Текст книги "Короткие встречи с великими"

Автор книги: Юрий Федосюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Генрих Нейгауз

Г.Г. Нейгауз

В июне 1946 года мне поручили сопровождать гостя ВОКСа – финского пианиста Эрика Тавасчерна.

Пианисту было немногим более 30 лет, он был не по-фински горяч и восторжен. Долговязый и разболтанный, Тавасчерна при разговоре нелепо размахивал руками, бурный поток его речи затрудняло заикание. Всё его в СССР интересовало, но прежде всего музыка. Он ходил со мной и без меня по театрам и концертам, увлекался творчеством Шостаковича, многие фортепианные произведения которого играл наизусть. В Большом театре мы слушали «Князя Игоря» Бородина. В антракте Тавасчерна радостно сообщил мне: «А знаете, одну фразу в опере я понял». – «Какую же?» – «Слова Ярославны “Спасибо вам, бояре”». Его непосредственность была трогательна.

Тогда же я расспрашивал его о Сибелиусе, ещё здравствовавшем, интересовался, писал ли тот когда-либо оперы. «Толь ко одну, – поведал финн, – “Девушка в башне”, но так и не дописал до конца. Когда его спрашивают, скоро ли он оперу допишет, старый маэстро неизменно отвечает: “А зачем? Пускай себе сидит и ждёт в своей башне”».

Тавасчерна приехал в СССР не концертировать, а знакомиться с музыкой: он был также музыкальным критиком. Почему начальство так носилось с этим милым человеком, но весьма посредственным музыкантом, мне до сих пор неясно. Любое его желание исполнялось беспрекословно.

Так, ему разрешили, разумеется за счёт ВОКСа, позаниматься с профессором Нейгаузом [24]24
  Нейгауз Генрих Густавович (1888–1964) – советский пианист, педагог, народный артист РСФСР. Создатель одной из авторитетнейших фортепьянно-исполнительских и педагогических школ (из его класса вышли Э.Г. Гилельс, С.Т. Рихтер, Я.И. Зак, Т.Д. Гутман, В.В. Горностаева, А.И. Ведерников, Е.А. Малинин, С.Г. Нейгауз).


[Закрыть]. Мы побывали на его уроках в консерватории, а потом и на квартире этого крупного пианиста. Жил Нейгауз в известном «чкаловском доме» неподалеку от Курского вокзала [25]25
  Дом по адресу: ул. Земляной Вал (бывш. ул. Чкалова), 14–16. Кроме Г.Г. Нейгауза в этом доме жили лётчик В.П. Чкалов, композитор С.С. Прокофьев, поэт С.Я. Маршак, художники К.Ф. Юон и Кукрыниксы (М.В. Куприянов, П.Н. Крылов, H.A. Соколов), скрипач Д.Ф. Ойстрах.


[Закрыть]. Отправляя меня туда, начальство сочло нужным поставить в известность: «В начале войны Нейгауза выслали из Москвы на Урал за некоторые нелояльные высказывания, возвратился он не так давно».

Нейгауз, пожилой плотный мужчина с гривой седеющих волос и небольшими усиками на энергичном лице, повёл нас в гостиную и усадил в кресла. Он заканчивал урок с двумя консерваторскими девушками. Я записал их имена: Ксения Холодная и Раиса Гершель; звёзд из них не получилось.

Я внимательно наблюдал Нейгауза за уроком с консерваторками, а затем и с Тавасчерной. Говорил он много и умно, но заметно рисовался, усиленно демонстрируя свою эрудицию. Любая мелочь рождала исторические ассоциации: «Лист в этих случаях говорил…», «Шопен это место играл так…» В голове Нейгауза словно спрессовалась целая музыкальная энциклопедия. Бедные девушки трепетали от его подчас язвительных замечаний и сникали перед бездной знаний своего профессора. Когда они ушли, Нейгауз поспешил сообщить Тавасчерне, что является племянником знаменитого польского композитора Кароля Шимановского, и рассказать о своих давних гастролях и знакомствах в Западной Европе.

Преподавателем Нейгауз был, бесспорно, талантливым и умелым, он не прощал Тавасчерне ни одного промаха, и финн был от него в восторге.

Перед нашим уходом произошла следующая сцена: из соседней комнаты внезапно вышла пожилая пара, весьма скованная и смущённая. Нейгауз тут же прокомментировал по-немецки: «А это мои сожители, их подселили в мою квартиру, всё обещают выселить, да никак не выселяют». И по-русски, стало быть, адресуясь только ко мне, а может быть, и к подселенцам: «Вот в таких советских условиях приходится жить!»

