Текст книги "Месть Ледовой Гончей"

Автор книги: Юрий Погуляй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Эд! – крикнул кто-то сзади. – Назад!

Второй бандит перепрыгнул через труп товарища и с ходу сбил меня с ног, занес меч. Я увидел, как безумно скалится бородатый разбойник, и не мог пошевелиться. Просто смотрел ему в глаза, чувствуя льющуюся из него ярость и ожидая, когда сталь обрушится на меня. Выстрел из дальнобоя пробил ему грудь, и незнакомец отлетел спиной назад, рухнув под ноги другим атакующим. С воплем с трапа свалился еще один бандит.

– Давите их! Давите! – истерично заорал сверху Шон.

– Эд! Вставай!

Я дернулся, выбираясь из оцепенения, вскочил на ноги. Еще одна пуля лязгнула об обшивку «Звездочки» ровно в том месте, где была моя голова за миг до этого. Меня отволокли в сторону, Грэг что-то прокричал в лицо, но я лишь хлопал глазами и не понимал, что происходит.

– Приди в себя, юнга! – Грэг оттолкнул меня назад. Я пошатнулся, вцепился рукой в холодный поручень и взвыл от боли. Рванулся, отодрал ладонь от металла, оставив на нем кровавое пятно. Кисть заполыхала, будто я сунул ее прямо в печь. Варежка, где моя варежка? Когда я ее потерял?

Штурман сцепился с долговязым разбойником, который нервно озирался, боясь потерять из виду наседающих сверху моряков «Звездочки» или Грэга.

Снизу слышались гневные и испуганные вопли. Неприкасаемые и несколько штурмовиков обошли сражающихся с тыла и теперь косили стрелков среди льдин молниеносными ударами. Я прижался спиной к борту корабля, шипя от боли и оглядываясь. Прыгать вниз, на гусеницы, с такой рукой, как у меня, слишком рискованно.

Атака Неприкасаемых повергла врагов в ужас, бой стремительно заканчивался. Абордажники на верхней палубе с проклятьями отстреливали бегущих прочь бандитов. Из-за вмешательства Грэга с трапов снесли последних разбойников. Моего участия в бою больше не требовалось. Прижимаясь к борту корабля, я чувствовал, как от мороза немеет кожа на лице. Поднял здоровую руку с тяжелым мечом, попытался растереть кожу варежкой, но зацепил цепью клинка щеку и всхлипнул от новой вспышки боли и обиды. Ну как же так, а? Ну почему опять?!

Холод обжег ссадину на лице, а я попытался разыскать взглядом Эльма. Где он? Драка на борту затихала. Палубной команде удалось опрокинуть бандитов. Внизу, у траков и на них, лежали тела. С отбитого трапа на лед соскочили Сабля и Три Гвоздя, добивая раненых врагов.

Силача нигде не было видно.

Может, мне почудилось? А?

Рука болела ужасно. Я старался прижать ее к телу, заливая кровью парку. Пытался сунуть ее под теплую одежду и шипел от боли. Схватиться за железо на морозе – это же надо было до этого додуматься! А еще эта оледеневшая цепь!

Неприкасаемые быстро расправились со стрелками, и бой утих. Торос с двумя клинками остановился у одного из обломков, что-то сказал Бурану. Тот оглянулся, махнул рукой. По трапам вниз спускались наши дальнобойщики. На льду появился Крюкомет.

– Не расслабляться! Не расслабляться! Сбор! – проорал он. Озираясь, боцман крутил на цепи свой жуткий крюк.

Рядом со мною кто-то спрыгнул на технический ход, грубо рванул за плечо. Я опешил, попытался вырваться.

– Компас у тебя? – сказал Мертвец. Дальнобой висел на его плече, и от оружия разило чем-то едким. Первый помощник был среди тех, кто отстреливался от нападающих с верхней палубы.

– У меня, – ответил Фарри.

– Дурак, – бросил офицер. – А если бы тебя убили?

Мой друг нахмурился и огрызнулся:

– Тогда ты бы снял его с трупа.

Мертвец моргнул, хмыкнул.

– Это неплохая мысль. Займись ранеными. Ты, – он ткнул мне в грудь, – со мной.

Он отвернулся и зашагал к трапу.

– Добрые мне нравятся все меньше, – сказал угрюмый Фарри.

