Текст книги "Я живу в этом теле"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ГЛАВА 10

Небо затянуло серым. Не то грязные, как половая тряпка, облака, не то выдоенные до просветления тучи. Город изнемогает от жары, но все люди на улице бредут с различными тканями поверх потных тел. Голых нет совсем, что удивительно, хотя не совсем ясно… зачем эти странные покровы, именуемые одеждой? На их изготовление уходит уйма труда! Миллионы людей заняты только тем, что выращивают хлопок, выплавляют синтетику, обрабатывают, свозят то и другое на особые фабрики, где все это другими людьми превращается в то, что эти и другие существа надевают на себя. Конечно, зимой понятно, но в такую жару?

Перестань, напомнил я себе. Это может быть непонятно звездному наблюдателю… и, вероятнее всего, не только наблюдателю, но как житель этой планеты ты прекрасно знаешь, что одежда – обязательный атрибут вычленения этого существа из звериного ряда. Одежды нельзя лишаться даже в жару, слишком недавно человек вышел из зверей, слишком легко вернуться, а дистанцию надо держать, держать! Держать отчаянно, несмотря на всех Фрейдов, на свободную любовь, на свободу совокупляться с особями своего пола, со скотом, с рыбами, предметами, компьютерными персонажами…

Да, страшноватый мир, как здесь живут?.. Как с этим смиряются? Какая странная философия, какое мировоззрение…

Хотя какая, к черту, философия? В прошлые века царила вера в загробную жизнь, а теперь кто-то пытается придумать себе Мировой Разум, Высшее Существо, словом, того же Бога, только его именуют Творцом уже всей галактики, а остальное большинство жителей этой планеты просто старается не думать о Великом Небытии… Изо всех сил забивает голову сиюминутными заботами, только бы не вспоминать о том, что ждет в старости, а затем и…

По спине пробежал холодок. Интересно, подстраховывают ли меня? А что, если меня сюда забросили и пошли дальше межзвездные коктейли глушить или еще что-то… Черт, совершенно не помню ничего из той жизни!.. И пока не вернутся с обеда, я подвержен всем болезням, всем микробам, всем опасностям.

За холодком в душу заполз страх. Огромным усилием я заставил себя успокоиться. Я в теле землянина, а он должен быть привит… вот на левом плече пятнышко, где прививали оспу. Явно же и от прочих опасных болезней есть иммунитет, а гриппом в прошлом году переболел…

Правда, я не застрахован, скорее всего, от наезда автомобиля.

Прозвенел звонок. Я поднял трубку:

– Алло?

На том конце провода раздался вздох, потом тяжелый прерывающийся голос, в котором я не сразу узнал голос человека, который считается моим отцом. И который на самом деле отец вот этому телу, в которое я всажен так накрепко.

– Это я… Ты свободен сейчас?

– Да, в какой-то мере, – ответил я. – А что случилось?

– С Джоем совсем худо… Уже никакие таблетки не помогают… Я сам не сплю, лежу с ним рядом. У него слезы бегут, бегут… Он все понимает.

Я сказал с неловкостью:

– Отец, ты мучаешь не только себя, но и свою собаку. Пора принять решение. Ну, решись наконец!

После паузы раздался снова вздох, а голос, в котором дрожали слезы, упал до шепота:

– Уже… Потому и звоню. Приезжай, я сам не смогу.

Я поколебался. Пес у отца едва не такой же старый, как он сам. Дряхлый и облезлый, со слезящимися глазами, но сейчас дело не в собаке, страдает этот человек.

– Через полчаса буду у тебя.

Дверь отцовской квартиры такая же старая, обшарпанная, особенно если пройти, как я прошел, мимо сверкающих дверей соседей: бронированных, отделанных дорогой имитацией под дерево.

Отец открыл дверь раньше чем я дотронулся до кнопки звонка. С желтым изможденным лицом, осунувшийся, словно всю ночь стоял под проливным дождем, глаза воспаленные, а под ними темные мешки, похожие на изношенные сети для ловли рыбы.

– Что ты с собой делаешь, – сказал я с сердцем.

– Джой…

– Пойдем, – оборвал я.

