Текст книги "Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива"

Автор книги: Юрий Ценципер

Соавторы: Владимир Ценципер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

В Москву

Из дневника Аси Ужет:

1926 г., 11 июля

Живу сейчас только надеждами на поездку в Москву. Бронька приезжала и опять всколыхнула. Почему-то представляю себе, что только исключительно там сумею жить, работать, учиться, быть хорошей, полезной комсомолкой.

Из воспоминаний:

Однажды вечером, когда мы все спускались по темной лестнице на улицу после собрания, меня прижал к стене наш секретарь, пытаясь обнять, поцеловать, я его оттолкнула, тогда он сказал: “ Ты мещанка, ходишь с косами и ведешь себя как благовоспитанная барышня, ты еще вспомнишь меня”. На собрании, где обсуждалось мое заявление, он заявил то же самое, и собрание большинством голосов воздержалось от принятия меня в комсомол.

Ох, какой это был удар для меня, как горевала, сколько слез пролила, я думала, что, может быть, он был прав. Я, наверное, мещанка. В то время не было слова обиднее этого.

Вскоре я отстригла свои косы. К моему счастью, этот секретарь куда-то уехал, и через несколько месяцев меня приняли в комсомол.

Семен приходил каждый день ко мне в магазин, а иногда проводил со мной вечера. Этот человек приносил мне читать много книг. Он хорошо знал, любил поэзию, заставлял меня читать, заниматься самообразованием, раскрывал передо мной мир, рассказывал о том, как будет со временем все прекрасно. Мне было с ним очень интересно, под его влиянием я начинала глубже задумываться о жизни, людях, мне хотелось, чтобы ему тоже было со мной интересно.

И вдруг незадолго до моего отъезда он мне говорит: “Я очень люблю тебя, Ася. Это на всю жизнь. Выходи за меня замуж”. Это было очень неожиданно. Я была еще очень молода и очень глупа…

Потом Семен уехал в Одессу, но мы продолжали переписываться.

Ни на минуту я не переставала думать о Москве, будущую свою жизнь я не представляла вне ее. Осенью 1926 года я получила отпуск на две недели, немного денег и твердо решила туда поехать. Сборы были очень недолгими – вещей у меня не было. Тетя Соня, у которой я жила, подарила мне сшитую ею рубашку, Вася подарил кожаную куртку, все мои вещи уместились в небольшой узелок. Был куплен билет на поезд, собрались все мои друзья, уверенные, что я скоро вернусь, недолгое прощание, и я поехала.

В Москве вышла с Белорусского вокзала, увидела Триумфальную арку, площадь, звенящие трамваи. Я тут же решила, что не уеду отсюда. Приехала к Броне в Марьину Рощу, в тот же вечер туда приехала Таня, разговорам конца не было.

Уже на следующий день встали вопросы: как жить? на что жить? Я написала в Витебск, что остаюсь в Москве, написала родителям, но никто мне помочь не мог, да я и не хотела ни от кого помощи.

Жить я стала с Броней в Марьиной Роще. В то время не было в Москве района, пользующегося большей “славой”, чем Марьина Роща. Это был район воров, проституток, фальшивомонетчиков, разных темных личностей, спекулянтов. В каждом доме ежедневные пьяные скандалы, драки. Наш деревянный, одноэтажный, с тремя окнами на улицу и одним во двор, дом принадлежал вечно пьяному сапожнику, у которого работало 2 подмастерья-ученика. Квартира представляла из себя одну большую комнату с двумя окнами, в которой находилась мастерская сапожника, тут же стояла огромная, с несколькими грязными перинами и подушками кровать, в углу – иконы; кроме этой комнаты была большая кухня с огромной печью с лежанкой и большим столом, а между этими двумя комнатами была отгорожена фанерой маленькая клетушка, в которой жили мы с Броней.

Вечно пьяный наш хозяин Василий Петрович сдал нам эту комнату за несколько рублей, в ней было слышно все, что происходило в доме, а с лежанки на печке хорошо было наблюдать через дырки в стене за всем, что происходило у нас; подмастерья-ученики этим часто занимались.

