была занята – выкладывала в низкой многогранной вазе композицию из полевых ромашек и каких-то серо-желтых веточек. Артем не разбирался и не вмешивался никогда. У нее были свои причуды, у него свои. Их расставания стали привычными, даже скучноватыми. Артем почти каждый вечер после работы отправлялся на два-три часа в любительский поиск. Чего он искал, сам не знал точно. На его счету было уже несколько интересных планет, пригодных для колонизации, были и другие открытия. В Обществе любителей он дважды получал дипломы, кое-что пригодилось для практического освоения… Но какое это имело значение сейчас – Таня, наверное, с ума сходит! Нет, он одернул себя, пока еще спит, а вот утром… И утром она не будет поднимать паники, мало ли что, подумает, что задерживается, так надо, ведь завтра выходной. Уж лучше бы сразу! Сообщили бы – погиб, так и так. Он не знал, как принято говорить в таких случаях, но там бы нашли слова. Так было бы гораздо лучше. А теперь ее будет давить неизвестность – неделю, год, десять лет, долго, мучительно долго. И он ничем не сможет помочь: ни сообщить о себе, ни последний сигнал подать. И дернул же черт выйти из капсулы налегке, без передатчика, без аварийного запаса! Но все, хватит распускать нюни! Артем встряхнул головой. Рано еще хоронить себя.

Он ковырнул пальцем пол и чуть не сломал ноготь. Посмотрел вверх. Тени мелькали по-прежнему, еле уловимые, не похожие даже на самые легкие облачка. Дыхание постепенно выравнивалось, его шум перестал заглушать все остальное. И тогда Артем заметил, что забыл отключить переговорник, и тот чуть слышно, на грани ультразвука, пищит. Он машинально отжал кнопку. Но тут же снова включил устройство, для проверки ведь никаких шумов и помех быть просто не должно. До отказа вывернул регулятор громкости – писк понизился до уровня комариного. Принимать его за сигналы разумного существа было бы наивно. Артем выключил переговорник – придется ждать, пока сами не соблаговолят… Однако роль пассивного, наблюдаемого, может, и вовсе никому не нужного объекта его не устраивала. А время шло.

Ничего, пускай потешатся, сейчас они выжидают, изучают, а потом сами же будут контакт наводить, никуда, миленькие, не денутся, успокаивал он себя, нечего суетиться, ведь им должно быть абсолютно ясно, что имеют дело с разумным существом! Ясно? А кому это ясно, кому "им"?! Еще часа полтора просидел в бездействии, да и о каком действии могла идти речь в такой обстановке! Однообразный, чуть помигивающий свет раздражал, а заодно намекал на то, что ни дней, ни ночей здесь нет все одинаково. Снова включил переговорник и, обращаясь неизвестно к кому, прочитал целую лекцию о том, что он мыслящий индивидуум и обращаться с ним надо соответствующим образом, соблюдая правила общения внутри Федерации. Тишина, пустота безответная. И все тот же комариный писк.

Артем вспомнил про ускоритель речи, вывернул ручку до отказа. Поиск стал прерывистым. Прислушался, но звуки, замедленные в сотню раз, все равно оставались неразборчивыми. Что-то в них было, чувствовалась какая-то система. Теперь он совершенно четко мог сказать – это речь! Членораздельная, принадлежащая существам, не лишенным разума. Несколько минут он напрягал слух, привыкал к пулеметным очередям слов.

