355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Никитин » Мне – 65 » Текст книги (страница 6)
Мне – 65
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 00:50

Текст книги "Мне – 65"


Автор книги: Юрий Никитин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вошла в обиход формула: сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст!

Когда я работал по вербовке на лесозаготовках среди зэков, заметил, что все уголовники – патриоты Советской власти. Стиляг готовы убивать на месте, за Советскую власть любой Запад порвут голыми руками. И никакая западная идеология их не возьмет, тлетворное влияние инакомыслия не коснется.

Как уже говорил, с самого раннего детства предоставлен сам себе, мать и дед работают по две смены, бабушка едва управляется с хозяйством: куры, свиньи, козы, кролики, к тому же во всех магазинах надо было отстоять громадную очередь, чтобы купить хотя бы буханку хлеба, успеть приготовить ужин и собрать «тормозок» с собой, так что бабушка загружена с утра до поздней ночи.

Потому мною дома заниматься некогда, а я, предоставленный сам себе, вскоре нашел выход, чтобы взрослые не останавливали и не спрашивали, почему не в школе: вообще отказался от портфеля, даже от учебников. Брал с собой только дневник и тетради, без которых уж никак нельзя. Но их можно засунуть за пазуху и так бродить по городу, вместо того чтобы сидеть в опостылевшей школе и слушать то, что либо неинтересно, либо давно знаю из книг.

Как результат: на каждое лето я получал переэкзаменовку, а в седьмом классе так разленился, что даже переэкзаменовки не дали. Просто оставили на второй год, как… неуспевающего.

В моем классе прозвучало, как анекдот, одно родительское собрание, на котором мою мать предупредили, что ее сына, скорее всего, оставят на второй год. После собрания одноклассники высыпали в коридор в сладком предвкушении жестокой трепки, которую мать задаст мне, но, к их глубочайшему разочарованию, она сказала мне только: «Сырники в духовке, еще теплые», поцеловала в щеку и пошла во вторую смену на фабрику.

Да, я остался на второй год, что меня нисколько не смутило и не встревожило. Учиться вообще бросил, но на третий год оставлять вроде бы нельзя: перевели в восьмой класс.

А в следующем, восьмом, исключали трижды за драки и хулиганство, сперва на три дня, потом на неделю, наконец на две недели, после чего выдали табель и захлопнули дверь. К счастью, мне как раз исполнилось шестнадцать, я пошел на завод слесарем, там же поступил в вечернюю школу рабочей молодежи, откуда меня исключили за драки через два месяца.

Да, как раз исполнилось шестнадцать лет, уже можно на работу так называемой «малолеткой», то есть на сокращенный рабочий день.

Ближайший к нашему дому – завод ХЭЛЗ, он тоже на окраине, только на другой стороне реки, куда мы ходили бить тюринцев. Но те времена быстро прошли, сейчас и Журавлевка, и Тюринка – окраины, которые против центра, так что я без опаски прошел по мостику на территорию врага, что уже не враг, отыскал завод и толкнул дверь проходной.

Бабулька-вахтерша мирно посмотрела на меня поверх очков.

– Что тебе, милай?

– Хочу устроиться на работу, бабушка.

Она вздохнула, что-то написала на листочке и протянула мне.

– Вот тебе временный пропуск. Проходи на территорию, вон в том домике – отдел кадров. Там все и расскажешь.

Начальник отдела кадров – полный идиот. Долго, подробно и проникновенно рассказывает о преимуществах профессии слесаря-ремонтника, напирая на то, что ремонтники выходят на пенсию не в шестьдесят лет, а в пятьдесят пять! Как будто не одно и то же! Сейчас мне шестнадцать, а шестьдесят исполнится… может быть исполнится, в тысяча девятьсот девяносто девятом!.. Страшно не то что выговорить, но даже вышептать эту цифру: тысяча девятьсот девяносто девятый год! Значит, если проработаю ремонтником всю жизнь, смогу выйти на пенсию не в тысяча девятьсот девяносто девятом, а в тысяча девятьсот девяносто четвертом!.. Даже цифрами, чтобы нагляднее, абсурднее – 1999 год, это если на пенсию по старости, и в 1994-м, если с вредными условиями труда. Ну не идиот ли? Какая разница? Да я не доживу до такой дряхлости…