Особенно страшно было возвращаться домой вечерами.

Хозяйственная Броня поставила на дверь несколько крючков, на окно – тоже, но наша фанерная дверь на фанерной стенке могла развалиться от сильного удара, поэтому мы жили в постоянном страхе. В редкие минуты протрезвевший Василий Петрович извинялся перед нами, и мы пользовались его уважением. “Барышни” называл он нас.

Вот в этой комнате мы и прожили первые годы нашей московской жизни.

Через два дня после приезда я поехала на Неглинную на биржу труда. Это было большое серое мрачное здание с огромным залом и множеством окошечек. Каждое утро сюда приходило очень много людей, они отмечались и ждали работы. Легче было тем, которые готовы были уехать, и очень трудно было получить какую-либо работу в Москве.

Несколько месяцев изо дня в день я приезжала сюда, часто приходила пешком, предпочитая израсходовать 7 копеек на два бублика. Очередь продвигалась очень медленно, надежды на получение работы было все меньше. Положение мое становилось хуже, мне стыдно было питаться за Бронин счет, да и что он, этот счет в 18 рублей ежемесячной зарплаты, поэтому я часто нарочно не приходила допоздна домой, шатаясь голодная по улицам.

Я могла пойти к Марку – двоюродному брату, который жил в то время в Москве и занимал уже очень крупный военный пост. Но и это мне казалось унизительным.

Я ходила к ним (к Марку и его семье. – Ред.) только раз в неделю, на обед в воскресенье, пешком с Марьиной Рощи на Таганку и ничего не рассказывала им о своем бедственном положении.

Однако голод меня мучил все больше, да и обувь совсем развалилась. Мысль о том, как жить и что делать, мучила меня.

Когда я ездила на трамвае, то всегда смотрела на людей, старалась угадать их характер, профессию и часто думала, кто из них может мне помочь.

Однажды я увидела человека, одетого в дорогую шубу и шапку. И после долгих сомнений и страха, что он сойдет с трамвая, решила спросить у него, не может ли он помочь мне с работой.

На мой вопрос он ответил: “Да, смогу”. Написал адрес и велел прийти на следующий день утром. И вот я в Трубном переулке в подвальном помещении, маленькая вывеска “Иголки для примусов”, владелец Блюменкранц. В мастерской душно, шумно, всюду обрезки жести и тонкой проволоки и несколько штамповочных прессов. Работали 4 рабочих. В отгороженной конторе сидел хозяин – мой вчерашний знакомый. Он меня подробно расспросил обо всем и сказал: “Я могу тебе помочь, но работать ты будешь после четырех часов дня, когда мастерская будет закрыта для всех, у меня нет денег, чтобы платить за тебя налоги. Ты можешь привести с собой свою подругу”. Я согласилась и позвала с собой Броню и Таню.

Работа была несложная, но тяжелая – одной рукой нужно было крутить тяжелое колесо, а другой подставлять нарезанные кусочки жести под штамп, который пробивал в них желобок. Следующая операция – насаживать проволоку на узкий конец жестянки.

Как жестоко он нас эксплуатировал, но все-таки это был заработок! Я по-прежнему ходила отмечаться на биржу.

Очень плохо стало зимой. В подвале было холодно и бегали огромные крысы. Однажды, когда было особенно холодно, я взяла керосинку, подставила под нее высокую табуретку и не заметила, как промасленная табуретка начала тлеть. Схватились мы только тогда, когда она вспыхнула. Мы, три испуганные девчонки, бросились к дверям, но они были заперты, и никто не слышал ни наших стуков в двери, в окна, ни криков. Поняв, что мы погибаем, мы начали тушить огонь, который перекинулся уже на станок, схватили свои пальтишки и закрывали ими, обливали водой, топтали огонь. Помещение было полно удушливого дыма, почему-то потухла лампа, но огонь нам удалось потушить. Когда пришел хозяин, он застал нас в углу у двери. Темнота и мы три, плачущие криком, задыхающиеся. Он очень напугался, подарил нам по три рубля и просил никому не рассказывать. С этого дня мы особенно жестоко его возненавидели, часто между собой мечтали и клялись отомстить ему, но на работу ходили по-прежнему.

