Текст книги "Крылья"

Автор книги: Юрий Астров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Астров Юрий
Крылья

Юрий Астров.

КРЫЛЬЯ.

МАЛЕНЬКАЯ ПОВЕСТЬ

Брату моему с благодарностью за неоценимую помощь в подборе материала и за стихи.

Глава первая

Этот плащ определенно знал лучшие времена, а также видал виды. Сшитый из рытого бархата темно-малинового цвета (в наше меркантильное время таким материалом разве что обивают очень дорогую мебель), плащ сей, однако, был вовсе не парадным. Неотстирываемые следы старой грязи (или крови?), потертости, а то и дырки свидетельствовали о том, что плащ надевали если не постоянно, то часто, и отнюдь не на официальные приемы. Хотя, возможно, и туда тоже. Правда, настораживало полное отсутствие пыли... Впрочем, надевали его давно. Очень давно. В позапрошлом веке. (Да нет, что это я... В поза-позапрошлом уже, конечно!) Плащ не видел улицы лет двести с хвостиком, пожалуй. Именно сейчас, кстати говоря, в этом плаще можно было бы появиться на людях: уж чем-чем, а необычной одеждой нынче никого не удивишь... Но Семен Орестович, конечно, никогда бы на это не решился. Во-первых... но об этом позже. Во вторых же – не избежать было вопросов. На худой конец, можно и отшутиться, однако – кто его знает? Вдруг среди приятелей и знакомых окажутся эрудиты? Два разреза на спине плаща могли их просто удивить, а могли и навести на определенные мысли. Хотя об ордене Игроков мало кто знал, но исключить встречу со знатоком было нельзя. Тем более, когда на книжных развалах торгуют всякими "Тайнами черной и белой магии" и прочей белибердой. За всеми изданиями не уследишь, мог кто-то и докопаться, а потом выдать на-гора информацию. К которой никто бы серьезно не отнесся, наверное, но... Но. Слишком многим Семен Орестович рисковал. Лучше подождать, но потом надеть плащ уже не по праву наследника отца, вовсе нет – по праву рыцаря. Семен Орестович вспомнил, как еще Семушкой (или – по уличному Сенькой), мальчишкой не весьма великого возраста, впервые наткнулся на плащ. На чердаке дома, построенного на месте старой саманки, было много барахла. Там, увязанные в стопки бельевыми веревками, лежали книги и журналы. Семен просмотрел их почти все. Шеллеры-Михайловы, Боборыкины и Лейкины мало интересовали юнца, и он снова связал эти толстые томики – в переплетах и без оных – в стопки, пусть и не такие аккуратные, как раньше. А вот журналы – дело другое. Они открыли ему мир, давно канувший в небытие. Там были толстые подшивки "Нивы" за конец 19-го и начало 20-го веков. С фотографиями императорской фамилии, с "оригинальными иллюстрациями" – как правило, совершенно бездарными художественно, но так не похожими на картинки в "Пионере" или "Костре". С корреспонденциями из Порт-Артура и Ханьчжоу – с русско-японской войны. Там был "Вестник иностранной литературы" с игривыми повестушками Мирбо и занудными, на тогдашний вкус Сени, романами Пшибышевского и Гамсуна – но зато с Киплингом, а также неким коммунаром (чья фамилия к этому времени испарилась из памяти нашего героя), отбывшим каторгу во Французской Гвиане, а после каторги радикально изменившим взгляды и писавшим разоблачительные романы о мировом еврействе. Особенно поразила Сеню бочка радия, при помощи которой главный антигерой хотел избавиться от своей жены (видать, и тогда что-то о лучевой болезни уже знали), а также уверенность бывшего революционера в том, что если радиограмму перехватить, она до адресата не дойдет. Там был "Всемирный следопыт" 20-х годов с "Островом гориллоидов". Автора Семен Орестович забыл, но прекрасно помнил тогдашнее впечатление: до этого он был знаком с нашей фантастикой лишь по Охотникову и Немцову. Да мало ли чего там не было! Например, шпага. Потом отец сказал Сене, что это артиллерийский палаш. Клинок был заржавлен, но на эфесе зато выжжено несколько точек. Семен уверил себя, что это, конечно же, количество убитых на дуэлях или в бою. Или эсэсовский кинжал. Здоровенный, как гладиаторский меч, который Сеня видел на иллюстрациях к капитальному труду историка Мишулина "Спартак". Рукоять заканчивалась двуглавым орлом, а по желобку лезвия шла надпись: "Gott mit uns". Отец привез его с войны, а бабушка спрятала от греха подальше. Нашел мальчишка там и телескоп. Впрочем, в том, что это именно телескоп, он был уверен лишь в детстве. Скорее всего это была труба от