Слова эти по тем временам звучали весьма дерзновенно. Надо оговорить, что, как почти все только что демобилизованные молодые люди, не имея достойного гражданского костюма, я ходил в военном кителе (разумеется, без погон) и в сапогах. Нейгауза это нисколько не остановило. Тут я понял причину его высылки из Москвы во время войны – крайнюю несдержанность в речах. Бедных «подселенцев» я пожалел: нелегко им было жить в одной квартире с обозлённым Нейгаузом!

На следующие уроки Тавасчерна ездил к Нейгаузу без меня: дорогу он уже знал, а общаться с немцем Нейгаузом мог и без переводчика. Можно только догадываться, чего финн наслушался от недовольного властью профессора.

Нейгауз умер в 1964 году, 76 лет. Лучшим другом его был поэт Пастернак. Сын и внук Нейгауза тоже стали первоклассными пианистами. В талантливых книгах Нейгауза вылился весь характер этого незаурядного, но и нелёгкого, крайне самолюбивого и себялюбивого человека.

На «чкаловском доме» много мемориальных досок, посвящённых его знаменитым жильцам. Доски в память Нейгауза до сих пор нет, хотя, сам будучи блестящим пианистом, он воспитал целую плеяду выдающихся учеников.

Что касается его временного ученика Тавасчерны, то крупного пианиста из него не получилось. В «Музыкальной энциклопедии» он характеризуется прежде всего как видный музыкальный теоретик.

Давид Ойстрах

Д.Ф. Ойстрах

Когда в январе 1947 года в Москву приехал на гастроли австрийский дирижёр Крипе, руководство филармонии решило: концерт для скрипки с оркестром Чайковского он будет исполнять вместе с Ойстрахом, лучшим советским скрипачом [26]26
  Ойстрах Давид Фёдорович (1908–1974) – советский скрипач, педагог, дирижёр, народный артист СССР. Среди учеников Д.Ф. Ойстраха – Г.М. Кремер, В.А. Климов, Л.А. Исакадзе, О.В. Крыса, В.А. Пикайзен, О.М. Каган, С.И. Снитковский.


[Закрыть]. Мне поручили доставить Ойстраха на репетицию концерта в гостиницу «Националь», где проживал Крипе.

Я отправился к Ойстраху на его квартиру в «чкаловский дом» около Курского вокзала. Хозяин любезно встретил меня и показал свои апартаменты, показавшиеся мне весьма скромными. Удивила сравнительно небольшая, с невысоким потолком гостиная, в которой стоял рояль, мягкая мебель, а по стенам были развешаны окантованные фотографии. На некоторых из них Ойстрах был снят вместе с Иегуди Менухиным. Портрет Менухина содержал тёплую дарственную надпись Ойстраху. Давид Федорович показывал мне менухинские реликвии с особенной, непонятной мне гордостью. Между тем я слышал от многих компетентных людей, что по мастерству Ойстрах ничуть не ниже американского скрипача, а может быть, даже выше. А разговор вёлся в таком тоне, словно Ойстрах был учеником недосягаемого Менухина. Это резануло.

Когда мы уходили, из соседней комнаты вышли провожать молодая черноглазая женщина («моя жена») и худенький подросток («мой сын Игорь»).

Только в автомашине я заметил, что Ойстрах не взял с собой на репетицию скрипку. «Ничего, – улыбнулся маэстро, – и без скрипки обойдётся». Тут я подумал и о том, что в гостиничном номере Крипса никак не мог бы поместиться симфонический оркестр, но решил про себя более ничему не удивляться.

Номер Крипса – люкс находился на втором этаже старого здания «Националя», там, где угловой эркер с балконом. Проходя мимо этого места, я обычно вспоминаю необыкновенную репетицию.

Крипе радостно принял Ойстраха, они уселись за небольшой столик с мраморной доской, и началась репетиция. Партитуры не было, оба помнили шедевр Чайковского наизусть. Скрипка отсутствовала, стоявший в номере рояль так и остался закрытым. Я стал свидетелем невиданного действа. Первую музыкальную фразу тоненьким скрипучим голосом пропел Ойстрах. Затем настала очередь оркестра: толстый Крипе не только продирижировал вступление, но и исполнил его голосом и губами. Снова зазвучала скрипка, то есть голос Ойстраха. Тут к соло присоединился оркестр, то есть Крипе со своим подвыванием, означавшим аккомпанемент струнных и духовых. Когда включались ударные, Крипе извергал из своей глотки «бум-бум». Ойстрах, имитируя скрипку, внимательно следил за взмахами руки Крипса (ибо и дирижёрская палочка отсутствовала). Два полных немолодых человека, словно маленькие дети, скверными голосами, хотя и с безукоризненной точностью изображали, как исполняется на публике знаменитый скрипичный концерт. Я едва удерживался от смеха.