Условия наши нисколько не менялись. Мы боролись с холодом, с наглыми скользкими мышами, по-прежнему жили впроголодь, уставали от тяжелой работы. Очень болели руки.

Из дневника:

17.12.1926, Москва

Состояние в последние дни страшно напряженное. Привязана я к Сеньке страшно. Так привыкла к нему. Вечно пишу ему, что нам порвать необходимо, сама делала попытки к этому, а все же тянет он меня к себе. Всегда такой аккуратный в переписке, он на мое последнее письмо не ответил. Не знаю, какая этому причина. Или рассердился на меня, или… Охота написать ему, да сдерживаюсь. Самолюбие не позволяет. Натура у меня болванская.

Сколько времени все было сосредоточено на том, чтобы уехать в Москву, а теперь уже мне кажется это простым, обыкновенным. Хочу поехать в Одессу. Что это? Неужели я люблю Сеньку? Сама не могу отчета себе отдать.

Из воспоминаний:

Позже он приехал в Москву. Он был вторым секретарем Одесского горкома партии. Он умолял меня выйти за него замуж. Обещал хорошую жизнь, учебу, звал в Одессу. Но я уже тогда понимала разницу между нами, я сказала, что сначала должна достигнуть чего-нибудь в жизни…

Ох, как трудно было мне начинать жить.

Из дневника:

5 января 1927 года

Предполагала больше не писать дневник, хотела сжечь, а сегодня опять пишу. Пишу, потому что скучно и тяжело. Вот уже в Москве семь недель, а все еще такая неопределенность, что жить неохота. Пока, вот уже несколько дней, совсем ничего не делаю. В мастерской прессом себе пальцы придавила (левую руку так, что делать ничего не могу). Счастье, что этим отделалась, – могло быть хуже.

Из воспоминаний:

Я вынуждена была пойти в амбулаторию, где мне наложили гипс. Испуганный хозяин сказал нам, что вынужден отказаться от нас, т. к. закрывает мастерскую. А когда я пришла домой, Броня позвонила Марку и все ему рас сказала.

До приезда в Москву Ася не видела двоюродного брата с 1918 года, когда они прятали его в своем доме от махновцев. Его биография во многом была типична для революционно настроенных людей того времени, но в чем-то она была уникальна.

Марк родился в 1895 году. Окончил Ковенскую гимназию, Институт экспериментальной психологии в Лейпциге, Одесскую школу прапорщиков. В школу прапорщиков он был принят, так как на войне 1914 года получил “полного” “Георгия”, и поэтому ограничения по “еврейству” были с него в соответствии с царским указом сняты как с “пролившего кровь”.

После Февральской революции 1917 года – председатель исполкома Херсонского совета. В Гражданскую войну – военком дивизии, участвовавшей в боях с Колчаком в Сибири. В 1922-м окончил Военную академию. В 1924–1928 годах работал в аппарате Реввоенсовета СССР.

После звонка Брони Марк отчитал сестру, предложил переехать к ним. Она категорически отказалась бросать подругу. Марк устроил ее на работу в Реввоенсовет, но через полгода она оттуда ушла – работа непыльная, не по ее активному характеру. Продолжала отмечаться на бирже труда, оттуда в конце концов получила направление на завод № 1 Авиахима, где работала сначала токарем-револьверщицей, а затем на фрезерном станке арматурщицей. На заводе она была и передовиком, и комсомольским активистом.

Вот часть документа, написанного Асиной рукой:

Обязательство

Комсомольской бригады им. “Осоавиахима”

Арматурной мастерской цеха спец. Хрома в колич. 8 чел., организованная в день 1-го августа 1931 года в составе: Ужет, Засова, Гордеева, Шеванова, Прохорова, Никитина, Анонин, Халуев.

Учитывая рост социалистического строительства, долг каждого рабочего перед ним, становясь в передовые шеренги борцов за промфинплан…

Почувствовав себя увереннее, Ася стала чаще бывать в семье Марка. Вот тут-то и случилось событие, перевернувшее жизнь Аси.