универсального инструмента астрономов-геодезистов. Потому что изображение в ней было перевернутым, а на окуляре – сетка. Труба потом куда-то затерялась, и проверить свое предположение Семен Орестович уже не мог. А также стояли на чердаке два сундука. В одном хранилась старая обувь, в основном яловые сапоги и подшитые валенки. Никогда и никто их уже не обует, – но выкинуть у родителей рука не поднималась. А в другом – еще более старая одежда. Сундук с одеждой был громадным; Сеня не раз задавался вопросом: и как же его умудрились взгромоздить на чердак? Вот с этим сундуком у Семена сложились отношения вполне дружеские. Была в нем, как, впрочем, в любом мальчишке его возраста, некая актерская жилка. Либо потребность в игре. Но не просто игре – в "штандер" или "кляк" (южно-русский городок, родина Семена Орестовича, с диким суржиком, который он, став взрослым, уже не понимал, и еще более дикими жителями – эти давние переселенцы с Полтавщины и Харьковщины, чтящие Шевченко, упорно именовали себя "русскими", а русских, которых тоже в городке хватало, "москалями" и "кацапами" – так вот, городок Кулич не знал "казаков-разбойников", городков и лапты; впрочем, детские игры везде одинаковы – с небольшими вариациями). Нет, Сеня вкупе с приятелями разыгрывал целые истории, почти бесконечные. Во всяком случае – с многодневными продолжениями. Пока партнерам не надоедало. О пиратах, о "черной кошке" – и эта игра, право же, была куда как хитрее закручена, чем через двадцать лет у братьев Вайнеров! – о путешественниках в Африке либо, наоборот, в Арктике... Сейчас это назвали бы "ролевыми играми". Во всяком случае, палаш, кинжал и телескоп, игравший роль подзорной трубы, на чердаке не залеживались. И одежда из сундука – тоже. Сундук, как было уже сказано, отличался непомерными размерами и вместительностью, так что исчерпать его до дна было непросто. Но однажды потребовалось отыскать сразу пять тулупов – намечалось путешествие капитана Гаттераса. И Сеня добрался до донышка сундука, хотя уже понял, что двоим членам экспедиции придется мерзнуть в торосах. На самом дне лежал сверток, упакованный в тонкую замшу, аккуратно перевязанный и пахнущий нафталином, столь знакомым Сене по двустворчатому шкафу в комнате родителей. Мальчишка развязал бечевку и достал этот самый плащ. В полутьме чердака он казался новехоньким и так отличался от всего, что было навалено поверх... Но не только это поразило Сеню. Плащ был попросту несовместим с окружающей его жизнью. Шпага – да, совместима. В отцовском роду были офицеры, пусть и в небольших чинах (выше штабс-капитана никто так и не поднялся). И сам отец был офицером, но уже Красной, а потом Советской армии. Отсюда и кинжал военный трофей. (Отсюда, кстати, и парабеллум, который отец хранил, разумеется, не на чердаке и о котором сыну запрещено было не то что говорить – даже думать.) Все эти гимнастерки, галифе, нагольные тулупы, старые-престарые армяки и поддевки, военные и дворянские фуражки, а также картузы, шестиклинки и пилотки – это просто была та самая жизнь. Но не этот плащ. Не эта крылатка рытого бархата с застежкой из уже покрывшейся патиной бронзы в виде крылатого льва с орлиной головой. Сеня знал, что это грифон. И что грифонов не существует. И что этот грифон делает в Куличе, на чердаке огромного старого дома, – было непонятно. Все равно, что увидеть на соседском псе по кличке Лапко, то добродушном, то, с пеной у пасти, хрипящим и рвущемся с цепи, с бурой шерстью в репьях даже зимой – золотой ошейник, украшенный жемчугом. Не бывает такого. Сеня аккуратно упаковал плащ в ту же замшу, перевязал, уложил на прежнее место, навалил сверху старую одежку, захватил шубы и полез вниз, к приятелям. Но... игра не заладилась. Он хотел было спросить вечером у отца о плаще, да так и не спросил,– что-то его удерживало. И только через несколько лет, когда его снова занесло в тот самый сундук, он все же спросил у бати: что же это за плащ? Отец внимательно посмотрел на Семена и ответил: – Это – военный трофей. Пусть лежит. Такие распоряжения обсуждению не подлежали. Отец, Орест Янович, был в семье патриархом, и все его приказы выполнялись без разговоров. И хотя Семен чувствовал себя тогда несколько умнее папаши (есть такой период в становлении юношей, все знают) – ссориться он с ним не собирался. Вернее – не решался. Так никогда и не решился.