Горячка боя схлынула, и сквозь ругань и победные возгласы пробились наконец стоны раненых. Наверху кто-то причитал от боли, и я никак не мог узнать этого высокого, срывающегося голоса. Рука болела нещадно, но ослушаться Мертвеца я не решился.

– Ох, вот, Эд?! – забеспокоился Фарри, увидев, как я побрел к трапу. – Стой.

Он сжимал мою варежку.

– Там валялась. Бери… Как вообще рука?

– Больно, но терпимо, – соврал я, натянул ее на себя, сдержав возглас боли.

В молчащей Пустыне раздался выстрел. Одинокий и оттого зловещий. Звук заблудился среди льдов и утих, но все равно во мне что-то сжалось и умерло.

– Ой… – сказал Фарри.

Я посмотрел вниз, забыв про боль, про холод и про страх. Там, среди льдин, раскинув руки, лицом вниз лежал Торос. Рядом с ним вжался в расщелину Буран. Неприкасаемый в алых одеждах крутил головой и окликал товарища, но его белый собрат молчал и не шевелился. Штурмовики после выстрела рассыпались по укрытиям, ощерившись дальнобоями. Несколько теней рвануло в лабиринты льдов, а я смотрел на своего учителя и не мог оторваться, надеясь, что Торос поднимется, что он перевернется на другой бок или махнет рукой – мол, все в порядке.

Буран что-то закричал, но я не разобрал ни слова. Голова закружилась. Не помню, как я оказался внизу. Мне хотелось подойти к Торосу, но меня остановил Крюкомет. Он грубо толкнул меня в сторону.

– Потом! Все потом! Сейчас дело, юнга!

Крюкомет направлял бойцов куда-то в обход ледового лабиринта, раздавая пинки и проклятья.

– Все за Стариком! Не стоим, не стоим! Собрались и пошли! – орал он. – Где Волк? Где, мать его, Волк?

Мне стало жарко. Я моментально забыл про мороз, про рыхлый снег, в который я проваливался на каждом шагу, про примерзшую к варежке рану. Волк…

– Он и Вилли ушли куда-то вперед, должен был зайти стрелкам с тыла, – подал голос один из абордажников. – Неужели убили?

С тыла… Тот одинокий выстрел.

– Это он убил Тороса, – тихо сказал я. Штурмовик рядом со мной покосился на боцмана, покачал головой, но промолчал.

– Вперед! Вперед! – проорал откуда-то спереди Старик. Командир абордажников лично повел в бой своих людей, каким-то чудом определив направление. Я старался идти по рваным канавам, проложенным кем-то до меня. Но все равно то и дело спотыкался. Сам Старик, Буран и четверо штурмовиков (один из них был Сиплый) топали впереди. Еще двое шли со мною. Мы двигались вдоль ледового лабиринта; ветра и солнце превратили его в колючий голубоватый лес, засыпанный снегом. Там можно было спрятать целое войско.

– О Бауди, дрянное ты мясо, как тебя сюда занесло? – Рядом со мной оказался Сабля. Глаза моряка сверкали. – Не рановато?!

Нас стало четверо. Где-то позади торчали Крюкомет и еще двое абордажников. А где остальные?!

– Корабль!

Сияние выдернуло из тьмы черный силуэт ледохода.

– Растянулись! Слишком растянулись! Шаркунье племя, шевелите лапами, чтобы вас сожрали голубые акулы! – бесновался Старик. Над пустыней пронесся тяжелый стон льдов, где-то загрохотало. Небо вновь вспыхнуло, освещая лица, объятые лихорадкой погони.

– Слева! Кто-то слева! – закричал один из идущих с нами штурмовиков. Боец плюхнулся в снег, вскинув дальнобой, Сабля тоже нырнул в сугроб, а я остался на месте, растерянный и испуганный:

– Стой, сука! Стреляю!

– Стойте! – завопил Волк. – Свои!

Офицер штурмовиков с дальнобоем в руках выбрался из ледяных лабиринтов.

– Где Вилли? – спросил его упавший штурмовик. Он тяжело поднялся на ноги, опираясь на оружие.

Коренастый пират пробился на проделанную тропу, перевел дыхание.

– Нет Вилли, – хрипло сказал он. Серебристая парка Волка была залита кровью. – Какая-то сука зарезала. Я не смог ничего сделать.