Я брезгливо представил себя трясущегося от тяжести лет старца. Сейчас мне шестнадцать… да я никогда не буду старым! Никогда. Это просто невозможно. Год и то – неимоверный срок. Да что там год – месяц тянется так, что можно пешком до Луны и обратно. Я просто не могу себе представить этот чудовищно далекий, просто недостижимый 1999 год. Это так же далеко, как до времен Наполеона или египетских фараонов.

– Я пойду слесарем-ремонтником, – сказал я.

– Вот и прекрасно, – обрадовался начальник отдела кадров. – Там не так уж и тяжело, как считают, только немножко шумно… Зато на пенсию на пять лет раньше, ты только подумай!

Я кивнул, он быстро выписал мне направление, пока я не передумал, и я отправился в цех РЗО, то есть ремонт заводского оборудования. Там я проработал положенные два месяца учеником слесаря, получил второй разряд, еще через полгода повысил его до третьего, через три месяца до четвертого, а затем какой-то странный зудеж заставил все бросить и перейти на том же заводе в деревообделочный цех учеником столяра.

Тогда еще не знал, что это как будто в генах: больше года я редко задерживался на какой-то работе. Бывало даже так, что, проработав год, уезжал в экспедицию на Дальний Восток или в Сибирь, а потом возвращался на тот же завод и в тот же цех на ту же работу. Всегда принимали с ликованием: я из тех, кто может подменить любого запившего работягу, может отработать две-три смены кряду, выйти в выходные дни.

На всех предприятиях настроены против «летунов» – часто меняющих место работы, я только слегка чувствовал себя виноватым, но только потому, что каким-то образом огорчаю других людей, однако же странная правота в своих поступках не оставляла ни на минуту. Это потом сообразил, что смена работы просто необходима: иначе как расти, повышать уровень, повидать мир и людей, если всю жизнь простоять у одного и того же станка?

Смотрю с брезгливой жалостью на своего бригадира Владимира Босенко. Ему уже тридцать два, это почти старик и рассуждает по-стариковски. Его волнует, какая у него будет пенсия, уже прикидывает, как будет работать последние пять лет, чтобы набрать как можно выше заработки. Именно с них будет насчитываться пенсия, которую станет получать остаток жизни.

Посоветовал и мне подумать, я взял бутылку с молоком и отошел к играющим в домино. Дурак этот бригадир, хоть и слесарь высшего разряда. Мне семнадцать лет, да я никогда не доживу до этих дурацких шестидесяти лет! И не хочу доживать, это же совсем дряхлые старики, что едва ходят, трясущиеся и опирающиеся на палочку. Они ничего не помнят, забывают свое имя, их водят под руки, поднимают с постели, чтобы не нагадили прямо там…

Нет, я никогда не буду шестидесятилетним. Никогда.

Это просто невозможно.

Очень долго писали и рассказывали небылицы о так называемых дальновизорах, наконец их начали выпускать в продажу под названием «телевизоры».

У слесаря-ремонтника высокая зарплата: мне хватило всего лишь получки, чтобы купить появившийся в этом месяце таинственный телевизор «КВН». Телевидение работает два раза в неделю по два часа. Теперь в эти заветные дни к нам набивается в комнату соседей, как селедок в бочку, рассаживаются и ждут того удивительного мгновения, когда загорится крохотное окошко и начнется телепередача. Появилась шуточка: хочешь разориться – купи фотоаппарат, хочешь поссориться с соседями – купи телевизор.

Сам экран размером с почтовую открытку, а ящик телевизора – почти с массивный комод. Тут же поступили в продажу линзы, чтобы увеличивать изображение, иначе приходилось сидеть буквально вплотную к экрану, чтобы хоть что-то разобрать в этой бледной черно-белой картинке. На самом же деле она не черно-белая, а практически всегда серая.