Глава вторая.

Надо заметить, что детство нашего героя пришлось как раз на те времена, когда, по меткому замечанию Андрея Битова (тем более метким оно стало лет через двадцать, – именно тогда стало ясно, что за одного Битова двух небитых дают), в фильмах стало можно распахивать окна. То ли когда больной, герой киноленты, после долгих страданий становится на ноги, то ли когда завод наконец запускает автоматическую линию, созданную по проекту сценариста (цитирую Битова почти дословно). Так что распахнутое окно повлияло и на характер Сени. Впрочем, подозреваю, что Андрей Битов сам не знал, кого он называл сценаристом. И вот это невольное недосказание определило всю дальнейшую судьбу Семена. В кино окна открывались, и в дом врывалась весна. Из окна обычно был виден ледоход. Эта метафора навязла в зубах у кинозрителей гораздо быстрее, чем режиссеры от нее отказались. В доме Семушки, чтобы открыть окна, сперва следовало выставить первые рамы. Но и открыв затем створки окон, ничего, кроме кладбища, увидеть было нельзя. Семен далеко не сразу оценил остроумие ремарковской героини, бравшей с постояльцев за номер с видом на кладбище на марку дороже. Немецкие кладбища, видимо, заслуживают такой наценки. А вот русские... А уж то, что стояло под боком у Семена... Это было кладбище для бедных. Здесь хоронили безродных, здесь на целой трети территории двадцать лет не копали могил: на глубине не больше полуметра лежали скелеты военнопленных итальянцев, которые в 43-м вымерли от голода и холода всем лагерем. Сейчас, правда, там хоронят – старые кости сгнили... Не надо, однако, преувеличивать влияние этой картины на неокрепшую психику ребенка (тем более, что ребятишек на Кладбищенской было изрядное количество, и рождались все новые). Картина была не очень траурной, а главное – привычной. Сеня понял только одно: распахивать окна весной нужно, но не в Куличе. И в 17 лет покинул дом. Надолго. На тридцать без малого лет. Но он-то думал тогда, что навсегда... Все эти тридцать лет он почти не бывал на родине. Он открывал свои окна в областных центрах и столицах, сменив их порядочно, – но всегда эти окна в конце концов открывались на кладбище. Пусть иной раз и на такое, что можно было даже марку доплатить – не жалко за такой вид; тем не менее убежать от кладбища так и не удалось. И весны были разные, иногда очень обещающие, – особенно последняя, – но все всегда заканчивалось привычным видом: могильные холмики, плиты, памятники, кипарисы, кусты сирени, отрытые могилы, готовые к приему очередного новосела. Последние годы перед его возвращением с обломков второй семьи на родное пепелище дом стоял заколоченным. Но не разграбленным. Его сторожили соседи, за что по договоренности с наследником (таковым Семен Орестович и являлся) использовали в целях собственного пропитания земельный участок, попросту – огород. Так что Семену оставалось лишь, проветрив часть помещения и наглухо заперев другую, открыть заглушку, наполнить отопительную систему водой и затопить газовый котел. Сразу стало можно жить. Немолодой, одинокий рантье с пестрой биографией, которая сейчас никого не интересовала, двумя высшими образованиями, двумя изданными, но давно забытыми книжками и неудавшейся жизнью... Впрочем, звериное здоровье быстро отвлекало Семена от таких – иногда все же закрадывающихся в голову – мыслей. Начинать жизнь заново было нетрудно. Но – зачем? Ни о какой-то новой семье, ни о карьере (в Куличе-то? Боже мой...) Семен Орестович не думал. Соседи ему не докучали, – на Кладбищенской знакомых почти не осталось. Да и в городке – тоже. Кто умер, кто уехал. Изредка он приводил женщин. Иногда стучал по клавишам ноутбука, а потом