Текст книги "В сорок первом (из 1-го тома Избранных произведений)"

Автор книги: Юрий Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

12

Не два красноармейца суетились на Настином подворье, тушили сарай и отстаивали от огня ее хату, а несколько, – Антонина рассмотрела это, когда снова оказалась возле пожарища.

Сарай уже рухнул, догорел почти, да и чему там было долго гореть – сухие жерди, плетневые стены, соломенная крыша. Благо, не дул сильный ветер, не несло по деревне искры и клоки соломы, а то и солдаты б не помогли, пошло б гореть все подряд.

А солдаты угодили как раз вовремя. Наискось, через улицу, стояли их два груженых, накрытых брезентом, забрызганных грязью ЗИСа.

Кончив хлопотать на пожаре, они вернулись к машинам; двое из них оказались шоферы; один сразу же полез в мотор и стал в нем что-то починять, другой, рыжеватый, белобровый, молодой совсем парень, с брезентовым ведерком пошел к колодцу за водой.

– И вы, стало быть, бегите… защитнички наши, сыночки дорогие… – утвердительно, как будто факт этот был ей совершенно ясен и она только отмечала его вслух, приговаривала Макариха из калитки своего дома, наблюдая, как солдаты чистились от сажи и пепла, сбивая пилотками со своих гимнастерок сизые хлопья, как плескали друг другу на черные руки из котелков воду, умываясь.

– Кто тебе сказал, бабуля, что мы драпаем? Мы выполняем оперативное задание командования.

– Задание… – передразнила Макариха. – Которые задание выполняют – они с немцем сражаются. Вот сын мой Колька – с первого дня тама. Может, уж и головушку свою сложил… А вы – эва где, вперед всех назад чешете… Да еще в кузова понахватали чего… Начальства на вас нет, проверить, чего там у вас. Может, наворованное что…

Ворчанье чернозубой, сморщенной Макарихи, с седыми патлами из-под платка, в засмыганной Колькиной стеганке, в которой он пахал на тракторе, совсем не трогало бойцов. Они беззлобно усмехались, не отругиваясь, им было даже вроде развлечения, что грязная, похожая на нищенку бабка шипит на них сквозь остатки своих съеденных зубов, что у нее такие черные на них подозрения.

Но рыжеватому шоферу, видать, это надоело. Аккуратно, струйкой налив в радиатор воду, он плотно закрепил пробку, кинул в кабину ведро и поманил Макариху:

– Иди-ка, бабуля, сюда!

Макариха недоверчиво оставалась на месте. Рыжеватый шофер откинул на заду кузова край брезента в комках присохшей грязи.

– Иди, иди, бабуля, не бойся. Гляди!

Макариха всегда была любопытной, любопытство и тут взяло над ней верх, – опасливо, недоверчиво, но она подошла, глянула, подымаясь на цыпочки. Под брезентом были длинные решетчатые ящики.

– Боньбы!

– Они самые, бабуля!

– Так куда ж вы их тащите! Их же на немцев надо, вон их куда надо везть, – ткнула Макариха в направление Волоконовки, Липягов. – Заблудились, нешто? Вот и выходит моя правда, что бегите, да еще оружию увозите…

– Куда их везть – это мы, бабушка, знаем. Ты уж тут нам не указывай… Не заблукаем. Лучше скажи, кто у вас тут самый главный начальник?

– Знамо кто – председатель!

– Где б его сыскать?

– А чего искать, искать не надо, вон начальство наше, – указала Макариха на Антонину.

Рыжеватый шофер и бойцы обернулись, они ждали мужчины, и сначала взгляды их, скользнув по Антонине, пролетели мимо, но Макариха подсказала:

– Антониной Петровной зовут…

Взгляды шофера и солдат возвратились на нее, в них было давно уже знакомое, надоевшее Антонине удивление мужчин, что на таком безусловно мужском посту женщина, и тоже знакомое Антонине, легкое растерянное сожаление: эх, баба, с мужиком-то было бы проще поладить…

– Антонина Петровна? Батюшки, как здорово, у меня тетка родная – и тоже Антонина Петровна! Ну, что ты скажешь, какое совпадение!

