Текст книги "Ярость"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Хрюка подбежала к двери, поскреблась, снова прибежала, глядя в мои глаза очень настойчиво.

– Аркадий Аркадьевич, – сказал я, – не говорите так красиво.

На том конце провода дробно рассмеялись:

– О, слова Базарова! А нынешнее поколение уже и не знает Тургенева…

– Аркадий Аркадьевич, – сказал я уже суше, – чем могу быть полезен?

На том конце провода уловили мое нетерпеливое желание отделаться, голос заторопился:

– Понимаете, многие видные члены нашего общества высоко оценили ваш труд на благо Отчизны. В частности, князь Голицын, князь Вяземский, князь Тьмутараканов, ряд баронов… Группа видных членов выступила с предложением принять вас в Высшее Дворянское Собрание.

Хрюка снова настойчиво показала на дверь, напоминая, что раньше гуляли три, а то и четыре раза в сутки, а сегодня были на улице только раз, сейчас уже почти ночь…

Я удивился:

– Но я же, к счастью, не князь и не граф!

Голос сказал с мягкой укоризной хорошо воспитанного человека:

– Никто сразу князем не становится. Как и графом. Но вас хотят принять в дворяне в знак признания ваших заслуг перед Отечеством. Пока лишь пожалованное дворянство, но потом, если не сойдете с вашего благородного пути, то пожалованное может стать потомственным… для ваших детей. А вы сами можете быть удостоены графского звания или, скажем, баронского…

Хрюка взвизгнула, глаза были отчаянные. Не скрывая разочарования, она ушла на кухню, кокетливо виляя толстым задом. Я с облегчением вздохнул, плюхнулся на диван. От меня пахло, как от коня после суточной скачки. Наискось дразнила слегка приоткрытая дверь в ванную. Оттуда тянуло прохладой, я посоветовал благодушно, но с понятным нетерпением:

– Ребята, не смешите. В стране немало дураков, что и деньги заплатят, и в зад вас поцелуют, только бы их зачислили в бла-а-ага-родные! Новые русские, старые идиоты – мало ли? Я из другого теста. Прощайте.

Когда нес трубку от уха к рычажкам, оттуда неслось писклявое:

– Вы не понимаете! Лучшие люди…

Я скомандовал:

– Хрюка! На выход.

Никто не отзывался, в комнате было тихо. Удивленный и встревоженный, я сделал шаг в сторону кухни, в лицо пахнуло такой мерзкой вонью, что я сперва отшатнулся, а потом заторопился еще больше, пока смрадом не пропиталось все в комнате.

Хрюка сидела под столом. Сгорбилась, уши виновато прижала, вид был такой несчастный, что я только сказал:

– Ладно… Не страдай. Это я виноват.

Кучу убрал в три приема, кормлю чересчур, но с другой стороны, собака у меня для радости, не для дурацких выставок, пусть лопает, так жить проще.

Лужа подтекла под холодильник. Хрюка чувствовала себя такой виноватой, что я бросил в утешение пару фроликов, потом лишь запоздало подумал, что фролики – это поощрение, а что поощрил, по мнению Хрюки, сейчас?

– Не страдай, – сказал я еще раз. – Раз уж так получилось, то потерпи еще чуть. Потом гулять будем долго…

Воду пустил ледяную, заорал, раскаленная кожа едва не зашипела, но заставил себя стоять под жесткими, как прутья, струями. Хаотичные мысли начали упорядочиваться, словно их тоже промыло холодной струей. Что-то здесь не то… С какой стати вдруг предлагать мне дворянство? Или как-то связано со звонком Рыбаковского? Ладно, это всего лишь безобидные ущербные люди. С комплексом неполноценности, но с повышенными амбициями. Группа калек, что объявили себя лучше по тому же признаку, что и собак, звонок значит лишь, что информация о моем членстве в команде президента уже просочилась за двери кабинета и пугающе быстро пошла вширь…

Продрогнув, я выскочил, растерся докрасна, но и когда вышли с Хрюкой, внутри оставался неприятный холод.