отсылал рассказы и статьи в безгонорарные журналы. Порой листал книги, изданные в основном в 50-е и 60-е годы, – из отцовской библиотеки. Их дворянско-разночинная ветвь куличевской интеллигенции, столь резко обломанная революцией и гражданской войной (одного прадеда расстреляли то ли белые, то ли красные, другой погиб на Гражданской – то ли у красных, то ли у белых) – все же не засохла. Орест Янович не испытал отцовского влияния из-за безвременной смерти отца, прапорщика военного времени, а потом учителя, и удивительно поэтому, что извечный бич русской интеллигенции – вина перед народом – хлестал его едва ли не до боли; он и сына назвал Семеном по этой причине. (Кстати, Семен такое влияние как раз испытал, но никакой вины ни перед кем не чувствовал. Если бы он над этим когда-нибудь задумался, то мог бы такие раздумья резюмировать словами Потока-богатыря: "Я ведь тоже народ, так за что ж для меня исключенье?"). Несмотря на некоторый даже – по куличевским меркам – аристократизм, батя мог по праву называться интеллигентом лишь в первом поколении, это повлияло и на его литературные вкусы: до смерти – достаточно безвременной – он с подозрением относился не только к Толстому и Достоевскому, но даже к Чехову, зато Сетона-Томпсона и Паустовского считал великими писателями. Новых книг Семен не покупал. В середине весны он вскопал огород и посадил картошку. А потом, вспомнив вдруг о связках журналов и книг, нашел на задах лестницу (дробыну по-местному) и полез на чердак. Лампочка не горела. С трудом различая при тусклом свете из открытой чердачной дверцы очертания предметов, Семен пошел вперед, туда, где должны были лежать книги. Но совершенно неожиданно и весьма чувствительно ударился коленной чашечкой о большущий сундук. Тихо выматерившись, он стал растирать больное место – и тут его осенило. Открыть сундук, выбросить из него ворох старой одежды не составило труда и заняло пару минут. Необычно взволнованный, Семен быстро докопался до дна. Замшевый сверток был на прежнем месте. Семен спустился вниз со свертком под мышкой, свалил лестницу набок и пошел в дом. Увидев себя в зеркале, висевшем в прихожей, наш герой невольно ухмыльнулся. Вид его, в паутине и пыли, был комичным и даже несколько страшноватым. Но нетерпение подстегивало. Не отряхнувшись, Семен зашел в кабинет, быстро развязал бечевку... Плащ был точно таким, каким запомнился ему тридцать лет назад. И – ни пылинки на нем почему-то. Удивившись и устыдившись, Семен разложил крылатку на диване, полюбовался ею, пошел в сени и долго обмахивал свою одежду новеньким веником, а потом чистился щеткой. Вымыв руки и лицо, он снова посмотрелся в зеркало. "Не побриться ли?" – мелькнула мысль. Но это уже был явный перебор. Не на свиданье ведь торопишься... Вернувшись в кабинет, Семен Орестович решительно надел плащ и застегнул пряжку – плащ сидел, как влитой. Он хотел посмотреться в зеркало, но вдруг заметил свое отражение в темнеющих стеклах окна. Необычное чувство охватило Семена Орестовича. Описать его он бы не смог, сперва стоило проанализировать. Но эйфория мешала мысли. Темный силуэт со смутно различимыми чертами в оконном стекле напомнил Семену статую Октавиана Августа с Капитолия. Он поднял руку в похожем жесте, набрал воздуху, произнес с выражением: "Римляне! Сограждане! Друзья!" – и неважно, что цитировал Семен Орестович, наверное, вовсе не первого императора, а его непримиримого врага Цицерона, да и обращался совсем не к свободным гражданам великого города, а к кладбищенским камням... Потом он плавно повел рукой (наверное, о таком жесте мечтал Остап Бендер, зачитывая Корейко его "Дело") в направлении самого большого памятника, который был виден из окна. Того самого, из цельного мрамора, с поэтичной на куличевский вкус эпитафией: "Как много взяла моего ты с собою, как много навеки оставила мне своего". На глазах изумленного Семена памятник – коричневый обелиск – со скрипом вылез из земли и рухнул плашмя. А самого Семена внезапно подбросило в воздух, ударило о стену, а потом он оказался на полу в весьма неудобной и болезненной позе. И почему-то – без плаща. Крылатка лежала на диване и даже была свернутой. ...