Текст книги "Немец"

Автор книги: Юрий Костин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава третья

Несколько лет Антон был вынужден вести далеко не светский, почти затворнический образ жизни. Пришло время, и он растерял многие связи, а новых почти не приобрел. А ведь бывали дни, когда его имя и положение отворяли перед ним многие двери. Пять лет назад, весной две тысячи первого, всему пришел стремительный и будничный конец. И вот, уже к осени, наступила меланхолия. С днем рождения Антона поздравили только пятеро, против обычных ста пятидесяти, близкий знакомый не дал денег в долг, а вложенные в какой-то «многообещающий» проект ночного клуба сто пятьдесят тысяч американских долларов, казалось, пропали навсегда. Отчаявшись добыть деньги путем уговоров, Антон даже позвонил бывшей «крыше», но после короткой беседы понял, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет.

Бывало, Антон часами ездил по ночным московским улицам на своем видавшем виды «сто сороковом», возвращаясь к дому и вновь сворачивая в сторону. Меланхолия усугублялась грустными песнями Митяева. И чем больше он их слушал, тем хуже ему становилось, хотя иногда казалось, что душа от одиночества в компании хорошего барда становилась чище и светлей. На самом деле, Митяев его просто добивал, а он, неведомо по какой причине, с охотой окунался еще глубже в пучину апатии, бесплодного созерцания, светлых воспоминаний и безверия в лучшее будущее.

Иногда ему хотелось бросить вынужденное безделье и одиночество и махнуть в деревню, туда, где в детстве проводил все лето. Но что ждет его там, в заброшенном, как старуха дряхлом, гибнущем селе? Вот если бы, скажем, можно было вернуться в лето 1976-го или 1978-го… Только там, в том лете, осталась старенькая, но очень уютная хата, остались бабушка, мама, друзья, и еще очень-очень много разных добрых людей, среди которых ты словно ангелочек паришь на велосипеде «Школьник», и каждый тебе рад, и всякий зовет в гости угостить парным молочком или пирожками с луком и яйцом.

В сентябре 2001-го там уже не было ничего. И почти никого. Никогда еще не было ему так одиноко, итникогда еще он так сильно не хотел воскресить своих ушедших в лучший мир родных.

С тех самых печальных дней многое, слава Богу, изменилось. Благодаря стараниям и природному таланту, у Антона появилось небольшое, но достаточно успешное дело. Главное же состояло в том, что дело это было его, собственное. Он создал консалтинговую фирму, в которой к 2005 году работало уже человек тридцать, снял офис на любимых Патриарших прудах, спас половину вещей, сданных в скупку, и даже приобрел квартиру в модной многоэтажке на «Соколе».

Справедливости ради надо сказать, что чертова меланхолия периодически возвращалась. И тогда он снова садился в машину и ехал по любимым местам. Ехать никуда, не имея конкретной цели, иногда бывает приятно и чрезвычайно полезно – помогает собраться с мыслями и вновь вернуться к рабочему процессу.

Однажды, в самый разгар очередного «упаднического периода», во второй половине чудесного майского дня он оказался у Донского монастыря. Решил погулять под сенью куполов и кладбищенских деревьев. На деревьях уже распустилась листва, зацвела сирень. Со стороны надвратной колокольни светило яркое послеполуденное солнце.

Какой-то иностранец (на вид ему было лет 38–40) с путеводителем в руках, стоя напротив входа в Большой собор монастыря, пытался что-то выяснить у давно не мытого местного персонажа, то ли выполняющего функции дворника, то ли подрабатывавшего сторожем.

Антон решил от нечего делать помочь иностранцу, который, судя по обрывкам произносимых им слов, очень неплохо говорил по-английски, хотя и с акцентом, в котором угадывался уроженец Германии или Австрии.

– May I help you? – поинтересовался Антон у иностранца.

– Ich danke Ihnen… Thank you so much! – немец отозвался с такой радостью, будто узнал в Антоне своего старшего брата, с которым не виделся лет двадцать, – I am looking for some old high reliefs, removed from the first Church of the Christ the Savior after it had been destroyed by Stalin. Do you know where I can find them here?

