Текст книги "Как убивали партию. Показания Первого Секретаря МГК КПСС"
Автор книги: Юрий Прокофьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Под руководством Ельцина
Ельцин пришел работать в Московский горком партии в конце 1985 года. Впервые я увидел его на пленуме, где он избирался. Там Ельцин просто поздоровался со мной. Он держался очень скованно, напряженно, вероятно, думал, что его московская организация не изберет своим секретарем: ведь он не был членом горкома. Но избрали единогласно. Это тогда было в порядке вещей: кого рекомендует Политбюро ЦК, того и избирали секретарем горкома.
Ельцин приступил к работе. Три дня он не имел со мной никакого общения, хотя заведующий орготделом МГК – не последнее лицо в организации.
На четвертый день утром раздается телефонный звонок: «Прокофьев, почему люди приходят так поздно на работу?» Звонок был где-то без четверти десять – половина десятого. Я говорю: «Борис Николаевич, а рабочий день еще не начался». – «Как так «не начался»?» Я объяснил, что в свое время Хрущев распорядился, чтобы горком начинал работу с десяти утра, с тем чтобы вечером члены горкома работали подольше и могли принимать население. Но я всегда приезжал к девяти, чтобы познакомиться с письмами, подготовить дела.
Ельцин был недоволен таким положением и добился, чтобы работу начинать в девять часов утра, и мы стали работать с девяти. Такое было у меня с ним первое деловое знакомство.
Через некоторое время опять звонок по телефону с замечаниями – не помню, по какому поводу. И тогда я ему сказал: «Борис Николаевич, вы можете предъявлять ко мне претензии только в том случае, если выскажете свои требования. Я работник аппарата. Моя задача: работать на первых секретарей горкома партии. Я знаком с требованиями руководства. Насколько я знаю, эти требования удовлетворяю. Скажите свои требования, и тогда можете предъявлять мне свои претензии».
В то время он такие разговоры воспринимал нормально, и если с ним говорили откровенно, то и воспринимал это более позитивно, чем когда хитрили, изворачивались: он, как дикий зверь, чувствовал неточность, не ту тональность и был всегда настороже. Даже если медлишь с ответом, он сразу: «А что ты так долго думаешь?» Бывало, отвечал: «Борис Николаевич, лучше дать точный ответ, чем непродуманный». Если на его вопрос, кого назначить на тот или иной пост, называешь фамилию сразу, на следующий же день человека назначают. Если говоришь, что надо подумать, думать начинает он сам: назначать или нет. Так мы с ним работали.
Предстояла городская партийная конференция. Готовили ее в жестких условиях: с восьми утра до часу-двух ночи. Часто приходилось работать вместе с ним. Потом перешли на нормальный режим работы. Словом, понимание было.
Однако в середине февраля 1986 года состоялся неприятный разговор: он обвинил меня в мягкотелости по отношению к кадрам и сказал, что надо более активно проводить замену московских работников. Я ответил, что могу быть жестким, но жестоким не был и никогда не буду. Он стал оправдываться, говорил, что он тоже не жестокий человек. Окончилось тем, что, когда начали разбираться с кандидатурами на заместителя председателя исполкома, секретаря исполкома и другими, на все кандидатуры, предложенные мной, он согласился, а по секретарю уперся, говоря: «Вот видишь, не дорабатываешь, нет у тебя кандидатуры». Тогда я сказал: «Ну давайте я пойду туда!» Он обещал подумать.
Через два дня, 20 февраля, у меня был день рождения. Мы сидели в семейном кругу. Позвонил Ельцин, поздравил и сказал: «Я подумал и, видимо, отпущу тебя на работу в Московский Совет, тем более что там нужно партийное влияние: Сайкин пришел с завода, партийного опыта у него нет никакого».
Этот разговор состоялся в пятницу. А в понедельник на совещании секретарей горкома Ельцин объявил, что будет рекомендовать меня на переход в Моссовет.
Вот так я и стал секретарем исполкома Моссовета. Это была, я считаю, первая властная ступенька в моей деятельности – я стал комиссаром при Валерии Тимофеевиче Сайкине. Он был очень неплохой хозяйственник, но не знал ни структуры городского хозяйства, ни порядка работы в партийных и советских органах. Мне приходилось ему помогать, и я думаю, что не погрешу, если скажу, что мы с ним достаточно дружно трудились.