Линза, огромная, пустотелая, устанавливается на ножках перед экраном, в дырочки сверху заливается дистиллированная вода, и линза начинает переломлять, увеличивая изображение. Иные умельцы заливают глицерин, он вроде бы дает больший угол переломления, а некоторые добавляют еще пару капель зеленки или йода, делая изображение «цветным». Как сказка прозвучало предсказание одного из крупнейших ученых, что через какие-нибудь двадцать лет, то есть в 1977 году, у нас будет круглосуточное телевидение, причем три-четыре канала, а к 2000 году придет эпоха цветного телевидения: круглосуточного, не меньше десятка каналов.

Неужели это случится? Правда, тогда уже наступит полный коммунизм…

На заводе в моей бригаде сегодня вспыхнула горячая дискуссия: видит или не видит дикторша сидящих перед экраном.

– Конечно же, видит, – доказывал Павел, слесарь пятого разряда, – она смотрит прямо на меня! И когда я пересел, ее глаза тоже смотрели на меня!

– Верно, – поддержал Егор. – Она видит всех.

Бригадир, Малюков, всплеснул руками.

– Да как она вас видит, олухи!.. Вас же тысяча!

– Ну, тысячи не наберется, – возразил рассудительно старый опытный Калиниченко. – А если и тысяча, то что?.. Вот когда на митинге человек выступает, он видит и побольше всяких морд, и все на него смотрят…

Влодавец, горячий быстрый монтажник, мотал головой, кипятился, доказывал:

– Все брехня, все!.. Я нарочно перед ней штаны спускал, все показывал!.. Она и не моргнула!

– Ну и что? – возразил Калиниченко. – Вот Нюрка-штукатурщица тоже глазом не моргнет, что бы ты перед нею ни выделывал.

– Да, – поддержал Влодавец, – эти дикторши – народ битый, все повидали. Им чтобы пробиться на телевидение, чтобы себя показывать… пусть и не каждый день, знаешь через что проходится пройти?..

– Но я такое выделывал, – доказывал Влодавец, – что она не могла не… хотя бы улыбнуться!

Я помалкивал, старше меня люди спорят.

Когда в телевизоре исчезает или портится изображение, я снимаю заднюю стенку, там плохой картон на смешных задвижках, и поочередно прижимаю лампы, вдавливая их в гнезда. В большинстве случаев это помогает, лампы при нагреве часто «отходят», вылезают из гнезд. В других случаях двигаю колечком магнита по трубке, повышая яркость, наводя на фокус.

Все эти способы были хороши, пока балом правили лампы. Но затем прозвучало незнакомое слово «транзисторы», о них рассказывали чудеса, а затем появились первые телевизоры на этих самых транзисторах.

Мы вскрывали телевизор и не могли понять: как он работает без ламп? Да, техника поднялась на новый уровень. И все меньше и меньше можно сделать в доме самому.

В детстве я видел у соседей, они жили богато, настоящий граммофон. Это такой патефон с большой изогнутой трубой с раструбом, куда можно засунуть самый большой арбуз. Труба красиво блестит, а когда игла скользит по пластинке, скрип превращается в хриплую музыку, даже слышно, как поет человек.

Потом их усовершенствовали, появились патефоны. Эти похожи на граммофоны, но ящик втрое меньше. И еще без трубы. Звук получается по-старому, но потом усиливается электричеством, так что огромная труба уже не требуется.

Правда, надо часто крутить ручку, чтобы завести пружину, она потом раскручивает диск, на который надевается пластинка. На любой вечеринке кто-нибудь из парней обычно подходит к стоящему на тумбочке патефону и периодически крутит ручку. А есть такие, не умеющие танцевать, что весь вечер заводят патефон, довольные, что и они вроде бы при деле, участвуют.

А вот теперь в продаже появился первый магнитофон, который, как обещали статьи в журналах, творит просто чудеса. Я зарабатывал достаточно хорошо, так что с ближайшей получки отправился в магазин и купил это волшебство, как только они пришли к нам в Харьков. «Днепр-10», огромный ящик с открывающейся крышкой, на которой два штыря, для одевания на них бобин с магнитофонными лентами. Понабежали друзья, у них такого чуда нет: кто продолжает учебу, а кто и работает, но на таких работах, где не надо трудиться как следует, а на таких, как правило, и платят слабо.