Плащ был немедленно упакован в ту же замшу и надежно упрятан под диваном, на котором хозяин не спал. Предчувствия не обманули Семена Орестовича. Крылатка была Силой. Силой не злой, не доброй – Cилой неприрученной. "Ну, ладно, памятник... – подумал Семен Орестович. – Ну, взмыл и упал. А ну, как полезут из земли скелеты?"? Он в это, в общем-то, не верил, но – вдруг?.. Жизнь била Семена безжалостно. Не сломала, отнюдь, но очертя голову браться за Силу – нет, этого делать он не собирался. Можно голову и потерять... Семен Орестович впервые со своего появления в Куличе появился в книжном магазине. А потом зашел еще и на развал у рынка – там книг подобного рода было куда больше. Плащ покоился в укромном уголке, а Семен Орестович лежал на полу, на старой медвежьей шкуре, и, изредка опасливо поглядывая под диван (там, правда, ничего не было видно), читал разнообразную белиберду. Во всяком случае, так он относился к книгам такого разбора раньше. Сейчас... сейчас в голову Семена Орестовича закралось сомнение. Начал он с "Энциклопедии мистицизма", откуда узнал, что слово "абракадабра" было магическим заклинанием у василиан, что "абракас" является именем космологического существа у гностиков, что "зикр" в мусульманском мистицизме означает неустанное повторение имени Бога, а вот "зухр", напротив, предполагает благочестивое поведение правоверного мусульманина и отказ от мирских благ; что "йони" в индийской традиции является символом божественной производительной силы, а "ньингмапа" есть древнейшая тибетская буддийская школа, что "танас" в индийской мифологии не что иное, как космический жар, лежащий в основе мироздания, а "юйцин", наоборот, – одна из сфер высшего мира в даосской традиции; однако про плащ в книге ничего не было. Тогда Семен Орестович взялся за "Словарь примет и знамений" Филиппа Уэринга, где скоро выяснил, что срывать анютины глазки в хорошую погоду считается в Британии дурной приметой, что если беременная шведка пьет из треснувшей чашки, то ее ребенок может родиться с заячьей губой, а валлийцы считают, что лук-порей, посаженный на крыше дома, защищает людей от болезней, что скаковая лошадь с "чулками" приносит удачу, что в Африке строго-настрого запрещено щелкать ножницами во время бракосочетания, поскольку это сделает жениха импотентом; что в Южной Англии, наоборот, верят, что спрятанный под окном нож не подпустит к окну дьявола, что ребенок, который много плачет – долго живет, что плющ на юге Европы является непременным атрибутом Диониса, – и только слова "плащ" в словаре не оказалось. После этого Семен обратился к "Энциклопедии примет и суеверий" Кристины Хоул и почерпнул оттуда массу полезных сведений, как, например: валуны в Корнуэлле являются излюбленным местом сборищ колдунов и ведьм; падучая звезда справа – добрый знак, а слева – наоборот, плохой; увидев впервые молодой месяц, следует его поприветствовать поклоном или реверансом; пион почитается магическим и лечебным растением, а подкова всегда приносит счастье нашедшему ее, – но о плаще в книге не было ни слова. Почти отчаявшись, он принялся изучать "Энциклопедию знаков и символов", надеясь, что уж здесь-то наконец найдет хотя бы намек на