– Горельефы с Храма Христа Спасителя? Могу показать, нет проблем. Идите за мной. Мы сейчас только обойдем Малый собор. Это собор… Донской иконы Божьей Матери…

– Мне кажется, я слышал что-то про эту икону. Или читал в путеводителе. Очень интересно. Это когда была война… Когда Гитлер наступал на Москву, говорят, с этой иконой самолет летал над городом. Собор старый? Ему уже… сколько ему лет?

– Думаю, четыреста. Можно спросить кого-нибудь. А насчет самолета не знаю. Может быть, и летал. Знаете… Я слышал, останки Тамерлана тоже летали над линией фронта. В бомбардировщике. Как раз зимой 1941-го. Или 1942-го…

– Я тоже где-то читал про раскопки в Средней Азии и проклятие рода Тамерлана… Это все больше интересно любителям мистики.

– Простите, но после того, как останки Тамерлана были перезахоронены, наши войска под Сталинградом окружили армию Паулюса. Что-то в этом есть.

Разговаривая таким образом, Антон и его случайный спутник обошли собор. Их взору открылись десятки старинных, основательных серо-черных надгробий. Солидный возраст охраняемых ими могил трансформировал эти мрачные конструкции в исторические памятники, так что их вид уже давно не внушал священного трепета перед неизведанным потусторонним миром прогуливающимся здесь людям.

Соборная колокольня вдруг словно очнулась ото сна… Гулко ударил колокол, и уже через десять секунд мир наполнился радостным перезвоном. Был большой православный праздник, и «на Москве» звонили повсеместно и от души.

Ральф и Антон подошли к восточной стене Донского монастыря. Они осторожно ступали по выложенной булыжным камнем тропинке, на которой в этот час не было больше ни одной живой души.

– Немного похоже на колокола наших церквей в Германии, – заметил иностранец, оглядываясь по сторонам в попытке обнаружить искомые горельефы.

– Так вы из Германии? Your English is perfect. Вы где в Германии живете?

– В Баварии, в красивом городе недалеко от Мюнхена. Но родился я не в Баварии, а в Вене, в Австрии. Хотя предки мои все из Ландсхута. Кстати, ваш английский тоже просто замечательный. За три дня моего пребывания в Москве я еще не встречал ни одного русского, который так говорит на иностранном языке.

Тропинка повернула круто влево.

– Спасибо. Ландс… Ландсхут? Это тот красивый город, где вы живете?

– О, да, Ландсхут. Очень красивое место. Там, на холме, есть…

– Так, секунду, – Антон прервал ностальгические воспоминания немца о родине. – Вот они, прямо перед нами.

Немец заметно оживился, спрятал путеводитель в карман коричневого вельветового пиджака с логотипом неизвестной фирмы. Он вертел головой, оглядываясь по сторонам, приподнимался на мысках ботинок, словно пытался заглянуть за пределы высокой монастырской стены.

– Почему вы искали эти горельефы? – спросил Антон, удивляясь тому, что до сих пор не покинул чужого человека.

– Честно говоря, ничего особенного. Просто в путеводителе это кладбище помечено как одна из достопримечательностей Москвы для, так сказать, вдумчивого туриста, которому недостаточно посмотреть на мавзолей Ленина или сходить в большой магазин на Красной площади…

– ГУМ.

– Да… ГУМ. И, соответственно, рассказано про эти скульптуры.

– Интересно, что у вас про них пишут? – Антон задал этот вопрос, решив для себя, что он станет завершающей точкой в их разговоре и его знакомстве с иностранцем, от которого уже начал уставать.

– Пишут, это единственное, что осталось от того, оригинального Храма Христа Спасителя, который взорвали… э… в декабре 1931 года. А также, что эта часть монастыря стала местом тайного паломничества русских диссидентов… Вы знаете, история для меня только хобби. Я в истории полный профан. Прочитаю – и сразу забуду. Я всю сознательную жизнь работал на радио в Мюнхене. Но мне нравится изучать другие страны и города изнутри, знать чуть больше, чем остальные иностранцы.