Мы орали, кукарекали, прокручивали запись, и каждый орал, что это не его голос, в то же время узнавая всех остальных, записывали музыку и проигрывали ее, выставив магнитофон в открытое окно, чтобы все видели, какие мы современные, богатые, технически развитые!

Лента безобразно часто рвалась, ее склеивали ацетоном, вся лента в таких склейках, а пальцы от ацетона желтели.

Потом скорость записи удалось повысить вдвое, и на ленту в триста пятьдесят метров удавалось записать уже целых полчаса. Через два-три года еще вдвое, и стала доступна запись в течении часа. А потом ленты становились все более емкими, а бобины поступили в продажу полукилометровые.

А потом… потом придет невероятная революция, когда будут изобретены кассеты для бобин. И появятся так называемые кассетные магнитофоны, когда уже не нужно самому собирать и наматывать ленту. Ее вообще не берут в руки, а только кассету, где две бобины, соединенные лентой. Нужно только попасть этой кассетой в щель, и… все!

Патефонные пластинки часто ломались, очень хрупкие, но я нашел способ склеивать: пинцетом, которым мама щипала брови, а я полоскал фотографии в ядовитом проявителе, берешь патефонную иглу и накаляешь ее на огне. Можно в пламени обыкновенной спички.

Потом прикладываешь ее к плотно сдвинутым краям разбитой пластинки, раскаленная докрасна игла с шипением погружается в черную пластмассу, остывает, как остывает и материал пластинки. Еще одну такую же иглу в другом месте, и вот пластинка склеена. Да, при проигрывании на стыке будет щелкать, но все-таки ее можно будет слушать, пластинка спасена!

Вслед за патефонами появились электрические патефоны, которые назвали электропроигрывателями, а потом и просто – проигрывателями. Пластинки стали выпускать шире, наконец появились так называемые долгоиграющие: на них помещалось по три-четыре песни!

Правда, такие пластинки были огромными и очень хрупкими. При любом неосторожном движении тут же ломались, так что склеивать приходилось очень часто, а после второй поломки обычно проигрывать уже не удавалось: трэки не совпадали, игла либо застревала, либо перескакивала.

А у нас на Журавлевке то из одного дома, то из другого доносятся песни, игра на гармошке, на баяне или аккордеоне. Летом поют, играют во дворах, а потом выходят на улицу и поют там.

Прохожие либо останавливаются послушать, либо пускаются в пляс. А кто-то умело вплетается своим голосом в общий хор, нащупав место, где его голос как раз к месту.

Пели и плясали все. Очень редко найти такого, кто бы не пел. Это потом, когда появились первые патефоны, а потом и вовсе магнитофоны, наступила болезненная ломка.

И – народ перестал петь. Не только потому, что проще нажать кнопку магнитофона. Но ведь всем вокруг видно, что известный певец споет лучше тебя! Как тут петь, выставлять себя на посмешище?

Играть тоже перестали, а затем и вовсе исчезли гармони, баяны, аккордеоны. Записанная музыка в исполнении мастеров звучит лучше, кроме того – громче или тише, по желанию. Звучит всегда, когда желает хозяин.

И – кончились песни в каждом доме. Затихли песни на улицах.

У меня уже есть фотоаппарат «Смена»: новое поколение фотоаппаратов, современное, более прогрессивное, чем «ФЭД» или «Фотокор». «Фотокор» мне не понравился: приходится снимать на пластинки, это прямоугольные кусочки стекла, на которые нанесен фотоэмульсионный слой. Фотографии можно делать только прямым контактом: пластинку прикладываешь к бумаге, засвечиваешь, а потом – в растворы. Фотография получается такого же размера, увеличивать или уменьшать не удается.