ответ. Семен Орестович прочел статью про "мозаику алфавитов", из которых его больше всего заинтересовал батакский: читая о нем, он даже стал напевать себе под нос полузабытое "Раньше это делали верблюды, раньше так плясали батакуды...", порадовался за алфавит буги, используемый на Сулавеси, но вскоре понял, что нужно идти дальше. Он начал осваивать "разговор при помощи рук" и с удивлением узнал, что оттопыренный средний палец считают оскорбительным жестом не потому, что он выражает пренебрежение, а потому, что сие – не что иное, как древнейший фаллический символ. "Но это же просто какой-то раб-FAСK!", – в отчаянии подумал Семен – и стал читать дальше. Он прочел о "сигналах издалека", о "священных письменах", узнал, чем кельтский крест отличается от креста Голгофы, а тот, в свою очередь, от анха древних египтян, но все это было не то, не то, типичное не то. Затем он выяснил, что алебарда у католиков означает Иуду, а гусь символизирует совсем не гуситов, а вовсе даже Мартина, святого покровителя Франции. Кинжал символизировал покровителя Дании святого Канута, мешок с деньгами – бывшего мытаря Матфея, плеть – святого Бонифация, плуг – святого Ричарда, а вот плащ никого не символизировал. Семен Орестович изучил геральдику и торговые знаки, флаги различных государств, сигналы морского языка флагов и даже – на всякий случай – азбуку Морзе... О плаще нигде не было ни слова. Тогда он собрался с духом и изучил язык знаков бродяг на дорогах Британии, Франции и Северной Америки, узнав при этом, что изображение кота на этом псевдоязыке означает: "в доме хорошая женщина", а тройной крест предупреждает о том, что в доме живет полицейский, – но изображения плаща не было и в языке бродяг. Было от чего растеряться... Почти уже в прострации, Семен скрепя сердце взялся за капитальный труд поборников веры Якова Ширенгера и Генриха Инститориса "Молот ведьм", – а вдруг что-то да найдет... И уже к вечеру знал, что зло, совершаемое ведьмами, превосходит все зло, которое Бог допустил когда-либо, и что поджаривать ведьм на медленном огне, забивать им под ногти клинья, сжигать у них на голове пропитанную маслом паклю и окунать связанных в воду с целью убедиться, не ведьмы ли они (не ведьма тут же утонет – и, значит, на радость окружающих, будет спасена от адских мук) есть занятие богоугодное и исключительно прибыльное. Но и эти знания ни на йоту не приблизили его к разгадке тайны чудесного плаща. Вот тебе и европейский трофей отца... Поскольку никакая другая иностранная литература о "нездешнем" не была здесь для него доступной, Семен решил, учитывая международный характер потусторонних сил, черпать сведения в книгах отечественных по сути и интернациональных по содержанию. Он стал изучать тайные общества и культы. Союз дук-дук, союз ингнет, Тамате... Нет, не то...Однако что-то в этом есть, – думал он. Ведь Сила, страшная и привлекательная Сила, таинственная Сила, которую просто-таки излучал плащ с чердака отцовского дома, явно была происхождения не этого мира, не этого времени, может быть, и не этого пространства. Так, дальше, дальше... Орден розенкрейцеров, орден золотых розенкрейцеров, тамплиеры, иллюминаты... Ближе, уже ближе... В средние века, куда корнями уходили все эти тайные ордена, имелась масса заветных, тайных знаний, которые исчезли вместе с их хозяевами... Алхимики...