Текст книги "Я живу в этом теле"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ГЛАВА 6

Когда они ушли, Лена села дозваниваться до Макеевых, если что не так, то можно и на электричке к дачам, а я побрел в ванную. Снова из зеркала с недоумением уставилось существо, в которое я всажен. Вода бурно хлестала из обоих кранов, я торопливо разделся, ноги мои заученно перенесли меня через уже теплый эмалированный край.

Лежа на дне, сперва чувствовал тяжесть своего тела, потом вода поднялась, я ощутил себя в невесомости, блаженном состоянии, испытанном разве что в доразумности, когда витал вот так же в околоплодных водах…

Горячая вода чуть ли не пропитывала тело насквозь, малейшее движение, как пушинку, приподнимало в общем-то грузное тело моего разумоносителя. Вдруг, когда чувствовал покой и счастье, кольнуло горькое: но это все временно! Потом этого никогда не будет. Когда твои обглоданные червями кости будут лежать в земле, уже никогда не ощутишь, как опускаешься в горячую воду, как нежишься перед тем, как потянуться за увлажняющими и сберегающими шампунями…

Горечь перешла в холод. Страх прокатывался по телу все учащающимися волнами, словно я превратился в судорожно убегающего червяка. Во мне возникла жажда что-то делать немедленно, ведь я с каждым мгновением старею.

Потом чернота накрыла сознание. Я забарахтался, вода выплеснулась через край, я услышал ее плеск по кафелю, а порог низкий, если перетечет, то сквозь щели попадет к соседу внизу… Чернота медленно, очень нехотя отступила.

Я свесил голову над краем, пустяки, вылилось не так уж и много, но теперь я торопливо ловил взглядом плитки, считал их прямо и по диагонали, множил, высчитывал, сколько пошло на стену, сколько под раковиной… и холод начал медленно истаивать, только внутри все же осталось странное чувство потери.

Так же торопливо я намыливался, терся щеткой, а перед мысленным взором прокручивал формулы завитков газа, дорогу в булочную… нет, лучше к стадиону, лица Насти и Леонида, а когда споласкивался и наспех растирался полотенцем, уже прислушивался к работающему телевизору, голосу Лены, она напевала что-то вместе с группой «Квин».

Потом снова звонок, я услышал ее звонкий голосок:

– Точно?.. Уже?.. Пригнал?.. Ну, наконец-то… Много содрали?.. Грабители… Это они нарочно такие термины придумывают, чтобы голову заморочить… Хорошо, я буду там в шесть. Да ничего, я всегда просыпаюсь рано. Ладно, до завтра!

Когда я появился, уже сухой и чистый, но пустой внутри, она сидела в позе школьницы перед телевизором. Увидев меня, оживилась:

– О, какой чистенький!.. Все, машина уже вышла из этого чертова сервиса. Как новенькая, хотя обошлось это… Так что недельку-две я не буду вылезать с дачи. Если что нужно будет, звони туда.

Я покосился в темное окно:

– Ого, уже скоро ночь. Оставайся до утра. Отсюда к Макеевым ближе.

Она взглянула как-то нерешительно, в голосе было колебание:

– Да как-то…

– Ерунда, – сказал я искренне. – Им к тебе крюк через весь город, это полтора часа на машине! А утром время дорого. А ко мне не больше десяти минут!

Она снова долго думала, поглядывая на меня, наконец ее бровки поднялись.

– Ладно, уговорил. Неудобно только сообщать… чтобы заехали по такому адресу…

– …какой ты клялась забыть, – засмеялся я.

– Я этого не говорила! – вскричала она негодующе. – Макеев тебя и сейчас уважает!

– Тогда в чем проблема? – удивился я.

Она фыркнула, отвернулась. По экрану двигались ее любимые ведущие, гремела отвратная музыка, вопли, дурацкий хохот за сценой, а я ощутил себя несколько легче, защищеннее, словно это слабое существо в самом деле может меня защитить от самого страшного, что меня ждет, – небытия.