Кроме того, человек, которого снимаешь, должен не двигаться три-пять минут. Даже не моргать, иначе глаза будут смазанными. В яркий солнечный день выдержку можно поставить на одну минуту, но меньше нельзя: пластинка окажется недодержанной, то есть недостаточно засвеченной.

Со «Сменой» же все намного проще: снимаешь на пленку, там тридцать шестькадров, но я ухитряюсь делать все сорок, потому что начинаю снимать сразу же, без протяжки. Пленка продается в бумажных коробочках, их надо вскрывать в полной темноте, это делаю обычно под одеялом, стоя на коленях перед кроватью и накрывшись до пояса, подоткнув со всех сторон, чтобы ни малейшей щели.

Пленку вытаскиваешь и медленно и осторожно вставляешь на ощупь кончиком в щелочку стержня, начинаешь наматывать, стараясь не поцарапать фотоэмульсионный слой. Так наматываешь всю до конца, закрываешь металлическим кожухом и закрываешь с двух сторон крышечками, что удерживают кожух в сомкнутом состоянии и не пропускают свет.

Только после этого можно сбросить одеяло и, жадно хватая свежий воздух, отдышаться. А потом полученную кассету вставляешь в фотоаппарат. И всего-то делов! Остается только снимать, тщательно выверяя расстояние, диафрагму и выдержку.

А потом так же в темноте вытаскиваешь пленку и заправляешь ее с великими предосторожностями в бачок для проявления. Потом, выбравшись из-под одеяла, заливаешь в бачок проявитель, поворачиваешь за выступающий стержень положенные семь минут, выливаешь проявитель в банку. Заливаешь воду и тщательно промываешь от проявителя, затем выливаешь воду и заливаешь раствор фиксажа. Тоже постоянно медленно проворачиваешь за пимпочку сверху, чувствуя, как внутри пленка купается в растворе, а когда пройдут положенные десять минут, тогда фиксаж выливаешь, а вместо него заливаешь холодную воду. Именно холодную, вообще с растворами температуру нужно выдерживать очень строго: холодные не проявят своих свойств, а от горячей потечет эмульсия. В любом случае пленка будет испорчена.

После фиксажа промывать нужно особенно тщательно, иначе останутся потеки соли и тут же испортят пленку. Ну, а когда все готово, пленку с величайшей осторожностью достаешь, прикасаясь кончиками пальцев только к перфорированным краям, прицепляешь на один кончик грузик, а другой конец прищепкой или скрепкой прикрепляешь к бельевой веревке.

Обычно нащелкиваешь несколько пленок, прежде чем взяться за проявку, так что на бельевой веревке висят, как правило, три-четыре, а то и больше этих пестрых лент. На каждой по сорок кадров, но только две трети более-менее удались по качеству, а из них не больше трех-четырех удовлетворяют и по композиции.

Теперь уже можно просмотреть снимки, правда, черное выглядит белым, а белое – черным. На пленках изображение, понятно, негативное, но половина дела уже сделана.

Затем наступает очередь собственно печатания фотографий. Своего фотоувеличителя у меня нет, беру в прокатном пункте, тащу «из города» на Журавлевку это громоздкое сооружение, дома завешиваю окна одеялами в два слоя, прибиваю края гвоздиками, чтобы не пробивались лучи света, и на всю ночь сажусь печатать снимки.

Вместо дорогих ванночек для растворов используются обыкновенные тарелки. Две на проявитель и фиксаж, называемый попросту закрепителем, и по тарелке с водой: обязательна промывка после проявления и фиксажа. А потом уже готовые снимки сбрасываются в таз с водой, где они дожидаются конца операции.

В отличие от проявления пленки печатать на бумагу можно при слабом красном свете, так что удается следить за появлением изображения на бумаге. Едва кажется, что уже все в порядке, поспешно вытаскиваешь из проявителя, торопливо споласкиваешь и бросаешь в фиксаж. Там могут полежать дольше, главное – не передержать в проявителе. Правда, когда «вытягиваешь» снимки с очень темных негативов, то приходится и под светом держать долго, и в проявителе оставлять до упора, но с нормальными снимками главное – не передержать.