Рыжеватый шофер осклабился в широкой улыбке, так что все зубы выставились наружу. Антонина поняла: говорун, прибаутошник, шутник. В момент тетю придумал, для подхода!

А рыжеватый уже спрашивал, совсем натурально изображая серьезность и интерес:

– А вы случайно не Петухова по фамилии будете? А то, понимаете, где-то в здешних местах родня моя проживает, Петуховы… Ой, нет, простите, перепутал, – Курицыны…

– Ладно, брось ломаться, – остановила его Антонина. – Фамилия моя Петракова. Что надо-то, говори прямо.

Парень ухмыльнулся, что фокусы его разгаданы, тут же сменил свой тон и сказал уже просто, деловито:

– Надо вот что – литров пятьдесят горючки.

– Бензина?

– Хоть какого.

– Бензина нет.

– Ну, не пятьдесят – сорок. Тридцать даже.

– Совсем ничего нет.

– Ну, ведро, ведро хотя бы!

– Да пойми ж, не вру я, – нет у нас бензина. Откуда ему быть – автомашины у нас нет и не было, что им делать, бензином? Керосин есть.

– На керосине не поедешь… – озабоченно протянул шофер. Последняя живость окончательно угасла в его конопатом, измазанном шоферской грязью лице. – Да, дела… у нас в бензобаках – на донышке…

– Далеко вам надо-то?

– Далеко ли, близко… – не захотел ответить парень. Видно, Антонина спрашивала неположенное. Но он все еще надеялся на Антонину, добавил помягче, доверительно: – Дислокацию меняем. Мы из аэродромного обслуживания. У нас еще несколько машин, другой дорогой пошли, а мы вот решили выгадать…

– До эмтээс дотянете? Там бензин должен быть.

– Где эта эмтээс?

– В Ольшанске. Двадцать семь километров.

– Это что – райцентр?

– Райцентр наш.

– Не, с таким грузом туда нельзя… – кивнул шофер на тяжело просевший на рессорах ЗИС. – Ваши халупы и то бомбят, а там – и подавно… А рванут эти чушки – поминай ваш Ольшанск как звали… Ну, ладно, Антонина… Петровна, – слегка запнулся парень на отчестве, – раз нет – значит, нет, и нечего тогда балакать… Ребята, поехали! может, по пути где раздостанем… До следующей деревни сколько?

– Да рядышком, и семи верст не станет. Спросите там, у них мельница на двигателе, их местные шоферами в эмтээсе работали, на машинах завсегда заезжали… Глядишь, и найдется…

Антонине пришлось пояснять торопливо, – солдаты уже рассаживались по ЗИСам.

– Моховое название, а по дороге мосток будет, так через мосток не езжайте, как бы не рухнул под вами, он старый, трухлявый, сто раз чиненный, там рядом объезд есть…

Рыжий нажал на стартер своего ЗИСа, из-под кузова рванулся синий выхлопной дым.

– Зашшитники! – Макариха осмелела, видя, что бойцы уезжают, с ворчания перешла на полный голос, чтоб ее подальше было слыхать. – На яво земле бить врага сулились… И боньбы у них, и сами не ранетые, с руками-ногами, чего же вы, идолы, – не воюете? Мы, значит, как хошь, а вы на машинах… Мой Колька так бы не исделал…

– Ребятки! – вскрикнула Антонина, бросаясь к переднему ЗИСу. – Ребятки, погодите!

У нее застопорило дыхание – так сильно заколотилось сердце.

Рыжеватый шофер еще не захлопнул дверку кабины, Антонина ухватилась за нее.