Отец закрыл за мной дверь, что-то говорил, оправдываясь, я прошел на кухню. Середину занимал старый вытертый коврик, а на нем на боку лежал, вытянув лапы, Джой. Он показался дряхлым настолько, что я принял бы его за скомканный мешок из старой дерюги, потерявший цвет и форму.

Завидев меня, старый пес слабо шевельнул хвостом. На морде, по-старчески особенно выразительной, появилось что-то вроде слабой виноватой улыбки. Глаза были выцветшие от старости, блеклые, полуслепые. Он и узнал меня скорее всего по запаху, хотя вряд ли его нос чувствовал хоть вполовину так, как раньше.

Я присел на корточки, осторожно погладил по лобастой голове. Он лизнул пальцы, для этого ему пришлось шевельнуть головой, я слышал, как заскрипели шейные позвонки. Он не дернулся, но в собачьих глазах от боли выступили слезы, побежали по морде.

Кто-то сказал однажды, что нет ничего более трогательного, чем больное животное: оно переносит страдания с такой тихой и грустной покорностью, но больное животное еще можно вылечить, но не Джоя…

В груди у меня стиснулось, я почувствовал, что внезапно защипало и в моих глазах. Бережно погладил, прижимая ему голову, не давая шевелиться, он все порывался лизать мне ладонь. В его торопливых движениях были стыд и просьба извинить, что не вскочил от счастья, что так ослабел. Я сказал с ласковой мужской грубоватостью:

– Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.

Сзади тяжело зашаркало. Я спросил, не поворачивая головы:

– Машину не вызывал?

– Нет… – донесся из-за спины такой старый и виноватый голос отца, словно говорил сам Джой. – Я думал… Ты приедешь…

Я кивнул, обнял его за плечи, такие исхудавшие, костлявые.

– Я займусь. Ты побудь с ним.

Уходя в другую комнату, к телефону, видел, как отец опустился на колени возле пса, взял его лапу в ладони и застыл так, скорбный, плечи вздрагивали, а голова опустилась на грудь.

Я поспешно отвернулся, не хотелось видеть отца плачущим, сел и поставил телефон на колени. Пришлось сперва позвонить в справочную, там дали телефон ветеринарной службы, лишь тогда я, переговорив, позвонил в службу такси.

Отец сидел на полу, я подумал, что ему будет так же тяжело подниматься, старческие кости гнутся трудно, не только собачьи, суставы высохли. Джой лежал неподвижно, на морде было спокойствие, но слезы еще текли.

Я присел, погладил по дряблой облезлой голове. В груди была странная печаль, хотя на коврике лежала всего лишь умирающая собака. Пальцы чувствовали теплую плоть, уже одряхлевшую, но еще живую, что способна воспринимать тепло, холод, и хоть в страдании, но ощущать жизнь.

– Пора, – сказал я со вздохом. – Им ехать минут сорок. Пока выберемся, минут пять-десять, а там лучше посидим на солнышке. Пусть в последний раз погреется.

– Пусть, – торопливо согласился отец.

Он принес коробочку с таблетками. Я завернул сразу три в мясной фарш, раскрыл Джою беззубую пасть, затолкал в самую глотку. Видно было, как после долгого усилия по горлу прошел комок.

– Это на три часа, – сказал отец тихо. – Потом начнет отходить, боль вернется еще злее…

– У него не будет этих трех часов, – успокоил я, отец, однако, съежился, словно я его ударил, потащился, тяжело шаркая, к входной двери. Я крикнул вдогонку: – Я возьму этот коврик, хорошо?

– Обязательно, – донесся его прерывающийся слезами голос, – обязательно…

Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела.

– Потерпи, – сказал я Джою одними губами. – Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим…

Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую силой, когда я хватал Джоя на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что я поспешно опускал его на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только смотрит так виновато, что сердце щемит все сильнее и сильнее. Даже пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так утруждаться…

Отец ждал возле двери. Распахнул, я понес по коридору к лифту, а он торопливо гремел ключами, не мог попасть в замочную скважину, все спешил обогнать и вызвать лифт.