Потом наступает завершающий этап: в тазик с водой добавляешь соды, разбалтываешь, мокрые снимки вытаскиваешь и клеишь на оконные стекла. Благодаря соде, фотографии становятся глянцевыми и, высыхая, с легким отщелкиванием отлепляются и падают на пол.

Я поднимаю их, свернувшиеся в трубочки, укладываю между страниц книг, а сверху придавливаю чем-нибудь тяжелым. Все, процесс закончен. Через некоторое время можно будет раздавать снимки восторженным друзьям.

Конечно, это все упрощенно, на самом деле весь процесс намного сложнее и тяжелее, но все-таки фотографии мы делали!

У нас уже настоящий душ: я вкопал во дворе четыре столба, соорудил сверху навес, встащил туда бочку и заполнил водой. Солнце нагревает бочку, и, открывая кран, можно наслаждаться под струей воды. Я приделал сеточку, получился настоящий дождик.

Пришли повестки из военкомата, Журавлевка забурлила, мы не могли дождаться дня, когда же наконец эта медкомиссия. Все готовились изо всех сил, кто отжимался и подтягивался, ибо в армию не берут тех, кто не сможет подтянуться на турнике десять раз или отжаться тридцать, кто-то, подобно Вовке Евлахову, учит на память таблицу окулиста.

В большой комнате нам всем велели раздеться, одежду оставили на длинном ряде стульев, пришла молодая женщина с кучей бумаг в руках и повела по кабинетам. В первом всего лишь измеряли рост, вес, кровяное давление, а дальше пошли кабинеты специалистов: терапевта, хирурга, окулиста, стоматолога…

Мое настроение упало после первого же врача. Хоть я и не надеялся попасть в армию, но все-таки надеялся хотя бы чуть продержаться в общей группе, но меня забраковали в первом же кабинете, что, однако, не освободило от необходимости пройти остальные. И в каждом отмечали на листке: «негоден». В каждом!

Нас водили, как стадо овец, скоро мы перестали стесняться, переходя голыми по коридору из кабинета в кабинет, заходя голыми даже к стоматологу или окулисту, ведь в следующем кабинете нам заглядывали в задницы, потому для врачей проще, чтобы мы и не одевались, а что чувствуем мы… но солдаты должны быть готовы ко всему.

Евлахов вышел зареванный: хоть и выучил таблицу и отвечал почти верно, но врач что-то заподозрил и, отойдя к дальней стене, показывал ему пальцы и спрашивал, сколько их. Гену Босенко забраковали из-за того, что у него нет одного из коренных зубов. Приговор: будет есть медленнее других, а такое в армии недопустимо, может ослабеть, похудеет. Такие к службе в армии непригодны. И еще из моей родни вылетел Саша Кудрявцев: у него зрение оказалось минус полтора, о чем он даже не догадывался, полагая, что с глазами все в порядке.

Это был позор, я стеснялся выходить к водозаборной колонке, чтобы не встретить знакомых парней или девчонок, которые обязательно спросят: а тебе когда в армию? А если все-таки приходилось, сперва долго высматривал через дырку в заборе, чтобы никого не было поблизости, торопливо выскакивал и спешил к колонке, жал на рычаг изо всех сил, чтобы полный напор, и так же бегом, расплескивая воду, нес ведра обратно.

Еще через месяц отобранным счастливцам повестками сообщили, чтобы прибыли на вокзал в такой-то день и в такое-то время. Отгремели веселые проводы, парней повезли на вокзал, а я прятался в комнате и следил за отъезжающими из-за занавески.

Часа через четыре ко мне вошел раздраженный Худяков, лицо злое, вытянутое.

– Что стряслось? – спросил я испуганно и в то же время с нехорошей радостью. – Не взяли?

Он со злостью стукнул кулаком по столу.

– Мы прибыли на вокзал, собрались на платформе и ждали целый час! Потом пришли офицеры, построили нас по росту, рассказали, куда нас отвезут служить. Еще через полчала подали вагоны. И тут, представляешь, какие сволочи…

– Да что случилось?