Он сплюнул на снег, обернулся и увидел меня. Губы пирата тронула ехидная улыбка.

– Ты убил Тороса! – взвыл я и бросился к нему.

– Стоять, юнга! – рявкнул оказавшийся рядом Крюкомет. Сабля в прыжке сбил меня с ног и повалил на снег.

Боцман резко мотнул головой:

– Чего встали? Вперед!

– Он убил Тороса! Я знаю! Это он стрелял!

Моряки с сомнением смотрели то на меня, то на Волка. Даже боцман – и тот на миг опешил. А я лишь сейчас понял, что, кроме Сабли, рядом ни одного знакомого лица.

– Сумасшедший придурок, – прошипел Волк и двинулся к кораблю противника.

– Быстро! Быстро! – послышался крик Старика.

– Он убил Тороса! – повторил я. Эти чувства в душе пирата ни с чем нельзя было перепутать. Униженный штурмовик отомстил Неприкасаемому выстрелом в спину.

– Заткни пасть, идиот, – зашептал мне на ухо Сабля. – Заткни по-хорошему.

– Но это он…

– Заткнись! Потом!

Сабля поднялся, отряхнулся.

– Кретин, – подытожил он. – Тупица и кретин. Пошли!

– Но это он стрелял, я уверен, Сабля!

– Да драное ты дерьмо, оледеневший ты шаркуноед! Заткнись – что неясно! – Он склонился ко мне: – Ты же хочешь вернуться на борт, а?! Тогда завали свою пасть чем-нибудь вонючим и заткнись! Где нашлась одна пуля для героя – найдется и вторая, раз тебе мозга не хватает это понять! Ты хочешь получить ее как можно раньше?!

Я смотрел на него с ненавистью, но наконец нашел в себе силы замолчать. Этот злой и грубый человек был по-своему прав. Я опять поторопился, и теперь Волк будет осторожнее.

– Драный демон, – вырвалось у меня.

– Чего встали, ледоеды?! Быстро сюда! – гаркнул Старик.

Безжизненный корабль встретил нас запертыми шлюзами и руганью Старика. Широкоплечий командир абордажников бродил вдоль ледохода и потрясал воздух разъяренными воплями.

Мертвец, скрестив на груди руки, стоял на обломанной заструге и внимательно оглядывал доставшееся нам судно. Я подошел к нему и встал рядом. Корабль выглядел пустым… Брошенным.

– Там никого нет?

– Если бы наш боевик минуту помолчал, я бы мог так подумать, – сказал Мертвец. – Но пока он вопит – ничего не могу сказать с уверенностью.

Буран и двое штурмовиков забрались на верхнюю палубу. Объятый горем Неприкасаемый старательно искал возможность выплеснуть свою ярость. Я чувствовал его звериную надежду на схватку, пока он бродил по шаппу напавших на нас моряков. По Пустыне бесшумно прокатывались алые и синие волны. Тишина сводила с ума. Тишина приманивала смерть. Тишина была смертью.

Я поежился. Рука отозвалась пульсирующей болью.

– Эй! – крикнул сверху Буран. – Тут есть лаз!

– Пошли наверх, оледенелые крысы! – тут же взвыл Старик. Он и остальные штурмовики принялись карабкаться по трапам на верхнюю палубу.

– Не лезь туда, – одернул меня Мертвец. Он не пошевелился, изучая корабль. – Крюкомет, я с сопляком присмотрю за входом, – крикнул он боцману. Тот торопливо кивнул и бросился к трапам. Туда же поспешил и Сабля.

Мне хотелось рассказать ему о том, кого мы увидели с Фарри. Но я столкнулся с тем, что не знаю, как объяснить всю важность происшедшего. Я перебирал в уме слова, но никак не мог сделать их действительно весомыми. Они казались мне неуместными, лишними, смешными. Цирковой силач из прошлого охотится за нами? Какая, к ледовым демонам, разница?! Сегодня, когда столько крови пролилось на холодный лед, – рассказы о прошлом бессмысленны. Жестоки. Потому я решил промолчать об Эльме. Но о судьбе Неприкасаемого смолчать не смог.

– Это Волк убил Тороса, – сказал я, не сводя взгляда с ледохода. Над Пустыней вновь пронесся стон, а затем мягкий порыв ветра швырнул мне в спину колючим снегом. Я пошатнулся, с трудом сжал левую руку в кулак, ощущая, как она перестает меня слушаться, как примерзшая к ране шерсть вновь рвет плоть.