«Вот это да, – подумал Антон, – совпадение, однако».

Дело в том, что он тоже когда-то работал на радио и всегда охотно шел на контакт с бывшими коллегами. Вот и сейчас решил для себя, что расставаться с немцем рано.

– Вы знаете… Кстати, меня зовут Антон, а вас?

– Я Ральф. Из династии ландсхутских Мюллеров. Будем знакомы!

– Окей. – Они пожали друг другу руки. – Знаете, я вот историей всегда интересовался. Правда, после перестройки пришлось заново переучиваться. Вранье было в прошлом, да и новым враньем завалили прилавки всех киосков и книжных магазинов. Это была просто… – Антон не знал, как по-английски сказать «вакханалия», – это был какой-то ужас. Ладно, это, как говорится, «из другой оперы». Про то, что мы с вами стоим на месте паломничества диссидентов, я вам ничего не скажу. У нас подобный факт, во всяком случае для большинства граждан, никогда не превратит место в достопримечательность. Эти самые горельефы, которые вы искали, разделили странную судьбу самого храма. Храм закладывали три раза. И за двести лет три раза… как это сказать, освящали его первый камень…

– Освещали? В смысле, einweihen – «освящать»? Религиозный термин?

– Да, точно. Первый раз, через несколько лет, после того, как закончилась война с Наполеоном, кажется, в 1817 году, храм заложили на Воробьевых горах. Это совсем другое место, с него нынешний Храм Христа Спасителя виден как на ладони. Строительство, вроде как, начали, но оно было приостановлено. Только в 1832 году Николай Первый, русский царь, утвердил окончательный проект.

– Антон, вы знаете, кстати, что для Европы обычное дело строить церкви и соборы сто и даже двести лет. Продолжайте, пожалуйста, вы очень интересно рассказываете.

– Хорошо, спасибо. Итак, Николай захотел еще и место для строительства подыскать самостоятельно. И его выбор, по непонятным для всех причинам, пал на место Свято-Алексеевского женского монастыря и церкви Всех святых, которые и были по приказу императора снесены. Церкви сносили и во времена воинствующего Православия. Достаточно было царской воли, потому что царь считался живым богом на земле. И Сталин был живым богом. Но одно дело снести храм, и совсем другое дело избежать ответственности за это, не навлечь беды. Легенда гласит, что некая послушница уничтоженного монастыря прокляла это место и все то, что на нем впоследствии будет построено.

– Удивительно!

– Вот именно. Что было дальше, вы знаете. Храм взорвали при Сталине, но то, что планировали поставить на его месте, так и не построили. Вместо «дворца Советов» соорудили плавательный бассейн «Москва», а в начале 1990-х годов его последнего директора, как я слышал, посадили в тюрьму за преступления с золотом.

– Честно говоря, я про это не знал. Кошмар… Бассейн на месте церкви!

– Мы с этим долго жили. У меня даже был абонемент, ну, в смысле, я имел доступ в этот бассейн в детстве, посещал там спортивную секцию. Очень нравилось в нем плавать, особенно зимой. На улице минус двадцать пять, а тебе хорошо. Вода теплая, пар поднимается.

О том, что было раньше на этом самом месте, я тогда не знал. Уже после того, как началась кампания по восстановлению Храма, до многих стал доходить смысл того, что случилось в начале 1930-х годов. Но, как мне кажется, повсюду можно найти скрытые причины необъяснимых, даже ужасающих наше современное общественное мнение явлений.

Пресловутое проклятие послушницы, по-моему, не снято. Посмотрите на новый храм: похоже, сооружение возведено на века, качественно, его вид впечатляет, но многие утверждают, что это не церковь. Или пока не церковь… Говорят, что построили памятник разрушенному Храму, а Храм так и не восстановили.

– Странно. Но почему? Я вчера гулял там. Это просто грандиозно!