поиски философского камня... поиски панацеи... всеобщий раствор... И ведь находили же, находили... Альберт Великий! Роджер Бэкон! Раймонд Луллий! Парацельс! Какие имена! Какие успехи! И это – среди дикости, среди хижин из глины и хвороста, среди ужасающих эпидемий чумы и оспы!.. Что-то во всем этом есть такое, что некой незримой нитью связывает эти имена с найденным на чердаке плащом! Сила, та самая Сила, которую искали неутомимые исследователи Тайны и которая явно есть в этой вещи. Так, тайные судебные общества, все эти Священные Фемы, Поцелуй Девы... Нет, это явно шаг в сторону... Ага, масоны... Масоны. А что – масоны? Ну, ежели отбросить все эти климовские заклинания о том, что они правят миром? Да, конечно, об их деятельности известно много любопытного, но к данному плащу масоны явно не имеют отношения. Слишком темные у них цели, слишком земные у них средства, да и результаты – совершенно земные. Да и не верил наш герой, что масоны миром правят –уж очень бездарны климовские книги! Кроме того, плащ в их обрядах специально нигде не упоминается. Циркуль, кельма, фартук, каменюки там всякие, – ну, понятно, вольные каменщики же... Да, камзолы у них еще особые были. Но опять-таки – камзолы, а не плащи... Значит, масонов – в сторону. Что еще осталось? Союз Двенадцати? Эк куда тебя занесло! Ну, хорошо, оставим свободный полет фантазии. Были ведь еще "филадельфы", "Арзамас", в конце концов! А что, и очень даже симпатичный был кружочек! Светлана, Чу, Сверчок, Две Огромные Руки... ну что за прелесть! Да... Но при чем тут плащ? Так, вот еще какие-то "зыряне" были... Филоматы и филареты...Плыне, Висла, плыне по родной краине, и допуки плыне, Польска не загине... Да, но это чистая политика. Не то, совсем не то... А дальше и вообще уже сплошь секты! Ессеи, гностики, монтанисты, манихеи, катары, альбигойцы... Прыгуны, духоборы, адвентисты седьмого дня... Тюкальники... Вот еще, блин, религия! Антихрист на земле, поэтому каждому, чтобы не служить Антихристу – топором по затылку – тюк! Нет, наш плащ тут, конечно, не при чем. Марабуты, исмаилиты, езиды... Друзы какие-то!.. Черт-те-что, ей-богу! Эти-то тут при чем? Зачем я сюда полез? Плащ ведь явно европейский! Нет, так дело не пойдет. Ничего я не найду. А не пойти ли к сведущим людям? Потолкавшись пару дней на рынке, купив несколько пучков совершенно не нужной ему травы, Семен обзавелся адресами знахарок – в Куличе и окрестностях. Вывел из сарая пожилую, едва ли не антикварную 21-ю "Волгу" с оленем на капоте, оставшуюся от отца, и стал кататься. Однако без толку. Семен Орестович мог разговорить кого угодно, – он умел слушать, сказывалось (в том числе и) журналистское прошлое. Его заинтересованность в собеседнике была совершенно искренней, и собеседники это понимали. Объездив десяток старушек и стариков, а также более молодых представителей почтенной профессии, выслушав кучу автобиографий, получив массу сведений о народных средствах (ну, там гнилая кровь, моча молодого поросенка, лягушки, вареные в собственном соку, и прочая колдовская гастрономия), о гаданиях – на картах, на кофейной гуще, на бобах, – он, однако, нимало не приблизился к цели. Все это – белиберда чистой воды... Совсем было потеряв надежду, Семен Орестович решил махнуть вместе с плащом в столицу. Там у него оставались кое-какие знакомства, и можно было добраться как до сведущих историков, так и до адептов чистого знания. Хотя и опасное это дело... Но, не выяснив тайны плаща, Семен уже не мог жить спокойно. У него появилась цель!.. Вытащив плащ из-под дивана, он снова стал его внимательно разглядывать – и вдруг вспомнил, как еще ребенком лечился у старухи-соседки. Она высыпала ему пшеном "куриные гузки", – болезнь прошла в один день. Старуху на улице звали Салихвоновной, и жила она буквально в ста метрах от дома Семена. Бабке сейчас за девяносто, она слепа, глуха, как пень, но... чем черт не шутит! Прихватив бутылку самогона (вся улица знала бабкины пристрастия) и плащ в свертке, Семен пошел к Салихвоновне.