Артур Вальтер

[2]2
  В главе использованы фрагменты статьи Юрия Ценципера “Об отце и его времени”, опубликованной в журнале “Вопросы истории” (2012. № 4).


[Закрыть]

Артур Вальтер родился 18 августа 1898 года в польском городе Лодзь. Его родители – Елизавета и Яков Хавкины. У Артура были две сестры – Анна и Берта. Отец Артура был совладельцем хлопчатобумажной фабрики.

В 1908 году Артур поступил в 1-ю Лодзинскую гимназию. После начала Первой мировой войны мать с детьми эвакуировалась в Москву, где Артур в 1917-м закончил Черкизовскую гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета.

После заключения Брестского мира в 1918 году мать с дочерьми возвратились в Лодзь, а Артур остался учиться и одновременно работать в районном жилотделе Москвы. В это же время он вступил в Российскую социалистическую рабочую партию интернационалистов, что дало впоследствии повод обвинять его в меньшевистском прошлом.

Очень скучая по родным и не имея с семьей никакой связи, в августе 1918-го Артур на короткое время приехал в Лодзь. Это совпало по времени с проходившей там волной забастовок, в том числе и на фабрике его отца. Артур принял довольно неординарное решение – встать на сторону рабочих, несмотря на то что отец намеревался “принять его в дело”. В результате стачки требования рабочих были удовлетворены.

После событий на фабрике отношения сына с отцом осложнились, но все же некоторое время он жил в семье.

Друг Артура с раннего детства Михаил Бабицкий говорил, что сенсационное участие сына фабриканта в руководстве стачкой на фабрике отца сделало его объектом внимания польских органов политического надзора и ускорило его нелегальный отъезд в Россию, где шла Гражданская война.

В мае 1919-го Артур ушел добровольцем на Восточный фронт. Он был направлен на политическую работу в 5-ю армию. Будучи редактором газеты “Окопная правда”, органа политотдела 26-й дивизии, он в 1920 году поместил в ней свою статью о непорядках в работе отдела снабжения. И за “подрыв авторитета руководства” был привлечен к суду, но в связи с амнистией дело было прекращено.

На фронте Артур познакомился, а затем подружился с военкомом дивизии Марком Вольпе.

Пока Артур находился на фронте, произошло слияние его партии с Российской компартией (РКП (б)). В результате этого принципы “пролетарского демократизма” меньшевиков оказались несовместимы с линией российских коммунистов. Более того, были случаи репрессий по отношению к однопартийцам Артура. Поэтому он подал заявление о выходе из рядов РКП.

В ЦК РКП

…Будучи сторонником полной легализации меньшевистской организации и предоставления ей права участия в государственной жизни страны, я не считаю возможным находиться в рядах РКП, а потому прошу считать меня выбывшим из нее.

Хавкин.

P. S. При сем прилагаю свой членский билет.

После демобилизации в феврале 1921 года Артур вернулся в Москву, где поступил рабочим на металлургический завод Гужона (вскоре переименованный в “Серп и Молот”).

Работая на заводе, он стал корреспондентом “Правды”. Своими статьями привлек внимание Марии Ильиничны Ульяновой, ведавшей рабкоровским отделом газеты. Она предложила Артуру перейти в “Правду”, но он отказался.

Еще на фронте Артур познакомился с Ю. Ю. Мархлевским, который несколько позже стал Председателем ЦК МОПРа (Международная организация помощи борцам революции). В начале 1924 года по его приглашению Артур перешел на работу в эту организацию. Ее деятельность, помимо пропаганды коммунистических лозунгов, заключалась в оказании материальной помощи детям революционеров, рабочим, крестьянам и всем остальным, пострадавшим в борьбе за левые идеалы. В Германии МОПР назывался Internationale Rote Hilfe – Международная красная помощь.

В конце 1924 года Артур закончил работу над книгой “Большая солидарность” о деятельности МОПРа в СССР. Книга была издана, а затем переведена на несколько европейских языков, в том числе на немецкий.