Мертвец чуть повернул ко мне голову:

– Торос не убит.

Я онемел от радости, повернулся к первому помощнику. Тот безразлично изучал мягко вспыхивающий алым и синим корабль.

– Он не убит? – с трудом нашелся я, отчего-то скрывая детский восторг перед столь славной новостью.

– Ранен. Тяжело. Тихо.

С лязгом открылся шлюз на второй палубе. Наружу выбрался кто-то из штурмовиков. Перегнувшись через фальшборт, он с шумом прочистил желудок. Второй абордажник, пошатываясь, пристроился рядом, и его тоже вырвало.

– Не к добру, – равнодушно произнес Мертвец.

Штурмовики переводили дух, не желая даже думать о том, что увидели. Вскоре на лед спустился бледный Сабля. Он присел на обломок льдины, оперся в колени и встретил мой вопросительный взгляд мутным взором.

– В жизни такой дряни не нюхал. Дрянь демоническая, – сказал он мне.

Мертвец уже общался с офицерами, и я был предоставлен сам себе.

– Говорят, кто попал за Южный Круг – становится вот такой гнилой дерьмовиной. Но, лед мне в задницу, они еще утром были живее живых.

– Что там, Сабля? – не понял я.

– Коконы там. Коконы, в которых застывшее кровавое месиво. Одни дохляки, усекаешь, юнга?

По Пустыне вновь прокатился стон льдов.

– Нам конец, юнга, – неожиданно серьезно посмотрел на меня Сабля. – Это проклятый корабль!

– Возвращаемся на «Звездочку» – проорал Старик. – Шевелимся! Нам предстоит поработать!

Глава вторая
Холод и тьма

Торос действительно не умер, но получил тяжелое ранение. Зато в схватке на трапах погиб молчаливый Громила. Пули унесли жизни Галая, Винсаря и Орри, мучительно умер Патт. Это он и причитал на верхнем ходу, прижав руки к окровавленному животу. Тела моряков и штурмовиков сложили рядом с траками молчащего ледохода. Я ходил среди них словно потерянный. Еще несколько часов назад все они были живы, все были частью моей жизни.

Трупы напавших сложили неподалеку от корабля, и я трижды прошел мимо них в надежде отыскать Эльма. Но среди обледеневших глаз мертвецов я не нашел знакомых. Потом меня отыскал Фарри и силой затащил в лазарет к Квану, чтобы тот посмотрел на мою левую кисть.

Доктор, измученный, нервный, прошептал проклятья, отодрав варежку от руки. У меня не было сил пугаться или тревожиться, хотя почерневшие обрывки кожи и бесчувственность пальцев признак совсем дурной.

Я смотрел на койку, где лежал Торос. Грудь Неприкасаемого вздымалась неровным дыханием, из горла рвались нехорошие хрипы. Но он был жив. Тут же сидел и Грэг, которому прострелили руку. Бледный, мрачный, штурман то и дело спрашивал у доктора:

– Где Лис, Кван?

Но наш унылый врачеватель лишь пожимал плечами и возвращался к работе.

Вскоре загудела печь в лазарете. Хромающий Три Гвоздя притащил целое ведро энгу, устало переглянулся с Грэгом и поспешил обратно. Я знал, что происходит снаружи. Палубные матросы, механики и штурмовики, забыв про свою избранность, спасали корабль. Пилили льдины, заполняя железные ванны. Глаза шаманов глубоко запали от усталости, но и старик Балиар, и подлец Зиан выкладывались на полную, обеспечивая механиков энгу.

Кван смазал мои раны жирной и вонючей гадостью, напоил каким-то отваром и отправил на кубрик. Пальцы нещадно колола боль, но сидеть в холодном темном отсеке, пока товарищи надрываются на работах, я не смог. С трудом выбрался наружу – и только там понял, что у меня совсем не осталось сил. Вцепившись в фальшборт второй палубы здоровой рукой, я смотрел вниз и чувствовал только тяжесть в теле. Казалось, что с каждым мигом я набираю вес, и колени стали подкашиваться, не выдерживая.

Что за отвар влил в меня Кван?