* * *
Ельцина модно сейчас ругать. Но я постараюсь быть объективным. Что мне тогда в нем нравилось? У него была очень цепкая память, он все цифры, фамилии, факты запоминал быстро, держал в памяти, анализировал и всегда этим пользовался. Подчас сознательно подставляя человека под удар.
Например, назначал человека и тут же начинал его экзаменовать, гонять по цифрам. Он-то эти цифры уже знал наизусть, а человек за две недели не успевал все изучить и попадал в тяжелое положение, которое подчас заканчивалось его снятием.
Ельцин хорошо улавливал настроение аудитории и умел быстро перестроиться по ходу выступления. Если понимал, что аудитория его не поддерживает, тут же менял ход мыслей. Он улавливал настроение, я еще раз повторюсь, каким-то звериным чутьем, и я думаю, что он больше и действовал на уровне чутья, чем каких-то расчетов и знаний.
Еще, что было характерно для него в то время – он не страшился авторитетов. В то время, как мне казалось, принимая какие-либо решения, а он мог принять и неординарные решения, Ельцин не считался с тем, кто и как на это посмотрит «сверху». Он искал и находил выходы из ситуаций, которые обычным, накатанным путем нельзя было решить. На это он действительно был способен. Вот это, по моему мнению, было в нем положительным.
Но меня многое в нем коробило. Ему важно было – и это видно было невооруженным глазом! – всеобщее восхваление, благоговение перед ним. Это уже в то время проявилось достаточно четко. Отдельного человека он не видел. Отдельные люди его не интересовали. Их судьбы, хороший ли, плохой человек, его не трогали. Он спокойно перешагивал через них и шел дальше.
Это имело отношение не только к партийному активу, хозяйственникам, но и к тем письмам, жалобам и заявлениям, которые шли к нему от простых людей. Ельцина это практически не интересовало. А вот завладеть вниманием масс, эффектно выступить, чтобы об этом потом пошла широкая молва, было для него самым важным. С самого начала он использовал популизм как средство для укрепления своего авторитета. Вот это я считаю для партийного руководителя, для политика в моем понимании – резко отрицательным качеством.
Я мог бы продемонстрировать на отдельных примерах, как он обращался с партийными кадрами. Тогда многих надо было действительно заменять. Но люди не были виноваты, что их выдвинули руководителями и они занимают не свое место. Ельцин же их обвинял в том, что они сознательно вредили, называл врагами перестройки. И все это достаточно громогласно.
Был такой случай с секретарем Ленинградского райкома партии Шахмановым: Ельцин поставил вопрос о его освобождении от работы, а райком не освободил. Все работники горкома были брошены в район – собирать компрометирующие материалы на Шахманова, для того чтобы убедить директоров, сломать их. И опять райком не освободил Шахманова.
Тогда Ельцин пошел на таран – Бюро МГК партии, под его нажимом, объявило, что пленум Ленинградского райкома партии «еще не созрел, чтобы принимать самостоятельные решения», и поэтому Бюро МГК партии своей волей освобождает Шахманова от занимаемой должности.
Примерно такая же история случилась с Графовым, секретарем Тимирязевского райкома партии. Он был неплохой хозяйственник, а как секретарь райкома ни в политике, ни в кадрах не разбирался. Потом Графов работал заведующим бюро технической инвентаризации города и неплохо справлялся. Каждому человеку нужно быть на своем месте. Но дело преподнесли таким образом, что человек якобы сознательно вредил перестроечным моментам, и с этой мотивировкой его освобождали от работы.
Еще что было характерно для Ельцина: когда он врал, то верил в свою ложь. В этом была разница между ним и Горбачевым. Тот врал сознательно. Ельцин же, если лгал, то с глубоким убеждением, что говорит правду. И поэтому аудитория ему верила. Когда он заявлял, что «ляжет на рельсы», это была не просто фраза – в тот момент он и сам был, видимо, убежден, что так сделает, и эта вера внушалась аудитории. В этом был успех его выступлений на митингах. Вера в свою ложь порождала сопричастность окружающих.