Второй раз с такой же сокрушающей мощью тоска нахлынула, когда ужинал. Снова со страшной отчетливостью ощутил, что скоро все это исчезнет. Меня не станет, никогда уже я не смогу почувствовать вкуса борща, жареного мяса, горячего кофе… Раньше вспоминал о смерти только перед сном. Когда темно, когда можно углубиться в себя. А сегодня впервые ощутил свое близкое исчезновение при ярком свете, погрузившись в теплую воду ванной, и вот опять… Или это приходит тогда, когда мозг ничем не занят и я могу отдаться о щ у щ е н и ю?

В полночь Лена, помню, обычно переключала телеканал, какой бы мексикано-украинский сериал ни шел, на свой любимый, криминальный. Там в течение пятнадцати минут очень коротко перечисляли и показывали истекающих кровью жертв при дорожных авариях. Обычно ребята с телекамерами успевали так быстро, что телезритель вживую видел, как распиливают сплющенные автомобили, выволакивают истекающие кровью останки, сами определяли, кто уже мертв, кто умрет по дороге в больницу, а кто выживет…

Показывали сбитых автомобилями, раздавленных. На экране вовсю полыхали пожары, в которых горели бомжи, но иногда и жители респектабельных квартир. Еще в день по три-пять убийств, обычно пьяные разборки, но иногда и эффектные заказные убийства.

Сейчас она тоже не изменила своей милой привычке. Мы лежали в просторной общей постели, друг друга не трогали, почти брат и сестра, ее рука пощелкала пультиком, и отсвет пожаров и пролитой крови упал на ее милое лицо. Я косился на нее, видел, как под пухлыми губами скрываются острые зубки универсального хищника.

– И что тебе там нравится? – спросил я. Она удивилась, не отрывая глаз от экрана, там санитары бегом пронесли на носилках залитое кровью тело.

– Ты чего? Раньше и тебе нравилось!

– Было, – пробормотал я.

– Ну и что вдруг?.. Правда, сегодня как-то мало убитых… И на пожаре никто не сгорел. Скучно.

– Зато на дорогах погибло семеро, – сказал я саркастически.

– Это да, – согласилась она обрадованно, со здоровым блеском в глазах. – Особенно когда эти две иномарки на полном ходу лоб в лоб!.. Не помогли все эти хваленые ремни безопасности, подушки…

– Лобовой удар, – пробормотал я. Плечи мои передернулись. – Они даже не успели почувствовать боли… наверное.

– Это вряд ли, – заявила она авторитетно. – Это в «жигуленке» бы сразу, а здесь все-таки иномарки… Вон тот спасатель говорил, что еще слышал стоны, когда резали машину, чтобы извлечь тела!

Высветились благодарности спонсорам и фирме, что предоставила костюм ведущему. Видать, совсем обнищал, бедняга, в лохмотьях ходит. Я отвернулся к стене и закрыл глаза. Лена осталась ожидать программу, которая собирала несчастные случаи за сутки по всему миру. Там крови целое море, если в Москве за день десять человек, то сколько на всей этой планете…

На запястье едва слышно тикало. Чтобы не пытаться понять спросонья, который час, я не снимал часы даже в постели. Сейчас тупо смотрел на циферблат, не понимая, почему вдруг стало тревожно, а от нехорошего предчувствия защемило в груди.

Часовая почти стоит, минутная движется едва-едва заметно, но секундная стрелка бежит резво. И все время только вперед! Вот пять секунд… вот десять… пятнадцать… двадцать две… И даже если я сплю, если просто лежу тупо, не живу, так сказать, она все время бежит и бежит… Я не знаю, как ее остановить, и пока, насколько знаю, никому не удавалось. Время шло, когда Цезарь вел легионы на Галлию, когда моему деду стукнуло двадцать лет и он решил жениться, идет сейчас и будет идти потом, в году двухтысячном, в трехтысячном, стотысячном… Может быть, тогда и людей уже не будет, а если будут, вспомнят ли нас?