– Ребятки, милые, вы оттуда сейчас… Как там, что? Удержат немцев иль нет? Скажите правду! Что нам тут-то делать, сердце разрывается… Видите, одни бабы, старики да дети, мужики наши все на фронте, одни мы, как сироты, ниоткуда толком дознаться не можем, что ж будет-то? Вы хоть скажите, вы ж военные, понимаете, с передовой…

Антонина выпалила все это одним духом, ее как прорвало – все, что она сдерживала, прятала в себе, вылилось разом, в этих ее быстрых, захлебывающихся вопросах с откровенным бабьим волнением. Но ей не было стыдно перед красноармейцами, они были не свои, чужие, видели Антонину в первый и последний раз, перед ними можно было предстать, как есть, со всей своей слабостью, страхом, – только бы узнать нужную правду. Кто же еще мог сказать ее сейчас, только они, вот эти фронтовые шоферы, так похожие на тех гороховских парней, что ушли летом по повесткам военкомата…

Рыжий сбавил газ, жалея тратить впустую бензин. Усмехнулся, но не насмешливо, не обидно; можно было догадаться, сколько уже раз бросались к ним с таким обнаженным волнением, такой тревогой, тоской, сколько приходилось им отвечать на такие вопросы жителей.

– Это, Антонина Петровна, командующим фронтом надо быть, с картами, телефонами, чтоб сказать – удержат, не удержат… Мы люди маленькие. Мы вот ночью на базу за грузом ездили, а назад уже не пробились, – нет аэродрома, перебазирован. Вот это мы знаем. Отходит фронт такая вот обстановка…

Из-за рыжего шофера в кабине высунулся боец, тот, что слегой сбивал задвижку с Настиного катуха и спалил себе ресницы и брови.

– Смываться вам надо, пока не поздно, вот что!

Он сказал жестко, как отрубил наотмашь. Возрастом он был постарше водителя и, видать, решительней и горячей.

– Иль вы тут пооглохли, артиллерию не слышите?

13

От взрыва бомб в правлении вылетели все оконные стекла. Пол был усыпан осколками, стекло звякало, хрустко скрипело под ногами. Опрокинулся шкаф с документами. Мария Таганкова собирала вывалившиеся папки, бумаги.

– Телефон не действует, – сказала Таганкова. – Провода, должно, порвало…

Антонина проверила, сняла трубку. Да, аппарат безмолвствовал. Холодной жутью отдалось в душе его мертвое молчание.

На столе Антонины лежала белая пыль, штукатурная крошка: насыпалось с потолка.

Таганкова подняла шкаф, приперла к стене, на место.

Мария была аккуратисткой, все было у нее точнехонько подшито, подколото, разложено в папочки, любую нужную бумагу она тут же отыскивала и без промедления подавала, а сейчас все ее аккуратное хозяйство беспорядочной грудой валялось на полу…

Среди множества мыслей, теснивших одна другую, у Антонины мелькнуло и про эти бумаги: что забирать? Не все же подряд, вон их сколько, – что именно? Самое важное, пожалуй, учетные ведомости, в них труд людей, их заработок, еще – авансовые расчеты по трудодням, всякие акты – приходные, расходные, банковская документация… Как все это отобрать в считанное время? Повезешь, а если в дороге разбомбят, потеряются эти бумаги? Может, в сейф их, да зарыть где-нибудь тут в секретном месте? Но какие же на деревне секреты, когда их удавалось соблюсти! Сейф – не кубышка, его тащить – и четырех человек мало, да яму рыть на два аршина… Попробуй, сохрани такое секретным!