Глава третья

– А что, бабуся, не худо бы вина выпить! – вспомнив бессмертные строки, начал разговор Семен. – Эт точно! – мгновенно согласилась бабуля, доставая немытый стакан эпохи Никиты Сергеевича и сиреневую луковицу. – Так наливай, милок! Хватили по стаканчику. Бабуся, прищурившись подслеповатыми глазками, заявила: – Ну, чего у тебя? Не кобенься, просто так ты не пришел бы старуху проведать! Уж какой месяц, как вернулся, а зашел только сейчас! Семен достал из пакета плащ: – Потрогай, бабушка! Бабка тронула бархат, неожиданно упала со стула и начала мелко-мелко креститься; – Да ты что, озверел, что ли – такую вешш по улице таскать?! – А что это? – допытывается Семен. – Дак откуда же мне знать-то? – удивилась бабка. – Сам приволок, а сам спрашивает! Посидели, помолчали. – Ну-к, налей-ка мне еще чуток! – попросила старушка. Выпила. – Чего это, не знаю, брехать не буду, да и грех брехать-то в таком поштенном возрасте, а только знаю, милок, что энта штука твово отца на хронте от смерти спасала. Ведь он у тебя герой был! Орел, чистый орел! Четыре танка под им сгорели-то! Все, кто в их были – в головешки, а ен-то – живой! Уж где ен эту штуку добыл, доподлинно не знаю, а только Хведоровна, бабка-то твоя, сказывала как-то, что как с-под городу Риги отступали в сорок первом, так в какую-то ихнюю церкву снаряд германский попал, пол-стены вывалилось, а там – шкилет, а на ем – вот энта вешш, и как новая, – ни пыли на ей, ни грязи, ни моли. А твой-то отец грамотный был! Он эту вешш и сохранил... Но мы тут про етто не болтали... Грех, да и власти прознать могли... Они в то время сурьезные были, власти-то... Товарищ Сталин – и-и-и! Не губошлеп, совсем не губошлеп! Так что спрятала Хведоровна этту вешш до луччих времен... А где они, луччие-то времена?! Ну-к, налей остаточек! – А как узнать-то, что это за вещь? – дождавшись, когда бабка допьет остатки самогона, спросил Семен Орестович. – Ну, ты герой! – восхитилась бабка. – И не боисси? – Да как не бояться-то? – искренне удивился Семен. – Боюсь, конечно, ведь сила в ней страшная... Но если все время бояться, так и вся жизнь мимо пробежит... – Эт точно! – радостно согласилась бабка. – Я, бывало, в молодые-то годы ух-х! Ведьмой была!.. Да, чистая ведьма!.. Но, впрочем, не во мне дело. А про вешш ты у своего домового поспрашай! Он у вас со старинных времен обжился! В старые годы, еще при царском-то режиме, была тут конюшня поповская, а при ней сторожка. А в гражданскую конюшню Дунька-партизанка спалила! А коней увела, да!.. а в сторожке твой дед жить стал, – дом-то у него отобрали! А потом уж пристроил саманочку... А уж после-после отец твой, уже при Никите-кукурузнике, построился... А домовой-то все один остался... И вешш эту он принял! Ведь ни пожару у вас не было, ни потопу, ни мору какого... А что отец рано ушел – эт, конечно, от вешшы... Она же свою силу-то ему дала, а он-то, хоть и грамотнай, в этих делах темный был... А коли ты темный, то оно так: что взял, то верни! Да! Так что ты не игрался бы с вешшю-то, а то она потом с тебя спросит... Семен, выкатив глаза, порывался было что-то сказать, да задумался. "Никак бабуся из ума выжила?", – подумал сначала он, но потом... Плащ-то – вот он! И Сила – тоже. Не может быть – а есть! Может, и домовой тоже... есть? – А как с домовым связаться-то, – спросил он на всякий случай (забористым оказался самогон, аж язык заплетается), – Салихвоновна? Кстати, а почему Салихвоновна? Селифановна, что ли? – Да нет. У меня родитель-то попом был, поп Ксенофонт Вознесенский. А это уж местные дуры-то – имени христианского не понимают, – Салихвоновна да Салихвоновна! А по поводу – как... ("Ишь ты, как грамотно бабка заговорила!", – подумал вдруг Семен Орестович. "Видать, где-то все-таки успела поучиться...") – Так вот, – зорко глянула бабка, – я, кады в ведьмах-то была, травничек составила... – ну, там не только о травах, – она вздохнула, с сожалением поглядев на пустую бутылку. – Тока ты имей в виду: такие дела без магарычу не делаются... .........................