В ночи стонала и грохотала Пустыня, над которой уже поднимался рассвет; внизу метались тени и жужжали пилы. Моряки таскали ведра с энгу куда-то в недра первой палубы, где суетились механики. Пару раз «Звездочка» содрогнулась, когда инструментарии безуспешно пытались завести двигатель, лязг растекался средь льдов, сопровождаемый яростными проклятьями Шестерни в адрес «поганых ублюдков с кр-р-р-ривыми р-р-р-руками, котор-р-р-рые нужно отор-р-р-р-рвать и скор-р-р-р-рмить волкам».

– Нельзя заводить! Нельзя! – орал он.

Первым из шаманов отключился Зиан. Молодой парень осел рядом с ванной, и его тут же подхватили на руки. Балиар смог приготовить еще несколько баков, прежде чем поник, опустил голову и молча побрел к кораблю.

Я смотрел на старика и чувствовал его злость, непонятную ярость и досаду. Балиар думал о своем ученике с завистью, с ненавистью. Что у них произошло?

Устало моргнув сухими и тяжелыми веками, я пошатнулся. Опустился на колени, так что фальшборт закрыл мне обзор, и с облегчением повалился на невероятно теплый и мягкий трап. Хотелось спать. Очень хотелось спать. Несколько секунд я лежал без движения, наслаждаясь покоем.

«Ты умрешь, Эд. Встань».

Я не хотел подниматься. Здесь было тихо и спокойно, хорошо. Лихорадочные мысли об Эльме, о компасе, о Торосе ушли куда-то далеко. Ничего хорошего меня в будущем не ждало. Над головой дышало северное небо, низкое-низкое, мягкое-мягкое.

В сердце кольнуло. Я услышал скрип снега где-то наверху – и почувствовал коснувшийся меня недобрый взгляд. Перегнувшись через фальшборт, с первой палубы на меня смотрел Волк. Клубы пара вырывались из-под шарфа, шапка была надвинута на лоб.

Хочешь, чтобы я сдох здесь, да? Хочешь, чтобы этот драный юнга тихо-мирно замерз и замолк навеки?

Я очень медленно сел, с трудом встал на подгибающиеся ноги. Бросил взгляд на Волка и, увидев его разочарование, шагнул к тамбуру на палубу.

«Я выберусь…»

Тепло – самое драгоценное, что есть у человека в Пустыне. К сожалению, ценить его, как и многое другое, начинаешь, только когда лишаешься. Полностью или частично – это не столь важно. Энгу, нескончаемая энгу. Дешевое топливо, простое топливо. Есть шаман – значит, беды не будет. Так я считал всю свою жизнь, пока не понял, как же ошибаюсь.

Теперь, ютясь на кубрике возле одной печки, чувствуя холод, пробравшийся на борт «Звездочки», я узнал много нового. Вся энгу, которую производил осунувшийся и еще больше состарившийся Балиар, шла на двигатели. Моряки пилили лед, старик выбирался наружу, превращал его в густую жидкость – и пираты ведрами носили получившуюся смесь в недра технической палубы, где техники добавляли в нее что-то и заливали в громадные недра моторов, чтобы смазать сердце «Звездочки».

На корабле стало неуютно. В кубрике мы переделали переборки вокруг печки Полового, чтобы ни капли тепла не уходило зря. Стащили топчаны так, чтобы лежать поближе друг к другу, но холод все равно пробирался к нам. Шипели лампадки с китовым жиром, бросая тусклый свет на покрытые изморозью стены. Хрипло и надсадно кашлял Шон.

Про холод быстро забываешь, но когда он возвращается, кажется, что и не уходил никуда этот суровый спутник. Что лед был здесь всегда, просто прятался, дожидаясь удобного момента. И только печь Полового хоть как-то удерживала стихию от победы над пиратской командой.

Не знаю, каким образом капитану удавалось договориться с Балиаром насчет лишнего ведра энгу для кухни, лазарета и печей на палубе. Шаман работал на износ и постоянно ругался. В нем поселилась тьма, каждая просьба Грома заканчивалась вспышкой недовольства. Добрый, рассеянный шаман куда-то исчез, и на его месте оказался скандальный, склочный старик.

Мы вдруг все стали зависимы от дара заклинателя льдов.

Первая палуба опустела. Оставшиеся в живых штурмовики и офицеры перебрались на камбуз, поселившись вместе с инструментариями. До того момента, как механики запустят систему отопления, всем придется потерпеть вынужденную тесноту.