Потом разобрал отчетливое: "Как мило, он будто живой…"

Кто живой, что еще за чушь, взбесились они, что ли! С большим трудом Артем заставил себя поверить, что речь шла о нем. Он переключил переговорник и снова заявил о себе. Повторил несколько раз, четко, стараясь говорить как можно быстрее, вслушиваясь до боли в висках. Кровь прилила к голове, тяжело стучала в затылке. "Мне кажется, что он шевелится даже…" Шевелится?! Артем вскочил на ноги и побежал. Натолкнулся на преграду, но не почувствовал боли, отскочил от нее подальше и принялся бегать по кругу. В эти минуты ему мог позавидовать профессиональный спринтер. Зато в голове прояснилось, появилась первая, пускай и небольшая, зацепочка. Все ясно, они живут в ускоренном ритме, может, в другом отсчете времени! И чтоб заметили, надо быстрее, как можно быстрее – и говорить, все время говорить! Через полчаса он выдохся, упал на спину. И долго лежал в одном положении. Тени мелькали над ним, то пропадали, то появлялись снова. Это они и есть, думал Артем, наверняка они, где-то там вверху! Переговорник, молчавший до сих пор, выдал: "Гляди, он, по-моему, чуть сдвинулся, позавчера он был левее…" Чуть? Артема захлестнуло раздражение. Он поначалу даже не обратил внимания на странное «позавчера». Сомневаться не приходилось – он для них неподвижен. А сутки здесь сменяются так быстро, что не поймешь: где вчера, где позавчера, а где послезавтра.

Артем вытащил из карманов все, что могло быть колющим, режущим, и всерьез принялся за пол. Если бы удалось на нем процарапать или нарисовать какую-нибудь геометрическую фигуру, к примеру, треугольник, его бы заметили. Но пол не поддавался. Нельзя было понять даже – пластик это или металл. Здесь не карманные безделушки, плазменный резак нужен! Да и тот взял бы или нет, неизвестно. Больше ничего на ум не приходило. Раздражение и беспокойство постепенно сменяла откровенная злость. Да что же они, на самом деле! Держат здесь, как рыбку аквариумную, как жука в спичечной коробке, хуже! Он вздрогнул от внезапной мысли. Вспомнилось: "Как мило, он будто живой…" Будто?! "Кажется, что шевелится…" Им, видите ли, кажется. Это было невероятно, но иного объяснения найти он не мог. Нет, не рыбка и даже не жук, они вообще его за животное, за простейшее животное – и то не принимают. Он для них неодушевленное что-то, цветок в вазе. Захлестнула обида. Может, и хуже того – красивый камешек, экзотическая раковина на книжной полке под стеклом! Значит, навечно, значит, не выкарабкаться! Эх, Таня, Таня…

Если верить часам, он здесь почти сутки. За это время с ума можно было сойти, и никакое самообладание не поможет! Да лучше лоб в лоб встретиться на тропе с любым чудовищем из обитаемых миров, чем в этой «вазе» пропадать, лучше сорваться с оси перехода и затеряться в ином измерении, лучше… Стоп! Артем с силой сжал лицо ладонями. Ничего не лучше! Он жив, невредим, а это главное. Все образуется, все будет в полнейшем порядке, вот так! А сейчас… Он улегся у самого края невидимого барьера, проделал серию мысленных упражнений. Потребовались огромные усилия, чтобы отключить сознание, но он добился своего, несмотря на сильнейшее болезненное возбуждение, – он заснул. Как в пропасть провалился. И не было в этой пропасти ни снов, ни желаний. Ничего в ней не было.

Проснулся через четырнадцать часов посвежевшим, с ясной головой. Долго лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел в бесцветную прозрачную пустоту. И думал, что все это лишь продолжение сна, надо же такому привидеться, даже смешно. Память возвращалась не сразу, но она давила, требовала признать, что все это не сон, все это правда и именно с ним происходит. Артем сразу же взял себя в руки. Вчерашнего отчаяния как не бывало. Есть вход в ловушку, найдется и выход! Он включил записывающее устройство переговорника: "Как он блестит под лампой, погляди, просто чудо!" Больше разобрать ничего не удалось. Артем подошел к барьеру, с силой ударил по нему кулаком, потом пнул ногой – барьер был на месте. И воевать с ним не стоило.

Снять комбинезон, все остальное и разложить в форме какой-нибудь фигуры, буквы? Не хватит на фигуру. Разорвать на лоскуты, чтоб получилось побольше? Поди-ка попробуй разорвать термопластиковый комбинезон, быстрей сам разорвешься. Да и вообще, увидят нечто лежащее отдельно от него, примут за мусор, отходы – и выкинут из «вазы», сиди тогда голый!