* * *
В московской городской партийной организации, как и во всей стране, люди ждали и хотели перемен. Поэтому приход Ельцина с его достаточно четкими позициями, с его резкой оценкой существующего положения в стране, с предложениями по изменению ситуации, по видению дальнейшего развития страны, Москвы – был воспринят с симпатией. Другое дело, что сделать это было невозможно: построить можно только то и в том объеме, на что есть деньги. Но его обещания вселяли надежду.
Люди верили, что в Москве будут перемены, а Москва, в свою очередь, станет влиять на страну. Поэтому конференция московской партийной организации, когда Ельцина уже избирали в состав горкома партии и избирали на съезд делегатом, проголосовала за него единогласно. А ведь в зале сидели человек 15–18 из тех, кого он снял с работы!
Я сказал ему тогда: «Борис Николаевич, вы видите зрелость московской партийной организации? Сидит тот же Болотин, еще люди, которых освободили от работы, тот же Роганов – они все равно проголосовали за вас, потому что верят в необходимость изменения ситуации в стране, верят в вас. Поэтому вы только должны опереться на городскую партийную организацию, и все будет нормально».
Но Ельцин пошел по другому, характерному для него пути: он был не созидатель, а человек, который все разрушает только для того, чтобы самому возвыситься над теми, кого он принижал, ставил на колени. И он все время находился в состоянии борьбы.
До самого конца пребывания у власти он не менял своих методов: Коржакова снял, Барсукова выгнал. Да и когда он был секретарем обкома партии в Свердловске, то за десять лет сменил четыре (!) состава бюро, исполкома Совета. И в Москве работал так же. А перед народом выступал как борец за его права.
Например, назначил он одного человека начальником Главного управления торговли и на заседании партийной группы Моссовета предложил: в течение двух недель наладить торговлю в Москве. Проголосовали, хотя каждому было ясно, что за такой срок эта работа невыполнима.
Через две недели, естественно, положение дел оставалось прежним. Бюро горкома принимает постановление о снятии этого человека с работы как «не справившегося» и как «не оправдавшего доверия партийной группы Моссовета». Все это печатается крупным шрифтом в «Московской правде», и население воспринимает это как борьбу Ельцина за его интересы.
В экономике Ельцин совершенно не разбирался. Почему я это заметил? В течение восьми лет я работал секретарем райкома партии и курировал промышленность и строительство. Кроме того, я кандидат экономических наук, и мне было понятно, каков уровень его знаний. Цифры он хорошо знал, а в экономических процессах разбирался слабо, даже не на уровне первокурсника. Знал, может быть, производительность труда, но не больше.
Кстати, этим страдал и Горбачев. Ну, скажем, такой пример. В начале 1991 года он вдруг заявляет: «Юрий, ты знаешь, вот все говорят: рынок, рынок, разгосударствление предприятий. Ведь, оказывается, во Франции, в Финляндии большинство предприятий являются государственными!»
Я говорю: «Михаил Сергеевич, а вы что, не знали?» И называю: во Франции 30 % государственных предприятий. Крупнейшее предприятие «Рено» – государственное. Есть даже такая поговорка: «Как живет «Рено», так живет и Франция».
Привел еще сведения: в Финляндии – 35 %, в Австрии – 40 % государственных предприятий. И земля в большей части европейских государств не является частной собственностью. Назвал ему данные по Голландии, Израилю.
У меня сложилось впечатление, что Горбачев не просто подыгрывал мне, хотя подобное у него бывало довольно часто. Он искренне удивился новому для себя знанию. Он этого просто не знал…
* * *
Вернемся к Ельцину. Я все думаю: почему Лигачев, видя методы Бориса Николаевича в Свердловске, так усиленно рекомендовал его в Москву? У Егора Кузьмича зачастую возникала странная симпатия к людям, которые этого не заслуживали, и этих людей он начинал двигать. В Томске была даже такая поговорка: «Вот идет ходячая ошибка Лигачева». Это говорили подчас люди, которые никакого отношения к политике не имели.