Хрюка носилась по кустам, норовила подобрать какую-нибудь гадость и сожрать втихаря. Инстинкт охотницы берет верх: даже накорми жареной печенкой так, что пузо будет волочиться по полу, все равно подхватит заплесневелый сухарь и сожрет с такой жадностью, будто мрет с голоду. Собачница из дома напротив в подобном случае с краской стыда всякий раз начинает уверять всех, что собаку свою кормит хорошо…

Черт, все-таки у Кречета отношения с массмедиа паршивые. Конечно, вместо власти партии наступила власть хама с микрофоном, но массмедики – одна из самых массовых профессий, а где взять миллион умных людей? Но даже наберись столько в России, то надо же и в академики, музыканты, писатели и художники… для журнализма останутся лишь те, у кого вместо мозгов совсем другое.

Кречет не видит, что каждое поколение людей о подвигах и сражениях знает не так, как было, а как подано в массмедиа… Сколько в битве под Москвой советские и германские войска понесли потерь, намного больше, чем все потери союзников за всю войну! То же самое в Сталинградской битве, на Курской дуге, при взятии Берлина… Но мир больше знает пустяковые по масштабам операции на Арденнах, высадку в Нормандии… Да ладно, многие ли знают, какие подвиги и какие силы были брошены в Липецкую битву?.. А кто вообще помнит это страшное побоище во времена Древней Руси! А вот весь мир знает, в том числе и Россия, что один швейцарский охотник подстрелил ненароком забредшего в лес австрийского наместника. Об этом написаны книги, поставлены оперы, балеты, написаны симфонии… «Вильгельм Телль»! И мы, мол, пахали. То есть принимали участие в национально-освободительной борьбе. Изничтожали прогнившую Австро-Венгерскую империю.

– Хрюка, домой, – скомандовал я. – Похоже, сегодня поиграть не придется…

Да что поиграть, напомнил себе хмуро. Самый мощный в мире ноутбук, сконструированный по индивидуальному заказу, еще даже не исследован как следует!

– А другие играют… – сказал себе с колебанием. – Играют… Но что-то здесь не так…

Напротив нашего дома институт, там вечно торчат автомашины, а некоторые в поисках свободного пятачка залезают на газоны, тротуары, теснятся возле мусорных ящиков. Это впечатляет, когда вплотную с безобразнейшими грязными облезлыми ящиками стоят дорогие «мерсы», «Кадиллаки», «Форды».

Сегодня уже воскресенье, но пара машин как прибыли вчера вечером, так и остались. Ничего удивительного, там часто оставались после работы, а сердобольные старушки жалеют бедных инженериков, что работают так каторжно, дотемна, а то и остаются на ночь, работают в выходные. Но я, прогуливаясь с собакой под стенами института, слишком хорошо знаю мелодии, что слышатся из открытых окон: вот эта из «Warcraft», а эта из «Diablo-2»… Понятно, не у каждого дома стоит мощный компьютер, к тому же здесь можно по Интернету за государственный счет…

В одном «мерсе» смутно разглядел за рулем скучающего шофера, во втором окна так затемнены, что не разглядеть, есть ли кто там вообще.

Я прошелся через сквер, пообщался с собачниками, Хрюка попыталась насесть на смирного ротвейлера, тот терпел, очень современный и воспитанный, я постыдил чересчур эмансипированную Хрюку, на обратном пути обошел институт с другой стороны, прислушался.

Окна закрыты наглухо, горит лампочка сигнализации. В институте тихо, пусто. Никто сегодня не играет. Если бы машины стояли в рабочие дни, никто бы на них и внимания не обратил. А может быть, они и стоят там со вчерашнего дня…

Чувствуя холодок между лопаток, словно лезвием кинжала провели по спине, я подозвал Хрюку и ушел в дом. Консьержка вежливо улыбалась, но глаза были любопытные. За мной приезжают на машине, хотя раньше вообще выходил только с собакой да в ближайшую булочную…

Чувствуя себя глупо, я все же позвонил в милицию:

– Алло?.. Напротив моего дома стоят две очень подозрительные машины… Что?.. Да потому подозрительные, что вроде бы приехали в институт, но тот закрыт, горит сигнальная лампа. Похоже, собираются ограбить… Адрес? Записывайте…

Чуть отодвинув занавеску, я наблюдал, как через пару минут примчалась машина с синими полосками на борту. Ребята выскочили крутые, в бронежилетах, с автоматами. Я ощутил смутное удовлетворение, хотя раньше по-обывательски милицию не любил: грубияны, тупые, пьянь…

В черных машинах явно не спорили под дулами автоматов. Я видел, как появилась рука, парень в пятнистом комбинезоне, не опуская автомата, взял документы, долго просматривал, передал другому. Все это время стволы автоматов смотрели в салоны роскошных машин, и я представляю, как осторожно там двигались, чтобы не спровоцировать автоматную очередь.

