Текст книги "Имаго"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 14

На меня в упор взглянули крупные глаза с удивительно широкой радужкой, из-за чего глаза выглядят еще крупнее. Высокие брови в безмерном удивлении приподнялись еще выше. На скулах румянец стал ярче… нет, просто это так падает из окна свет. Глаза изумленно расширились. Некоторое время стояла, красиво изогнув стан, все еще гибкий, тонкий, результат шейпинга и диет. Красивое безукоризненное лицо лишь на мгновение выказало какие-то чувства, потом снова стало холодновато-приветливым, а голос произнес с издевательской нейтральностью:

– О, никак не ожидала… Что случилось?

Черкашенко доложил довольно:

– Мэри, Бравлин теперь будет работать у нас! Я подыщу ему неплохое местечко.

Она с сомнением посмотрела на него, потом снова на меня, словно спрашивая о настоящей причине.

– Вот уж меньше всего на свете могла бы поверить…

Черкашенко сиял, упивался победой. Он протянул к ней руки:

– Иди сюда, дорогая! Отметим возвращение Бравлина, его нам так недоставало!

Она, глядя мне в глаза и не двигаясь с места, сказала отчетливо:

– О, нет, дорогой!.. Я так устала. И сегодня, пожалуйста, никакого секса, хорошо?

– Очень много работы? – спросил он участливо.

– Да нет, – ответила она ему, но не сводила глаз с моего лица, – просто у босса сегодня были гости из Новосибирска. Обсуждали контракт на поставку леса… Обсуждали часа три. Я за это время дважды приносила им кофе, один раз отсосала троим, а двое меня еще и попользовали во все полости.

– А, – сказал он понимающе, – ну тогда полежи с полчасика, отдохни. А потом сходим в тренажерный зал, да?

Она все еще смотрела мне в лицо. Я не повел и бровью, хотя три года тому от одной только мысли о таком я бы уже помчался убивать всех новосибирцев на свете. Наконец она изволила услышать его вопрос, помотала головой:

– Нет, я только приму душ. А потом в тренажерный. Один новосибирец, что пользовал меня по-собачьи, заметил, что малость отвисает живот.

Он осмотрел ее внимательно.

– Врет. У тебя живот почти плоский.

– Это когда я стою вот так, – ответила она с грустью. – Я даже чуть напрягаю мышцы, подтягиваю, не заметил? А надо, чтобы так было само по себе. С сегодняшнего дня буду качать только мышцы живота.

Она наконец отвела взгляд. Мы проводили взглядами ее безукоризненное тело, Черкашенко посерьезнел, сказал строго:

– Только, Бравлин, давай договоримся сразу! Ты в моем полнейшем распоряжении. Шаг вправо, шаг влево… сам понимаешь. Ты тогда здорово оскорбил нас, назвав коллаборационистами. Мэри, ты не поверишь, две недели ходила опухшая от слез. Мне пришлось несладко, ведь до того мы работали вместе, ты… надо признаться, делал львиную долю всех работ. Но теперь все созданное мною – только моя заслуга, понял? Все высоты, которых я достиг, моя заслуга. Так что ты по праву начнешь работать там внизу, очень глубоко внизу. Но я, обещаю, буду тебя постепенно продвигать наверх. Конечно, чтобы это не повредило мне, сам понимаешь, но все же я тебе помогу…

Дверь ванной хлопнула, Мэри вышла в легких трусиках, с обнаженной грудью. Она уже потеряла ту прежнюю идеальную форму, но и сейчас была вызывающе прекрасна, сексуальна. Черкашенко с беспокойством вскинул брови, явно жена раньше такие штучки не позволяла себе, но проследил за ее взглядом и расплылся в понимающей улыбке. Да, это хороший удар по мне, который мог ее получить пятнадцать лет тому… теперь завидуй, пожирая глазами, скрежещи зубами от ревности и зависти!

Черкашенко указал на поясницу:

– А это что за синяки? Ушиблась?

– Да все тот новосибирец, – сказала она с досадой и снова посмотрела на меня. – Сперва держал почти нежно, а когда вошел в раж… Настоящий горилла!

– А как контракт?