Артем перебирал вариант за вариантом, но ничего путного не находил. Главное, учитывать ритм их жизни. Они видели его тысячные доли секунды, для них он был постоянно недвижим. Как тот же цветок в вазе, который за ночь может или немного распуститься, или повернуться чуть к свету, или еще чего… но для человека, любующегося им, он останется неподвижным. Переговорник, одно из сложнейших детищ человечества, способный разложить любую систематизированную речь на составные, проанализировать и дать перевод, и тот еле справлялся, не поспевал. От напряжения у Артема голова трещала. Любуются! Собственное бессилие угнетало. Нет, он не камешек, не цветок, он докажет это. Вот только как?!

Все чаще накатывали воспоминания. Даже самые отдаленные, мелкие. Как-то он подарил Тане колючку для ее букетов-композиций. Таня была очень довольна, жалела лишь, что не нарвал их больше, – она бы такое выложила, все бы от зависти поумирали! Артем сорвал колючку с огромного фиолетового куста на одной из планет Волопаса, и дня три она пролежала у него в кармане. Потом сам же наткнулся, укололся. Колючка была белая с красными точечками на концах иголочек и меняла цвет, когда ее брали в руки или клали рядом с живыми цветами. Она завяла через две недели. И ему, конечно, не то что не было жаль колючки, он про нее и думать забыл. Еще чего не хватало – думать о пустяках! Да он таких сотню наберет! А вот к цветам относился. иначе, цветы всегда вызывали в нем неопределенное, щемящее чувство, пусть и слабое, но неподдельное. Артему казалось не совсем человечным само то, что можно любоваться умиранием чего-то, хоть и бесчувственного, но все-таки живого. Ведь они же умирают, постепенно, неотвратимо, хоть ты воду лей, хоть раствор особый. А мы смотрим, восхищаемся…

Переговорник еле слышно пискнул: "Спасибо, любимый, он так долго не меняется, наверное, он вечный… надо биомассы подлить…" И снова стало тихо. Тени исчезли. А может, их и не было вовсе. Мигающий свет становился все более раздражающим, уставали глаза, опухали веки, У Артема снова упало настроение. Да, его надолго хватит, на месяц-полтора, – для них это целая вечность. А потом? Что делают с цветком, когда он засыхает? Им уже никто не любуется. Его выбрасывают.

Решение пришло неожиданно. Пропади все пропадом, но он выдержит! Артем подошел к барьеру, лег, свернувшись калачиком. Надо держаться хоть до второго пришествия, а там будь что будет. Даже у безмозглых козявок, когда их берут в руки, хватает ума прикинуться мертвыми – это природа, это самое простое и самое верное.

Пролежал он три дня. Иногда вставал, прохаживался. Когда писк стихал. В это время его не должны были видеть. Но всегда возвращался на то же место, ложился в ту же позу. На четвертый день он догадался вывернуть комбинезон наизнанку и надеть на себя в таком виде. Еды уже не оставалось, но жажды, как ни странно, он не чувствовал. Может, это и было действием той самой «биомассы», которая проскользнула как-то в разговоре «оттуда»? Артем устал гадать. Контакта не получалось, ничего не получалось! Ему становилось все безразлично. Согласиться с таким положением было трудно – и он постоянно подзуживал себя, вызывая злость. Ведь он человек, он не может смиряться, он обязан выбраться!

На двенадцатый день появились первые проблески. "Что-то он переменился, – раздалось сверху, – ты не находишь?" Артем лежал. Ничего тяжелее на свете не было. Неподвижность угнетала, сковывала волю, тело цепенело. Первые дни донимал голод, потом он прошел. Пришли слабость, вялость. Комбинезон стал болтаться на нем словно тряпка. Мысли о Тане не давали покоя. Еще через неделю он расслышал: "Совсем скучный стал, наверное…" Артем с трудом сдержался. Сердце забилось чаще.