А затем случилось то, чего я ожидал и побаивался. Милиционеры почтительно откозыряли, вернули бумаги и уехали. Черные машины остались.

Сердце мое колотилось учащенно. Похоже, за мной ведут слежку. Собирают данные, так как я ничем не интересен и досье на меня явно никто не составлял. Ребята спешат восполнить упущенное, а сейчас, возможно, записывают сквозь двойные стекла с помощью лазерных усилителей даже шуршание бумаги в туалете.

И следят за мной не простые бандиты, не простые.

ГЛАВА 19

Кречет звонил дважды. Предупредил, что линия защищена, ни одна собака не подслушает, но я перебил невежливо, пока он ничего не брякнул, рассказал о машинах. Они стояли всю ночь, я ложусь поздно, видел. К утру, правда, исчезли, но при современных техсредствах разговор можно записывать хоть с Луны. Не только стекла, даже бетонные стены уже не защита.

Кречет посерьезнел, спросил о моей старой работе по Македонии, но по голосу чувствовалась озабоченность вовсе не Балканскими странами.

Утром я отгулял возле дома, в ближайшем скверике. Хрюка как чувствовала, быстренько пустила одну большую лужу и несколько маленьких, утверждая свое «я» поверх других собачьих автографов, и мы вернулись к подъезду. Когда поднимались на крыльцо, во двор въехала черная «Волга». Володя опустил стекло и помахал рукой.

Когда я вошел, в приемной чинно сидели люди, чьи лица я вроде бы видел на телеэкранах и в газетах… или же просто очень похожи, чиновники все как манекены, я телевизор включал, честно говоря, только чтобы послушать погоду и уж совсем редко – новости.

Я заметил несколько сдержанно-завистливых взглядов. Особенно на мои джинсы и рубашку с закатанными рукавами. Понятно, уже знают, что я в команде. А о своем будущем пока ничего сказать не могут. То ли в министры, то ли в лагерь. От Кречета можно ждать всего.

В селекторе послышался властный голос. Марина ответила поспешно:

– Будет сделано, господин президент!

Она встала, министры начали вставать тоже, словно невидимый оркестр заиграл гимн. Это было комично, я фыркнул, а Марина, покосившись на меня хитрым глазом, объявила:

– Господин президент просит вас в большой кабинет… Нет-нет, Виктор Александрович, вы были в малом. Позвольте вот сюда…

Мы пошли за ней как гуси, все такие же тяжелые, толстые, неповоротливые, хотя многие подтягивали животики, помня, что Кречет отжимается от пола тридцать раз, брюхо не распускает, словно генерал старой царской армии, а не современной русской.

Это был не кабинет, а зал, в нем бы балы крутить, одних только люстр четыре, каждая как в Большом театре, столы составлены в затейливую фигуру, что-то вроде подковы с крестьянского коня. На столах скромные вазочки с цветами, бутылки с минеральной водой, соками, даже широкие блюда с виноградом. Гроздья крупные, ягоды блестят, словно каждую отмывали по отдельности.

Кречет ухитрился похудеть за воскресенье. Глаза ввалились, отчего его и без того грубое лицо выглядело как у средневекового монаха, перешедшего в инквизиторы. Серая кожа стала землистого цвета.

– Наотдыхались? – сказал он сварливым голосом вместо приветствия. – Теперь посмотрим, на сколько вас хватит… Сегодня мы в несколько расширенном составе. У каждого свой кабинет, но некоторые задачи проще решать сообща. Я тут пока что набросал перечень неотложных, пожарных мер. Ну, борьба с коррупцией, больше свободы милиции и группам по борьбе с бандитизмом… народ одобрит, если отпетых пристрелят еще при аресте. Есть и еще кое-какие радикальные меры, которые народ, увы, не одобрит. Более того, завопит на митингах…

Коган воскликнул возмущенно и одновременно обрадованно:

– Увеличение налогов?.. Хорошо бы, но опасно…

– Нет, – ответил Кречет, колеблясь, и все уставились на него с таким удивлением, словно заколебалась сама Кремлевская стена. – Есть меры, на которые меня подтолкнули работы нашего уважаемого Виктора Александровича.