Но самым страшным был не холод. Страшнее всего оказались непривычные темнота и тишина, словно нас заперли в железной коробке навсегда (хотя, получается, так оно и произошло). Двигателя заводить больше не пытались, я слышал, какую истерику закатил Шестерня, предрекая гибель моторов при тщетных попытках, и потому капитан решил все сделать осторожно и надежно. Сначала масло, потом топливо с запасом, и только потом уже подумать о большем. Мы терпели. У нас не было выбора. Судно погрузилось во тьму со светлячками шипящих горелок. Люди стали тенями. И мне показалось, что на «Звездочке» зародилось нечто новое… Нечто жуткое. Даже разговоры на кубрике теперь шли вполголоса, будто громкие слова могли разбудить затаившихся в темноте демонов.

Заготовка льда для энгу приостановилась, так как Балиару нужно было восстанавливать силы, а Зиан слег в его каюте и больше не появлялся наверху. Половой, нахохлившийся у печи, не тревожил моряков зряшной работой. Самой главной задачей для палубных моряков (да и для всех остальных) стало выживание. Холод, темнота и безделье. Скучные игры в кости и курду (тайком от старших офицеров, которые, надо сказать, на кубрик не заглядывали), неловкие разговоры и воспоминания. Злые проклятья в адрес тех, по чьей воле мы застряли в Пустыне. Моряки считали, что угодили в засаду, предназначенную для кораблей «Китов и броненосцев». Жизнь пирата непроста, случаются и такие оказии.

Больше сетовали на шамана, оказавшегося неготовым к удару чужой магии (хотя это, как я понял, было одной из обязанностей корсарского заклинателя). Закутанный в шкуры Сабля (отчего он походил на бродягу) то и дело вспоминал странные коконы на борту пиратского шаппа, Шон мрачно и испуганно отмалчивался, и даже Три Гвоздя не спешил делиться своими догадками. Он по сотому разу затачивал нож, угрюмо глядя на огонек в печи.

Так прошло несколько дней. Тяжелых, наполненных морозом и усталостью. Я постоянно ошивался в лазарете, помогая вымотанному Квану ухаживать за ранеными. Это было тесное помещение (наверное, раза в два меньше, чем каюта Неприкасаемых), с тремя койками за ширмой из серых шкур и массивным железным столом у стены. На нем постоянно лежала пара раскрытых книг, страницы которых придавили плошки и кувшин с каким-то снадобьем. На углу стола чуть гудел тигель, и в котелке булькало лекарское варево.

На одной из страниц красовалось жирное пятно, расплывшееся вокруг банки с целебной мазью.

Над рабочим местом Квана нависали хитроумные сетчатые короба с десятками ячеек, в которых хранились различные колбы с лекарствами и смесями. Он то и дело доставал оттуда ингредиенты для своих зелий, кидал их в котелок или просто аккуратно резал на краешке стола и ссыпал в одну из плошек.

Наука лекаря показалась мне загадочнее шаманских заклятий. Вот где истинная магия – знать, что и с чем смешать…

За ширмой, в паре шагов от двери, лекарь соорудил себе топчан. Пожилой недоучка старался не выходить из лазарета без важной нужды и даже в редкие минуты сна вскакивал со своей койки, нервно вслушиваясь в дыхание раненых моряков. В такие моменты я, если был рядом (нахохлившись на табурете у койки Тороса), шептал, что все в порядке, и измученный доктор вяло улыбался и засыпал.

В лазарет то и дело приходил кто-нибудь из команды. Те, кому повезло больше троих абордажников, попавших в вотчину слабости и болезни. Приходил Ворчун с пробитой головой, шипел от боли Три Гвоздя, показывая распухшую ногу. Грэг морщился, пока Кван, едва не засыпающий на ходу, проверял его рану.

Моя рука, кстати, заживала очень быстро. Мазь лекаря творила чудеса.

Обычно я сидел у кровати Тороса, внимательно ожидая, не потребуется ли доку помощь, – и если тот вдруг замирал, ненадолго вырвавшись из забот, и только поворачивался ко мне – я тут же поднимался с табурета, готовый на все.

Поначалу Кван не доверял мне сложных задач, так что вся моя помощь заключалась в «подай-принеси». Сменить воду, подогреть ее в тазу у печки, достать банки с полки, вынести горшки, омыть лица бредящих и не приходящих в сознание раненых. Но потом уже попросил помочь заготавливать нужные ему лекарства. Из тех, что попроще: порошки, вытягивающие дурную кровь из ран, да раствор для повязок.