Что-то горячее и холодное, попеременно, сжимало Антонине сердце. Беда, ах, беда какая, что нет мужчин, вот когда нужны их сметка, сила, решимость, отвага! Никого не оставила ей война, всех потребовала к себе. И ее заместителя Федора Лопухова (чудо-парень, тридцати еще нет, белозубый красавец, свой мотоцикл «Красный Октябрь», агрономические курсы кончил, специально, чтоб был в помощниках у Антонины научно-образованный человек), и бухгалтера Якова Парамоновича (его в райфо беспрерывно сманывали, квартиру в райцентре сулили из двух комнат – такой он был знаток финансовых дел), и парторга Алексея Егорыча Лопухова (не родня Федору, просто однофамилец, пол-Гороховки – Лопуховы)… Алексей Егорыч виды повидал: действительную служил на Дальнем Востоке, как раз когда с японцами на озере Хасан стычка случилась. В чем-то он тоже там участвовал; когда вернулся – в Гороховке на него, как на героя, смотрели… Хоть бы одного Алексея Егорыча оставили ей для такого вот дня! Ни одного же мужика приличного, бабы, бабы все подряд, и она – баба, никуда от этого не денешься… Разве бабья рука сейчас колхозу нужна, разве такое командирство, как у нее? Иван Сергеич – что он там делает? Ходит, на-ямы от бомб глядит… Ему ж обоз собирать велено, на нем эта ответственность!

– Сосчитал он хоть, сколько телег годных набирается? – с сердцем, как бы продолжая уже начатую речь, спросила Антонина у Таганковой.

– Кто? – не поняла Мария.

– Да Сергеич!

– Да что ж считать, все равно всех не увезешь, и на четвертую часть не хватит…

Мария, не сортируя, лишь бы с пола подобрать, совала папки на полку шкафа.

«Свиней куда?» – неслись мысли у Антонины. Трое маток, до сорока поросят… В кладовках продуктов полно, крупы, сала, масла. Сахара сколько для детсада скоплено!.. Которые поедут – им дать можно. А остальное? Раздать людям в счет оплаты?

– Кто едет-то, всех опросили?

В столе, в среднем ящике, лежал список колхозников, посемейно, Антонина всегда держала его под рукой, без него нелегко было разбираться в схожих фамилиях и именах.

Она достала список, глянула на верхние строчки: Антипов Андрей Антонович, Антипов Семен Андреевич, Антипова Варвара Васильевна…

– Антиповы что сказали?

– Прибегала Варвара, не знает, что делать. Старика брать – не довезешь, помрет от тряски, а без старика – как же, одного не бросишь… Мария Чулакова собралась, вещи посвязала, все как есть пособрала, ей одной подвода целая нужна… Феклуша Котомкина тоже готова, но далеко не хочет, только к сестре в Землянский район. А там, говорит, хоть погибать будем, да вместе…

– Петровна, ты уж про нас не забудь, пятеро душ семейство наше, я шестая, Маруське Таганковой я, почитай, первая заявила, чтоб нас числила…

– Петровна, и мы тут при немцах не останемся. Хучь куда, хучь как, а лишь бы от них. Дед мой говорит, я этих германцев в восемнадцатом годе повидал, знаю, какие это люди, они все поотберут, голыми оставят…

Антонина и не заметила, как в правлении появились женщины, их прибавлялось все больше, знакомые лица теснились перед ней, каждая хотела, спешила сказать свое:

– …Петровна, ты на нас не серчай, мы супротив Советской власти никогда ничего не имели и не имеем, и немцев нам сто лет не нужно, но как дом-то кидать, хозяйство, посуди сама, корову только купили, с молоком первый год… Без призора всё ведь растащат, чего наживали – всё прахом пойдет…

– …мене сын наказал, Петровна, Алешка, как уходил по повестке, говорит, мама, не дай бог сюда немцы придут, ты с колхозом уезжай, куда колхоз – туда и ты, не отрывайся, с колхозом не пропадешь, прокормишься, свои люди возле будут, поддержат, помогут, а одна ты пропадешь, кому ты нужна-то – одна…

– …ты не гневись, Петровна, худого не думай, как назад все встанет – и мы опять, как были, ехать-то уж больно далеко, он ведь, паразит, до самой Сибири не остановится, а какая там жизнь, в Сибири-то, там от холода одного враз подохнешь, помнишь, те-то, переселенцы наши, чего оттуда писали…