Видя, что дело пошло на лад и полное понимание достигнуто, я счёл за благо удалиться, оставив обоих музыкантов продолжать репетицию без моего бесплодного присутствия. Кстати, никакой оркестровой репетиции этого номера в концертном зале не последовало.

Когда я рассказал о поразившей меня репетиции знакомым московским музыкантам, они удивлённо пожали плечами, дивясь моей неопытности: «Ну и что же, так часто делается, когда произведение хорошо знакомо обоим».

Концерт в Большом зале Консерватории прошел на славу, публика осыпала Крипса и Ойстраха аплодисментами и цветами. Никто не знал, что для полного взаимопонимания солиста и дирижёра хватило одной, притом весьма своеобразной, репетиции.

Впоследствии я несколько раз встречал Ойстраха в метро. И он, и я ездили на работу со станции метро «Курская-радиальная» в самый час пик. Первый раз я увидел знаменитого, но никем не опознанного скрипача на подступах к нижнему эскалатору. В водовороте людей едва видна была его меховая шапка; драгоценную скрипку он высоко поднимал над головой, дабы её не помяла толпа. Но и сесть в вагон метро было нелегко, иногда из-за давки приходилось пропускать один, а то и два поезда.

Как-то, сойдясь с музыкантом у входа, я посетовал ему на эту трудность. «А я всегда сажусь в первый же поезд, для этого у меня есть маленький секрет». – «Какой же?» – «Следуйте за мной». И он участливо повел меня сквозь ближнюю к эскалатору арку в хвостовой вагон, где народу оказалось гораздо меньше. По дороге этот милый человек тепло и просто беседовал со мной.

С той поры я начал ездить на работу «по-ойстраховски», не пропуская поезда.

Ныне фасад «чкаловского дома» обогатился гранитной доской в память Ойстраха. А мне почему-то великий скрипач вспоминается не на концертной эстраде во фраке, а буднично: маленький человек в чёрном пальто и с пухлыми щеками стойко пробивается сквозь толщу равнодушных пассажиров к эскалатору, а затем и к вагону метро – не за аплодисментами и лаврами, а на обыденную свою преподавательскую работу.

Елена Полевицкая

Е.А. Полевицкая

Апогей славы этой русской актрисы падает на годы Первой мировой войны [27]27
  Полевицкая Елена Александровна (1881–1973) – русская актриса. Играла в Петербурге, Харькове, Киеве и других городах. С 1920 г. в эмиграции. В 1955 г. вернулась в Россию. Преподавала в театральном училище им. Щукина, снималась в кино («Муму», 1959 г., «Пиковая дама», 1960 г.).


[Закрыть]. Молодая, талантливая, обольстительно красивая, она снискала лавры как у москвичей, так и у петербуржцев. Ей посвящали хвалебные рецензии и восторженные стихи, открытки с её портретом печатались большим тиражом, от поклонников и поклонниц не было отбою. Полевицкой восхищался Блок, Леонид Андреев специально для неё написал роль Консуэлло в пьесе «Тот, кто получает пощёчины».

Во всех лекциях по истории драматического искусства России упоминается знаменитая «семиминутная пауза Полевицкой»: играя свою коронную роль Лизы в инсценировке «Дворянского гнезда» Тургенева, актриса держала в напряжении зрительный зал целые семь минут, не произнося ни слова! Это сцена, когда Лиза перед уходом в монастырь прощается со своей комнатой. Семь минут молчания для театра – невероятно много, но зал не скучал, а заливался слезами. Впервые эту историю я узнал весной 1941 года на спектакле «Дворянское гнездо» в летнем здании театра ЦДКА, где Лизу весьма слабо и, разумеется, без единой минуты молчания играла Клавдия Половикова, мать ставшей потом известной Валентины Серовой.