Но барьер пропал лишь на следующий день – Артем лежал к нему впритык и потому сразу почувствовал исчезновение стены. Первой мыслью было – бежать! Бежать во все лопатки, пока нет барьера! Но приходилось сдерживать себя, не шевелиться. Он понимал, что не убежит, – ведь по сравнению с ними он просто не умел не то что бегать, даже ползать.

Прошли еще сутки. Тени снова пронеслись над головой, расплылись в призрачной пустоте. Артем почувствовал, как его приподняло, тряхнуло, понесло. Ну, наконец-то! Выбросят, а там… полдела сделано, остается еще полдела, самая трудная половина – разыскать капсулу, ведь без нее о возвращении не может быть и речи.

Но самое страшное пришло на ум последним – он вспомнил, что Таня никогда не выбрасывала засохшие цветы куда попало, они всегда отправлялись в утилизатор. Артем стал потихоньку прощаться с жизнью. Его прошибло холодным потом. Не освобождение он себе нахитрил, а смерть! Тряхнуло еще раз, да так, что он потерял сознание.

Очнулся возле капсулы. Это было невероятно, просто отдавало каким-то бредом. Если бы не вывернутый наизнанку комбинезон, сведенный голодом желудок, высохшие кисти рук, он решил бы, что все было наваждением, кошмарным сном.

Артем медленно, будто боясь подвоха, вошел в капсулу. Надо было стартовать сию же секунду, пока еще чего не случилось, немедленно! Но что-то удерживало. Артем включил запись, около часа вслушивался. Помехи, треск, писк… и всего одна разборчивая фраза: "Не ленись, отнеси его туда, где нашел, – может, ему станет лучше, может, оживет…" Артема чуть не подбросило в кресле. Да, ему лучше! Да, он ожил! Мы еще встретимся, пусть другие, пусть специалисты наши, а не он, но встреча все равно будет! Он нажал стартовую клавишу. Перед тем, как его выбросило в подпространство, успел подумать: "А ведь они лучше, чем я предполагал, они, может быть, лучше, чем мы сами".

Маленькая трагедия

Мы же, ища благ, желаем жить близ людей, исполненных достоинств.

«Махабхарата»

Но много нас еще живых, и нам

Причины нет печалиться.

А.С. Пушкин. «Пир во время чумы»

В жизни Кондрашева, сорокалетнего инженера из заурядного московского научно-исследовательского института, это был тот самый звездный час, который ждут долго и терпеливо, к которому готовятся так, как ни одна невеста не готовится к предстоящей свадьбе. Оглядываясь назад, за спину, сам Кондрашев не видел почти ничего сколько-нибудь приметного, выделяющегося из обыденной череды долгих дней… И вот он пришел, настал, заветный час. Из-за беспредельной равнины, плоскогорий, завесы туманов и туч показался своей сияющей вершиной желанный, недосягаемый пик. И приблизился точно в сказке, вырос всею громадой, упираясь главою в небеса… Кондрашев стоял у подножия, оставалось лишь вскарабкаться наверх, веревка ему была оттуда сброшена.

Двенадцать лет он корпел дома по вечерам и ночам – чертил, считал, сверял, писал, рвал, зачеркивал, отрекался от написанного и высчитанного, начинал заново. И никогда не терял веры – то, что забрезжило с самого начала, не давало ему ни сна, ни покоя, вело вперед и только вперед. И все по той лишь простой причине, что Кондрашев – и он сам себе отдавал полный отчет в этом – никогда не был прожектером: то, что он нащупал, тянуло если и не на Нобелевскую, так уж на пару Государственных, без всяких сомнений! И не лавров искал Кондрашев, нет, какие там лавры простому инженеру! Он всем своим житейским умом понимал, что коли прицепит телегу к тягачам рангом повыше, так они вытянут, непременно вытянут! А там и самого Кондрашева не забудут, и ему обломится, и он выдернет пускай самое бледненькое, самое невзрачненькое – и все же перышко из хвоста "птицы счастья завтрашнего дня"! Да и как могло быть иначе, ведь врут все, что нет правды на земле! Как это нет, обязательно есть, хоть немного, но есть, на его-то долюшку хватит – ведь многого и не надо, ведь он же сторицей, куда там, тысячерицей вперед все оплатил за эти двенадцать лет! Ведь как работал, ах, как он пахал, как он вкалывал, черт возьми, приближаясь каждой минутой, каждой секундочкой к коротенькой строчке в газетах – "научное открытие"! Ну да, конец – делу венец! Есть правда на земле, должна быть, да и повыше сыщется!