Но большую часть времени я тихонько сидел, слушая жуткие хрипы в груди Тороса, и трусливо радовался шансу спрятаться от палубных товарищей. Здесь, в логове страданий, мне не нужно было искать взглядом Громилу или Галая. Здесь никогда не было и не будет бахвальских историй Орри. Мир изменился, и я не мог делать вид, будто все в порядке. Не мог видеть, как другие пытаются «жить дальше». Не осуждал их, ни в коем случае, просто не мог вести себя так же.

Шумела печь, что-то бормотал себе под нос Кван, хрипел щуплый штурмовик с пробитой грудью, бредил в безумии лихорадки Торос. Бледный, сутулый доктор почти не спал и в душе грыз себя поедом. Он постоянно боялся ошибиться, по несколько раз проверяя, сколько порошка насыпал в плошку, сколько воды подлил. Щурясь, осунувшийся целитель подносил свечу к смеси, бубнил проклятья в свой адрес – и только потом, замирая сердцем, подавал лекарство. В лазарете пару раз появлялся Гром, и тогда Кван втягивал голову в плечи и старался исчезнуть с глаз капитана, а тот так же тщательно делал вид, что не замечает лекаря. Но выбора у Дувала не было – Лис, хитрый гильдейский ублюдок, так и не объявился. Дошло даже до того, что разгневанный Дувал приказал обыскать весь корабль, но профессиональный лекарь словно в воздухе растворился. Так что наш доктор-самоучка продолжал тянуть свою непростую ношу и моей помощи обрадовался, охотно объясняя, что да как делать.

Меня он почему-то проверял не так дотошно, как себя…

Тороса била горячка. Он постоянно бредил, вспоминая какого-то Карла. Он просил у него прощения, иногда кричал и впадал в забытье. Я кормил Неприкасаемого, вливая ему чуть теплое варево доктора Квана. Иногда в лазарете появлялся Буран. Он садился рядом с другом и все время молчал. Однажды, когда Торос вновь заговорил о Карле, Буран произнес:

– Карлом звали нашего хозяина. Хороший был человек.

Я ничего не ответил, занятый Торосом. Бородач метался в лихорадке, и я смачивал ему лоб, глядя, как в миске с водой, ближе к краям, образуются кристаллики льда. В лазарете было теплее, чем у нас на кубрике, но все равно мороз добирался сюда. Тем более когда воздух начинал быть невыносимо вонючим (а это неизбежно, если речь идет о таких условиях), – Кван укутывал больных дополнительными шкурами и открывал дверь из лазарета в коридор, заменяя запах болезни на холодную свежесть.

На потолке и в углах поселились белые пятна изморози.

Буран тяжело вздохнул, глядя на мои старания.

– Неприкасаемые служат хозяину от покупки и до его смерти. Нас воспитывают в этом служении. Мы дорого стоим, ребенок. Очень дорого стоим. И когда покидаем стены ордена – для хозяина ничем не отличаемся от машин инструментариев. Кто-то действительно становится бездушным големом-охранником. А кто-то нет. Карл относился к нам не так, как должен относиться хозяин. Он увидел в нас людей. Он сделал из нас людей.

Я промолчал.

– Мы служили у него восемнадцать лет. Целую жизнь. Пришли в его дом молодыми, умелыми, глупыми солдатами, а стали… Ты видишь, кем мы стали. Благодаря Карлу. Он дал нам больше, чем родители, продавшие в свое время лишних детишек скупщикам ордена. Торос его особенно любил. Но… Неприкасаемый, потерявший хозяина… Это непозволительно. Правильный воин ордена должен умереть раньше. Или одновременно. Таков закон.

На одном из топчанов застонал раненый штурмовик. Кван вышел ненадолго, и потому я оставил Тороса и подошел к молодому парню, лицо которого превратилось в запекшуюся корку. Пуля пробила ему щеку. Третий и самый спокойный постоялец лазарета. Обычно он молчал.