– Строительство сопровождалось скандалами, слухами, подковерной борьбой реставраторов за право вести работы. Начинал все некий Алексей Денисов, энтузиаст, реставратор, но, я так понимаю, человек, не считавший необходимым обзаводиться достаточно влиятельными друзьями. А может, просто его друзья оказались слабей. И в итоге победил близкий к московскому мэру очень странный человек по имени Зураб Церетели. Человек-блицкриг. Скульптор-агрессор. Знаете, даже когда кому-то не нужны его работы, он их дарит насильно, и некоторые после не знают, как избавится от них. Заметьте, Церетели этот не фигурки типа японских нэцкэ ваяет, а многометровые статуи из железа… Это по его инициативе, я так думаю, Храм украсили снаружи скульптурными изделиями из бронзы.

– Симпатично смотрятся, помню…

– В России всегда создавали только резные украшения, из белого камня, или, как вот эти горельефы, из мрамора. Разрушенный Храм снаружи так не выглядел. Думаю, эти детали, которые изменили в угоду вкусам или интересам одного влиятельного персонажа или нескольких, и сопровождавшие все это интриги, сослужили дурную службу святой идее возрождения Храма Христа Спасителя…

– Да, Антон, вижу, вы не в восторге от того, что построили на месте разрушенного Храма. Вы очень вдохновенно обо всем говорите.

– Знаете, я рад, что Храм восстановили и что бассейн убрали. И думаю, что теперь, по крайней мере, на нашем веку, новый бассейн там не построят. Уверен, пройдет пятьдесят лет, и про все эти тонкости люди позабудут. В конце концов, в Храме идут службы, и он обязательно оживет, превратится из музея в святое место.

– Как удалось сохранить горельефы? Почему их тоже не взорвали? Вот что странно. Вы не знаете, Антон?

– Не знаю, честно говоря. Думаю, решалось все не на высоком уровне. Кто-то с кем-то договорился, да и вывез это сокровище из «зоны уничтожения». В советской бесхозяйственности были свои плюсы. К тому же, сохранилась фотография развалин храма, на которой ясно видна скульптура Сергия Радонежского, чудесным образом не пострадавшая от взрыва.

– Я не понимаю, как такое можно было уничтожать. Посмотрите, это же подлинные произведения искусства! В путеводителе особенно рекомендуется обратить внимание на несколько горельефов, в том числе, вот на этот.

Ральф указал в сторону мраморной композиции, изображающей встречу Давида, победившего Голиафа. Высеченные из белого мрамора фигуры были в прекрасном состоянии. Хорошо читались детали одежды античных героев и даже эмоции, которые выражали лица изображенных на горельефе людей.

– А меня всегда восхищал тот, что слева, где Сергий благословляет Дмитрия Донского, русского князя, пришедшего к нему с воеводами и монахами-воинами перед походом против татар, – заметил Антон. – Посмотрите на фигуру, на лицо одного из монахов. Это, согласно надписи, Ослябя, историческая личность. В этом горельефе читается сила и еще правое дело. Впрочем, кто знает, как все было на самом деле?

– Да, – отозвался Ральф, – никто не знает, как было на самом деле.

Он еще постоял в нерешительности возле горельефов, и, как видно, стал терять к ним интерес. Еще Антону показалось, что немцу надоели его исторические проповеди. Антон имел планы пообщаться с Ральфом на профессиональные темы, то есть о радио, но видя, что этот человек ни с того ни с сего замкнулся, решил, что пора, как говорится, и честь знать.

– Ральф, извините, мне, пожалуй, надо ехать. Спасибо за то, что дали возможность освежить в памяти мои скромные познания в отечественной истории.

– Вам спасибо, Антон. Вы мне очень помогли. Я еще погуляю тут немного… Хотя, впрочем… Знаете, я тоже пойду. Меня тяготит долгое нахождение на территории некрополей.

– Хорошо, тогда пошли, тем более, уже около пяти, и скоро нас отсюда и так прогонят.

Они стали подниматься по дорожке, ведущей к площади перед Большим собором. Слева были надгробия, а справа небольшая ограда и за ней зарастающий травой пустырь.