Я ощутил боль в груди. А что мне до того, если и вспомнят? Я уже не буду быть.

Меня не будет.

И в третий раз эта леденящая тоска нахлынула, когда я почти заснул, когда тело расслабилось полностью, уже чувствуя, как в него входит этот загадочный сон. Неужели исчезнет весь сладкий мир, я не буду слышать запах кожи этой женщины, ее волос, обхватывать ее собранное в комок тело, не услышу тихого сопения. Никогда не услышу, никогда… Потому что исчезну я, исчезнет она…

Я стиснул зубы, обхватил Лену так крепко, что она проснулась, сказала с сонным удивлением:

– С чего вдруг так возбудился?.. Спи, уже поздно.

– Спи, любимая, – прошептал я, и черная мгла чуть отступила, хотя я видел, как она поглощает углы комнаты, наступает злорадно. – Спи. Я люблю тебя.

– И я, – прошептала она сонно. Подвигала задом, устраиваясь в объятиях поудобнее, теплая и мягкая, такая домашняя и пододеяльная, чмокнула губами, не раскрывая глаз, и снова засопела тихо и довольно.

Я обхватил ее, такую нежную и мягкую, это называлось спать «ложечкой», по телу прошла блаженная волна расслабления. Мозг начал затуманиваться, я уже ничего не видел, не чувствовал, кроме того, что лежу в теплой постели и что сознание угасает, угасает, угасает…

Ледяным ветром смерти дохнуло так ясно, что по всему телу кожа вздулась крупными пузырями. Я вздрогнул, сжал теплое тело в объятиях с такой силой, что оно мявкнуло и протестующе дернуло локтем. Но ведь сознание мое и так умирает каждую ночь! Или впадает в такое странное состояние, когда с ним что-то делают, творят, подправляют, а потом утром я просыпаюсь, помня урывки каких-то странных видений. Вроде бы все тот же человек, но на самом деле иной, подправленный… Или вовсе иной, не считающий себя все тем же?

Осторожно, стараясь не разбудить это теплое ласковое существо, я выбрался из постели, заботливо укрыл ее округлое плечо одеялом.

Она почуяла, спросила сонно:

– Ты куда?

– Чаю много выпил, – ответил я, – сейчас вернусь, спи.

Я зашлепал в сторону туалета, свернул на кухню. В окно падал слабый свет от многоэтажного дома напротив. Вдали противно скрипнули тормоза, едва слышно простучали колеса далекой электрички. Две трети окон уже темные, там тоже…

Холодок ужаса прокатывался по телу, пытался проникнуть в мозг. Я старательно отгонял, начиная пристально рассматривать посуду на кухне, аккуратно поставил чайник на плиту, повернул вентиль и поджег газ.

Так, первое: прежде чем решу, кто я и как отсюда выбраться, надо выполнить главное условие – сберечь себя от случайностей. Не упасть с балкона, не перевалиться через перила, осторожно переходить улицу, не ввязываться в пьяные драки. Правда, остается еще риск быть случайно застреленным при бандитской разборке, задавленным пьяным лихачом, что помчится на красный свет, не застрахован от рака, диабета или других пока неизлечимых болезней, как будто мне не все равно, что их начнут лечить через сто лет!.. Но все же есть шанс протянуть существование этого тела на три-четыре десятка лет, а за это время попытаться найти какой-то выход…

Какой выход, мелькнула горькая мысль. Думаешь, до тебя никто не искал? Первая запись, что дошла из глубины веков, это безумный страх и стенания египетского Гильгамеша, что боялся умереть и все искал бессмертие. Увы, безуспешно…

И другие искали. Гёте две трети жизни ухлопал на поиски эликсира бессмертия, потом написал об этом «Фауста». Маркиз де Сад искал, купаясь в крови младенцев, секты всякие ищут, принося жертвы Сатане…

Пока чайник закипал, включил телевизор, сразу до предела приглушив звук, хотя Лена обычно спит, как бревно. На экране изумленный толстяк брал интервью у поджарого господина, которому можно было с одинаковым успехом дать как пятьдесят лет, так и семьдесят. Господин вспоминал времена революции, рассказывал, как он стоял в карауле Зимнего дворца, когда ворвались красные, я не успел подсчитать, сколько же ему лет, как телеведущий вклинился и напомнил, что господину пошел сто пятый год.