…Но вот революция, Гражданская война. Полевицкая вместе с мужем – режиссёром В.Ф. Шмидтом, австрийцем по национальности и подданству, оказывается где-то на юге, у Деникина, а затем с разгромом белых армий оседает в чужой, далёкой Вене. Поначалу выступает в русских зарубежных труппах, затем и в немецких, для чего тщательно шлифует свой немецкий язык. Снимается во второстепенных ролях в немых фильмах, а постарев, делается чем-то вроде режиссёра, помогает ставить пьесы русских авторов. Болеет и умирает муж, Полевицкая остаётся одинокой, сдаёт комнаты, иногда подрабатывает даже стиркой и мытьём полов.

Начинается Вторая мировая война. Не Полевицкая возвращается в Россию, а Россия в лице Советской Армии приходит в Вену к Полевицкой. Кругом снова русская речь, русские лица. Она вступает в Австро-советское общество, деятельно содействует постановке на венской сцене произведений русских драматургов.

Детей нет, чужбина надоела, Полевицкая жаждет вернуться на родину – её не пускают. За ней числятся грешки: работала «консультантом по русскому быту» в геббельсовских антисоветских фильмах. Об этом мне говорили сотрудники советской военной администрации в Австрии. Теперь же венские театры привлекали актрису в качестве такого же консультанта при постановке русских пьес. Но старый русский быт Полевицкая либо забыла, либо плохо знала. Я видел «Бесприданницу» в Бургтеатре: купцы ходили в каких-то немыслимых лапсердаках, слуги носили самовар краном к животу, черёмуха сильно смахивала на развесистую клюкву. Советского же быта Полевицкая, естественно, и не видела.

Старую актрису приглашали на посольские приемы, там я её впервые и увидел – крупная, респектабельная женщина с породистым лицом, вся в драгоценных или полудрагоценных камнях.

Только в 1956 году ей разрешили репатриироваться. Переезд, в её возрасте, при обилии вещей, оказался нелегким. В марте 1957 года она пришла ко мне в ВОКС «излить душу».

Квартиру ей пока не дали, плакалась она, временно поселилась у племянницы, с которой до того не была знакома. Поначалу, когда заграничная тётушка раздаривала московской родне зарубежные тряпки, к ней относились любезно. Когда запасы исчерпались, дали понять, что она весьма стесняет семью. А куда деваться – квартиру не снимешь.

Полевицкая привезла из-за границы большой и ценный, по её словам, архив, свой и мужа: фотографии, письма, афиши, разные театральные документы. В тесную квартиру племянницы ящики поместить было невозможно. Кафтанов, заместитель министра культуры, разрешил на время поместить архив в каком-то министерском складе. Там его промочили дожди, многое разворовали.

С работой тоже ничего не получалось. Хотели её направить в Малый театр, но там против неё восстали знаменитые «старухи», не желавшие уступать пришелице роли, – Яблочкина, Турчанинова, Рыжова. Попыталась устроиться в другой театр – та же история: «Ведь в Москве у вас пожилых актрис гораздо больше, чем молодых». Так в театр, даже на разовые выступления, не попала.

Зачем она мне всё это рассказывала, непонятно. Если не мог ей помочь Кафтанов, тем менее мог помочь я. Просто решила поплакаться. Но при этом сохраняла гордый, аристократический тон, характер выявлялся нелёгкий. Дважды поправила моё якобы неправильное произношение каких-то слов: «Вообще русский язык в России сильно испортился».

С тех пор я её не видел. Слышал как-то по радио, великолепно читала «Саламбо» Флобера. Квартиру наконец ей дали, где-то на Кутузовском проспекте. Приветливо её встретили только в ВТО, но от этого общества ветеранов сцены трудоустройства ожидать было нельзя.

Дважды ей удалось сняться в кино – в роли старой барыни в «Муму» Тургенева и в роли графини в «Пиковой даме». Давала уроки в Щукинском училище. Последние годы провела в Московском доме ветеранов сцены, где тихо и незаметно скончалась в возрасте 92 лет.

Останься Полевицкая после 1917 года в России, всё было бы, конечно, иначе. И в театре бы работала, и звание народной получила бы, и награды к юбилеям, и пользовалась бы всеобщим почётом. А тут, однажды выпав из обоймы, новую жизнь наладить на родине уже не смогла: никому она не нужна была, словно призрак, пришедший из другой эпохи.

Я видел её в роли графини в «Пиковой даме». Эта роль удалась ей. Неслучайно – она играла саму себя. Всё лучшее у неё осталось в молодости.