– Нет, ты даже не представляешь! Я сказал, что нас выстроили по росту?

– Сказал.

– Как думаешь, это ж правильно?

– Ну да…

– И я о чем говорю! Так вот, эта сволочь, старший из них, капитан, сволочь редкостная, начал посадку в вагоны по… фамилиям!

Он задохнулся от возмущения, руки дрожат, я дал ему воды, он залпом выпил всю кружку.

– И что?

– Понимаешь, из строя выходили и садились в вагон сперва всякие там Агарковы, Архиповы, потом Босенки, Будяковы… А когда подошла очередь до буквы «х», оказалось, что вагоны уже заполнены! Мест нет.

Я удивился:

– А вас разве собирались везти в пассажирском?

– Нет, в привычном «телятнике»! В том-то и дело, что там мест никаких и не бывает. Я доказывал, что нас тоже можно поместить, или взять еще хотя бы одного меня, в вагоне и не заметят, что на одного человека больше, но капитан сказал, что положено только шестьдесят на вагон, а если будет шестьдесят один, то его отправят под трибунал. Это уже пятьдесят восьмая статья, от десяти до пятнадцати лет.

Я спросил затаив дыхание:

– И что теперь? Больше не возьмут?

Он прорычал зло:

– Пообещали, что на следующий год возьмут первым. А если нет, я до Кремля дойду!..

Миша похвалился, что придумал, как гладить брюки, не тратя электричества. Взять два цельнолитых чугунных утюга, ставить на газовую плиту. Одним гладит, а когда остывает, то ставит его снова на горящий огонь – ведь газ бесплатный! – а гладит другим. И так по очереди.

А еще раньше, вспомнил я, у богатой соседки я видел паровой утюг с откидывающейся крышкой. Туда загружают угли из печки, и, пока те угли сохраняют тепло, утюгом можно гладить. А потом эти угли высыпаешь, кладешь другие.

Здорово! Вот до чего дошла техника!

Непонятная новинка, о которой все заговорили: магазины самообслуживания! Правда, пока не магазины, а только отдельные полки, но прилавка перед ними нет, можно подходить и самому выбирать товар.

С утра перед таким магазином огромная очередь, пускают по пять человек, все выстаивают по четыре-пять часов, чтобы попасть в это удивительное место, где есть такая секция.

Мне, честно говоря не понравилось: когда подошел к полке, с обеих сторон сразу же появились два продавца, что неотрывно смотрели в мои ладони. Гадостное чувство, словно просвечивают, так и хочется начинать оправдываться, доказывать, что не воровал ничего, ну не воровал, точно не воровал, я просто взял вот эту пачку печенья, сейчас пойду заплачу за нее и сразу же прямиком к выходу.

И больше сюда не приду.

Жара, на небе ни облачка солнце припекает так, что плавится асфальт. Я иду с расстегнутой рубашкой, возле проходной завода встретил Котенко, замначальника цеха, он нахмурился, укоризненно покачал головой.

Я вежливо поздоровался, а он протянул руку и заботливо застегнул мне все пуговицы, вплоть до последней, что туго стянула шею и уперлась в кадык. Так принято, я не стал спорить, все либо косятся на распахнутую грудь, либо застегивают, вот как Котенко, но едва он отошел, я снова расстегнул пару верхних пуговиц и сразу ощутил себя легче.

Что значит жить на Украине?.. Это – владение двумя языками: русским и украинским. В отличие от всех других республик, в книжных магазинах Украины везде есть отделы иностранной литературы. Конечно, оригинальной с капиталистического Запада не было, зато в изобилии книги «братских социалистических республик»: на польском, болгарском, чешском, сербском… Особенно много на польском, сказывается близость к Польше, общие корни. С удивлением я обнаружил, что легко читаю названия. Взял в руки детективчик на польском, варшавское издание, с легкостью прочел страницу, хотя глаза с трудом идут по непривычной для нашего глаза латинице. Странное ощущение, что польские книги написаны как бы на смеси русского с украинским, а непривычность возникает только из-за латинского шрифта.