– …всех-то чего ждать, этак еще два дня прособираться можно. Которые готовы, собра́ты – пускай отъезжают, за Доном стренемся, в кучу соберемся. Пункт надо назначить для сбора, и каждый туда держись…

– …прасенка я тебе отдам, а ты мне фитанцию, чтоб, значит, мне с колхоза причиталось… Добрый прасенок, уж семой месяц ему. Руки вяжет, проклятый, прирезать – так соли нет, не запасли, дурные, верили – не будет войны, не будет…

– Да тише вы, хоть не все сразу, понять ничего нельзя! – прикрикнула на галдящую толпу Антонина. – Марья, возьми бумагу, запишем, которые едут. Надо же наконец счет знать!..

Таганкова села за Антонинин стол с тетрадным листком. Своих домашних забот у нее было не меньше, чем у других. Свекра брали на окопы, там он простыл, вернулся чуть живой, и досе его трясет лихорадка; оставаться в плен к немцам Марье было никак нельзя, муж ее был партийный, раскулачивал в тридцатом году, он-то на фронте, а ей бы и детишкам – припомнили, отомстили; стало быть – Таганковой тоже надо было готовиться в отъезд, собирать вещи, думать, как со свекром. К тому же вчера у нее еще и телушка пропала; привязана была за огородной межой, оторвалась – и вот ночь и полдня неизвестно где, надо бегать, искать… Но Мария сидела терпеливо, писала старательно; всегда она была такой, за что ее и любила Антонина и все правленцы: на первом плане служба, старания для людей, а уж потом – свое, личное.

«Студенты!» – ударило вдруг Антонине в голову. Она и забыла про них, прям из ума вон! Надо их с поля снимать, хлеба, продуктов им на дорогу, да пусть идут пешком на Ольшанск, к железной дороге. Вещей у них – одни рюкзаки походные; ничего, донесут на себе… С продуктами надо не поскупиться; хоть и бесплатные они работники – а чего ж задарма труд их брать, колхоз не бедный…

Над бабьими платками, косынками показалась командирская фуражка со звездой и черным лаком козырька, – это вошел с улицы Иван Сергеич.

– Иван, студентам на дорогу что мы дать сможем?

– Да всё уж пораздавали. Не бездонные лари-то…

– Ладно, ладно, ты это брось, знаю я твои замашки!

– Об своих бы надо подумать.

– Всем хватит, и своим тоже. Хлеба печеного сколько в запасе?

– А нисколько.

– Совсем нисколько?

– Брехать не привык. Этим отдали… ну вот, что в балахоне дядька-то был… По вашему же приказу.

Иван Сергеич не врал. Глаза его смотрели ясно. Когда он темнил, у него был другой взгляд – куда-нибудь в сторону, вкось. Да и Антонина примерно помнила, как расходовался хлеб. Действительно, учительский обоз взял последнее.

– Бабы! – сказала она громко, всем, кто набился в правление. – Которые остаетесь. Студентов надо проводить по-людски. Хлеба им на дорогу испечь. Люди работали, старались. Нехорошо будет. Которые остаетесь – стопите печи, спечите хлеб. Его и надо-то по караваю на каждого, значит, хлебов тридцать. Иван муки вам сейчас выдаст. И за труд оплатит. А на дрова – загородку скотную ломайте, она березовая. Все равно уж скотины нет, не нужна она…

14

Некормленая лошадь, брошенная возле правления, тянулась шеей над планками палисадника, голодно рвала вместе с ветками желтеющие листья топольков, с хрупом жевала.

Антонина сердито крикнула на нее, сердито дернула вожжами ей морду, попятила вместе с бричкой. Ишь, дрянь, вздумала деревья губить!

И тут же сама на себя подивилась, на свою привычность к хозяйским заботам. Пожалела топольки! Их ли беречь сейчас!