Я ощутил, что тоже начинаю всматриваться с жадным интересом в лицо человека, которому удалось перешагнуть за отведенные рубежи. Не страшны ли ему эти добавочные годы? Ведь семидесятилетний может себя успокаивать, что этот день еще не последний, есть же на свете и постарше люди, а каково этому старцу?

Да черт с ним, мелькнула в голове горячая, как кипяток, мысль. Зато если он столько прожил, то есть шанс и у меня?

И так же думает каждый, всплыла другая мысль, уже не такая радостная. Вот сейчас смотрят, созывают к телевизорам всех, кто на кухне или на балконе, с восторгом тычут пальцами: вот тому мужику сто четыре года! И помрут, кто в статистические пятьдесят восемь, кто чуть позже, а кто-то и раньше, оправдывая среднюю цифру.

– Что ж это я, – сказал я вслух, чувствуя на языке легкую горечь, – даже порадоваться не успел…

Лейб-гвардеец хорошо и с юмором рассказывал о тогдашних нравах, поведал о театрах и актерах того времени, цитировал длинные отрывки из Бентама и Мабли, я невольно вспомнил генсека Брежнева, который свою фамилию читал по складам на заранее заготовленной бумажке. Даже если этому феномену не сто четыре, а всего пятьдесят, все равно такие передачи надо показывать время от времени. У людей, которые все больше начинают со страхом задумываться о том, что же их ждет Потом, это вызовет прилив оптимизма, они ощутят, что еще масса времени впереди, а там наука что-то да придумает для их бессмертия… три ха-ха-ха!.. и с этими оптимистическими мыслями неожиданно умрут в пятьдесят восемь.

– А все-таки шансы повышаются, – сказал я вслух, хотя, похоже, это все-таки говорил мой разумоноситель. – Если он смог, то почему не я? К тому же пил и курил, а если я откажусь… Да еще если соблюдать режим питания и… разные другие режимы…

Против желания сердце начало постукивать учащенно. Мне сейчас только неполных тридцать. Еще масса времени для развития науки и техники. Пусть через пятьдесят лет еще не будет придумано бессмертия, но можно будет пересадить изношенное сердце, печень, почки… Суставы и сейчас пересаживают! Я согласен жить без рук-ног, но только бы жить. А с искусственными органами проживу еще с полсотни лет, если не больше, а там наука и загадку бессмертия расколет…

Звук от телевизора внезапно рванул резкий и наглый, словно взорвался снаряд. Я невольно повернул голову, и в череп через уши и глаза ворвалась мощная, хорошо продуманная высокопрофессиональными специалистами акция по навязыванию нового вида прокладок для женщин. Компьютерная графика, созданная лучшими программистами мира, умело закручивала пространство, показывая, как прокладка прилегает и высушивает, а лучшие художники планеты расцвечивали и усыпали блестками сухое ухоженное тело. Я засмотрелся, краем сознания понимая, в каких муках рождалась каждая деталь этого тридцатисекундного шедевра и что на затраченные деньги можно было бы содержать крупный научно-исследовательский институт проблем медицины в течение двух-трех лет.

Сколько рекламы, сколько людей… А сколько держав даже не подозревают о моем существовании!.. Ко рту подступила горечь, едва я попытался представить себе всю планету. Сколько людей, которые не знают обо мне! Сколько молодых девушек, которые могли бы… с которыми я мог бы… которые подошли бы мне гораздо больше, но что я могу? Что я могу в этом теле и в этой эпохе?