Через неделю такого привыкания, я читал на польском так же просто, как на русском, а затем, обнаглев, начал покупать на сербском, чешском, болгарском… С болгарским, как ни странно, оказалось труднее всего. Попавшись на обманчиво родную кириллицу, сразу же начал спотыкаться на обильно вкрапленных в текст тюркских словах, оставшихся то ли со времен хана Аспаруха, основателя и создателя Болгарского государства, то ли со времен турецкой оккупации.

На языках «братских народов» часто попадаются переводы, что немыслимы в Советском Союзе. Так познакомился и с современными властителями умов на Западе и, конечно же, с американской фантастикой, что щедро переводится на польский, чешский…

Вышел закон или постановление, хрен их разберет, запрещающий водителям подавать звуковые сигналы. Похоже, это ударило здорово: все привыкли гудеть беспрерывно или же по всякому поводу подавать длинные сигналы. Все щеголяли, у кого сирена круче, устанавливали чуть ли не пароходные, от рева которых шарахались не только пешеходы, но даже в квартирах соседних домов за толстыми стенами.

Милиция следила ревностно, это же добавочный корм, штрафовали нещадно. Конечно, полностью сигналы никто не запретил, но у нарушителя спрашивали: мог ли обойтись без сирены, и он начинал крутиться, как уж на сковородке.

Но, странное дело, на проезжей части тихо стало уже в первую же неделю. Наверное, многих и самих раздражал этот рев, гам, настырное гудение и металлические кваканье, но другие ж гудят, почему и мне не гудеть, но начали крупно штрафовать, прокалывать талоны, грозить лишением прав… И – прекратилось.

Постепенно машин стало так много, что их разрешили припарковывать на тротуаре. Правда, только двумя колесами. Появились строительные бригады, что начали расширять дороги. А потом еще и еще.

По телевидению показывали, что в Америке на дорогах часто возникают пробки, для нас абсолютно неизвестное явление.

Футболист, забив гол, не побежал с достоинством через поле на свое место, а начал с перекошенным лицом носиться по стадиону, вскидывая кулак, выкрикивая что-то, а другие футболисты, вместо того чтобы остановить обезумевшего, смотрели на него с интересом.

– Рехнулся?

– Нет, – объяснил Босенко, великий знаток футбола. – Сейчас это входит в моду. Это раньше мужчины стеснялись выражать свои эмоции на публике, а сейчас футболистам для привлечения публики на трибуны велят быть актерами, вот так орать, прыгать, падать и кувыркаться…

– Да ладно тебе, – не поверил Грацкий. – Это ж какой стыд!

– Ха, стыд! А разве не стыд, что хоккеисты уже начинают надевать дурацкие маски?

– Ну, – сказал Грацкий с неудовольствием, – не все, а только любительские команды. Профи никогда не будут играть в масках, это позор. А у канадцев и любители играют с открытыми лицами. Мужчины не страшатся крови и ссадин. А вот так бегать и орать по стадиону – позор! Говорю вам, эта дурь не привьется. Этот придурок побегает-побегает, а потом его вовсе выгонят. Другие футболисты никогда не станут носиться по стадиону, вскидывая кулаки и обнимаясь!

На заводе в обеденный перерыв рассказали про Игната, нашего дальнего родственника, зашел спор, страсти накалились, все перешло в драку.

Оказывается, Игнат женился на Зое, сыграли свадьбу, а потом, как положено, их отвели в спальню и постелили новую простыню. Когда они легли, Зоя призналась Игнату, что она… не девственница.

Игнат заскрипел зубами, некоторое время смотрел на нее бешеными глазами, потом вскочил и бросился к своему ящику, где у него лежали охотничьи вещи. Зоя с ужасом смотрела, как он вытащил охотничий нож и пошел к ней со зверским выражением лица.

Она застыла от ужаса, а он, шепнув: «Терпи, раз виновата», рассек ей кожу на внутренней стороне бедра. Пошла кровь, ею смочил простыню посредине, а Зойке велел забинтовать ногу, чтобы никто ничего не заметил.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю