Текст книги "Главный бой"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 11

Отрок уже ждал их в своих покоях, которые ошеломили степняков великолепием, хотя оба были уверены, что ничто их больше не удивит. Отрок возлежал на роскошном ложе, красное сукно покрыло три ряда толстых перин, по бокам громоздились бархатные подушечки всех размеров, а пол устлан ковром, в котором ноги утопали, как в толстом мху лесных болот.

Перед ложем раскорячился длинный низкий стол. Истекали сладким соком жареные тушки птиц, блестели тугие виноградные гроздья, а узкогорлые кувшины высились, как минареты в богатом городе.

– Велик ты и славен, – сказал Ковыль. – Пока мы ехали, наслушались о твоей мудрости, справедливости, твоей заботе о жителях страны. Поистине всяк счастлив, что ты явился в их земли!

Отрок отмахнулся, чело на миг омрачилось.

– Это сейчас. А когда я прибыл, здесь был такой клубок змей… Уже искусали друг друга, уже дохнут, но ни одна не желает разомкнуть челюсти. Нам терять было нечего, мы сами были на грани издыхания… помнишь, каких нас изгнали?.. Ударили всеми людьми, что у нас оставались. Даже женщины и дети взялись за оружие. Больше половины моих людей полегло, зато на залитой кровью земле воцарился мир. Пусть на страхе, но все же мир. А затем увидели, что я выше всего поставил закон, а уж потом знатность и высокое имя. И когда земледелец начал без страха уходить в поле, когда схваченных разбойников – будь это голодный работник или знатный хан – одинаково вешали на первом же дереве, тогда заговорили, что мы не зря пришли в их земли, а были посланы их богами. Так что сейчас в самом деле люди впервые за много лет наслаждаются миром. Да и нет особой нужды разбойничать, когда колосья ломятся от тяжести зерна, когда коровы приносят по два теленка, когда куры несутся круглый год, а болезни сытое и довольное королевство обходят стороной!

Степняки кивали, а Ковыль сказал уважительно:

– Ты и раньше был мудр. Но только здесь ты смог применить свое умение видеть людей и события.

Узун сказал честно:

– Я верю, что эти земли не знали лучшего правителя.

Отрок засмеялся:

– Дорогие друзья! Я должен бы засмущаться и сказать что-то вроде: ну что вы, я не самый лучший… Но если честно, мне прочли все старые хроники этих земель! Ну, скажу вам, это только в этих богатых землях можно было выжить при таких правителях. Я не лучший, я просто… просто правитель. Но что мы все обо мне и обо мне?.. Расскажите, что в родных степях творится.

Он откинулся на подушки, черные глаза блестели живо и счастливо. Правая рука привычно ухватила гроздь винограда с такими огромными и лопающимися от сладкого сока ягодами, что Ковыль не удержался, громко сглотнул слюну.

Отрок нетерпеливым жестом повел в сторону стола: все в вашем распоряжении, угощайтесь. Бесцеремонный Узун тут же принялся хватать все подряд и засовывать в пасть, гнусно чавкая и брызгая соком. Ковыль ел степенно, памятуя о возрасте и достоинстве. Но и у него сочные фрукты то сплющивались в корявых пальцах, больше пригодных метать аркан и укрощать коней строптивых, то лопались, как надутые пузыри, оставляя прозрачные капли сока на седой бороде, усах и даже падающих на лоб серебряных волосах.

– Степь в огне, – сказал Узун медленно, через силу, потому что ощущение безнадежности окаменело и залегло в душе, тяжелое и неподвижное. – Сын предыдущего кагана русов… да-да, каган Вольдемар, умело теснит нас по всей великой Степи.

Брови Отрока взлетели.

– Он решился пойти в глубь Степи?

– Нет, – признал Узун, – в глубь не идет, но он выстроил гигантский защитный вал, отныне называемый Змеевым Валом…

– Змеев Вал был всегда, – заметил Отрок. – Говорят, их герой Таргитай запряг самого властелина подземного мира и провел борозду по земле, а вывернутая из-под плуга земля и создала эти валы…

– Тот вал уже почти размыли ливни и разнесли ветры. Это Владимир, согнав массы полона, велел выкопать Валы. Кто выжил на этих страшных работах, тех велел зарубить там же во рву. Тем самым принося жертву своим жестоким богам. Кроме того, он выдвинул далеко в степь заставы… Это такие вышки, с которых следят за степью денно и нощно. Внизу оседланные кони. Как только показываются наши удальцы, на вышке сразу же огонь, дым! Это замечают с другой вышки… Словом, наши набеги пресекаются, а свои войска он постепенно продвигает. Медленно, осторожно. Он не похож на своего героического отца, но зато уж куда пришел – палкой не выгонишь. Ханы, лишившись возможности делать лихие набеги на этих презренных землепашцев, снова начали свары… Опять льется кровь, гибнут в сражениях славные батыры, исчезают в огне древние корни некогда славных родов, а вражда выплескивается на соседей…

А Ковыль, помрачнев, задержал возле губ диковинный сочный персик, откусил, положил обратно, словно потерял вкус:

– Как последнюю попытку возродить былое величие Степи… ханы сговорились собраться в Великий Поход.

– На Русь? – спросил Отрок.

– Да.

– Но как же заставы богатырские?

– Они хороши против малых отрядов. А большое войско все равно не скроешь. Князь Владимир не сумеет собрать достаточно сил, чтобы дать нам отпор. К тому же, как сообщили ромеи, сейчас, как никогда, удачное время! Из Киева уехали почти все великие герои. Защищать город некому.

Отрок с сомнением покачал головой:

– На князя Вольдемара это не похоже. Он всегда большую часть богатырей держит при себе.

– Здесь постарались ромеи, – сказал Узун горячо. – Кого посулами, кого жаждой подвигов, кого… кого как-то иначе, нам неведомо, но всех героев удалили из города! Остались только могучие силой Зарей Красный и великан Кышатич, но что двое героев против нашего объединенного войска? Мы возьмем Киев, сожжем дотла, как и все города тех земель! Мужчин убьем, а женщин и детей уведем в полон. Всю Русь превратим в ровное поле, вольную Степь, пастбище для наших коней!

Он говорил все громче, на желтых впалых щеках выступили красные пятна, а глаза загорелись. Ковыль и даже Отрок слушали зачарованно. Ковыль перестал жевать заморские яства.

– Возродить величие, – повторил Отрок мечтательно. На миг глаза затуманились, сказал проникновенно: – О чем еще так мечтали долгими зимними ночами?.. Что ж, честь вам и слава.

Его украшенные драгоценными перстнями пальцы небрежно отщипывали роскошные ягоды, ловко бросали в рот. Пухлые губы двигались, виноградные косточки ухитрялся выплевывать, в то время как Узун глотал даже абрикосовые – выбрасывать такие ценности?

Ковыль повозился на месте, было видно, как ему трудно говорить слова, которые и самому теперь кажутся пустыми, как чешуйки от чечевицы.

– Отрок… Нас послали старейшины рода. Тебя просят вернуться в родную Степь.

Отрок отшатнулся, виноградина остановилась у губ. Мгновение смотрел вытаращенными глазами, затем виноградина исчезла во рту. Отрок закашлялся, побагровел, глаза полезли на лоб. Узун с готовностью постучал бывшего степняка по спине, виноградина вылетела, как камешек из пращи, покатилась по роскошному ковру.

– Ч-ч-что? – переспросил Отрок. – Что?

– Просят вернуться, – повторил Ковыль убито.

– К-к-кто просит?

– Старейшины, – повторил Ковыль снова. – Самые знатные люди.

Отрок отдышался, но лицо осталось багровым. Грудь вздымалась, как волны моря в прибой.

– Старейшины, – повторил он. Голос его задрожал от старой ненависти. – Это те, которые меня изгнали? Которые требовали казни?

Ковыль и Узун молчали, потупив головы. Ковыль сказал тихо, униженно:

– Времена меняются. Теперь они готовы тебя простить… во многом.

Отрок вспыхнул, все ожидали крика, бешеного гнева, но правитель совладал с собой, а голос его прозвучал негромко, только в нем было доверху горечи:

– Простить?.. Да еще и не полностью? А знают ли, что не готов их простить я? Что я все помню?.. И позор изгнания, и слова, которые выкрикивали вслед?.. А здесь я – настоящий правитель. Которого чтят, которого слушают не из-за его острого меча, а потому что… потому что уважают! Идите и скажите… Нет, не надо говорить ничего из того, что говорил я. Просто расскажите, что видели. Какой город. Каков здесь народ. Какой у меня дворец и какие слуги. Просто расскажите! У меня не будет более сладкой мести.

Ковыль и Узун опустили головы. Ковыль сказал тихо:

– Мы все скажем, как ты велишь. Но… Отрок, умоляю тебя! Ты должен вернуться!

Отрок прошипел, лицо нервно дергалось:

– Почему? Скажи мне почему, или прикажу казнить тебя!

– Ты нужен нам!

– Что значит – нужен?

– Мы все поставили на кон. Если потеряем – потеряем все… Владимир разгромит наше войско. И тогда ворвется на наших плечах в нашу Степь!.. Но ты именно тот камешек, о который споткнется князь русов. Ты необходим Степи, а не тому или другому роду! Ты необходим, хан Отрок.

Он процедил сквозь сжатые зубы:

– Я давно уже не хан.

– Но ты Отрок…

– Я король Отрок, – ответил он.

– Отрок, ради всех родов и племен Степи!

– Они отреклись от меня.

– Ради наших детей и наших женщин!

– Это ваши дети, – напомнил он жестко, – и ваши женщины.

– Но они были и твоими!

– Теперь у меня эти дети, – сказал он твердо, – и эти женщины… мои. Я их взялся растить и защищать.

Ковыль продолжать умолять, в глазах были страх и отчаяние. Лицо Отрока становилось все жестче. Не сводя с них упорного взгляда, он протянул руку к столу. Ковыль и Узун обреченно смотрели, как усеянные драгоценными перстнями пальцы ухватили серебряный колокольчик. С неподвижным лицом, словно в маске, потряс колокольчиком. По залу разлился мелодичный звон.

Из потайных дверей мгновенно ворвались четверо огромных стражей. Лица горели решимостью уничтожить любого, кто посмеет вызвать неудовольствие их обожаемого правителя.

Отрок кивнул в сторону застывших степняков:

– Вывести за пределы дворца. Утром выставить за городские врата. Дать по медной монете, как подаем нищим.

Их схватили, ноги оторвались от пола, бегом пронесли к выходу. Ковыль и Узун обреченно болтались в их руках, как старые мешки со свалявшейся шерстью. Внезапно Узун закричал:

– Отрок! Ты прав, ты прав!.. Мы уходим. Но позволь тебе… подарок… которого не смогут никакие короли…

Страж пинком распахнул двери, но по знаку Отрока Узуна опустили на землю. Он сунул пальцы за пазуху. Тут же его схватили с двух сторон за кисти обеих рук. Страшась, что всадят кинжалы, он очень медленно вытащил полотняную тряпицу, ветхую, потертую, с желтыми пятнами не то лошажьей мочи, не то в потеках глины.

– Прими это… на прощанье. И… прости нас!

Когда за ними захлопнулась дверь, Отрок брезгливо, двумя пальцами, начал разворачивать сверток. Ноздри дрогнули, уловив знакомый, почти позабытый запах. Он откинул последний лоскуток. Застывшие у дверей стражи увидели, как лицо правителя дрогнуло. Это было так, словно по каменной стене пробежала трещина. Затем губы Отрока начали кривиться, словно грозный правитель старался удержаться от слез. Глаза заблестели влагой, покраснели.

Один страж прерывисто вздохнул, страдая за повелителя. Отрок быстро взглянул в их сторону, кивнул, отправил за дверь. Когда створки захлопнулись, он снова уставился на нехитрый подарок, что принес бедный степняк. От горького запаха сладко кружилась голова. В душе тревожно щемило. Он ощутил, что в глазах двоится, губы дрожат. К горлу подступил горячий ком, стало трудно дышать.

Он наклонился, всматриваясь в засохшую веточку полыни. Горький запах бедной выжженной степи, его родины, ударил в голову. В глазах защипало. Он поспешно вскинул голову, но опоздал: горячие, как расплавленная медь, слезы покатились, оставляя на щеках мокрые следы. Всхлипывание встряхнуло грудь.

Он заплакал, трудно и беззвучно, страдальчески кривя рот, как плачут не умеющие плакать мужчины.

Глава 12

Белый конь несся как огромная белая птица, что летит над самой землей. Роскошная грива и длинный хвост трепетали по ветру. Всадник в сверкающих доспехах казался Лесе огромной льдиной, такой же холодный, молчаливый, загадочный. Его синие, как лед, глаза холодно смотрели только вперед, неотрывно держа далекую линию виднокрая.

На небе ни облачка, солнце плавит небосвод, звери и птицы забились в норы и гнезда. Выйдут, когда спадет полуденная жара. Даже беззаботные кузнечики притихли. Копыта гремят как гром, комья сухой земли выбрасывает с такой силой, что однажды сшибло пролетевшую слишком близко мелкую птаху.

Степь рассекали узкие клинья леса, но, когда, соблазнившись прохладой, направляли в ту сторону коней, лесные великаны охотно придвигались, поворачивались… а за ними снова та же выжженная степь, палящее солнце, от которого не укрыться. Пыль хрустела на зубах, серыми комьями вылетала с кашлем. Наконец горло забило так, что уже она не смачивалась слюной, оставалась той же горячей пылью.

Леся чувствовала, как ее лицо покрылось маской из пота и пыли, та высохла, превратившись в твердую корку. Она старалась не поворачиваться к красавцу витязю, да не узрит такую страшилу. А у него даже конь мчится такой же сверкающий, белоснежный, как лебедь. Серебряная грива и хвост трепещут по ветру. Если едкая пыль и набилась в щели доспехов, то незаметно, а богатырь мелких неудобств не замечает. Леся из последних сил терпела зуд, на витязя посматривала с трусливой надеждой. Доспехи на герое горят как жар, даже лицо, обдуваемое встречным ветром, осталось чистым, словно только что вымыто свежей ключевой водой.

Проскочили такую же роскошную рощу. Деревья-великаны обещали густую тень, Леся рассмотрела крохотный ручеек с чистой водой. Все набиралась смелости спросить, куда они так спешат, куда торопятся…

Она вздрогнула под взглядом холодных синих глаз. Белоснежный конь ровно шел бок о бок с ее отчаянно скачущей взмыленной лошаденкой. Сам витязь окинул ее взором с головы до ног, Лесе хотелось съежиться до размеров крохотной черепашки и втянуть голову под панцирь. Тонкие крылья его носа вздрогнули пару раз, глаза вспыхнули, зычный голос прогремел как близкие раскаты грома:

– За той рощей речка. Смоем пот.

Леся попыталась вскинуть брови, но в ужасе услышала, как на лбу трещит корочка засохшей грязи.

– Ты чуешь воду, как лесной зверь?

– Как человек, – ответил он зычно.

Снежок весело ржанул, пошел лихим наметом. Кобылка Леси оскорбленно пустилась вдогонку за белоснежным красавцем.

Роща поворачивалась медленно, но, когда приблизились к деревьям, они замелькали как спицы в колесе. Вскоре кони выметнулись на простор, где в двух полетах стрелы заблестела вода.

Речка неширокая, в жаркое время можно перейти, не замочив пояса, но сейчас весело несет воду к неведомым морям, просвечивают мели, а глубокие места казались темными и страшными.

Добрыня чувствовал, как от нетерпения пальцы вздрагивают, когда раздевался, пыли все же набилось в доспехи столько, что все трещит, а соленый пот разъедает тело. Кажется, он едва не взвыл, когда свежий ветерок охватил его взмокшее тело. В реку метнулся с разбегу, ушел на глубину, поплавал, а когда грудь стало раздирать от нехватки воздуха, вынырнул с шумом, заорал:

– Ну, ты чего?.. Разденься с той стороны! Я отплыву подальше…

На самом деле отплыть далеко не удалось, противоположный берег прыгнул навстречу, но, когда повернулся, за зелеными кустами уже взлетали белые руки, женская одежда торопливо и неумело падала на песок.

Он лег на спину, проплыл на спине сотню саженей, вернулся. В реке по самую шею уже стояла Леся, торопливо смывала пыль и грязь. Ее округлые плечи блестели под солнцем, как налитые соком спелые яблоки. Волны, набегая, плескали в лицо, она застенчиво улыбалась, отфыркивалась. Сквозь прозрачную воду ее белое тело просвечивало таинственно и загадочно, колыхалось, истончалось в темную глубину.

При его приближении румянец с ее щек залил лоб и подбородок, сполз на шею. Она вся стояла перед ним пылающая, как пион, беспомощная. Его взгляд невольно опустился, где за тонким слоем воды просвечивали два снежно-белых холмика с ярко-красными, словно раскаленными в печи, кончиками.

– Не холодно? – спросил он натянуто. Голос дрогнул. – А то прямо после скачки…

– Ничего, – ответила она торопливо. – Ничего!.. Зато грязь смою. Понимаешь, столько пыли…

– Много пыли, – согласился он тоже как-то поспешно. – Со всей дороги, как же!

– Вот и смываю…

– Ага…

– Надо смыть, – говорила она торопливо, большие глаза стали пугливыми и смотрели в сторону. – А то такая вся пыльная…

– Да-да, – согласился он. – Эта пыль так въедается, что… Ну, сильно въедается!

Неведомая сила выворачивала ему глазные яблоки, он пытался смотреть мимо ее округлых плеч на берег, где верный Снежок пронесся по отмели, пугая лягушек, о коне надо заботиться, это лучший друг… не считая собаки. Собаки здесь нет, есть эта женщина, но глазные шары выворачивает, они стараются двигаться сами по себе, и тогда он, не в силах с ними бороться, шагнул в сторону и, чувствуя себя донельзя глупо, сказал… потому что молчать как-то страшновато, сказал еще большую глупость, но сказал, а прикусил язык уже потом:

– А спина у тебя широкая… Давай потру?

Она ответила с заминкой, голос качался, как тростинка на ветру:

– Что?.. А, потри…

Коснулся ее плеча, от кончиков пальцев сразу побежало тепло. Не тепло – жар, что наполнил его, как горящими углями, слышно было, как плавятся внутренности. Медленно провел ладонью от плеча к лопатке. Пальцы прямо в воде затрясло крупно, словно поймал и пытался удержать крупного сома. Поспешно зачерпнул восхитительно холодной воды, плеснул ей на спину, из горла вылетело хриплое:

– Ближе к берегу… А то в воде…

Он уже прикусил язык, с которого сорвалось такое, но она послушно сделала пару шагов, остановилась по пояс в воде, не поворачиваясь. В поясе оказалась на диво тонкой, то широкая нескладная одежда скрывала стать, а теперь видно, что это с нее бы древним ромеям вытесывать самые лучшие скульптуры из мрамора.

Зачерпнув в обе пригоршни, снова плеснул ей на спину. Почудилось или в самом деле зашипело, взвился легкий пар, словно вода попала на раскаленную плиту. Собственная ладонь показалась ему безобразной клешней, когда попытался потереть ей спину, чистую, белую и такую нежную, что могла прорваться от одного неосторожного взгляда.

Едва не застонав от бессилия, он метнулся к берегу, сорвал пучок травы, мягкой и податливой, пробовал потереть, тоже жестко, нырнул, зачерпнул горсть глины, потер ею, размазывая потеки, и все время чувствовал покалывания в кончиках пальцев и жар в ладонях.

Леся стояла неподвижно. Ему показалось, что она даже не дышит, напряженная и со страхом чего-то ожидающая, а он тер глиной ее плечи, спину, бока, опасаясь пустить пальцы дальше и не позволяя им подхватить потеки глины, что опускались ниже пояса, где пробовали задержаться на крутизне, но бегущая вода смывала, уносила мутные потеки, такая чистая, прозрачная вода… Очень чистая и прозрачная.

На берегу громко фыркнул конь. Добрыня вскинул голову, перед глазами мир двигался, а берега поднимались и опускались.

– Снежок!

Белое пятно пронеслось к воде, донесся плеск. Добрыня помотал головой. Из белого пятна образовался Снежок, а берег и негромкие волны обрели резкость. Конь призывно заржал, ударил копытом по мелководью. Брызги взлетели серебристыми жемчужинами.

– Что-то случилось! – вскрикнул Добрыня.

– Да что могло… – отозвалась Леся слабым, как у маленькой птицы, голоском. – Просто играют…

– Нет! – вскрикнул Добрыня. – Снежок чует человека!

– Какого человека?

– Он чует кровь… и смерть!

Леся затуманенным взором видела, как он метнулся к берегу, расплескивая воду так, что брызги взлетали чуть не до облаков. Затрещали кусты. Добрыня на ходу подхватил одежду, быстро оделся. На самом деле Снежок, конечно же, просто заигрывал с кобылкой Леси, иначе бы в руки сперва прыгнул меч, мужчина может сражаться и голым. Зато удалось выскочить из… из этого, что нашло на него в этой холодной северной реке, в чем он тонул и не знал, как выплыть, за что ухватиться.

Однако Снежок заржал снова, отбежал от реки и снова ударил копытом. Добрыня ощутил, как кожа вздулась мелкими пупырышками, словно выскочил из проруби. Теперь и сам услышал далеко-далеко конское ржание, крики и словно бы затихающий металлический лязг.

Руки привычно и бездумно хватали доспехи, щелкал металл, скрипели ремни. Прыгнул в седло, на скаку подхватил прислоненный к березе меч. Снежок понесся как ветер, Добрыня едва успел забросить через голову перевязь, тут же холм повернулся, открылась долина… а высоко в небе кружил орел.

Хищник начал опускаться, однако забил крыльями, поспешно набрал высоту. Но не улетел, пошел осторожными кругами, явно присматриваясь к тому, что внизу за кустарником.

Снежок, повинуясь даже не колену, а мысли, пошел вскачь напрямик, с шумом проломился сквозь зеленые с красными ягодами кусты. По ту сторону лежал навзничь воин в залитой кровью кольчуге. Волосы слиплись от крови, на левой стороне головы страшная рана, из груди и живота торчат обломки стрел.

Добрыня соскочил, меч в руке, оглядывался настороженно, по-звериному чуткий, напружиненный, готовый услышать и хлопок спущенной с тетивы стрелы, и свист стрелы, и конский топот.

Простучали копыта, это примчалась наспех одетая Леся. Не глядя на витязя, спрыгнула на землю возле поверженного. Ее быстрые пальцы пробежали по его лицу.

– Он умер… Нет, еще не… несчастный!

– Счастливый, – проронил Добрыня. – Он умер не в постели.

Плечо павшего было рассечено так, что почти отделилось от тела. Кольчуга разрублена в трех местах, откуда уже не течет кровь, только застыли коричневые бугры. Но и в других местах булатные кольца хранят следы частых ударов. Воин дрался долго и упорно, а упал не от ударов, а от потери крови…

Веки сраженного затрепетали. Леся ахнула: как с такими ранами можно еще жить, а мужчина с усилием открыл глаза, серые, белки залиты кровью. Губы слегка шевельнулись:

– Кто бы вы ни были… спасите царевну…

– Кто ты? – спросил Добрыня.

– Просто гридень… Нас было двенадцать… Мы сопровождали царевну из… Засада… Все пали как подобает… Царевну похитили…

Добрыня вскочил. На поляне только кровавый след, здесь прополз этот воин, выполнивший долг мужчины до конца. Но вот там истоптано, там брызги крови на кустах. Еще дальше видны торчащие из зелени сапоги: нападавшие спешили, не захоронили ни своих, ни чужих.

Леся всхлипнула. Губы умирающего тронула слабая улыбка.

– Спасибо… Но… поспешите.

Взгляд его остановился. Леся всхлипнула громче, дрожащей рукой провела по суровому лицу. Веки опустились, но губы остались изогнутыми в улыбке, с которой он и появится на пороге вирыя.

Добрыня прыгнул в седло:

– Поторопись!

Она ахнула:

– Мы… мы даже не захороним?

– Он просил помощи, – отрезал он сухо.

– Но…

– Он нас простит.

Конь сорвался с места, затрещали кусты. Леся увидела мелькнувший белый как снег хвост, тут же море зелени сомкнулось, и она ощутила себя, как никогда, одинокой.

Не вытирая слез, поспешно взобралась в седло, а орел начал быстро приближаться к тому месту, где они только что выслушали последние слова человека, который умер по-мужски красиво.

Добрыня несся мрачный, как ночная скала, неподвижный, словно врезанный в седло огромный камень. Следы схватки кончились быстро, а новый след отыскался почти сразу. Похитители уходят на двух дюжинах лошадей, еще дюжина в поводу, он даже мог сказать, на каком коне увозят добычу.

Деревья скользили мимо, как клочья зеленого тумана. Стук копыт слышался, как частый стук капель уходящей из него жизни.

– Вот они!

– Где? – переспросила Леся непонимающе.

Добрыня нырнул лицом в конскую гриву, в его опущенной почти к брюху коня руке зловеще заблистала острая полоса железа. Копыта гремели, Леся слышала свое дыхание, потом различила посторонний стук копыт, а чуть погодя впереди в тумане вычленились крупы скачущих коней. Стали видны и спины всадников. Леся видела только задних, поглядывала на Добрыню, но тот стал страшен, как сама смерть, зубы оскалил по-волчьи, нижняя челюсть злобно выдвинулась.

– Добрыня! – прокричала Леся тревожно. – Ты же не знаешь, сколько их!

В завываниях ветра донеслось злое:

– Не… знаю…

– Но ты же… не нападешь…

– Почему?

– Нельзя же так!.. – прокричала она беспомощно.

– Льзя!

Всадники начали оглядываться, но их кони шли тем же ровном скоком, рассчитанным на долгое преодоление пути. Ни один не вытащил саблю или меч – кто же в здравом уме решится напасть в одиночку на целый отряд.

«Тот, – ответил мысленно Добрыня, – которому теперь все льзя. Я в здравом уме и твердой памяти, но мне теперь все льзя».

Рукоять меча потеплела в ладони. По телу пробежала ослепляющая волна мощи и ярости. Грудь раздулась, он услышал громовой крик:

– Смерть!..

Двоих задних унесло с седел, третьего меч развалил до седла, всяк содрогнется при виде кровавого зрелища, и только тогда остальные схватились за кривые мечи с широкими лезвиями.

А он ударил в их отряд, как могучий сокол бьет стаю жирных уток, неспешно летящих на юг, беспечных и уверенных в своем численном перевесе. Они беспомощно останавливали коней, пытались достать сумасшедшего копьями, мечами, швыряли боевые молоты, а он с диким ревом рубил, крушил и повергал. В теле кипела дикая, звериная радость, вражья кровь разбрызгивалась при каждом ударе, щит сам прыгал навстречу чужой сабле, а то и доставал железным краем противника, кони ржали и вздымались на дыбы, молотили один другого копытами.

Снежок поверг двоих вместе с конями, одного седока придавил конской тушей, второй успел выдернуть ноги из стремян, но не спас голову от лезвия меча. Добрыня хохотал, вертелся в седле и не понял в ослепляющей ярости, почему меч вдруг начал рубить воздух, разбрасывая красные брызги.

Все лежали на земле, разрубленные страшно, словно буйствовал разъяренный мясник. Леся пронеслась мимо, а далеко по дороге к лесу уходил в облаке пыли единственный всадник с переброшенным через луку седла свертком. Добрыня ругнулся, чувствуя, как ослепляющая ярость испаряется, словно дыхание на холодном ветру.

Всадник начал придерживать взмыленного коня, выхватил меч. Леся наложила стрелу. Добрыня заорал, чтобы не смела, шкуру попортит, а Снежок уже шел умело и нацеленно, чтобы подставить врага под сверкающую полосу стали.

То, что Добрыня принял за ковер, внезапно начало барахтаться. Всадник с раздраженной поспешностью спихнул с коня. Ковер развернулся, выкатилась визжащая миниатюрная молодая девушка. Добрыня успел увидеть длинные голые ноги, а еще такие же длинные и черные как ночь волосы.

Леся соскочила наземь. Мужчины сшиблись с грохотом брошенных навстречу одна другой наковален. Кривой меч блистал как молния, бил сверху и наискось. Добрыня спешно укрывался щитом, противник был невероятно силен и быстр, затем в голову плеснула дурная кровь: ему-то чего беречься, заорал люто, так, что кони вздрогнули, привстал на стременах, не думая о защите, и обрушил страшный удар сверху.

Противник закрылся щитом. Женщины видели, как обломки брызнули, разлетелись, словно слюдяные крылья огромных стрекоз. Тяжелая полоса булата прошла через железный шлем, разрубила голову и остановилась, упершись в зубы.

Добрыня дернул на себя. Заскрежетало, меч вышел красный, с налипшей слизью. Разрубленное тело повалилось навзничь. Конь дернулся, чуя на себе теплую кровь хозяина, а сраженный всадник с шумом обрушился на землю.

Леся подняла ковер и, раскинув в могучих руках, подошла к дрожащей девушке:

– Бедная…

Та вся вздрагивала, неправдоподобно крупные и темные, как чернослив, глаза со страхом и восторгом взирали на огромную фигуру витязя.

– Кто этот герой?..

Добрыня спрыгнул легко, железо даже не звякнуло, словно вросло в тело, как чешуя врастает в тело крупной рыбы. Красавица шагнула навстречу, Леся торопливо двинулась за нею с ковром в растопыренных руках. Не то чтобы холодно, но девка не понимает, что почти голая, эти бесстыжие похитители не дали одеться бедняжке…

– Кто бы ни был, – сказал Добрыня сильным мужественным голосом, – он получил, что заслужил. Кто ты, красна девица?

Она смотрела блестящими, как у молодого олененка, восторженными глазами.

– Ох, какой у тебя огромный голос!.. Меня зовут Амира, я единственная дочь царя Белозерья… меня везли к моему жениху. Если бы не ты, меня бы похитил подлый царь Чернолесья!.. Как я счастлива, как счастлива!

Леся подошла, все еще держа цветной ковер:

– Царевна, давай-ка укрою тебя.

Она живо отмахнулась:

– Да мне не холодно вовсе!

– Да я не про холод, – пояснила Леся, – ты от страха не заметила, что на тебе и одежки-то нету.

Амира с удивлением окинула взглядом свое тело в прозрачной кисее:

– Как же нет?

Леся пробормотала:

– Рази это одежка?.. Стыдобина перед мужиками в таком виде являться.

Она удивилась еще больше:

– А перед кем же еще? Для кого мы и одеваемся… и раздеваемся, как не для мужчин? Доблестный герой, я просто не знаю, как тебя осчастливить, но я очень-очень постараюсь…

Леся фыркнула, молча сняла с седла лук, забросила через плечо колчан со стрелами. В глаза не смотрела, голос был ровным, как мертвая степь зимой:

– Солнце садится. Давайте устраиваться на ночь. А я что-нибудь… на ужин.

Добрыня с неудовольствием смотрел, как она исчезла за деревьями. Амира сказала счастливо:

– Я чувствую, что ты герой великих доблестей. Мне волхвы нагадали, что я стану женой величайшего из богатырей, о котором поют песни!.. О тебе ведь поют песни?

– Поют, – буркнул Добрыня. – Мало ли о чем поют.

– Как мне повезло, что предсказание сбылось! – вскрикнула она чистым нежным голосом. – Какая я счастливая!.. Ведь когда меня повезли к Куман-беку, моему жениху, я уже начала было думать, что волхвы… ну, ошиблись. А когда налетели люди царя Чернолеса, я успела подумать, что лучше уж Чернолес, чем Куман-бек. Чернолес хоть великий злодей, зато великий воин, а что урод, так в мужчине это не главное… Но когда появился ты – герой на белом коне! – красивый и блистающий, грозный, как судьба, прекрасный, как… ну я просто не знаю как!

Он расседлал коней, осмотрел все еще вздрагивающего жеребца воина, которого сразил последним, перевернул его самого брезгливо, но меч расколол доспехи, как глиняный кувшин, не поживишься. Да и остальные, которые нашли то, чего он безуспешно ищет для себя… тоже не лучше.