Заместитель заведующего орготделом ЦК КПСС Евгений Зотович Разумов, мудрый человек, который проработал много лет, решая кадровые вопросы, трижды выступал против предложения Лигачева по Ельцину: и когда того предлагали секретарем Московского горкома, и когда – секретарем ЦК.
Я знаю, по крайней мере, три «ходячие ошибки» Лигачева: Ельцина – его выдвиженца, Травкина он предложил и Коротича в «Огонек» посадил. Вот почему я отношусь к Егору Кузьмичу неоднозначно.
В этой связи хочу привести пример по Москве. Я работаю в Московском Совете. Лигачев как секретарь ЦК курирует идеологию. Наши строительные, проектные организации срочно планируют типографии, находятся площадки, средства. Сайкин ругается матерно: у Москвы нет денег на это. Но Лигачев «давит», и средства находятся. Развертывается строительство в Чертанове и в других местах, начинает строиться комплекс «Московской правды».
Потом ко мне приходит Ресин, начальник Главмосстроя, и говорит: «Юрий Анатольевич, я больше типографии строить не буду. Я переключаюсь на строительство предприятий пищевой промышленности». – «В чем дело? Почему?» – «Вы что, газет не читаете? Лигачева с идеологии на сельское хозяйство перевели. Теперь будет давить, чтобы строились пищевые предприятия».
И действительно, Егор Кузьмич забыл про типографии – строились, не строились – и начал «душить» строителей и Сайкина совершенствованием и реконструкцией предприятий пищевой промышленности.
Такое впечатление, что он даже в столбик не считал, из чего складывается бюджет города и откуда берутся средства. Он «курирует», у него есть власть, и он давит, чтобы это направление развивалось.
Вероятно, я отношусь к Лигачеву предвзято, но уверен, что он довольно-таки большой вред нанес: ведь Егор Кузьмич выдвигал и Горбачева. Если бы не его поддержка, вряд ли бы так гладко прошло избрание Михаила Сергеевича. И обработку всех секретарей обкомов в его пользу проводил тоже Лигачев.
Чем же отплатил ему Горбачев? Егор Кузьмич выступает на Политбюро со своим мнением, тот его вполуха слушает, а потом говорит: «А, Егор, у тебя всегда своя точка зрения. Высказался и сиди». И тот садился. Никакого развития дальше его предложения не получали. Горбачев знал, с кем имел дело.
* * *
Действия Ельцина в качестве первого секретаря МГК партии вызвали, в конце концов, резко негативное к нему отношение. Терпение коммунистов Москвы лопнуло.
Это почувствовал и сам Ельцин. 12 сентября 1987 года он написал письмо Горбачеву с просьбой освободить его от занимаемой должности.
Горбачев отказался принять Ельцина, и тогда тот предпринял попытку самоубийства: ножницами, которыми режут бумагу, он пырнул себя.
Вопрос о снятии Ельцина решался 11 ноября того же 1987 года на пленуме Московского горкома партии и стал неожиданностью для самого Михаила Сергеевича, настолько резко отрицательно выступали члены горкома против Ельцина. Мнение было почти единодушным. Только ректор МВТУ Елисеев оказался в оппозиции.
Это единодушие стало неожиданностью и для самого Ельцина. Он, ошеломленный, весь почернел и уже не мог ничего говорить…
Ельцин был снят с поста первого секретаря МГК, а позже, 17 февраля 1988 года, выведен из состава Политбюро ЦК КПСС.
Горбачев предложил ему пост заместителя председателя Госстроя, и Ельцин сразу же согласился.
Мое выдвижение. Почему Горбачев был против?
Первым секретарем МГК стал Лев Николаевич Зайков. Очень хороший человек и крепкий хозяйственник. Герой Социалистического Труда, он был очень неплохим директором завода в Ленинграде. В Москве, в сущности, тоже работал как хозяйственник.
Зайков успел за короткий срок (до ноября 1989 года) сделать достаточно много для города, по крайней мере, гораздо больше, чем Ельцин, – и по строительству метрополитена, и по реконструкции заводов. Линия метрополитена, что ведет в Митино и Бутово, «пробита» усилиями Льва Николаевича; реконструкция многих предприятий и определенные льготы, которые Совмин дал предприятиям легкой промышленности Москвы, – все это тоже было решено Зайковым.