Щемящая тоска перед необъятностью мира и моими крохотными возможностями ушла вглубь, а оттуда вдруг кольнуло холодом, словно сердце напоролось на острое лезвие скальпеля. Страшно, что столько держав не подозревают о моем существовании, но еще страшнее… нет, об этом лучше не думать… черт, само додумывается, мысль трудно остановить, вот уже выдала, что эти державы не заметят и моей кончины, моего исчезновения. Мир исчезнет, вселенная исчезнет, жизнь прекратится, и настанет Великая Тьма, Небытие… но эти державы, и девушки в разных странах совсем-совсем не заметят этой величайшей из катастроф!!!

ГЛАВА 7

Я увидел черноту, от которой защемило сердце. Чернота разделялась широкой багровой полосой, а на этой полосе стояла моя бабушка, умершая давно или совсем недавно, смотря как считать, и произносила ласково и грустно: «Ну вот, мой птенчик, мы увидимся уже скоро… Еще чуть-чуть, и увидимся». Душу сковал холод: я знал, что это мое сумеречное сознание создает эту картину. Мы не увидимся, потому что бабушка давно мертва и рассыпалась в пыль. Это мозг строит иллюзии, чтобы я… не впал в панику?.. не заметался в животном страхе?.. не знаю… Поглощая фигуру бабушки, начал возникать свет, яркий и всесжигающий, я начал твердить себе в панике, подавляя страх, что сейчас это погаснет, сейчас это все пройдет… В полном бессилии понимал, что это последние мгновения моей гаснущей жизни, а когда нарастающая тьма начала сменяться странно раздробленным на мелкие квадратики светом, будто свет проходил через рифленое стекло, я сжался весь, ибо после этого света, когда в мозгу иссякают последние крупицы кислорода и мозг гаснет, наступит то страшное небытие, когда моего сознания не будет… а значит, не будет и меня. Никогда. Вовеки.

Я вынырнул из тьмы сна, ощутил тело и стучащее сердце. Страх… нет, великая печаль растворилась в теле, пропитала каждую клетку. Да, сейчас я, оказывается, еще жив. Ну и что? Очень скоро случится именно то, что увидел…

Ладонь моя лежала на соседней смятой подушке. Открыл глаза, рядом пусто, позвал:

– Лена!.. Ты где?

Из кухни доносился мерный звук срывающихся с крана капель. Прислушался, но только перекликаются диспетчеры на близком Белорусском вокзале, внизу затявкали собаки, и снова только мерный стук капель.

На столе записка: «Не стала будить, ты спал, как мертвый. Машину уже подали к подъезду. Целую, Лена».

Однажды к клазомейцу Анаксагору, поглощенному беседой с друзьями, подошел какой-то человек и сообщил, что оба его сына умерли. Анаксагор спокойно сказал, что всегда знал, что породил смертных. Выходит, Анаксагор не просто знал, но и как-то сжился с этой мыслью, с этим чувством. Сжился, покорился ему! Но я… я не хочу покоряться! Я не хочу жить, зная, что умру!!!

На алгоритмах оделся, почистил зубы, позавтракал, вышел и нажал кнопку лифта, потом к троллейбусу, привычный щелчок компостера, протиснулся к хорошенькой молоденькой женщине, чьи молочные железы выпячены так, что невольно заденешь локтем, – привычная игра в общественном транспорте, легкий петтинг по дороге, она тоже может шаловливо и украдкой от других пассажиров пройтись кончиками пальцев у тебя по змейке на джинсах. Все едут с неподвижными лицами и глядя мимо друг друга, не стоит привлекать внимания, хотя кто-то ревниво и завистливо замечает, потом остановка, с сожалением выходишь, ощущая неудобство от скопления горячей крови в определенном месте.