– Подписали, – сообщила она. – Возможно, со следующего месяца у нас будет прибавка к жалованью. Небольшая, но все же рост.

Она улыбнулась нам и удалилась в комнаты, вихляя бедрами, как уличная шлюха. Черкашенко покачал головой, не понял, с извиняющейся улыбкой развел руками:

– Что-то на нее нашло.

– Да все путем, – ответил я.

– Это она мстит тебе, – сообщил он. – Эх, старое не вернуть…

– Да, – ответил я. – Увы. Извини, я сейчас.

Он все еще доедал ложкой икру из вазочки, когда я вернулся из прихожей. Пистолет смотрел ему прямо в макушку, а когда Черкашенко вскинул голову, ствол оказался нацелен прямо в переносицу. Глаза его расширились, он вскрикнул:

– Бравлин!.. Что за шутки…

Это не шутки, хотел сказать я, но вместо этого просто нажал на курок. Профи, как я слышал, не закатывают длинных речей перед жертвой. То дело любителей да киногероев. Руку сильно тряхнуло, я едва удержал рукоять, что стремилась лягнуть меня в зубы. Пуля, что должна была продырявить череп между глаз, расколола голову намного выше. Оттуда выплеснулся багровый бурунчик, и тут же изнутри закупорило коричневой губкой. Я быстро перевел ствол на дверь в комнату. Странно, никто не выскочил, не закричал, и тут только я уловил, что оттуда доносится грохот ударников, объемный звук заполняет всю комнату.

В России есть монотипы, вспомнил я, стереотипы, а здесь вот уже долбисурроундтипы. Дверь распахнулась от толчка. Звук оглушил, Юджина осторожно подводила длинной щеточкой брови перед большим зеркалом на столе. Она заметила меня в самый последний момент, начала поворачивать голову. Выстрел болезненно тряхнул мои руки. На этот раз пуля попала в висок и прошла навылет.

Я тут же отступил, бегом пробежал в другую комнату, третью. В четвертой перед гардеробом стояла Мэри. Музыка здесь была едва слышной. Я вскинул пистолет, держа его обеими руками, начал приближаться. Когда между нами осталось три шага, она вздрогнула, спросила:

– Бравлин?

Медленно начала поворачиваться. Лицо ее было бледным, постаревшим, усталым и очень измученным. Я выстрелил в тот момент, когда она увидела меня. Пуля ударила в правую глазницу. Красивое тело содрогнулось, я отступил на шаг, но Мэри упала навзничь.

Я постоял минуту, пытаясь заставить себя сделать контрольный выстрел. Пистолет стал таким тяжелым, что я едва удерживал его в руках. Непослушные ноги едва донесли меня в комнату Юджины. Она уже сползла со стула, раскинулась на полу. Да, навылет, а лужа крови настолько огромная, что от одной ее потери человек уже мертв.

Только Черкашенко остался за столом, как и сидел, только уронил голову в тарелку. Кровь заполнила ее доверху, лилась на стол, покрыла весь пол, подтекала под плотно подогнанные плинтусы.

Я осторожно отступил, кое-как дотянулся до вилки, которой ел, рюмки, тщательно вытер, постоял, осматриваясь, снова тщательно вытер все, к чему притрагивался. В голове пусто, как и в сердце, я делал холодно и отстраненно все то, что полагалось делать, как будто для меня убивать – привычное дело.

И лишь на выходе из квартиры я сунул пистолет на прежнее место, вытащил из нагрудного кармана фломастер, хотел было написать на стене две большие буквы «СК»… но вернулся, взял со стола ручку Черкашенко, написал, тщательно стер все отпечатки, а ручку бросил в сторону кухни.

Небо за это время затянуло тучами, дул холодный злой ветер. В тучах тяжело грохотало, а на горизонте от туч к земле протянулась серая туманная полоса дождя. Мимо меня снова прокатил троллейбус, притормозил, но я махнул рукой и потащился дальше уже дворами.

Лютовой дернулся, завидя меня, лицо его просияло, словно сквозь тучи неожиданно прорвалось солнце.

– Господи! – выдохнул он. – Как… Я узнал об аресте слишком поздно. Уже страшился, что и вас схватят вместе с ним…

Я протянул ему пистолет.