В марте 1925-го Артур приехал в Берлин для организации 1-го Международного конгресса МОПРа. Там он познакомился с активисткой немецкой Красной помощи Бертой Даниэль и ее семьей – мужем Рихардом и четырехлетней дочкой Лорой.

С Бертой у Артура завязалась дружба, переросшая затем во взаимную любовь. Все это могло кончиться разрушением брака, но из-за маленькой дочки семью удалось сохранить. Позже у Артура и Рихарда сложились товарищеские отношения. А с Бертой его долгие годы объединяла общая работа.

Когда Артур бывал в Берлине, он всегда заходил к ним в дом, где его с радостью принимали. Берта в своих письмах вспоминает, что Артур очень любил музыку, особенно Бетховена, сам прекрасно играл на фортепиано. Ему нравилось играть в четыре руки с гостившей в их доме польской преподавательницей музыки. Особенно Берте запомнилось исполнение ими концерта Бетховена.

Артур крепко подружился с маленькой Лорой, которая его очень любила.

Вот выдержка из ее письма, написанного много лет спустя:

Дядя Артур, добрый хороший дядя Артур. Он никогда не повышал голоса, был тихий и очень скромный. Однажды он подарил мне детский граммофон с набором пластинок – увертюры из опер, симфонические концерты и т. д. Так я с ранних лет научилась любить классическую музыку.

С 1925 по 1931 год он постоянно живет в Польше и работает в запрещенной польской компартии. Вот тогда он и взял себе псевдоним Вальтер.

Артур неоднократно бывал в Берлине, где находилось руководство нелегальной партии. В апреле 1929 года польская контрразведка “Дефензива” арестовала его и допросила на предмет принадлежности к компартии. Он, естественно, все отрицал и за незаконный переход границы из Германии в Польшу был осужден на десять суток тюрьмы.

В Польше Вальтер жил под видом скромного учителя музыки.

Артуру иногда удавалось нелегально съездить в Москву, где он бывал в доме своего друга Марка Вольпе.

Любовь

Из воспоминаний Аси Ужет:

Имя Артура я впервые услышала в 1926 году, в семье моего двоюродного брата Марка Вольпе, в то время крупного военного.

Участник Гражданской войны, командир 26-й дивизии, он в составе 5-й армии освобождал Сибирь от Колчака. Жена его Галина Федулова – дочь знаменитого в Сибири коннозаводчика Федулова – вышла за него замуж в Барнауле, после того как пришедший туда с 5-й армией Марк реквизировал у Федуловых все их богатства, поселился в их квартире вместе со всем штабом (сам Федулов был тяжело болен, лежал и очень скоро умер). Там любовь соединила черноволосого кудрявого красивого еврея-большевика с русской красавицей купчихой Галиной. Мать ее прокляла в главном соборе Барнаула.

Они вместе прошли всю Гражданскую войну, а с 1924 года поселились в Москве. В это же время Галина вступила тайно от матери в переписку со своей младшей сестрой Катериной (по-семейному – Котей), пригласила ее к себе в гости. Та приехала и вскоре вышла здесь замуж за друга Марка – тоже военного, большевика, еврея Георгия Иссерсона, повторила судьбу своей сестры и так же была проклята.

Когда у Галины и Коти родились дочери Галочка и Иренка, мать их, Фелицата Павловна Федулова, приехав посмотреть на внучек (они-то прокляты не были), так и осталась с ними в Москве, горячо полюбив своих зятьев и девочек.

Это была очень красивая женщина, великолепная рассказчица, добрый человек. Сколько историй она мне рассказала о жизни своей в дореволюционной Сибири. Это было более увлекательно, чем романы Мамина-Сибиряка.

Марк дружил с Артуром с 1919 года, они воевали в 26-й дивизии 5-й армии на Восточном фронте. Когда я приехала в Москву, я ходила к ним обедать по воскресеньям. Здесь я и услышала про Артура. Галя мне сказала: вот скоро он приедет, перед ним на коленях стоять нужно, это необыкновенный человек, он на подпольной работе в Польше, его ищут, преследуют, а он живет там под видом учителя музыки. Он мог бы стать знаменитым музыкантом, но он от всего отказался, единственное его дело – революция на родине.