Но беда в том, что Лев Николаевич Зайков пришел работать первым секретарем горкома партии в Москве уже в тот период, когда назрела необходимость заниматься политическими вопросами. Зайков же уходил от них и истово продолжал заниматься хозяйственными делами.
Дело в том, что Зайков не был оратором. Выступать без бумаг совсем не мог, и речи ему писали помощники. Лев Николаевич боялся незнакомой аудитории. На собрания на предприятия Лев Николаевич посылал меня или других секретарей. Сам же предпочитал ездить по хозяйственным делам.
Он, например, очень боялся встреч с пропагандистами. У него была только одна встреча, и та – в горкоме партии в небольшом зале заседаний пленумов. На подобные встречи пропагандистов, которые могли задавать сложные вопросы, в районах «отсеивали».
Но обстановка в Москве резко накалялась, требовала постоянного реагирования на острые ситуации. Надо было идти на открытые выступления, отвечать на вопросы, подчас самые неприятные. Он этого делать не мог. И не хотел.
И тогда в ЦК появилась проблема: Москве нужен новый первый секретарь горкома партии.
Разумов пригласил меня в ЦК, и я назвал кандидатуры партийцев, которые могли бы заменить Льва Николаевича Зайкова. Кстати, моя точка зрения совпала с предложениями и самого Зайкова: он назвал те же фамилии.
Но когда Горбачев пришел советоваться перед пленумом горкома с секретарями райкомов партии и назвал все эти предложенные кандидатуры, они не были поддержаны. Секретари выдвинули своих кандидатов: либо Лукьянов, либо Примаков, а если Горбачев их не отпустит – тогда Прокофьев.
Горбачев от моей кандидатуры пытался их отговорить, но секретари стояли на своем: хватит нам пришлых! Нужны москвичи или люди, которые хорошо известны стране и долгое время проработали в Москве, по существу стали москвичами. Предложенные же Горбачевым кандидатуры только два-три года проработали в столице на партийной работе. С этим Горбачев и ушел.
Через несколько часов был назначен пленум горкома, и я спустился вниз встречать Генерального секретаря. Когда мы в лифте поднялись на пятый этаж, где должно было состояться бюро горкома, он попросил меня взять самоотвод.
На пленуме еще раз секретари горкома повторили свои кандидатуры: Лукьянов, Примаков и Прокофьев. Горбачев категорически не согласился отпустить ни первого, ни второго и предложил подумать о другой кандидатуре. Секретари опять предложили меня.
Я не в прямой форме брал самоотвод. Сказал, что благодарю за доверие, но еще раз прошу товарищей взвесить, стоит ли меня избирать. Ведь секретарем Московского горкома партии всегда были или кандидаты, или члены Политбюро, а я даже не член ЦК. Это создаст дополнительные трудности, так как управлять столичной партийной организацией, не обладая властными полномочиями, будет чрезвычайно сложно.
Этот довод принят не был. Но для того чтобы выборы были альтернативными, как того требовало время, нужен был еще один претендент. Выдвинули кандидатуру секретаря Калининского райкома партии Рудакова, и я ему благодарен за то, что он не взял самоотвод. Подавляющим большинством избрали меня, за него подали голоса пять или шесть человек. Вот таким образом я был избран первым секретарем Московского горкома партии.
* * *
Почему Горбачев был против меня? Могу лишь предположить, тем более что знакомство и первые встречи складывались у нас по-доброму.
1984 год. Генеральный секретарь ЦК КПСС К. У. Черненко был болен. Проходило собрание в Кремле в зале пленумов. Собрался очень узкий круг людей, и вместо Черненко с заявлением от его имени должен был выступить Виктор Васильевич Гришин.
Я должен был сидеть в президиуме рядом с Гришиным как первый секретарь райкома партии, а Андрей Андреевич Громыко – рядом с Горбачевым. И вот, когда мы выходили на сцену, Громыко резко отодвинул меня плечом, рванулся изо всех сил вперед и уселся рядом с Гришиным. Я, честно говоря, заметался, не зная, куда сесть. Смотрю: место свободное рядом с Горбачевым, я и сел рядом.