– Странно, что никто не ухаживает за этой частью территории. – Ральф замедлил шаг, внимательно разглядывая заброшенную половину Донского монастыря.

– Ничего, доберутся и до нее, – Антону тоже надоело гулять по кладбищу, и он не стал вдаваться в рассуждения и вспоминать всякие разговоры про то, что на самом деле могло скрываться в этой части монастыря.

…В отеле «Кемпински» было чрезвычайно уютно. Антон совсем забыл про лейтенанта, окунувшись в воспоминания о той первой встрече с Мюллером. Засыпая, он вспомнил, что предложил подвезти Ральфа до отеля, где тот обитал во время своего визита в Москву. Эта небольшая гостиница на Тверском бульваре неподалеку от здания агентства ИТАР-ТАСС называлась «Ист-Вест», и в ней любили останавливаться граждане зарубежных стран, посещающие нашу страну не из праздного любопытства, а по делу. Гостиница не баловала постояльцев развлечениями. Сюда, говорят, не пускали проституток, а ресторанчик на первом этаже, расположенный слева от входа, был маленький и не очень уютный, так что с улицы сюда никто не заходил. Впрочем, эти вещи, которые для заведения иного рода могли считаться недостатками, в случае с отелем «Ист-Вест», скорее, были достоинствами, если иметь в виду «эксклюзивность» его контингента.

– Мне было очень приятно с вами познакомиться, – сказал Ральф, тепло пожимая Антону руку. – Я буду в Москве еще несколько дней, и мы можем где-нибудь пообедать, если пожелаете. У меня есть знакомая девушка, работает в рекламном агентстве. Она немка, но здесь находится по контракту. Если не возражаете, она составит нам компанию.

– Ральф, поскольку это мой город, я уж лучше сам вас приглашу, если не возражаете.

– Не возражаю! Понимаю, в вас говорит знаменитая русская гордость.

«Что-то я не слыхал о таком понятии, тем более о том, что оно знаменито», – подумал Антон. А в слух сказал, улыбнувшись:

– Ладно, договорились. Вы в каком номере?

– Девятнадцатом.

– Хорошо. Если, скажем, завтра около семи вечера я заеду за вами?

– Отлично. У вас уже есть понимание, куда мы поедем?

– Разумеется. Мои друзья недавно открыли чудесный испанский ресторан. Там отличная кухня, но главное – атмосфера. Вам понравится, вот увидите.

– Тогда до завтра?

– До завтра, Ральф. Вот, кстати, визитка, а на ней мобильный. Звоните, если передумаете или, например, попадете в милицию.

– Ха! Договорились. До завтра!

Глава четвертая

«Zhiz-dra, Zhiz-dra… Ich bin entsetzt. Я в ужасе от этих русских слов. Жиздра – город. Хорошенькое дело. Где вы живете? Я живу в Жиздре? Это грустно… Ну и мне какое дело? Зачем все это? Зачем ненужные думы? Но как же можно жить в городе с таким названием? Как хорошо спать… Майн гот! Как хорошо спать на белой перине из лебяжьего пуха, и как тут тепло и уютно! Почему они называют перину снегом? Кто это? Кто это?! Зигфрид? Нет, вы капитан Грубер? Вас нет больше, вы мне снитесь. «Аненэрбе»… Вайшенфельд… Но, постойте, вы не капитан, вы Сталин! Вот усы! Почему со мной разговаривает Сталин? Жиз-дра…»

Ефрейтор Ральф Мюллер уже три дня как очнулся в полевом лазарете близ калужского города Жиздра, у линии фронта, вновь пролегавшей к 7 января 1942 года от Ржева, через Спас-Деменск, Людиново, и далее, туда, где его изогнутая линия уходила на юг, чуть в сторону от Орла.

Ральфу, вроде бы, стало лучше, но приступы навязчивого бреда не прекращались, и в каждом «сеансе» присутствовала эта труднопроизносимая «жиз-дра», словно сознание насильно заставляло Мюллера вновь и вновь лепетать ненавистное название.