После этого разговора я не переставала думать о нем. Я тайно любовалась его фотографией, без конца расспрашивала о нем. Он стал моим героем, идеалом. Я искала дела, достойного его, много читала, занималась самообразованием, я мечтала о нем и решила, что всю свою жизнь посвящу ему, но никогда ему об этом не скажу. Кто я? Штамповщица, необразованная, невоспитанная, плохо одетая, с трудом кончившая семилетку, да и старше он меня на десять лет. Но прошло около двух лет, прежде чем я его увидела. Никогда не забуду, как это случилось.

Маленькая Галочка заболела свинкой, а я пришла к ним и заразилась. У меня поднялась температура, и я осталась болеть с ней. Хотя я почему-то очень тяжело переносила детскую болезнь, у меня было хорошее настроение. Не нужно было ездить в Марьину Рощу, где я очень боялась вечно пьяного хозяина-сапожника и его подмастерьев.

Я лежала на большом диване, на чистой постели, обо мне кто-то заботился, а когда никого не было, ко мне забиралась маленькая Галочка, и мы с ней играли. У меня была высокая температура, распухшая перевязанная шея, и очень воняла ихтиоловая мазь. Однажды вечером Галочка уже спала, я лежала в темноте и смотрела на уличный фонарь и тени на стене. Вдруг звонок, кто-то бежит, отворяет, восклицания, поцелуи, крик Галины: “Марк, смотри, кто приехал”, чей-то незнакомый приятный голос.

А сердце мое сжалось-застучало – это Артур. Долгая беседа в соседней комнате за столом. Я прислушивалась, но плохо слышно, только голос его, как далекая музыка. Потом он уходит, но перед уходом хочет посмотреть на спящую Галочку, они все заходят, наклоняются над кроваткой ее, а я – притворяясь, что сплю, – вижу его такого, каким уже давно представляла: широкие плечи, большая голова, вьющиеся черные, блестящие волосы, прекрасная улыбка, большие добрые, умные карие глаза, высокий. Потом он видит меня, шепотом спрашивает: кто это? Марк: это моя сестра Ася. И где-то на одно мгновение в темноте (свет только с уличного фонаря) наши глаза встретились.

Какие дни наступили в моей жизни! Внутри все ликует, поет, я твердо решаю, что я с помощью Артура найду наконец-то для себя настоящее дело. Я должна отдать свою жизнь за дело революции, за дело, которому посвятил свою жизнь Артур. Ох, как я тяну с выздоровлением, как жду встречи с ним. В отчаянии я, вопреки предупреждениям врача, без конца мажу свою шею сильной мазью, пока там не начинается воспаление, и я с температурой остаюсь у них еще на несколько дней. Наконец Галина говорит: в воскресенье мы все – и Артур – приглашены на обед к тете Анюте (старшей сестре Марка). Я тут же выздоравливаю, уезжаю в свою Марьину Рощу, тщательно стираю свои тряпочки – так называемое белье – и глажу, без конца глажу свое единственное платьице, синее с красным воротничком.

У тети Анюты я сажусь рядом с Артуром, и начинается разговор, разговор взрослого, умудренного опытом человека с маленькой глупенькой девочкой. Сразу ласковый тон, сразу – ты, Асенька, а во мне звенит его голос – музыка, и его добрые-добрые глаза, которые смотрят в мои и что-то спрашивают. Шутливые ухаживания за столом, а я ничего не вижу, никого не слышу. Но мне кажется, что это не любовь к нему, а любовь к его делу. Уезжали мы все вместе, а нам с Артуром оказывается по дороге. Но мы никуда не едем.

Мы идем гулять по Москве, которую он хорошо знает, идем к храму Христа Спасителя, к Новодевичьему монастырю, сидим на Воробьевых горах, а потом пешком, к утру уже, приходим в Марьину Рощу. Я пришла домой, разбудила Броньку, сказала ей, что гуляла с Артуром всю ночь, но он относится ко мне как к маленькой девочке, легла на свой топчан; Бронька скоро ушла на завод, где она работала, а я лежала и плакала, плакала весь день.