К студентам в поле мог съездить и кто-нибудь другой, Антонина так и хотела сначала, да подумала: еще порученец не так передаст, брякнет что-нибудь лишнее, напугает, наведет на девчонок панику, тут каждое слово выбирай – взрывы в деревне они ведь слышали! Уж лучше она сама, полчаса всей езды туда и обратно…

Когда Антонина садилась в бричку, что-то точно пошевелилось высоко в воздухе над нею. Она даже закинула голову глянуть – что? Но ничего не было, только блеклая синева с размытой облачной пеленой, – усталее осеннее небо… Когда она смотрела, в нем опять ощутимо, явственно точно бы шевельнулось что-то, сдвинулось и раздвинулось как-то. И вдруг Антонина догадалась: так это же и есть артиллерия, про которую говорил боец с машины, ее далекие залпы. И раньше что-то словно бы ворочалось за горизонтом, с мягким шелестом, как ветер в макушках деревьев, прокатывалось под самым небесным куполом; она это улавливала, но бессознательно, не понимала, что эти вздохи, почти неслышно пролетавшие между землей и небом, есть заглушенный расстоянием голос пушек, голос отступающего фронта.

Поля опять встретили Антонину желтизной стерни, тишиной, пустынностью; редкое вороньё, невысоко подскакивая, перелетая с тяжелыми взмахами угольно-черных крыльев, доклевывало последние оброненные при уборке зерна.

В том, как примолкло пластался желто-бурый полевой простор, открытый, голый, убегая за горизонты, было что-то ждущее, обреченно-приготовившееся. И Антониной опять овладело то недоумение, с которым она жила все эти месяцы войны, которому она тщетно искала и не находила ответа – ни у себя, ни у других, нигде и ни в чем. Как же так получилось, что гитлеровские немцы все прут и прут, уже и Минск, и Киев у них, и нет им нигде удержу, вон она уже где, война, – за теми холмами гремит… Из какой дали, от самой границы – и до полей Гороховки дошла! Сказал бы кто про это в те первые дни, когда по радио марши гремели, а гороховские мужики и парни, сегодня одни, завтра другие, пили, плясали, пели напоследок, как при проводах заведено, уезжали по повесткам в Ольшанск, а там – на войну, с полной уверенностью, что самыми близкими днями враг будет разбит, отброшен и получит справедливое возмездие за свое вероломство и дерзость.

Ох, как Антонина крепко, и не одна она, все, упорно держала в себе ту первую веру в силу армии. Уже третья, четвертая, пятая неделя войны шла, и все – отступление, отступление, а Антонина ждала, как и каждый в народе, ловила любой добрый слух, любое мало-мальски хорошее известие оборачивала в признаки того, что вот она, та самая сила, есть она все же, разворачивается, она себя покажет!..

…Вдали над горизонтом быстро двигались короткие черточки. Тугой гуд дошел до ушей Антонины. Она прищурилась, вглядываясь. Нет, опять немецкие, и гуд ихний. А наших самолетов так и не видать, не слыхать ни одного…

На стане возле тракторного вагончика Антонина увидела только повариху Тамару. Она мыла миски; закопченный порожний котел боком лежал на земле. Стало быть, обед у студентов состоялся и, похоже, недавно, – Тамара еще не успела перемыть посуду.

На том месте, где начинали утром работать, стоял конченый скирд. Платья девушек и ребячьи майки пестрели далеко в глуби поля, в полуверсте от свежего скирда. Там тоже уже высился скирд, можно было разглядеть фигурку деда Калашника наверху, взмахи его вил.

Не заезжая на стан, Антонина поворотила лошадь в поле, на работающих. Тамара была поглощена своим делом, даже не заметила брички, проехавшей мимо, – и к лучшему: Антонине не пришлось с ней разговаривать, отвечать на вопросы.

Не так, как утром, при самом начале, – студенты уже намаяли руки и ноги, порядком притомились, – но работа возле скирда кипела. Она даже не прервалась, когда подъехала Антонина, хотя все видели это. Значит, определила Антонина, никаких тревожных вестей сюда еще не дошло, студенты по-прежнему ничего не знают.