Даже с закрытыми глазами я ощутил бы эти взгляды как острые иголки в полметра длиной. Меня рассматривали уже не как блажь президента, который норовит без хлопот прослыть покровителем интеллигенции, а как нечто ядовито-опасное. Яузов кисло поморщился:

– Все-таки я не совсем понял… Какова все-таки роль нашего уважаемого Виктора Александровича? Мы успели перезнакомиться по второму разу, хотя и раньше знали друг друга как облупленных. Но Виктор Александрович, простите, все-таки для нас серая лошадка…

Черная понятно, подумал я, но почему серая? Похоже, намекает на серое кардинальство. К тому же черной называли самого Кречета.

Чувствуя, как сердце начинает колотиться учащенно, я сделал глубокий выдох, напоминая себе, что надо говорить медленнее, чтобы успевать оформлять мысли в слова, не ляпнуть очевидную глупость.

– Вы правы, роль моя странная и неблагодарная. Но если для простого человека жить готовыми алгоритмами нормально и правильно, в этом залог стабильности… да-да, чем больше в обществе людей ограниченных и никуда не стремящихся, тем общество стабильнее и благополучнее!.. то для политика это чревато. Особенно в годы, когда требуются изменения… Футуролог может предлагать меры странные и чудовищные, нормальный образованный человек немедленно поднимет вой, назовет его коммунистом, фашистом, дерьмократом, роялистом, теократом… вплоть до людоедства и сторонником рабства…

Яузов сказал язвительно:

– Коим вы, конечно же, ни в коей мере не являетесь?

– Я вообще не сторонник систем, я – футуролог. Я знаю, что были периоды в истории, когда единственно верной системой было рабство, знаю, когда неизбежно процветало людоедство, и все это было освящено религией, традициями, обычаями. Я знаю эпохи, когда единственно верным решением была абсолютная власть…

Коломиец сказал враждебно:

– Например?

Я улыбнулся его наивности простого демократа:

– Например, египетские пирамиды, о которых вы как-то говорили с таким восторгом, могли быть созданы только в условиях абсолютной власти. Да и такая мелочь, как устойчивость самого Древнего Египта…

Краснохарев, похоже, раньше других понял, что я встал на твердую почву, могу поучать, как малых детей, до бесконечности. Всхрапнул, перебил без всяких церемоний:

– Простите, но как это все приложимо сейчас? К примеру, у меня нет денег на развитие отрасли, надо еще заплатить пенсии… уже три месяца просрочили, а это такая сумма, что и не вышептать!

Я развел руками:

– Способов немало. Вы можете только задерживать и задерживать выплаты, вызывая справедливый гнев, но разве это путь политика? Это путь растерянного человечка, случайно попавшего к рулю… к тому же попавшего не благодаря уму, а по каким-то странным обстоятельствам. Но можно предложить и другие пути. К примеру, развернуть пропаганду достойного, даже героического ухода стариков из жизни. Не поняли? Сейчас у нас каждый пятый – пенсионер. То есть четверо работающих, которые и так едва сводят концы с концами, содержат еще и пятого. Это страшная нагрузка даже для страны с крепкой экономикой, а уж для нас… Но можно ввести в моду… средствами массмедиа, разумеется, красивый и достойный уход из жизни стариков, которые уже чувствуют, что впадают в маразм, становятся обузой для близких, начинают гадить под себя… Любой опрос показывает, что большинство пенсионеров страшится такого будущего. Они хотели бы уйти из жизни вовремя, до того, как сама жизнь станет не в радость, а в боль и тягость как для себя, так и для окружающих. Вы не согласны?.. Но здесь мы попали в тупик современного образа мышления, по которому жизнь надо сохранять любой ценой, до последнего вздоха. Бороться за каждую секунду! Простите, но зачем? Понятно, когда боретесь за жизнь ребенка или человека пожилого, но еще способного испытывать радости! Но бороться за лишние минуты для умирающего от рака, других неизлечимых болезней… Даже просто от старости, ибо редко кто умирает в ясном сознании. Звучит это чудовищно, но только для человека, живущего в сегодняшнем дне и сегодняшним днем. Кто постарше, тому напомню, что подобное у нас уже было. Совсем недавно. После Великой Отечественной одна за одной выходили книги, где проповедовалась смерть на бегу, на вздохе, где твердилось, что ни один достойный мужчина не умирает в постели… Вспомнили?.. Ну, а в современных условиях надо, конечно, сперва развернуть мощную кампанию в массмедиа. Создать моду на красивый уход из жизни… моде везде подчиняемся охотнее, чем правительству… за госсчет организовывать таким людям похороны. Даже выплатить им единоразово сумму на прощальный банкет… или же могут оставить эти деньги внукам. Все равно обойдется дешевле, чем выплачивать пенсию много лет, лечить, содержать врачей и больницы!