– Возвращаю.

Он отшатнулся, я протягивал стволом вперед, а палец уже привычно для себя – человек ко всему привыкает! – держу на спусковой скобе.

– Господи, вы с ним тащились обратно через весь город?

– А что надо было?

– Да просто выбросить, – зашептал он яростно. – Этих пистолетов теперь, как грязи! Если нужно, тут же достанем. Но ходить с ними опасно. Патрули останавливают чуть ли не каждого третьего. Как жаль, что захватили Игоря!.. Отличный был боевик… и как жаль, что не удалось отвести подозрение от Варфоломеевых.

Он все еще не брал пистолет, я подумал и сунул его себе в карман.

– Кто знает…

Он насторожился.

– А что случилось?

Я сказал ровным, как Окружная дорога, голосом:

– В обойме недостает трех патронов.

Его глаза стали острыми.

– Вы стреляли?

– В новостях будет, – добавил я, – что погиб известный профессор, доктор исторических наук Черкашенко. С ним убиты его жена и дочь. Это подлый человек, Алексей Викторович. Коллаборационист худшей масти.

Он смотрел на меня остановившимися глазами.

– Но… жена и дочь?

– Вы можете считать, что уничтожены свидетели, – ответил я так же ровно, словно вел каток по свежеуложенному асфальту. – На самом же деле – виноватые. Грехи отцов… Разве не пользовались его деньгами, властью, влиянием? Разве его дочь за деньги отца не оттеснила более бедного ребенка при поступлении в элитную школу? Она жила в роскоши на краденые деньги… Нет, я не осуждаю стремление родителей пропихнуть своих детей вне очереди… как и понимаю стремление самих детей обойти сверстников даже таким нечестным способом…

– Не осуждаете?

– Понимаю, – поправился я. – Однако пусть знают, что тех, кто распихивает других локтями, иногда бьют.

– Да уж, – сказал Лютовой суховато. – По-русски. Чтоб мозги на стену.

– Да, – подтвердил я спокойно и снова удивился своему спокойствию и равнодушию к все-таки человеческим жизням, – чтоб мозги на стену. Пусть знают, что даже жить на ворованные другим человеком деньги – чревато. Весьма, весьма.

В голове было пусто, как и в груди. Я кивнул ему и потащился обратно в комнату.

Стояла мягкая сентябрьская погода. Если на Украине еще настоящее лето, то здесь уже бабье лето, вечера наступают рано. Наш стол украсился большим букетом лесных цветов, Анна Павловна принесла с прогулки. Появился самовар, все-таки купили, душистый чай в фарфоровых чашках, варенье со своей дачи. Все те же неспешные беседы, призванные доказать, что мир не меняется.

Когда я вышел на веранду, за столом уже распивали чаи Майданов, Лютовой, Бабурин. Лютовой быстро вскинул на меня взгляд и тут же уронил. Мне почудилось, что он чего-то опасается. Вообще, с того дня смотрит на меня со странным выражением. Конечно, мне повезло, что никто не заметил и не запомнил, когда я входил в дом Черкашенко, повезло, что не остановил патруль. Но Лютового, похоже, тряхнуло то, что я чувствовал только усталость от долгой прогулки пешком, но никакие душевные муки меня не терзали по ночам, я не вскрикивал и не метался по комнатам, вспоминая убитых. Я сам после того три дня нарочито вспоминал все до мельчайших деталей, но никакого ужаса так и не ощутил. Нет, если бы голыми руками душил или резал, а жертва чтобы извивалась и кричала, это, наверное, страшно и жутко. Наверное, не знаю. Ведь я всего лишь нажал на спусковую скобу, пистолет дернулся в руках, а в голове Черкашенко появилась дырка. То же самое с Юджиной и Мэри. Я не чувствовал, что я убиваю. Я просто устранял их из жизни. Из человеческого общества. А это… совсем другое.