Сталин склонился над ним. Его рябое лицо было так близко, что знаменитые мохнатые усы неприятно щекотали Ральфу нос.

Сталин улыбнулся и произнес голосом Зигфрида: – Вы уверены, что мы удержим Москву, Ральф? Я спрашиваю вас об этом с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.

Мюллер лежал на узкой кровати, вместе с десятком таких же, как он, раненых солдат германской армии. Армии, которая с трудом сдерживала натиск свежих, как говорили, «сибирских» советских дивизий и наглые вылазки партизан. В треугольнике Рославль – Дорого-буж – Спас-Деменск частям группы армий «Центр» приходилось готовиться вести бои на два фронта – вот уже месяц как их донимали организованные действия «народных мстителей», чьи соединения ежедневно пополнялись за счет воздушных десантов русских. Здесь, в Жиздре, от которой рукой подать до Брянска, дислоцировалась 2-я танковая армия Германии, отсюда же был произведен дерзкий контрудар на Сухиничи, закончившийся тем, что немцы были вновь отброшены на исходные позиции. Обе стороны дрались отчаянно.

Незадолго до смещения с должности, расположение армии посетил сам командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок. Он прославился как руководитель успешных операций в Польше, Нидерландах, Бельгии, под Минском, в так называемом «Смоленском котле», где при минимальных потерях со стороны вверенных ему армий взял в плен 310 тысяч советских солдат и офицеров.

Окружение и пленение целых армий противника было характерно практически для всех сражений, которыми руководил фон Бок. Худощавый генерал с неизменно строгим выражением лица славился принципиальностью. Поговаривали, будто он даже открыто выступил против планов Гитлера начать войну с СССР, что, впрочем, официальными источниками не подтверждается. Скорее всего, просто не верил в блицкриг, а значит, опасался втянуть войска в зимнюю кампанию на Востоке. Зато известно доподлинно, что высокообразованный и благородный фельдмаршал так до конца и не принял убеждений и методов некоторых наиболее фанатичных членов нацистской партии и особенно ее «передового отряда» – СС. Однако фон Бок всегда оставался верен фюреру, вплоть до своей гибели от осколков английской бомбы, во время авианалета под Килем, в начале мая 1945 года.

Фон Бок приезжал в Жиздру накануне Рождества, чтобы лично обнародовать приказ Гитлера, в котором говорилось: «Цепляться за каждый населенный пункт, не отступать ни на шаг, обороняться до последнего патрона, последней гранаты…». И германские силы из последних сил оборонялись на фронте, растянутом почти на тысячу километров, принуждая не менее измотанных боями русских к ослаблению активности.

Много почерпнули из этого распоряжения Гитлера составители знаменитого грозного и бескомпромиссного приказа Наркомата Обороны № 227, документа, которому русские дали название «Ни шагу назад».

Вскоре Фон Бок был смещен с должности командующего, а его место занял фельдмаршал Гюнтер фон Клюге. Однако это кадровое решение не могло изменить обстановку на фронте. Уже никто не верил, что удастся взять Москву. Теперь важно было не допустить катастрофы.

Несмотря на старания пропаганды представить отступление за так называемую «линию Сталина» в качестве тактической, настроение в войсках было подавленным. Потери не восполнялись, а ведь в иных маршевых ротах оставалось всего по 20–30 человек. К тому же, в декабре установилась очень холодная погода. Обмороженных было не меньше, чем убитых или раненых в боях. В тридцатиградусный мороз танки отказывались заводиться. Оружейная смазка застывала. Эшелоны с зимним обмундированием запаздывали, да и качество его вызывало гнев и раздражение в войсках.

Несмотря на постоянно обновляемые человеческие и технические ресурсы, Красная Армия тоже не была готова развертывать масштабные наступательные операции. Пленные сообщали, что в некоторых артиллерийских частях приходилось устанавливать норму расхода боеприпасов – один-два выстрела на орудие в сутки.

Противники нуждались в передышке.