Николай Иванович, с ног до головы осыпанный соломенным сором, в туманных от пыли очках, с черной грязцой в складках потного лица, возбужденно-красный, взмокший, подслеповато спотыкаясь на бороздах поля, вышел навстречу Антонине. Он улыбался, улыбка сама просилась из него наружу: ударная работа студенческого отряда была в наличии, студентов можно было только похвалить. Николай Иванович гордился успехом, предвкушал одобрение и потому так радостно, с явным ожиданием хороших слов, встречал Антонину.

– Вот это да, вот это молодчаги! – сказала Антонина то, что так хотелось Николаю Ивановичу, в то же время – вполне искренне, потому что в самом деле студенты поработали здорово. Уж ей-то, колхозной председательнице, наизусть помнившей все трудовые нормы и расценки, это было понятно лучше, чем кому другому, какой это труд – полтора таких скирда к середке дня.

– Выполняем, Антонина Петровна, выполняем свое слово! – Николай Иванович продолжал счастливо улыбаться, так и выпрашивая у Антонины восхищение сделанным.

– Вижу, вижу… – кивнула Антонина, тоже улыбаясь, но почти выдавливая из себя эту улыбку; улыбнуться по-настоящему ей не давала горечь в душе, с какой она смотрела на добротные скирды, сложенные из тяжких, как не в один предыдущий год, словно бы литых из металла, из чистого золота снопов, – что-то еще будет с этим хлебом?

Постояли рядом, минуту-другую посмотрели на рабочую суету. С дедом Калашником наверху работало еще двое: тонкий, длиннорукий Федя Лободин и Леша Архимед с петушиным хохолком на голове. Они-то, собственно, и клали скирд, Калашник уже приспособил их к этому делу, один он, конечно, не сдюжил бы такую работу. Сейчас он только следил за ребятами да чуть-чуть подправлял вилами положенные ими снопы, ухитряясь, если так получалось, и сам метнуть на место один-другой попавший ему под руки сноп.

Лошадь, дергая головой и шеей, прослабила узду, нагнулась к стерне, подбирая мягкими серыми губами оброненные колоски.

– Что там радио говорит, какие сводки? – задал Николай Иванович свой всегдашний вопрос, с которым он обращался к Антонине при встречах, если не сразу, то после первых же слов. – Мы ведь тут, как в пустыне…

– Сводки, Николай Иванович… – Антонина повернулась, пошла потихоньку от скирда, чтоб увести старика-преподавателя подальше от студентов. Николай Иванович машинально пошел за ней, неловко, но и как-то привычно оступаясь в бороздах поля.

Антонина покосилась на него: что он не спрашивает о взрывах в деревне, о пожаре? Неужели они здесь так-таки ничего не слышали, не видели? А что ж, могли. Деревни отсюда не видать, расстояние немалое, ветер отнес звуки в другую сторону, пепельно-серый дым на облачном небе – это надо особо приглядываться, чтоб различить, а кому тут было смотреть при такой азартной суете?

– Неважные сводки, Николай Иванович, – сказала Антонина, останавливаясь.

Лицо у Николая Ивановича, все еще горевшее торжеством трудового успеха, сразу вытянулось, пыльные ресницы за мутными стеклышками очков тревожно замигали. У Антонины даже шевельнулось что-то жалостливое в сердце: сидеть бы ему, бедняге хлипкому, как привык он в тихом кабинетике со своими формулами. А ему вон что выпало! Не для его плеч такой непосильный груз. Да его от одной вести, что немцы рядом почти, в тридцати километрах, паралич хватит!

Антонина, как могла, мягко, выдерживая спокойный тон, сказала ему, какие дела. Надо собираться, уходить. Студентам – чтоб не ударились в панику, в бессмысленное бегство, все ведь может произойти, найдется кто-нибудь один слабодушный и заразит других, – студентам сказать, что колхоз их отпускает, прямо сейчас. Хватит, поработали, теперь можно и по домам…