Разговор шел о курсе евро, потом перешел, ессно, на теракты, сперва на израильско-арабской границе, потом перекинулся на свои, московские. Причем, хотя в Москве жертв всегда больше, но как-то интереснее те, что под пальмами, с летающими попугаями, где верблюды и зебры, смуглокожие женщины, экзотика, мать ее…

– А боевики орудуют по-прежнему, – вздохнул Майданов. – К большому сожалению, власти снова арестовали не тех…

– Но не выпустили, – заметил Лютовой.

– Это дело времени, – возразил Майданов. – Улик нет, выпустят! А я бы их сажал пожизненно.

Лютовой удивился:

– За что?

– Все равно их взяли не случайно, – заявил Майданов. – Пусть не совершали теракты, но состояли же в организации?

– Состоять можно по-разному, – протянул Лютовой. – Кого-то влечет романтика, кого-то неверно понятые лозунги…

Майданов покачал головой:

– Не знаю, не знаю. В наше неспокойное время нужны строгие меры. Справедливые, но – строгие! А вы что скажете, Бравлин?

Я вздрогнул, возвращаясь из заоблачных высей на грешную землю. Оглядел их лица, смущенно развел руками:

– Боюсь, мое мнение будет… неожиданным.

Лютовой смотрел, только глаза блеснули остро, а Майданов даже ладони потер в предвкушении.

– Давайте! Все знаем ваши парадоксальные построения, что, увы, чаще всего сбываются…

– Преступники… – повторил я, – а что, давайте все-таки скажем правду о них, так называемых преступниках? Сперва сформулируем ее для себя, а потом… может быть!.. впервые в истории человечества обнародуем ее и для… всех. Итак, преступники – намного более ценная часть общества, чем законопослушные граждане. Законопослушные – всего лишь стадо, планктон, трава. А преступники – это те, у кого хватает ума, отваги и таланта переступать обыденное, выходить за привычные рамки, установленные обществом или природой. Это преступники создают как банды по рэкету, так и новые государства, новые теории права, атомарные теории или непривычные миру гелиоцентрические системы.

Майданов мягко упрекнул:

– Вы слишком широко толкуете… э-э… преступность.

– Но круто, – сказал Бабурин жадно. – Рулез!

– Потому, – продолжал я, – когда смельчак убивает овцу общества, то верхняя часть общества, состоящая из таких же преступников… или преступивших обычные рамки, не расценивает это как убийство равного, иначе последовала бы как минимум немедленная казнь, а всего лишь на время изолирует от общества, как порицание, что перегнул, что надо находить более мягкие способы решения таких проблем с этими тупыми овцами… Ведь если этих овец убивать безнаказанно, то воцарится хаос, а кто будет кормить, содержать и вообще выполнять волю верхних преступников?

Лютовой слушал заинтересованно, глаза мерцали.

– Преступники, – подытожил я, – это лучшая часть общества! Это ее двигатель, мотор, сердце прогресса. Законопослушный гражданин не решится ни на убийство гадкого соседа, что ходит к его жене, ни на заявление, что Земля вертится.

– Ого, – вырвалось у Майданова.

– Преступников нельзя уничтожать, – заявил я. – Где их уничтожают, там прогресс останавливается. Во всем: политике, науке, искусстве, массмедиа, технике. А сам прогресс общества становится возможен только за счет заимствования инноваций из других стран! Из тех, где преступникам открыта дорога к власти, к рычагам политики, науки, философии, военных доктрин, искусству.

Бабурин слушал обалдело, потом стукнул кулаком по столу:

– Ну ты гад… Ну ты ж все гришь верно!.. Но разве такое может быть верно, если оно должно быть неверно?

– Сейчас преступников, – продолжил я, – на время изолируют на территориях, где они повышают свою квалификацию, играют в волейбол или футбол, получают трехразовое питание, несравнимое со скудной баландой голодающих шахтеров или законопослушных овец Приморья. Там они неспешно могут подготовить новые операции, а выйдя на свободу, выкопать награбленные миллионы и провернуть дельце уже с учетом прошлой неудачи. На пользу себе, а значит, по современному мировоззрению, и обществу.

Лютовой коротко и зло расхохотался. Майданов растерянно ерзал, а Бабурин спросил непонимающе:

– Так, может, их и не сажать?