Ральф пока ничего не знал об этом. Его основной заботой было выжить, а выжив, он мечтал избавиться от навязчивого бреда, который доводил его внутреннее духовное состояние до предельной степени напряжения. В мозгу Ральфа смешались имена, картинки, названия, звуки, умозаключения и воспоминания, и все это плавно перетекало друг в друга, смешивалось, рождая новый, чудной мир, в котором дружно уживались несовместимые вещи.

Ральф Мюллер сходил с ума.

И, надо признаться, было от чего. В редкие часы, когда его воспаленное сознание устраивало перемирие с обычным мировосприятием, Ральф вновь и вновь, словно кинопленку, прокручивал воспоминания о прошедших трех неделях.

Воспоминания перемешались в памяти раненого ефрейтора будто шарики в лотерейном барабане. Он очень хорошо помнил склонившегося над ним человека в колпаке, видимо, доктора, а еще какие-то сани и нестерпимую боль, отдающуюся во всем теле. И еще двух солдат в ватных полушубках, настойчиво интересовавшихся у врача, не пора ли отнести «этого» на какой-то «лед».

Эти русские солдаты вызывали содрогание и аналогии с ангелами ада, призванными забрать его, Мюллера, несчастную душу. Хорошо еще, что душа Ральфа не была отягощена никакими ужасными злодеяниями. Напротив, особенно теперь он казался себе удивительно чистым и светлым человеком, и даже его собственное тело в периоды полузабытья становилось изумительно легким и прозрачным. Настолько, что Ральф видел сквозь него брошенную на кровать шинель, а сквозь шинель – пружины кровати.

И снова он чувствовал боль. То тупую, то острую, то по всему телу, то в груди или только в области живота. Тогда, в лесу, он почти ничего не ощутил, когда один из его спутников неожиданно ткнул его чем-то в левый бок. Ральф очень испугался, что это конец.

Страх смерти ни с чем нельзя спутать. Сталкиваясь с ним впервые, человек понимает, насколько ему на самом деле дорога жизнь. За время войны в России Ральф должен был испытать этот страх уже несколько раз. Но в стычках с партизанами и даже в первом бою у Хизны рядом с ним, плечом к плечу, боялись русских пуль и другие солдаты вермахта. А в эту секунду он испытывал щемящее запредельное чувство одиночества и беспомощности.

Такое с ним случилось в детстве, когда, поздней осенью, играя в лесу, они с другом забрались в маленькую землянку, а кто-то из детворы бросил в узкий лаз самодельную дымовую шашку, сделанную из эбонитовой окантовки найденного на свалке автомобильного руля. Смеясь и улюлюкая, «товарищи» стали заваливать вход в землянку землей, сухими листьями и ветками. Ральф и его «коллега» по западне отчаянно пытались выбраться. Дышать в землянке было уже нечем, они мешали друг другу, застревали в проходе, кричали и звали на помощь, понимая, что погибают. Через минуту им, обессиленным, удалось-таки выбраться на свежий воздух. До войны Ральфу частенько снился этот эпизод из его прошлого.

Желание жить и в этот раз, зимой 1941 года, победило уверенность в собственной беспомощности перед неизбежным.

Ральф получил удар ножом, а его мозг принял оперативное командование над действиями тела и продиктовал телу осесть на снег, завалиться на тот самый левый бок и постараться больше не двигаться. Правдоподобно притворяться помогала настоящая слабость, которую Ральф тут же ощутил, несмотря на притупляющий чувства мороз. Глаза заволакивало туманом, и вдруг стало совсем не страшно. Тот, что ударил Ральфа, судя по всему, коротким штыком, посмотрел на жертву, хотел наклониться и удостовериться, что черная работа выполнена, но в дело вмешался ангел-хранитель Мюллера – убийца махнул рукой, пробормотал что-то похожее на «конец», взял прислоненную к березе винтовку и пошел прочь.

Шок и холод сделали свое дело. Ральф не потерял сознания, и это было первое обстоятельство, которое помогло ему избежать смерти, причем, надо сказать, смерти полностью нелепой и бессмысленной, при совершенно фантастических и не поддающихся объяснению обстоятельствах.