Слушали враждебно и недоверчиво. Коган сказал с отвращением:

– Это дало бы огромный экономический эффект, согласен. Но это чудовищно!

Я ответил внешне хладнокровно, хотя внутри меня все сжалось:

– Верно. Чудовищно… с позиции сегодняшнего дня. Но для наших отцов и дедов многое из того, что делается в мире сейчас, еще чудовищнее! В их время было правилом не давать даже поцелуя до замужества, а сейчас технику секса преподают в школах, раньше обесчещенные женщины бросались под поезд или топились, а сейчас даже после изнасилования современная школьница лишь наморщит носик: пыталась расслабиться и получить удовольствие, но что-то не получилось!.. Кто из наших отцов мог предвидеть, что их дочери будут мечтать о карьере проституток, гомосеки из-под уголовной статьи перейдут в равноправные члены общества, к которым надо относиться с уважением?.. Я только хочу напомнить, что мораль, на которую ссылаетесь как на нечто незыблемое и вечное, – меняется! Но меняется не сама по себе! Ее меняют умело и целенаправленно. А вы кто: люди, которые стремятся подольше удержаться у власти, умело лавируя между такими же простейшими, или же сильные и бесцеремонные, кто все-таки решится повести… а если надо, то и потащить страну к вершине?

Они переглядывались, неспокойно двигались. Краснохарев проворчал с неудовольствием в голосе:

– Может быть, мы и такие… но как-то не принято вслух о таком… Все-таки мир, в котором живем…

– Но от нас зависит, – сказал я, – изменить, как считаем правильным, или же… изменят другие. Дело не в честолюбии, а в том, что те, другие, могут находиться по другую сторону баррикады. Например, в НАТО. Что делать, любые изменения вызывают крик и возмущение. Но поколению, которое родилось уже в новом мире, он кажется естественным. Разве не железом и кровью пришло православие на Русь, залив кровью весь Киев, истребляя волхвов, сжигая храмы и капища, убивая всех, кто держался за старую русскую веру, не хотел менять русские имена на иностранные? Но разве теперь это не исконно русская, как утверждают неграмотные, вера?

Переглядывались и даже ежились, словно в кабинете гулял холодный ветер, а с потолка сыпался мелкий злой снег. Воздух казался ледяным.

Я тоже чувствовал себя так, словно стоял на вершине горы под пронизывающим ветром. Любой неосторожный шаг…

Кречет слушал внимательно, в запавших глазах поблескивали злые огоньки. Сказал нетерпеливо:

– Хорошая преамбула. А теперь давайте поближе к грешной земле. Надеюсь, Виктор Александрович показал, что в наших руках в самом деле власти и силы больше, чем чувствуем. И можем не просто чуть-чуть лавировать, но и круто менять курс… Но меня сейчас беспокоит это чертово НАТО. Только очень наивные могут думать, что США вели борьбу с нами лишь потому, что им не нравится коммунистический режим. Мол, нарушаются права. Да плевать им на наши права! Это лишь удобный предлог, чтобы выглядеть хорошими на фоне нищающего СССР, а теперь на фоне растерянной России. Что можно сделать вот сейчас, немедля?

Все молчали, государственные деятели никогда не брякнут ничего, не прокрутив в мозгу несколько раз, а Яузов кивнул в мою сторону:

– Виктор Александрович призывал нас быть смелыми в решениях. Пусть предложит что-нибудь конкретное.