– Это истина, – закончил я, – но тщательно скрываемая истина. Даже сейчас не уверен, что при всей нашей декларируемой открытости такую истину стоит сообщать обществу. Ведь общество – на девяносто девять послушные овцы, а мы – волки. Каково законопослушным гражданам, которым мы постоянно твердим про их права, про всякие презумпции и свободы… каково им будет узнать, что они всего лишь мясо для наших бифштексов? Со всеми их бумажными правами? Не будет ли шок слишком сильным?

– У овец? – скептически хмыкнул Лютовой. – По двум-трем каналам пустим одновременно мыльные оперы или подгадаем к чемпионату мира по футболу.

– А при чем тут футбол? – спросил Бабурин. – Хотя футбол – это сила!

– К тому же, – добавил Лютовой насмешливо, – большинство сочтет, что это относится не к ним. Они ведь тоже… преступники! Один жену коллеги трахнул, другой от жены червонец заначил, третий соврал начальнику, что заболел, а сам с его секретаршей… Стадо, понимаш, устойчиво!

Майданов спросил непонимающе:

– А каким боком это относится к боевикам?

– Боевики делают то, – сказал я, – о чем многие только мечтают. Остальные не убивают юсовцев не потому, что считают юсовцев хорошими парнями… будь их воля, вообще бы в горящую смолу бросили живыми!.. Боевики, повзрослев, могут кардинально сменить взгляды. И повести общество в другую сторону. К той же Юсе в объятия, или же в сторону, завидев третий путь… Могут вообще стать учеными, деятелями искусства, пророками… Ведь не только Достоевский был приговорен к повешению как боевик-бомбист, не только Мольер и Бруно были супершпионами, а Шатобриан – наемным убийцей!.. Многие, очень многие из тех, кого мы видим на портретах в облике мудрых почтенных старцев, творцов научных теорий, в молодости преступали не законы науки, а совсем-совсем другие законы…

Лютовой со стуком опустил чашку на стол, минуя блюдце.

– Нет, – сказал он бесцветным голосом. – Здесь вы, Бравлин, перегнули. Преступность как понятие реабилитировать нельзя. Эта истина пусть остается открытой только верхнему слою самих преступников. А стаду овец никогда не сообщают, куда его ведут. Никогда.

Майданов зябко передернул плечами.

– Никогда, – сказал он бесцветным голосом, потом повторил громче: – Никогда, милостивые государи…

Глава 15

Я шестой день ездил по этой улице, останавливался у магазинов, вечером взял мороженое, а ночью купил в газетном киоске сигарет и баночку пива. За это время изучил все ходы-выходы, потом два дня не появлялся, но вот сегодня припарковал машину в заранее намеченном месте, тихонько вышел, стараясь не привлекать внимания, прошел проходными дворами и затаился в густой тени.

Дважды мимо прошли загулявшие пары, наконец показалась огромная темная фигура. Сейчас он выглядел еще выше и толще. Я нащупал пистолет, вытащил, снял с предохранителя.

Мужик шел медленно, уверенно, в правой руке болтается что-то вроде сумки. Я выждал, когда он пересечет полосу света и окажется в тени. Это на тот случай, если кто не спит и в этот момент выйдет на балкон.

– Стой, – сказал я негромко.

Он вздрогнул от неожиданности, остановился, потом грязно выругался и сделал шаг вперед.

– Это снова ты, сопля?

Щелчок затвора, он застыл. Мои глаза к темноте уже привыкли, я видел, как он моргает, стараясь разглядеть меня в этой черноте.

– Что надо? – сказал он торопливо. – Это от кого, от Бастика?.. Так я все вернул, век воли не видать!

Я поднял пистолет обеими руками, ствол смотрит прямо в лоб этой мускулистой дряни. Сейчас бы сказать ему, кто я такой, посмотреть на его рожу, послушать, как будет молить о пощаде, понаслаждаться его унижением… но на этом обычно и горят любители, потому я молча нажал на спусковую скобу.

Выстрел в ночной тиши прогремел оглушающе. Тело вздрогнуло от пят до макушки, начало опускаться, будто подломились колени. Я моментально вытер рукоять заранее заготовленным платком, выронил оружие тут же и, держась в тени, побежал обратно.