Я сумел выставить палец, ткнул в черную кнопку. Заурчало, загремели цепи, скрытые механизмы вздохнули и начали неспешно двигаться, скрипеть, шебаршиться, просыпаясь и потягиваясь, и только после долгой паузы скрип и скрежеты неспешно начали приближаться. В щелочке далеко внизу блеснул свет, начал нарастать, словно там из глубокого колодца поднималось странное электрическое солнце. Приблизился. Его заслонило нечто темное, и двери распахнулись.

Отец пропустил меня вперед, на ощупь нажал нужную кнопку, не отрывая любящих глаз от пса. Двери захлопнулись, мы проехали пару этажей, затем лифт приостановился, двери пошли в стороны. На площадке стоял мужик с толстым веселым пуделем на поводке. Пудель радостно бросился в лифт, мужик тоже шагнул, но, увидев пса на моих руках, переменился в лице:

– Это… уже?

Я кивнул. Судорога сжала мне горло, а отец тоже не ответил, только опустил голову. Сосед попятился, рванул своего веселого и лохматого так, что едва не оторвал голову.

– Вы поезжайте, поезжайте!.. Мы поедем другим.

Двери захлопнулись, лифт устремился вниз. Все собачники дома, да и окрестных домов, знают друг друга, знают, у кого собака еще щенок, а у кого уже престарелая, к таким не подпускают своих резвых, чтобы не толкнули, не повалили. Все оберегают своих собак больше, чем себя, и к собакам соседей относятся тоже лучше, чем к самим соседям.

Двор был залит солнцем, воздух свеж, несмотря на жару. Возле крыльца прогревалась под солнечными лучами широкая деревянная скамья. Обычно на ней старухи сидят впятером-вшестером, перемывают кости проходящим, сейчас пусто, я осторожно сел, опустил Джоя себе на колени. Отец присел рядом, все время то гладил старого пса по голове, то трогал лапы, не находил места.

Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку «Стоянка запрещена»; в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниелю, с которым выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а без собак пройдешь мимо, не узнав. Этого узнал лишь потому, что встречался не меньше полусотни раз.

Он подошел, вытирая масленые руки ветошью. Глаза невеселые:

– Все?.. Увозите?

Отец кивнул, говорить не мог. Губы дергались, а ответил почти шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:

– Он очень страдает.

– Понимаю, – ответил спаниельщик. Он потоптался на месте, развел руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем помочь, продлить жизнь нашей собаке. – Мой тоже уже дряхлеет… Играть давно перестал.

– Вашему еще не скоро, – утешил я.

– Говорят, спаниели живут недолго…

Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той же виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот машины. Похоже, он просто не мог вынести такого зрелища. Скрылся, да и не хотел, чтобы мы видели, что он видит.

Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один подошел, сказал сочувствующим голосом:

– Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.

– Это можно понять и по-другому, – пробормотал я.

– Нет, то по дурости и злобе людской…

Отец зашевелился:

– Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!.. К этому подъезду!

Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднял драгоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах были понимание и глубокая печаль.

Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я с бессильно обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сиденье. Отец сел рядом, назвал адрес. Таксист буркнул:

– Что, лапку прищемили?

– Если бы, – ответил отец кротко.

Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила на улицу, пошла набирать скорость. Я заметил в зеркало, с каким недоброжелательством таксист посматривал на бедного Джоя.

Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:

– Не понимаю, как можно так возиться с собаками… Что с ним?

Отец промолчал, в зеркало было видно его жалкое лицо, а я ответил:

– Он умирает.

Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль, мы помчались в левом краю, обгоняя других. Слева неслись навстречу в четыре ряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.

Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали на нужную улицу. Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила к самому крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно:

– Он что… так и не выживет?

– Нет, – ответил я резко, – от старости лекарства пока нет.

– Ага… – сказал он, – да ладно… ладно… Я тут содрал с одного араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халяву не помогут даже с таким. Да ладно, ладно!

Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксист нахлобучил на лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнулась задним ходом, что чудом не врезалась в забор, но затем ловко развернулась, вильнула задом и унеслась.

Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попытку повернуться в моих объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказался рядом, что-то шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем на второй этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.

К моему удивлению, врач сказал участливо:

– Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.

Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старым ковриком на широкую больничную кушетку. Отец опустился на колени, взял Джоя за исхудавшую лапу, сам такой же исхудавший. Изможденный. Джой сделал усилие, дотянулся до его руки, лизнул. В крупных собачьих глазах, по-старчески мудрых, были печаль и глубокое понимание.