Квартал до здания института, вахтер, лестницы, как дела, все в порядке, привет своим, надвигается распахнутая дверь, за ней привычный мир с привычными людьми, что просто живут, едят, размножаются, что-то делают, вот мой стол с кучей бумаг, стул, комп с погашенным экраном…

Ведомый теми же алгоритмами, я включал, настраивал, даже это все можно делать без участия разума, привычно, хотя вроде бы сложнейшие программы поставили пару месяцев назад, и я действовал, двигался, пальцы щелкали по клавиатуре, гонял мышкой и тыкал курсором в пиктограммы, открывал и передвигал виртуальные объекты, совмещал, достраивал, привычно пошарил в ящике стола и, не глядя, достал и распечатал коробочку с печеньем, похрустел…

Над ухом раздался мощный голос Вавилова, заставивший меня вздрогнуть:

– Черт, а они в самом деле выигрывают!

Я испуганно оглянулся.

– Что? Ты о чем?

Он ткнул пальцем в противоположную сторону. На столе у Маринки пробовали на ее компе новый TV-тюнер. На экране двигались цветные фигурки, что-то выкрикивали, вздымали кверху руки, подпрыгивали, бросались друг другу на шеи.

– Смотри! – сказал он с раздраженной завистью. – В прошлый раз они разыгрывали в лотерею пять пней и одну иномарку. Я думал, брехня, а они в самом деле вон вручают выигрыш!

Угрюмов пробурчал недоверчиво:

– Думаю, все равно брехня. Подстроили так, что получают свои.

Вавилов поколебался, сказал уже тише:

– Черт их разберет. Но, с другой стороны, деньги ж небольшие! Надо послать им всего червонец, а выиграть можно иномарку! «Мерс» или «бээмвэ»!.. Как ты, Егор? Попробуем поймать удачу за гриву? Или хотя бы за хвост?

Я вздрогнул, медленно выныривая в этот мир и еще не сообразив, отдаться ли разумоносителю, когда он будет отвечать за меня привычно и округло, или же вякнуть что-то самому.

– Что?

– Давай, – повторил он громко, как глухому, – сыграем. В телелотерею! Вдвоем. Больше. Шансов.

– На что?

– На выигрыш, чудило! Там не так уж много ответов. И все выбирают одинаковые. И мы с тобой выберем: ты – один, я – другой. Больше шансов.

Я поморщился, помотал головой.

– Извини, не играю.

Он покачал головой, оглядел меня как безнадежно больного.

– Да, ты совсем сдаешь. Пить уже перестал, курить – тоже! Только с бабами завязать – и можно в гроб.

А Угрюмов пробурчал:

– Пить – вредно, курить – противно, но умирать здоровым – обидно…

Какая, к черту, лотерея, мелькнула у меня обжигающая мысль. От страшной трезвости обдало холодом. На самом деле уже вытянул счастливейший билет, и это просто невероятный случай, что он достался мне. Даже по теории вероятностей. Только один счастливый билетик на триста пятьдесят миллионов! На котором было написано – жизнь. Все остальные – смерть, гибель. Да что там один из трехсот миллионов… Намного, намного больше. Один из многих миллиардов.

Когда-то существо, мой отец, копулируясь с моей матерью, выпустило за раз триста миллионов – как минимум! – на самом деле намного больше, сперматозоидов. Только один сумел внедриться в яйцеклетку, тут же захлопнул все двери и окна, укрепил стенки. Остальные, постучав лбами об отвердевшие стены, погибли. А тот, кому посчастливилось, развивался, рос и в конце концов развился настолько, что начал самостоятельную жизнь. А потом его оторвали от пуповины, он получил имя… Это был я.

Да, мой отец много лет едва ли не каждый день выбрызгивал по триста-пятьсот миллионов носителей жизни, но все погибали. У них не было даже шансов. И лишь только один раз им дали шанс. Я был в том счастливом забеге, где участвовали триста-четыреста миллионов участников. Если бы первым к яйцеклетке добежал другой, то меня бы не было. Никогда.