Холодный ветер усилился, а вершинка горы под ногами выглядела слишком острой, стоять приходилось почти на одной ноге. Одно неосторожное слово…

– Решение всегда там, – сказал я, – где его меньше всего ищут. Это золотое правило изобретателя, автор его – Генрих Альтов, применимо и здесь. У нас издавна был девиз: за веру, царя и Отечество. Вера стояла на первом месте. Сейчас мы знаем православие как наименее жизнеспособную из религий, но именно оно царит в России… Конечно же, лучшей из религий, раз уж таково веление времени… был бы ислам. Но, конечно же, ислам в нашей дремучей стране не пройдет. Неважно, что по всем показателям ислам выше и чище христианства, особенно православной ветви! Даже интеллигентный человек воскликнет с отвращением: как, взять веру этих чернозадых дикарей, что торгуют у нас на рынке апельсинами? Которые как звери стараются ухватить наших жен и дочерей? Да ни за что!

Краснохарев поморщился:

– Взять веру этих чернозадых дикарей? Которые торгуют у нас на рынке апельсинами? Да ни за что!

– Вот-вот, – согласился я, – а что уж говорить о среднем человеке? А религию ведь надо навязать ему! Убедить простого человека. Не шибко умного. Для него ислам – это те черные, что торгуют дынями да набрасываются на наших женщин. И не убедишь, что чеченцам, узбекам и прочим нынешним сторонникам ислама его навязали. Кому силой, кому убеждением, но совсем недавно. И если бы на Руси взяли, скажем, сейчас ислам, то это вовсе не означает превосходство чеченцев или американских негров, в большинстве своем сейчас принимающих ислам, над нами! Но ислам не пройдет потому, что мы все века воевали со странами, где был ислам. А значит, и воспитаны с колыбели в ненависти к исламу, во вражде, в неприятии лишь за то, что его исповедуют турки, с которыми у нас было по меньшей мере десяток русско-турецких войн, татары, с которыми воевали лет двести-триста. А наше православие для нас ценно тем нелепым, но милым сердцу доводом, что в церкви ходили наши отцы-деды. Неважно, хорошие отцы или нет, неважно и то, правы или нет, но мы их должны любить… что абсолютно верно, и следовать их путями… а вот это уже глупо. Дети все-таки должны быть умнее отцов, особенно дедов-прадедов, видеть дальше, понимать больше.

Я говорил и говорил, потому что политики – тоже люди, а людям некоторые вещи кажутся незыблемыми. Если со мной уже согласились, что всего-то лет сорок назад, в их школьные годы, было позором жениться не на девственнице, это скрывалось, то это не значит, что так же просто замахнуться на церковь.

– Если Америка, – продолжал я убеждающе, – раньше мечтала, чтобы коммунизм продержался в России как можно дольше, чтобы окончательно уничтожил ее соперника, могучую Россию, теперь так же страстно жаждет, чтобы у нас держалось православие. Самая отсталая и недееспособная из всех церквей, самая догматичная, она к тому же просто тающая льдинка в Мировом океане! Кроме нас, да еще Украины с Белоруссией, православие сохранилось разве что в Сербии, Греции да еще на каком-то острове… у крещенных нами алеутов, но земной шар поделен между могучим католицизмом и молодым энергичным исламом.

Коган сказал с некоторым удовольствием:

– Да, православию в мире нет места.

– Место есть, – возразил я, – но сердцами не движет, как яростный ислам! Или как даже католицизм.

Кречет вдруг нахмурился, подвигал густыми бровями:

– Полагаете, они могут тайно финансировать нашу церковь?

– Зачем?

– Ну, как мы подкармливаем… гм… некоторые удобные для нас партии и общества за рубежом….

– Не думаю, – ответил я, но в груди кольнуло. – Никто, как и Кречет, зря денег не тратит. Православие стоит так незыблемо, что в США могут спать спокойно.

Прищурившись, он посмотрел остро, словно кольнул двумя ножами:

– Так же непоколебимо, как стоял коммунизм?

– Если не крепче.

– И если вдруг пошатнется…

– Это будет для них такой же неожиданностью, – продолжил я, – как падение коммунизма.