Автомобиль неприметно затаился, умница, среди ему подобных, одинаковые такие серые холмики покатых спин. Я тихонько открыл дверцу, сердце колотится бешено, но со двора выкатил тихонько, без спешки, да и по улицам понесся с той осторожностью, с какой ездят только без водительских прав.

На этот раз меня дважды остановили, но я держался настолько раскованно и уверенно, избавившись от пистолета, что даже в багажник не заглянули, зыркнули для порядка в водительские права и махнули: езжай.

Через сорок минут я уже загнал «Форд» на второй этаж гаража, двери супермаркета приглашающе распахнуты, я купил хлеба и мяса, а в квартире еще с порога сказал громко:

– Свет!.. Комп!

Кто-то сказал что-то вроде: пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнул пистолет… но мое сердце стучит в самом деле громко и ровно, а пистолет действительно не дрогнул, хотя я, ах-ах, убил человека. Да и хрен с ним, с таким человеком. Их таких из шести миллиардов не меньше миллиардика наберется. Всех бы вот так, сразу бы чище на свете стало.

Когда строчки на экране поплыли перед глазами, я поднялся, захрустел суставами. Нет этого ни у Гегеля, ни у Лао Цзы, ни у великого Мао. Ни у кого нет даже зацепки, даже краешка, за что можно бы ухватиться, на что опереться, на кого сослаться! Никто никогда не сталкивался ни с чем подобным, что разрушает человечество сейчас. Все с нуля, с чистой страницы. Абсолютно новое, ни на что не похожее… даже не знаю, как это назвать: учение, вера, религия? Или все вместе взятое?

Да, пожалуй, это как раз – все вместе взятое. Учение, которого еще нет, вера, что не сформулирована, и религия, которая нужна бы… Все это начинает обретать контуры в неком странном здании, непривычном, непонятном и даже неприятном. Таким показался бы трем мушкетерам современный турбовинтовой лайнер на двести пассажирских мест. Или непонятная и неприятная Эйфелева башня, против строительства которой усиленно протестовали Эмиль Золя, Бальзак и еще какие-то видные деятели, вроде бы понимающие толк в искусстве…

– Перерыв, – сказал я себе вслух. Прислушался, даже голос не дрогнул, вот такой я человек, а еще мыслитель. – Перерыв, понял?

С большой веранды видно, что город совсем затих. От стола что-то загорлал Бабурин, сделал приглашающий жест Майданов. Я рассеянно кивнул, постоял, держась обеими руками за перила. Впереди в тусклой черноте от земли поднялась скибка луны, но озарила странно теплым нежным светом крыши домов, высветила марсианские чаши параболических антенн, странные сооружения на крыше.

В спину ощутимо несет нечистым теплом прогретого комфортного дома, зато в лицо веет дикой неуютной свежестью. Ночной город как на ладони, но за спиной мягкий электрический свет от трех больших матовых плафонов, мягко падает на белый концертный стол, на Майданова и Бабурина, что гоняют чаи. К ним, судя по полной чашке чая и нетронутому варенью, только что присоединился Лютовой…

Я еще некоторое время постоял у перил, рассматривал панораму города. За спиной привычный спор, это как гимнастика мозгов, извилинам тоже нужны тренажеры, иначе застынут. Но если раньше споры шли, в основном, о сравнительной ценности литературных произведений, фильмов, картин, вообще о воздействии искусства на человека, то сейчас о политике, политике…

Я прислушался краем уха. Да, интересное явление… Когда человек, брызжа слюнями ненависти, поливает свою страну и свой народ грязью, объявляя правителей – идиотами, а народ – косоруким пьяницей, он может вполне искренне называть себя патриотом, но вот если задеть хотя бы пальцем США и юсовцев, то тут же его объявляют ненавистником США, фашистом, гадом и отрицателем общечеловеческих ценностей!

Здорово поработала пропаганда США над нашими идиотами. То есть в США могут нас долбать как хотят, даже в фильмах, играх и песнях, не говоря о СМИ, это вовсе не ненависть к России, у них это всегда бескорыстная и прямо от сердца помощь «хорошим» русским против «плохих»! Ну, как СССР помогал танками хорошим чехам или хорошим афганцам против плохих местных.