Так о какой еще лотерее может идти речь? Я уже выиграл такое, что все остальное – дым, пар, одинокий атом во Вселенной… А подумать только, меня могло не быть!.. Не быть! Как это – не быть?

Сначала я представил себе черноту космоса, но там все же плавали странные кольца, пятна, а это уже что-то, затем вообразил себя без рук, без ног, без тела… Труднее всего было вообразить себя без чувств, без мыслей…

И тут судорога черного ужаса подбросила меня со стула. Сердце колотилось как ошалелое, всхлипывало. В груди сипело, как старый насос. Весь организм судорожно доказывал, что он есть, что живет, что не умер. Смерть сама по себе не страшна – страшно то, что это уже навсегда. Холод проник во внутренности, начал подниматься ледяной волной. Я чувствовал себя сосудом, что заполняется черным отчаянием. В голове стучат молоточки, там жар, но никакой жар не остановит эту волну ледяного холода.

Это навсегда, шепнули мои губы. Это уже навсегда… Никогда мне было не быть… Ни кем быть, а вообще быть. Никогда… Я умру, исчезну навсегда….

Как издалека донесся встревоженный голос Угрюмова:

– Егор, что с тобой?

Я просипел:

– Ничо…

– Да на тебе хари нет!

– А где…

– Не знаю. Но хари нет, точно.

Сквозь мрак небытия проступили очертания комнаты. Столы, компы, существа с белыми лицами – все повернуты в мою сторону. Одно встало со словами:

– В самом деле, до чего же здесь душно!

Хлопнуло окно, по моему лицу мазнуло прохладной лапой свежего воздуха. Я сумел опуститься на стул, не промахнувшись, но руки дрожали, во мне жил черный ужас и страх перед состоянием, когда меня не было.

Существо, что открыло форточку, приблизилось к моему столу. Молодая особь, половозрелая самочка. От нее тугими волнами идет запах гормонов.

– Тебе в самом деле дурно?.. Или в ужасе, что отпуск перенесли на декабрь?

– А что, перенесли? – вяло поинтересовался я.

– Конечно! – ответила она сочувствующе. – Вон в коридоре новое расписание повесили!

Я тупо молчал, а за моей спиной голосом Вавилова пробурчало:

– Кому ты веришь? Марине?.. Она всех так прикалывает.

Я был налит черным тяжелым страхом, как сосуд ртутью. Тело вздрагивало, череп трещал, словно ломались черепки на холоде. Чувствуя, что эта чернота вот-вот затопит целиком, я ухватился за первое же, что пришло в голову: начал читать вслух «Евгения Онегина», а когда запнулся после первой главы, перешел на «Облако в штанах», которое знал почти полностью.

Вавилов вытаращил глаза, брови полезли вверх. Когда заговорил, в голосе звучали неподдельное недоумение и даже странная тревога:

– Что с тобой?

– Память проверяю, – ответил я хрипло.

– Зачем?

– Не знаю, – ответил я счастливо, что могу ухватиться еще за какую-то нить, могу общаться, снова вернуться в привычный мир. – Дурак, наверное. Правильнее бы не память, а мышление заново проверить… Интегралы бы пощелкать, дифференциальные уравнения порешать.

Он повторил с еще большим недоумением:

– Зачем?

Я тяжело вздохнул:

– Ты прав. Чувствую, что не поможет. Дифференциалы решу с легкостью. Если не в уме, я и раньше этим не блистал, то на бумаге уж точно. Без всяких компов и логарифмических линеек.

В его глазах тревога проступала все отчетливее. Наконец он спросил напряженным голосом:

– Похоже, тебя это не радует?

– Нет, – честно признался я.

– Ну, старик, ты даешь! Правда, такая жара стоит! Ты просто перегрелся. Или к бабам надо сходить. А то чересчур много энергии сублимируется в голове. А ее надо выпускать, выпускать!.. Природа постаралась, придумала все так, что выпускать очень даже приятственно.