Ну а поскольку сидели вместе, разговорились, и тогда я выяснил, что он жил в Стромынском общежитии, и мы с ним на Яузе регистрировали наши браки, ходили в кинотеатр «Орион», а иногда – в один и тот же ресторан «Звездочка». Он обещал приехать ко мне в Куйбышевский район. Вот такой был разговор.
Потом, когда избирали Ельцина, Михаил Сергеевич тоже приходил. Он меня вспомнил: «А я тебя знаю, мы встречались». Видно, он хотел продемонстрировать Ельцину, что многих знает. И пошла у нас беседа, достаточно живая, благожелательная и интересная.
Это позже я убедился, что он человек неискренний и коварный. Когда в 1989 году готовились к первым выборам на альтернативной основе – избирался Верховный Совет народных депутатов СССР – я в разговоре с Зайковым сказал: «Не могу понять. Раньше все вопросы решал ЦК партии: готовил предложения, проекты законов, а Верховный Совет только их рассматривал, одобрял или не одобрял. Теперь Верховный Совет будет работать на постоянной основе, а ЦК – нет. Значит, депутаты Верховного Совета станут разрабатывать проекты законодательных актов, выносить их на съезды народных избранников. Как сложатся взаимоотношения между ЦК и Верховным Советом?»
Зайков недоуменно посмотрел на меня и сказал: «А мы это на Политбюро и не обсуждали». Я говорю: «Как не обсуждали? Ведь фактически это новая структура. Где теперь место ЦК, где место Верховного Совета? Какие теперь взаимоотношения между ними, какая последовательность в принятии законов?» Он снова: «Мы об этом не разговаривали».
Зайков рассказал Горбачеву о моих сомнениях. Горбачев очень рассердился и высказал крайнее недовольство тем, что ставятся такие вопросы, уверял, что в ЦК все продумано, ничего меняться не будет. В общем, как всегда, навел туману.
После выборов в Верховный Совет народных депутатов СССР, когда партия потерпела фактически поражение, готовилась передовая в «Правде» по их итогам. Там была примерно такая фраза: «…народ не избрал депутатами большое количество партийных руководителей, потому что они догматики, консерваторы» и т. п. Достаточно резкая формулировка.
Но было-то совершенно иначе! Когда готовили выборы, орготдел и отдел пропаганды и агитации ЦК запрещали партийным органам вмешиваться в подготовку выборов, мотивируя тем, что «у нас одна партия и наш народ сознательный».
В итоге силы, которые выступали с антисоветских, антикоммунистических позиций, открыто вели активную пропаганду и агитацию, а партийным органам вести агитацию за своих кандидатов было практически запрещено. Я сказал тогда Зайкову: «Если такая формулировка появится в «Правде», я выступлю на страницах московской печати с отповедью, потому что это не соответствует действительности и дискредитирует партию».
С моего согласия эти соображения также были переданы Михаилу Сергеевичу. Видимо, поэтому та резкая формулировка и не появилась. Все было сказано в более мягких тонах, что мы-де «понесли поражение, потому что мало поработали с народом».
И вот наступает 22 апреля – день рождения Владимира Ильича Ленина. Выход президиума торжественного собрания проходил так: первую часть президиума, членов Политбюро ЦК, как всегда, вводил Генеральный секретарь ЦК партии; одновременно двигалась остальная часть президиума: министры, маршалы, представители трудящихся. Эту вторую часть всегда выводил второй секретарь МГК партии.
И получилось так, что Горбачев выводит свою часть, а я – свою, и мы встречаемся с ним перед дверьми, ведущими на сцену Дворца съездов. Он ко мне подходит и говорит: «Здорово, Прокофьев. Ну что, испугался выборов? Подумаешь, там кого-то не избрали, и ты уже в панику ударился!»
Я думаю, эти два момента, о которых я разговаривал с Зайковым, насторожили Горбачева, и он не захотел, чтобы меня избирали первым секретарем горкома. Если, будучи вторым секретарем, которому вообще по тем временам не положено было голос подавать, я возражаю, то чего можно ждать от меня в будущем?