Врач перебирал шприцы, я услышал тот особый хруст, с каким отламывают кончик ампулы, затем его белая фигура неслышно появилась рядом.

– Все собаки идут на небеса, – сказал он убеждающе. – За их любовь и преданность… Вы не должны так страдать. Вы нашли в себе мужество быть с ним до его последней минуты…

Отец хватал ртом воздух, лицо его стало мертвенно-желтым. Я одной рукой трогал Джоя, другой обнял отца. Он не мог выговорить, ему было трудно даже дышать. Я и сам выдавил сквозь перехваченное горло с великим трудом:

– Да-да… Начинайте…

Глаза старого пса следили за нами с любовью и преданностью. Он все понимал, и я видел, что он жалеет только, что оставляет нас без своей защиты, без заботы, что больше никогда-никогда не увидит нас, не лизнет руки любимого хозяина, не будет с ним выбегать на зеленую лужайку…

– Не… мо-гу, – вдруг вырвалось у отца со всхлипом. Он перехватил руку врача со шприцем. – Не надо… Я не могу… Он понимает, что мы его убиваем!

Он зарыдал, его худое тело тряслось, вздрагивало.

Врач возразил тихо:

– Он понимает, что вы облегчаете его муки… Он благодарит вас, что в его последние минуты жизни вы с ним.

– Не могу…

– Посмотрите ему в глаза!

– Не могу, не могу.

Отца трясло. Я силой затолкал ему в рот две таблетки. Он судорожно проглотил, вряд ли поняв, что делает. Я обнимал его одной рукой и, оставив Джоя, гладил теперь отца своего разумоносителя, прижимал к своему телу, сам чувствуя беспомощность и чудовищную несправедливость происходящего. Не должны умирать ни люди, ни собаки, никакие другие существа!

Врач посмотрел на меня, как на более мужественного, но теперь мое мужество было едва ли крепче отцовского. Все же я кивнул, он присел рядом с Джоем. Игла зловеще блестела капелькой влаги, врач не забыл профессионально выдавить все частички воздуха, одной рукой осторожно взялся за кожу на лапе Джоя, сказал тихо:

– Потерпи… Это совсем не больно.

Острие вошло в кожу бесшумно, как в мягкую глину. Джой слегка двинул ухом, отец протянул дрожащую руку, и старый пес начал лизать ее, выказывая благодарность, что мы с ним, что трогаем его, гладим, любим, что мы с ним, все еще с ним.

Постепенно движения его становились медленнее, язык двигался с трудом. Отец плакал навзрыд, громко и по-мужски неумело. Его трясло, но теперь внутренний холод сжал и мое сердце. Стало трудно дышать, я чувствовал, как похолодело лицо.

Врач странно посмотрел в мою сторону. Я услышал щелчок откупоренного флакона. Мелькнула его рука с клочком ваты, отвратительный резкий запах ударил мне в мозг, взорвал череп. Все тело тряхнуло судорогой, я чувствовал себя так, словно сквозь меня пропустили ток напряжением в сто тысяч вольт.

Джой лежал все так же на боку. Глаза его с любовью и преданностью смотрели на нас. Он уже не дышал, сердце его остановилось или останавливалось, но в угасающем взоре я видел его страдание от разлуки с нами.

Мы вышли на крыльцо странно осиротевшие. Умерла всего лишь старая собака. Но я чувствовал, что из меня вынули душу, а я только пустая оболочка. Отец выглядел еще хуже, это его пес, это ему он мыл лапы после каждой прогулки, ему любящий пес приносил тапочки и преданно смотрел в глаза, упрашивая велеть ему что-нибудь, послать куда-нибудь, а он тут же сделает, выполнит, потому что очень-очень любит…

Не знаю почему, но, томимый неясным побуждением, дома я сразу же бросился к книжным полкам. Из того, что искал, наткнулся только на затрепанный учебник по астрономии. Помнится, уже листал в первый же день… Да, первый день Осознания. Слишком упрощенный курс…

Холодок страха пополз по спине. Что-то в этом странное! Память подсказывает, в школе отвечал по этой дисциплине. Но почему ничего не помню? Да-да, мое тело отвечало достаточно уверенно. А потом, потом понятно… Большую часть знаний мы взгромождаем как цирковые эквилибристы, чтобы кое-как донести до экзаменатора, а потом все с грохотом рушится, рассыпается в пыль, еще не долетев до пола.