Пришла боль. С ней проснулось осознание необходимости действовать, принимать решения. Ральф принял решение жить. Для начала, жить ради жизни. Потом уже ради того, чтобы попасть к своим. Не к этим, а к «настоящим» своим, рассказать им все, что он тут видел. Ну, а уж после можно будет смело мечтать и о Ландсхуте, и о соседке Анне… Хотя, сначала, конечно, о колбасках, жареных баварских колбасках с солеными претцелями.

«Мы обязательно закажем сразу двадцать. Зигфрид – известный обжора, так что, лучше уж быть запасливей. Зигфрид! Зигфрид не знает, что здесь произошло!»

В висках стучала кровь, боль под ребрами становилась сильней.

«Я не успею, – думал Мюллер, – надо стрелять… Где автомат? Черт! Как больно… Они забрали автомат. Зигфрид… Их там двое с капитаном, если только капитан не с этими заодно…»

Ральф робко попытался встать на ноги, и это, как ни странно, ему удалось. Определив, в какой стороне должен находиться бронетранспортер, он двинулся туда и сразу понял, что не успеет.

Со стороны поля раздался выстрел. А потом стало тихо. Ральфа мутило. Он присел на поваленное дерево, с трудом расстегнул шинель, пытаясь нащупать рану. Похоже, его старая привычка таскать в карманах всякое барахло сослужила добрую службу. Колода карт, две зажигалки, письма из дома, наконец, плотный свитер смягчили удар, взяли на себя часть длины острия клинка. Но кровь все равно продолжала сочиться из раны, а прямо перед глазами уже плыли достаточно плотные серые облака.

Ральф достал из правого кармана кителя маленькую серебряную фляжку с изображением легкомысленной арийки, полил место, откуда текла кровь, взвыл от боли, а потом залпом выпил остатки содержимого. Фляжку положил обратно в карман. Они с Зигфридом прибыли в лес в полном снаряжении, так что у него имелись медикаменты и бинты. Пытаясь кое-как перевязать рану, Ральф услышал несколько пистолетных выстрелов и крики. После небольшого перерыва, длившегося секунд десять, выстрелы возобновились. Он поднялся и снова пошел в сторону поля, так быстро, как только мог.

Выстрелы вскоре смолкли. Ральф уже видел край леса. Со стороны деревни послышался нарастающий гул. Над горизонтом заполыхали зарницы. Фронт ожил. Скорее всего, он был уже рядом с Мосальском. Не исключено, что русские части подошли совсем близко, ведь недаром же «эти» так торопились сделать свою странную работу.

Мюллер, донельзя ослабленный, растерянный, истекающий кровью, подумал, что из этого леса нет выхода. Чудесным образом избежав внезапной гибели, он обречен медленно умирать здесь, под окоченевшими деревьями, на краю старого русского кладбища.

Словно в подтверждение мыслей, в километрах двух от места, где он сейчас находился, там, где притулилась деревушка Хизна, бывшая ему вынужденным домом несколько месяцев, началась интенсивная стрельба. В деревне завязался бой. Пригибаясь, Мюллер вышел к полю. Метрах в трехстах он увидел бронетранспортер, огибающий небольшую рощицу. Он ехал в сторону, противоположную той, где находилась деревня и откуда доносилась отчаянная пальба. Вдруг Ральф заметил человека, уткнувшегося лицом в снег. Грубер. Слава богу, капитан к этой шайке отношения не имеет. Или «не имел». Похоже, Грубер мертв. Однако гауптман еще дышал.

На секунду-другую он приоткрыл глаза и прохрипел:

– Ты? Долго жить будешь. Живой… Живи.

Ральф склонился над своим начальником, расстегнул шинель и китель, сорвал жетон, отыскал документы, вытащил из кобуры пистолет, не забыв прихватить две запасные обоймы. Ефрейтора мутило все сильней. Шнапсу бы сейчас, но фляжка пуста. Водка была у Зигфрида… Где Зигфрид? Надо срочно выяснить, что с ним.