Я не успел сказать опасных слов, я мог бы брякнуть, все смотрели ожидающе и как-то подбадривающе. Возможно, даже скорее всего, это было подбадривание опытных политиков, чтобы я наконец-то сказал такое, за что можно изгнать немедля, но Кречет насторожился, цапнул со стола пульт ДУ. Один из телевизоров обрел звук, там откормленный телекомментатор говорил живо, с радостным подъемом:

– …первым шагом президента был странный указ о выделении времени телевещания для… пропаганды ислама! Иначе не назовешь решение выделить им равное время с православием. Сейчас в стране замешательство, которое неминуемо выльется во всенародное возмущение… Наша страна исконно христианская, более того – православная, что значит – правильная, ибо, как известно, сами слова «правый» и «левый» несут в себе понятия правоты и неправоты. И вот в стране истинной веры президент решается дать слово исламу…

Яузов предложил:

– Уже можно возбудить дело о подстрекательстве. А пока взять под стражу, тем самым отстранив от эфира. И другим неповадно будет. Простите, Сергей Павлович, но вы что-то молчите…

Министр МВД бросил на него неприязненный взгляд:

– Разве что за ложь. Насколько я помню, было выделено не равное время, а пропорциональное числу верующих.

Было видно, как комментатору подложили листок, он живо пробежал глазами:

– Ага, так-так… Только что получено сообщение, что главы различных обществ обратились в мэрию с заявкой на массовые митинги. «Партия русских общин»… так, «Общество истинных дворян», партия «Возрождение великой России», движение «За святую православную Русь», партия демократов… заявки только начали поступать, оставайтесь с нами!.. Завтра предстоит жаркий день. А неделя, судя по всему, будет еще жарче.

На экране возникла хвастливая заставка, Кречет приглушил звук, обернулся. Лицо его было темнее грозовой тучи.

– Быстро сработали!

– Еще не вечер, – откликнулся Забайкалов.

Кречет уставился на него яростными глазами.

– Что?

– Говорю, это цветочки.

– А ягодки?

Забайкалов пренебрежительно отмахнулся:

– От этих людей неприятностей все же мало. Честно говоря, в России религия никогда не была сильна. Она как хлястик… если кто еще помнит, что это. Можно жить с хлястиком, можно без. Мы жили с хлястиком. Но никогда не дрались за право носить или не носить, не шли на костры, не начинали войны… Разве что протопоп Аввакум пострадал да боярыня Морозова. Простите за нелестное сравнение с Западом, но в России за все века христианства, начиная с принятия его Владимиром и до сего дня, народу от церковных распрей погибло в десять раз меньше, чем в Париже только за одну Варфоломеевскую ночь! Я уж молчу о религиозных войнах, о семи Крестовых походах… или их было больше?

Миротворец Коломиец пробормотал:

– Это ж хорошо, что у нас по религиозным мотивам не пострадали!

Кречет прервал:

– Он прав. У нас кровь не лилась не от великой мудрости, а от равнодушия. Вы хотите сказать, что пошумят да перестанут?

Забайкалов удивился:

– Разве я не сказал? Опасность вижу не из России, а из-за кордонов.

– Не восточных, надеюсь?

Забайкалов пожал плечами:

– Восток – больше ваша проблема. А на Западе зашуршат крыльями… Думаю, уже завтра начну получать осторожненькие запросы и запросики.

Кречет прищурился:

– Отвечать готовы?

– Ну, это привычно: наше внутреннее дело. Мол, пошли вы все… Я министр и джентльмен, потому не могу указать куда, но вы не то и не другое, знаете куда, так что идите, идите, идите… Правда, надо будет организовать неофициальный прием, на котором проговорюсь спьяну, что это наш ответ на их продвижение НАТО и что вы готовы идти до конца…

Кречет насторожился:

– До какого конца?

Забайкалов не отвел взгляда. Лицо было спокойное, чересчур спокойное, даже сонное, глаз не видно из-под тяжелых набрякших век, но это было лицо старого дремлющего льва:

– Так надо будет ответить. Нас не обязывает ни к чему, но звучит предостерегающе.

– Да, – заметил Кречет ядовито, – вот уже наш футуролог ежится.

– А где определим конец, – закончил Забайкалов так же невозмутимо, – это не их собачье дело. Пока.

В комнате повисла напряженная тишина. Забайкалов непрост, мелькнуло у меня тревожное. Он умеет просчитывать на много ходов вперед. А так как человек не только умный, но и поживший на свете, повидавший мир, он трезво смотрит на все политические системы, на все религии, на якобы незыблемые устои. Единственный из всех собравшихся, он мог просчитать, до какого конца готов идти генерал, ставший президентом.

Он сказал «определим», этим словом как бы оставаясь в команде Кречета, в нашей команде, до этого конца. Но кто тогда работает против Кречета?