Если брать по большому счету… а уже пора, пора!.. мы живем в стремительно объединяющемся мире. И потому мы такие же американцы, как и какой-нибудь фермер из Джорджии или Оклахомы или слесарь из Детройта. Если не больше, ибо мы нередко знаем про Америку больше, чем они, родившиеся там и имеющие право быть избранными в президенты.

Юсовцы по простоте своей раньше уловили общность мира, а мы слишком интеллигентничали и деликатничали. И вот уже юсовский слесарь указывает нашему профессору консерватории, как жить и что играть, а мы конфузливо улыбаемся, сопим в тряпочку. Полноте, мир един! И человечество едино. Мы имеем такое же точно право указывать юсовцам, как жить, как вот и они или немцы, французы, папуасы – нам. Это не значит, что мы обязаны тут же выполнить эти указания, но семья народов есть семья, надо выслушивать и в чем-то немалом координировать свои действия с остальными членами семьи. И прислушиваться к советам: жениться или нет на такой-то, вон такой-то говорит, что она храпит во сне, а такой-то, что она и вовсе стягивает одеяло!

– Бравлин, – окликнул Майданов, – ну что вы там увидели?.. Это же город, а не благословенная Богом природа!.. Вот приглашу вас на свою дачу, увидите, как там все по-человечески… то есть, человека совсем не видно и не слышно, как хорошо!.. Выйдешь в лес, все как миллионы лет, те же птицы, те же деревья чирикают, никакого вонючего асфальта, никаких смердящих бензином машин…

– Назад, в пещеры, – сказал Лютовой.

– Вперед, в пещеры! – возразил Майданов бодро, но улыбался и всячески выказывал мимикой, что шутит, чтобы мы не поняли его как-то иначе. – Может быть, мы где-то пропустили возможность биологической цивилизации?.. И тогда жили бы, не нарушая ни единого закона?

Лютовой сказал холодновато:

– Есть тысяча способов быть очень дурным человеком, не нарушая ни одного закона. Так и живут любимые вами юсовцы! Главное, чтобы адвокат признал их действия правомерными. Или неподсудными.

– Ну что вы все о юсов… тьфу, американцах! – воскликнул Майданов плачущим голосом. – Не хочу я сегодня о них вообще слышать! Давайте сегодня обойдемся вообще без политики!

– Давайте, – согласился Лютовой. – Но только чтобы и она обошлась без нас…

– Да обойдется, обойдется! Уже давно без нас обходится…

Он спохватился, уловив зловещий смысл, который вовсе не хотел вкладывать в свои мягкие речи, развел руками с виноватой улыбкой:

– Вижу, легче локтем почесать ухо, чем обойтись без политики. Что за никому не нужная идейность везде и во всем?.. Бравлин, вы чего молчите?

Я повернулся, выбрал стул, чтобы видеть ночное небо из-за барьера.

– Мда… А ведь раньше слово «безыдейный» означало ругательство! Кто-нибудь помнит? Так можно было назвать только ничтожнейшего человека, который ни за красных, ни за белых, ни за зеленых, ни даже за голубых – только ест, пьет, служит, оттягивается, балдеет, расслабляется… То есть сейчас такие практически все. Ничтожества, если говорить прямо… Я уверен, что наш милейший Андрей Палиевич совсем не то имел в виду, когда говорил о ненужной идейности… Ведь верно же, Андрей Палиевич?

Они слушали с отвисшими челюстями, ибо я влупил жестко, без привычной раскачки за мирным чаепитием, но в конце дал возможность сделать вид, что я размазал по бетонной стене здания совсем других, неких плохих и безыдейных.

– Да-да, – сказал Майданов торопливо, он отвел глаза, пожал плечами, развел руками и вообще проделал с десяток разных телодвижений, – да-да, конечно!.. нам от идейности никуда не уйти, она на каждом шагу. Идеи гремят на весь мир громче пушек! Принципы одержали больше побед, чем армии Аттилы или Наполеона… Но нам бы, знаете, идею бы красоты, ибо еще великий Достоевский сказал, что красота спасет мир…

Бабурин буркнул:

– Пока красота спасет мир, уроды его погубят.