В эту ночь я рассказала Артуру всю свою жизнь, ничего не скрыв, а он мне рассказывал различные забавные истории из своей далеко не забавной жизни.

В этот день я работала в вечерней смене, приехала на завод, переоделась, получила инструмент и пошла к своему станку, к “Питлеру”, включила мотор, пела, работала, дремала, мечтала, думала о том, как же я опять увижу Артура, что нужно сделать, чтобы заслужить хоть немножко его уважения, как начать тот разговор, к которому я готовилась два года. К концу смены получила большой нагоняй от мастера – оказывается, наделала брака, а задание было срочное. Вышла в 12 часов ночи с завода, впереди предстоял длинный, опасный в то время путь в Марьину Рощу.

Подошла к трамвайной остановке и увидела Артура. Он приехал проводить меня, оказывается, я ему сказала, что страшно боюсь после вечерней смены идти по темной Марьиной Роще к далекому 5-му проезду, заходить в темную подворотню, входить в этот домишко, где подстерегают новые враги. Так начались наши встречи. Прошло еще несколько месяцев, пока я начала догадываться, что не только забота о сестре друга заставляет Артура быть внимательным, заботливым, ласковым ко мне. Он пробыл тогда в Москве три месяца, и не было дня, чтобы мы не виделись. Как я выросла за это время, как много я узнала и какие силы во мне пробудились, чтобы стать с ним вровень. Накануне его отъезда после театра мы зашли к нему на Чистые пруды (впервые он пригласил меня). Он рассказал мне о той огромной и важной работе, которую он ведет, о том, что это дело его жизни. О той опасности, которой он подвергается в панской Польше Пилсудского, о том, что он не имеет права на личную жизнь, на личное счастье, что женщины в его жизни не играли большой роли и что никакая любовь не может изменить его жизнь. А глаза его говорили о том, что ему хочется счастья для себя, что он растерян, что он боится оттолкнуть меня, но и боится быть со мной.

В тот вечер я ему сказала, как давно и сильно я люблю его, что я ничего не боюсь, мне ничего не страшно, я хочу жить так же, как он, жить для него, для его дела. Кроме нежных поцелуев ничего в ту ночь не было, он выпроводил меня из дому, проводил в Марьину Рощу, гладил лицо, целовал глаза. А утром приехал, собрал мои вещички, и увез он меня к своей старой знакомой по Польше, старой большевичке Зосе Осинской – сестре Уншлихта, и поручил ей беречь меня до своего приезда через год.

Это была прелестная женщина, которая тактично руководила моим чтением (впервые я увидела большую личную библиотеку), приобщала меня к культуре, ходила со мной в театры, музеи и открывала передо мной новый для меня мир, мир музыки, поэзии, искусства. Во время своего пребывания в Москве Артур познакомил меня еще с несколькими своими друзьями, а главное – с Сонечкой Шамардиной, которая в это время работала председателем ЦК РАБИСа[3]3
  РАБИС – профессиональный союз работников искусств.


[Закрыть], а дом ее был центром всех талантов Москвы.

Так я познакомилась с Маяковским и Лилей Брик, с Сергеем Третьяковым, Борисом Пильняком, Михоэлсом, Мандельштамом, молодой Раневской, со знаменитыми в то время художниками, сдружилась с Тышлером, видела там два раза Мейерхольда с женой. Приезжала к ним и Лидия Сейфуллина вместе с Правдухиным. Часто приезжали их товарищи – белорусские политические деятели – секретарь ЦК партии Белоруссии Кнорин, председатель СНК Белоруссии Червяков.

И муж Сонечки Юзик Адамович в начале двадцатых годов был председателем СНК Белоруссии. Это был очаровательный дядька, силач с заразительным смехом, большими усами, безумно влюбленный в жизнь, обожающий свою жену. В это время он был крупным хозяйственником в Москве, а в начале тридцатых они с Сонечкой уехали работать на Камчатку, где память о нем сохранилась на долгие годы.