Знания, которые не употребляются, организм старается не запоминать. Это аксиома. Но, может быть, есть другая причина?

Я не дал исчезнуть холоду страха, наоборот – углубил, представив черноту космоса, бесконечность, далекие искорки звезд, безжизненность. Не потому ли организм не запоминает, даже спешит забыть, что эти знания не только бесполезны, но и опасны? Я же чувствую, как во мне сопротивляется нечто сильное, как в мозгу и в душе оно всеми лапами, коготками старается отпихнуться от ужасающего космоса, бездны, будто стою не на дне этой бездны, а на краю.

Итак, давай-ка припомню: в начале начал был Первоатом. Не существовало ни времени, ни пространства. Так? Так. Потом атом взорвался. Во все стороны понеслись осколки, что в полете превращались в скопления пыли, а из той образовывались галактики. Я сейчас возник в одной из таких галактик на самом краешке вокруг самой средней звезды. Этих звезд великое множество, как намного крупнее этого Солнца, так и мельче, ярче и тусклее. Планеты же состоят из той же пыли, что и звезды. Они не могли возгореться сами по себе из-за своих малых размеров. Правда, в недрах этих планет жар стоит почти как на поверхности звезды.

Время шло, структура Вселенной усложнялась. Галактики старели, некоторые звезды гасли, иные взрывались, сталкивались, их уносило космическими течениями.

На одной из планет, что кружились с бешеной скоростью вокруг Солнца, по мере усложнения, образовались некие соединения. Они получили возможность воспроизводить друг друга. Одни названы кристаллами, они развиваются медленнее, чем те, что получили название биологических. Биологическое усложнение материи привело к тому, что очень быстро через цепь превращений в более сложные структуры возникло то, что называется человеком. То, в чье тело меня всадили, словно в кабину вездехода.

«Стоп-стоп, – сказал я вслух, пытаясь уловить мысль, закрепить ее в словах, – почему сразу «всадили»? А если я сам откуда-то сбежал, побегал по Галактике, нашел временное убежище в этом теле?» Нет, это бред похуже того сериала, что Лена смотрит с восторгом. Там бессмертный дебил идет из века в век, ничему не научившись, кроме как махать мечом, да и то словно домохозяйка после двух уроков в платной школе. Если я представитель более высокого стаза, за мной уж точно не гоняется ни полиция, ни такой вот идиот с самурайским мечом. Но что тогда со мной? Почему я здесь?

Стараясь не потерять ниточку, я начал вчувствоваться, проникать мыслью глубже, дальше, и холодок сперва вздыбил волосы на руках, кожа пошла пупырышками, затем ледяными искрами пробрался вовнутрь, вонзился в сердце так остро, что в глазах потемнело, а в черноте заблистали ледяные звезды.

А что, если…

Нет, эта мысль слишком ужасна, чтобы попытаться даже додумать до конца! Чудовищна, отвратительна. Но все же попытаюсь, ибо надо не упустить ни малейшей зацепки. Итак, предположим, только предположим, что развитие вида не остановилось. Что развивается не только социальное устройство общества, но и в самом человеке появляются новые извилины, новые нервные окончания. Не так уж нелепо? По крайней мере не противоречит биологии, если даже и противоречит дарвинизму. Впрочем, дарвинизму не противоречит тоже.

Пойдем дальше. В результате этих новых извилин в том существе, которое зовется человеком, появилось нечто новое. Нет, не разум, ибо разум лишь высшее проявление инстинкта, он и служит глубинным инстинктам, умело удовлетворяя их, давая им то, чего не могут получить благодаря простым: хватай, греби, ешь. Нет, появилось некое осознание, продуктом которого и являюсь я. Я, существо, которое сидит в этом разумоносителе.

Я в нем живу. Даже командую. Что захочу, то и сделает.

Никакой не человек из будущего. Никакой не инопланетянин.

Просто человек, внезапно осознавший.

Что?