– Карла отравили. Самый гнусный вид убийства. Торос должен был пробовать его пищу в тот день, но… У старика было больное сердце. Вообще он странный был и смешной. Под конец лекари запретили ему столько всего… Жена старика, Лийна, так о нем заботилась, да и он вроде бы старался. Улыбался все, сетовал горько и делился мечтами о вкусностях, которые ему запретили. А потом оказалось, что втайне ото всех Карл баловал себя жирненьким и жарененьким. Мы этого не знали. Никто не знал! Кроме убийцы. Вот Карл и добаловался: отведал отравленного китового сала.

Буран хмыкнул воспоминанию и продолжил:

– Торос считает, что это наша вина. Что мы должны были уследить – мол, Карл дал нам все, а мы не смогли защитить его. Мы много спорили об этом. Я считаю – Карл сам виноват. Сам тайком ото всех себя травил, рано или поздно это его и убило бы. Просто убийца успел раньше.

Торос прохрипел:

– Карл…

– Мы вычислили подлеца, конечно, прикончили, но хозяина этим не вернешь. Так что такой вот праздник лета у нас вышел. Хороший был денек. Солнце светило, на улицах гулянья, торжества. На Берегу, знаешь, в этот день можно заглянуть в любой дом – и тебя там накормят от души, напоят. Так и ходят люди от дома к дому, поздравляют друг друга, улыбаются, смеются. Люблю этот праздник. Торос меня тогда выгнал из дома, сказал, чтобы я отдыхал. Сказал, что справится. Глупо получилось. Неправильно. Но это ведь праздник лета! Его подарил нам Карл. Он подарил нам много того, чего Неприкасаемым не суждено попробовать. От этого очень непросто отказаться.

Я слушал исповедь Бурана, и мне от нее было еще грустнее. Неприкасаемый словно прощался с товарищем.

– У Тороса был только один шанс уберечь Карла. Связать его и кормить самому. Ха… Но не таков был Карл, не таков. Хитрец, мать его.

– Как-то это странно. Люди умирают и от болезней и от старости. Что тогда происходит с Неприкасаемыми?

– Они возвращаются в орден, ребенок. И их продают другому хозяину, если находится покупатель.

– А если не находится? – Мне дико было думать о Неприкасаемых как о рабах.

– По-разному. Кто-то подается в наемники, кто-то в бродяги. Мы умеем только драться, ни на что другое просто не способны. – Буран криво ухмыльнулся. – Не все, конечно, я так вообще чудесный малый, но…

– Что же мешает самим жить?

– Если тебя не покупают, ты можешь быть свободен, конечно. Но если ты сам не продаешься, то орден этого так не оставит. Он же вложил в тебя кучу времени и денег. Ты его не спрашивал, но он ужевложил. И теперь ему нужнаприбыль. А если твой хозяин был убит, то страдает репутацияордена, и оступившимся это с рук не сходит. По нашу голову не один меч заточен, ребенок. Пираты – это не выбор сердца, а всего лишь попытка выжить.

– У вас на лице не написано, что вы Неприкасаемые.

– Каждый из нас несет на себе метку, ребенок. Орден метит своих бойцов, и за отступниками следуют корабли Ловчих.

– Метку?!

– Интересно, ребенок, когда Темный и Светлый боги раздавали людям мозги – ты где был? Прятался под юбкой у мамочки и ждал, когда тебе протянут теплую титьку, а не ум? – ощерился Буран.

– При чем тут мои мозги? – закипел я.

Неприкасаемый посмотрел на меня, покачал головой:

– Прости. Заносит иногда. Братство Ледяной Цитадели вовсю торгует своими грязными механизмами, способными уловить магию. Эдакий приборчик, мигающий, если поблизости окажется кто-то с меткой. Каждый Неприкасаемый получает такой знак, когда проходит обучение.

Я застыл, вспомнив прошлую жизнь и Кассин-Онг. Не так ли нашли Одноглазого? Тот молодой незнакомец, пришедший к нам в деревню. Тот, кого так испугался беглый пират. И что, он был Неприкасаемым?!

– А может метку ставить кто-то еще? Не только ваши магистры?

Буран хмыкнул:

– Были бы монеты, а что за них купить – найдется. Хотя это очень дорогое удовольствие. Но ставят, ставят. Слышал я, что некоторые капитаны так своих моряков помечают.

– А чем отличается такая метка от меток Неприкасаемых?

Воин неуверенно нахмурился.

– У тебя вопросы ну совсем необычные, я, признаюсь, начинаю теряться в них. Откуда мне знать такие вещи?