Познакомил меня также Артур и с семьей Георгия Пятакова, с его очаровательной женой Лилей, жившей у них родственницей Мухой и двумя славными детьми. Я иногда бывала в доме на улице Грановского, заставала у них Мануильского, музыкантов, поэтов. Сам Пятаков был прекрасный пианист, дом у них был открытый, можно было привести кого угодно, вечерами пели, танцевали, рассказывали. Пятаков очень интересовался моей работой, подробно всегда расспрашивал, особенно после 1932 года, когда я перешла на работу в Метрострой. Почему-то очень запомнила один вечер в 1934 году, когда Пятаков пришел с заседания в Кремле и увлеченно рассказывал о проекте новой конституции.

В эти годы Артур продолжал свое нелегкое дело в Польше. В начале 1929 года он приехал ненадолго в Москву, засыпал меня подарками, одарил и одел как королеву, я стала его женой. Дальнейшая жизнь у Осинской была неудобна, мы стесняли ее и себя, вскоре я получила комнату в доме комсомольского актива на Стромынке, куда мы и переехали. С какой любовью и знанием дела обставил ее Артур. Где-то он достал старую мебель, овальный стол красного дерева, уютный диван и два глубоких кресла, был взят напрокат рояль. Артур был влюблен, счастлив, деятелен; какой насыщенной физической и духовной жизнью я жила, я все время думала: ну за что, за что мне такое счастье? Что сделать, чтобы удержать его? Какие чистые, благородные, талантливые революционеры меня окружали, к какой жизни я приобщилась. В атмосфере каких высоких целей, идей я жила…

А дальше их жизнь пошла так.

Артур и Ася получили жилье на Тверской улице в гостинице “Люкс”, которая была общежитием Коминтерна.

В 1931 году Ася начала работать в городском комитете ВЛКСМ. Артур по-прежнему работает в Польше. Долгие месяцы Ася проводит одна. Однажды она встретила на улице изможденную женщину, еле стоявшую на ногах от голода. Выяснилось, что она раскулаченная, муж ее сослан в Сибирь, а дома остались две девочки, старшей – четырнадцать лет. Ася привела эту женщину домой и оставила жить у себя. Конечно, она хотела помочь, но была еще одна причина. Ася ждала ребенка и сама нуждалась в помощи доброго человека. На многие годы тетя Паша стала членом семьи, а потом и любимой Юриной няней. Единственным сокровищем этой женщины был сундук, в котором хранилась икона. Позже Ася помогла дочкам тети Паши устроиться в Москве.

В 1932 году Артур был отозван из Польши и направлен в Париж для руководства “пунктом связи” Коминтерна. Его псевдоним – Зигфрид Вальтер. Это была очень важная и ответственная работа. Все нити связей Коминтерна с компартиями других стран должны были вестись через аппарат, руководимый Артуром. 16 августа он уехал в Париж. Перед отъездом его восстановили в партии.

На этот раз его отъезд был особенно не ко времени. Ася вот-вот должна была родить. В одной из записок Артура той поры есть слова:

Когда в 1932 году я уезжал за границу, жена Пятакова взяла “шефство” над моей женой, которая была в это время беременна.

Второго сентября 1932 года родился Юра. Артур увидел его только через два года. Главной помощницей Аси стала тетя Паша. Артур не мог ни приехать, ни написать. Иногда присылал через кого-то посылки. Что-нибудь “заграничное” для Аси и Юры: одежду, приятные безделушки, игрушки. Ася по-прежнему работала, Юра проводил дни с няней.

У него с тех времен долго оставались некоторые игрушки – красный самокат с резиновыми шинами, электрическая игрушечная железная дорога с маленькими вагончиками, металлический конструктор.

Юра дружил с немногими детьми, соседями по “Люксу”. Сохранилась фотография тех времен – Юра сидит на диване рядом с маленькой девочкой. Эта девочка – Оля Форнальская. Отец ее – будущий первый секретарь польской компартии Болеслав Берут, тогда работник Коминтерна, мама – Малгожата Форнальская, одна из руководителей Варшавского восстания 1944 года, расстрелянная фашистами.