– Да и где ее взять столько? – спросил Лютовой. – На планете шесть миллиардов… Разве что перебить половину, чтобы на всех хватило…

Майданов сказал обидчиво:

– Вот вы всегда так! Нет чтобы увеличивать количество красоты на планете…

Дверь приоткрылась, заглянул Пригаршин:

– Здравствуйте!.. Примете гостя?

– Заходи, – сказал Бабурин жизнерадостно, – нам, кабанам, все равно, хоть трахаться, хоть чай пить, лишь бы пропотеть… Давай не отрывайся от коллектива, а отрывайся вместе с нашим дружным коллективом.

– Мда, – сказал Пригаршин, – вижу, не всегда шутки, как и идеи, рождаются в полушариях мозга. У некоторых их заменяют полушария ягодиц… Какой чай у вас душистый!

– Фирменный, – заявил Майданов довольно. – С дачи.

– Что, и чай там выращиваете?.. А я думал, только маковую соломку…

Бабурин бухнул:

– Он коноплю растит на даче, га-га-га!

– Нет, – ответил Майданов Пригаршину, игнорируя Бабурина, – чай индийский, а вот добавки… Без добавок, это ж как сырое мясо без соуса, перчика, аджички и даже без соли!

Лютовой смотрел внимательно, глаза холодно поблескивали. Абсолютно нейтральным голосом поинтересовался:

– И как у вас с судом? Помните, вы собирались подавать в какой-то международный на Россию?

Пригаршин ответил так же холодновато:

– Не на Россию, а на решение российского суда, которое меня не устроило.

– Ну и как?

– Приняли удивительно быстро, – ответил Пригаршин. – Это раньше бы на перекладных, а теперь отослал емэйлом, там тут же приняли, зарегистрировали. Сейчас мой иск на тщательном изучении!

– Гм… понятно, какое решение они вынесут.

– Я тоже рассчитываю, что оттуда напомнят, что общечеловеческие ценности – не пустой звук!

Лютовой рассматривал его пристально через стол, глаза были непроницаемы, а лицо неподвижно.

– А вам не кажется, что это прямая апелляция к врагу?

Пригаршин с надменностью выпрямился.

– Худшие враги нашей страны – ее жители!

– Ну да, – сказал Лютовой, – а вот если бы их всех извести, а сюда переселить, скажем, юсовцев?

Пригаршин ответил так же холодно:

– Этого не потребуется. Мы изведем всего-навсего фашистов, патриотов да боевиков из РНЕ, и страна сама станет нормальной державой, где будут международные законы, международная полиция.

– Спасибо, – сказал Лютовой вежливо.

– Пожалуйста, – ответил Пригаршин с той же вежливой холодностью.

Майданов захлопотал, заговорил преувеличенно бодро и радостно, но я перехватил прицельный взгляд Лютового, понял. Этого Лютовой занес в графу особо вредоносных колабов. Тех самых колабов, которые из восставшей Венгрии призывали советские танки, из мятежной Чехии просили вмешательства советских войск, а из Афганистана умоляли о вводе хотя бы двух-трех танковых дивизий, чтобы удержать свою власть…

– Бравлин, – спросил Майданов, – это верно, что зарплату учителям и юристам увеличат с начала года?

Я пожал плечами:

– Не знаю.

– Вас это не волнует?

– Ничуть, – заверил я. – Я живу на гонорары, а не на эту… зряплату.

– Гм, ну тогда назовите это жалованьем, если это вам больше нравится!

– Я бы даже слово «жалованье» заменил, – сказал я. – Не знаю, как кого, но меня оно оскорбляет. Вот я с достоинством выполнил какую-то работу, сделал ее хорошо и в срок. А меня за это свысока жалуют денежной подачкой! Как милостыню, как великодушный жест барина, который может дать, а может и не дать. Все в зависимости, кто как поклонится. «Жалованье» идет от «жалость», а я не хочу, чтобы меня жаловали по барской воле. Я хочу на равных: работу выполнил, как уговаривались, – заплати, как уговаривались. Никто никому не должен, никто никому не делает одолжения, никто никому не жалует. Обе стороны равны.