Вот только с открытиями стало сложнее. Если, скажем, прежде какой-нибудь местный архимед, выскочив из своей местной ванны, мог бежать со своей «эврикой» в народ, осчастливливая его немедленно, в тот самый почти что миг открытия, и радостный плебс подхватывал гения на руки и с восторженными криками нес прямиком на пьедестал под лавровым деревом, где тут же плели венки всех размеров, то теперь дела обстояли иначе. Ужасный век, ужасные сердца! Теперь помимо «эврики» надо было предъявить толстенный рулон чертежей, схем, графиков, наглядных таблиц, а также многотомный свод расчетов, обязательно размноженный по числу членов комиссии плюс еще с десяточек, на всякий случай. Да и не то чтобы народ чувствовал себя осчастливленным, вовсе нет, а и сами члены комиссии, мужи ученые, продирались к истине через весь этот ворох документации с трудом, если вообще продирались. Вот в чем закавыка! Нет, другие времена нынче, на руках к пьедесталу не понесут, дай бог пятьшесть специалистов найдется, авось поймут. Вот они-то и застолбят, они-то и помогут, они-то и подхватят, сбросят конец – и тогда в крепкой альпинистской связке, как ледорубом прорубая путь наверх его, кондрашёвским, открытием, они покорят этот сверкающий пик, и лишь небесное сияние будет наравне с ним, лишь парящие в выси горней бессмертные имена окружат их, чтобы принять в свой сонм… Но это все не сразу, это потом. А сейчас первые шажки, необходимейшие, как первые шажки младенца.

Непосредственный шеф Кондрашева по институту, начальник отдела, поддержал, благословил, направил. Правда вот, подписи своей не поставил – мало ли чего, но на будущее заверил твердо. И Кондрашев знал – не подведет, тут и сомневаться нечего, ведь тот сам подтолкнул его к главной двери, даже чуть приоткрыл ее. Дверь, мимо которой не пройдешь, которую не перепрыгнешь, под которую не подкопаешься, но которая сама распахнется перед ним, будто по волшебному слову "сезам, откройся". И была та дверца не у папы Карло в чулане, а в родном министерстве, родная дверь, родимая. Сколько Кондрашев делал, чтоб она всегда была перед ним распахнута: и отчеты оформлял самому Михаилу Максимовичу, и доклады ему писал на загляденье и заслушанье, и мелкими работенками не гнушался – служба, она и есть служба. Правда, Михаил Максимович по-прежнему смотрел сквозь Кондрашева. Но он из институтских примечать начинал лишь с начальника отдела, не ниже, а потому Кондрашев не обижался, знал – смотри, смотри себе как сквозь стекло, а все равно запомнишь, куда денешься. Ради большого дела чего уж скупиться на труды земные, обыденные!

Без малого полгода Кондрашев поил по пятницам бархатистым пивцом главспеца из управления, унылого и бесцветного Рюмина, которому по его незаметности и растворимости в толпе быть бы неуловимым разведчиком во вражьем стане. Способности Рюмина пропадали в стенах министерства. Пивцо пропадало в ненасытной утробе, не наполняя ее, не утоляя жажды. Но Кондрашев верил в Рюмина.

И вот день настал, тот самый день, когда раздался долгожданный звонок.

– Приезжай! – только и сказал Рюмин своим обычным тусклым голосом.

Но Кондрашев уже слышал и все остальное: "Шеф в отличном настроении, у себя, приемов не предвидится, мероприятий тоже – лови шанс!" Он сорвался с места, быстро вытащил из огромного шкафа свои бумаги, заранее упакованные, связанные. На бегу заскочил к начальнику, просунул лишь голову в щель дверную. Тот все понял.

– Давай, Сеня! – сказал начальник. – Ни пуха тебе! – И как-то всхлипнул даже от торжественности момента, приподнялся.

Кондрашев не стал записываться в "книгу местных командировок", чтобы не терять драгоценного времени, крикнул в пустоту, тому, до кого долетят звуки его голоса:

– Ребята, запишите, я в министерство!

И выскочил на улицу. Поймал такси.

Поднимался наверх с трепетом душевным.

Наивысшее наслаждение, а вместе с ним и напряжение он испытал не в миг озарения, не в те часы работы, когда получалось, нет, а именно теперь, поднимаясь на седьмой этаж великолепного, наисовременнейшего здания, которым остался бы доволен даже сам великий и неповторимый составитель проектов уничтожения «старой» Москвы, блистательный метр и знамя стройавангарда, создатель "машин для жилья" и гений архитектуры всех времен месье Ле Корбюзье.

С каждым шагом Кондрашев рос над собою.

Одухотворялся, наполнялся…

Перед самым носом, когда он уже был в приемной возле секретарши, его опередила неизвестно чем занимавшаяся в управлении очаровательница Наташа.

– Погоди, – кокетливо прошептала она.

И проскользнула к Михаилу Максимовичу, затворив за собою дверь.

Кондрашев не счел нужным расстраиваться. Да и не успел. Появился Рюмин с вечной сигаретой. Протянул пачку «Кента» сначала секретарше Любочке, потом Кондрашеву. И они все вместе отошли поближе к окну, чтобы не слишком окуривать помещение, – в окно, да и из кего также, хорошо тянуло. Псевдокорбюзьевский монстр отличался тем, что летом в нем было нестерпимо жарко, зимой – а как иначе, не в Бразилии же, даже не в Париже – довольно-таки холодно. Но зато протягивало без всяких там кондиционеров, насквозь.

– Момент – что надо! – еще раз заверил Рюмин.

– Ага, отошел, болезный, – подтвердила Любочка – маленькая, изящненькая, точеная брюнеточка совершенно неопределяемого возраста. – А ту неделю всю пропсиховал.

– Чего так? – спросил Кондрашев, заволновавшись.

– Да и на коллегии отчитывался, и вообще нервишки трепали… много чего, – ответил Рюмин.

– Тут хохма была, – вставила Любочка. – Подсунули ему…

Было очень заметно, что она хочет поделиться этой «хохмой», прямо горит вся. Но Рюмин поглядел строго на секретаршу, и та сникла.

– Все нормалек, не волнуйся, – сказал он Кондрашеву, выбросил окурок в растворенную фрамугу, вышел, напоследок еще раз взглянув сурово на Любочку.

Та затянулась раз, другой, проговорила:

– Я сейчас вернусь, ты подожди.

И выскочила следом.

Кондрашев вздохнул, оглядывая дверь. Садиться не стал. Главное, все идет как надо, словно по маслицу. Теперь уже немного осталось.

Наташа вошла в кабинет начальника и плотно притворила за собой дверь. Она не успела повернуть головы к Михаилу Максимовичу, как последовал вопрос:

– Ну что там у вас еще?

Наташа улыбнулась, подошла ближе, чуть поигрывая бедрами, обтянутыми зеленым крупновязаным платьем, вздохнула. В зеленоватых, под цвет платья, глазах стояло умиление, на пухлых губках совсем легкая улыбка то появлялась, то пропадала. В тот час в управлении было тихо – только-только по графику кончался обед. А значит, в ближайшие полчаса никого из сотрудников в комнатах не застанешь.

– Ну?!

Михаил Максимович полулежал в кресле, уперевшись коленом в стол, медленно, с ленцой поглаживая ногу. Наташу он терпеть не мог – если бы не ее покровитель! – но никогда этого не высказывал. Да и, собственно, какое ему, большому человеку, дело до какой-то там полукурьерши-полуобщественницы, а в конечном итоге бездельницы, что служит в его «епархии»? Много чести будет – иметь к ней какое-то отношение, козявка, девчонка.

Михаил Максимович изобразил на широком мясистом лице усталость и принялся разглядывать холеные ногти.

Наташа не спешила. Она смотрела на аккуратную, густую шевелюру и успевала отмечать: темный с густой проседью, "пепельный блондин" – самый модный цвет для мужчины во все времена, в любой точке… и как раньше не обращала внимания, ведь шеф – мужик что надо, красавец.

Она предоставляла ему право начать разговор, а уж последнее слово останется за ней. Что-что, а поставить себя Наташа умела, знала – для хорошенькой женщины рангов и чинов не существует.

– Ну что вы молчите? – Лицо шефа стало не просто усталым, но и обиженно-недовольным.

Пора! Наташа подошла еще ближе, оперлась руками о стол серьги-колючки сползли с плеч и повисли на длинных нитях, задрожали.

– Я насчет отпуска, Михаил Максимыч. Деньков на пятнадцать, с понедельника.

Начальник вздохнул, оторвался от ногтей.

– Сколько раз вы в этом году были в отпуске?

Наташа томно закатила глазки, склонила голову набок.

– Не слышу.

– Ну-у… – руки оторвались от стола и изобразили что-то неопределенное.

Сама Наташа смотрела прямо в начальственные глаза и улыбалась уже откровеннее.

– Так сколько раз вы были в отпуске в этом году, я вас спрашиваю? – Михаил Максимович убрал колено, остатки расслабленности покинули его – на волевом, портретном лице появилось выражение значимости и уверенности.

– Ну два, – немного раздраженно, но не переставая улыбаться, ответила Наташа, – вы же понимаете…

– Все, разговор закончен, не мешайте работать. – Михаил Максимович выразительно указал глазами на дверь и принялся ворошить бумаги на столе.

Наташа выпрямилась.

– Ничего я вам не мешаю, не надо! Мне отпуск нужен срочно и обязательно. Ну что вам, веские причины подавать? Для чего? Вы, Михаил Максимыч…

– Выйдите из кабинета, я вам говорю, и никаких отпусков. С ума сошли – очередная коллегия на носу, а они в отпуска. Михаил Максимович осекся, подумал – не слишком ли круто он взял, надо было как-то свести к шутке, наобещать целые горы на будущее. Нет, пора девчонку приучать к порядку. – Тем более уже дважды гуляли в этом году. – Он еще немного помолчал. Застегнул пиджак, поправил галстук. – Отпуска оплачиваемые были?

Наташа молчала, барабанила длинными и тоже зеленоватыми ноготками по полированной поверхности дорогого, редкого стола, который с невероятными трудностями вырвал для Михаила Максимовича из цепких объятий одного подмосковного музейчика его подручный, и ждала. Она-то понимала, что это лишь вступление. А вот сам начальник и не догадывался – к чему может привести его несговорчивость. Зазнался, выкобенивает из себя незнамо что, думала Наташа, вроде бы слушая Михаила Максимовича, а сам занесся, забывает, что он под богом ходит, ну ничего, мы его об землю, отца родного, так приложим…

– Конечно, оплачиваемых, как же иначе. Да и не выйдет с вами иначе, ведь вы свое не упустите, вырвете! Да и не только свое. – Михаил Максимович понял, что несет лишнее, и замолк. Он со страдальческим выражекием поднял глаза на Наташу. – Ну неужели вы не можете меня понять? Вы что думаете мне все позволено, все в моей власти? Ошибаетесь, дорогуша.