– Да, – сказал я трезво. – Уж она-то постаралась.

– Ладно, старик. Что с тобой? Ты помнишь телефоны всех баб, разве этого мало? Я всех записываю, да и то потом не найду куда записал! Чего тебе еще? Чем ты недоволен?

Люди разговаривают даже с собаками и кошками… как говорят, когда нет равного собеседника, но на самом деле теперь я понимаю, почему вступают с ними в беседы, почему у них постоянно включен телевизор!

Я ответил ему как собаке или горшку с геранью, чтобы услышать свои слова произнесенными, вслушаться в них и, возможно, уловить, где ошибся и почему:

– Не радует потому, что помню вроде бы сложное… так нас учили в школе, но совершенно не могу понять самого простого… самого-самого элементарного.

Он насторожился:

– Чего?

– Зачем мы живем, – сказал я убито. – Кто мы?.. Какова цель нашего бытия?

Он присвистнул тихонько, но лицо вытянулось, глаза суетливо забегали, потом скрылись вовсе. Остались только глазные яблоки, чуть прикрытые плотными мясистыми веками. Я видел цветную радужную оболочку, темный зрачок, что вдруг расширился, но взгляда не было, словно Вавилов вдруг исчез, а я смотрел на вырезанную из дерева фигуру.

Такое превращение показалось жутковатым. Я поежился, спросил довольно глупо:

– А что, ты знаешь?

– Мы живем, – ответил он почти прежним голосом, – мы живем… мы просто живем!

– Просто?

– Живем, – повторил он. – Чудак, живи и радуйся!

Из-за дальнего стола поднялась Маринка, самая эффектная девушка отдела, но очень деловая, знающая себе цену.

– Вавилов, – сказала она повелительно. – Я схожу за бутербродами, а ты смели кофе.

– Кофе заканчивается, – предупредил он.

– В банке еще на два помола, – отрезала она. – А завтра привезут хорошие зерна, не эту пережаренную плесень, которую кто-то купил… Вот только не помню, кто?

Вавилов втянул голову в плечи, уменьшился, старательно застучал по «клаве», как заяц по барабану. Из-за его спины поднялся Угрюмов, показал в улыбке все сто зубов:

– Мариночка, мне биг-мак. С ветчиной!

Марина удивилась:

– Ты же в прошлый раз брал с сыром!

– Правда? Ну тогда и сейчас с сыром.

Из-за столов ей подтверждали, что им тоже, да, без изменений, какая Маринка умница, все помнит, она кивала, глаза внимательные, в самом деле все запоминает, наконец на миг остановилась возле моего стола.

– Тебе обычный расстегай?.. Что-то ты сегодня не совсем… Что-то собрался свершить? Взорвать Останкинскую башню?

В груди предостерегающе кольнуло, но у нее был обычный глуповато-восторженный вид молодой красивой девушки, и я с усилием ответил почти так же легко:

– Да вот сперва определю, что именно надо свершить.

Она засмеялась:

– Ого! Обычно все уже знают. А ты переходишь в разряд рефлектирующих интеллигентов.

– А это что?

– Это выше классом, – заверила она знающе. – Не умеют – это уже класс, а если еще и не знают, то это вовсе высоколобые. Мол, только дураки все знают, во всем уверены… Желаю успеха!

Она вернулась к себе, я видел, как быстро побросала в сумочку весь богатый набор косметики, разных щеточек, пилочек, два разных зеркальца, тюбики, флакончики, наборы с жутко изогнутыми ножничками, крючками – без них ни шагу, сунула туда же два безразмерных полиэтиленовых пакета.

Когда за ней захлопнулась дверь, я хоть и знал, что, если выгляну из окна, увижу, как она переходит на ту сторону улицы, а водители сигналят и предлагают подвезти, но чувство странной потери засело, как небольшая, но чувствительная заноза.