Виктор Розов

В.С. Розов

Пишу об этом интересном и популярном драматурге лишь потому, что вопреки обыкновению записал по свежей памяти беседу с ним (вернее, его высказывания) в Агентстве печати «Новости» 7 мая 1963 года [28]28
  Розов Виктор Сергеевич (1913–2004) – русский советский драматург, автор пьес «В добрый час!», «В поисках радости», «Вечно живые» (экранизирована под названием «Летят журавли») и др.


[Закрыть]. Этот «возмутитель спокойствия» в жизни и в искусстве всегда меня привлекал. Разговор шёл о какой-то написанной им для АПН статьи – то ли «зарезанной», то ли выхолощенной (но не мною). Некрасивый, лысоватый драматург был чрезвычайно взволнован и говорил с необычайным темпераментом. Слушать его было увлекательно. Речь его шла не столько о злополучной статье, сколько об общем положении в искусстве и литературе.

Напомню, что в то время в идеологической жизни наметился поворот вправо, закончившийся снятием Хрущёва в октябре 1964 года. Особенно болезненно официальная критика воспринимала проскальзывавшие в литературу и на сцену мотивы «конфликта поколений», за которым усматривали злонамеренною попытку противопоставить старшее («сталинское») поколение и молодёжь, идейно сформировавшуюся (или формирующуюся) под воздействием развенчания культа Сталина.

РОЗОВ: Я вообще в полном недоумении от происходящего. Договорились до того, что будто бы вообще нет поколений. А ведь каждое новое поколение вносит в жизнь что-то своё – такова диалектика. Искусство постоянно обогащается новым, так и должно быть, а у нас все новинки склонны приписывать буржуазным влияниям. Это страшно! Есть люди в искусстве, которые хотят канонизировать сложившиеся приёмы.

Очень боятся западных влияний. Да, могут быть отрицательные воздействия от общения с врагом, но отсиживаться, прятаться от него – это тоже не подвиг. Очень боюсь, что с повышением материального уровня жизни новое поколение духовно оскудеет, общественная энергия его упадёт. Это большая угроза. А ведь надо быть впереди США не только по молоку и яйцам, но по типу человека.

Слушавший всё это с кислой миной один из наших сотрудников, человек весьма консервативных убеждений, вставил тут свою реплику:

– Но ведь в этом старшее поколение и хочет всячески помочь нашей молодёжи.

Розов сардонически расхохотался:

– Да, помочь, фига с два – вот что делают, – тут он сложил пальцы в толстый кукиш. – Не верят нашей молодёжи – в этом всё дело. А у нас золотая, необыкновенная молодёжь, это надо чувствовать. У неё какие-то новые клетки развиваются, каких раньше не было.

Известно, что и тогда, и поныне этот друг и радетель молодёжи с трудом пробивал на сцену свои новые, новаторские пьесы. Далеко не все они увидели свет рампы, во всяком случае в первоначальном виде. Редкий пример многолетней верности одной и той же теме, одной и той же идее: молодёжь лучше стариков.

Константин Симонов

К.М. Симонов

То ли в 1936, то ли в 1937 году в Зелёном театре Центрального парка культуры и отдыха состоялся большой вечер поэзии. Наши знакомые – отец с юной дочерью, оба страстные поклонники поэзии, побывали на нём. В своих рассказах они особенно выделяли одного из выступавших – молодого, ещё безвестного поэта Константина Симонова [29]29
  Симонов Константин Михайлович (1915–1979) – русский советский писатель, автор стихов, поэм, прозаических произведений (роман-трилогия «Живые и мёртвые»), пьес («Парень из нашего города») и др.


[Закрыть]. Стихи его, по их словам, отличались большой выразительностью и были без «кое-чего» (подразумевалась чуть ли не обязательная в те годы политическая апологетика, воспевание Сталина).

Так я впервые услышал и запомнил имя К. Симонова. А вскоре увидел его вживе: он поступил в аспирантуру нашего института. Казался очень взрослым, да и в самом деле был старше любого из нас. Рослый, привлекательный, самоуверенный; лицом походил на болгарина или азербайджанца. Свои новые стихи (помню начало одного – «Мужские неуютные углы», об общежитии) он печатал в нашей стенгазете «Комсомолия». Затем они появлялись и в большой печати.

В 1940 году большую группу писателей наградили орденами и медалями. Только что вышедший на поэтический небосклон Симонов обрёл «Знак почёта». Помню его с редким для ифлийца орденом на груди, в красивом сером костюме, стоящим на третьем этаже института, опершимся на лестничные перила и с гордым достоинством беседующим с кем-то.

Миновала Великая Отечественная война; Симонов вошёл в плеяду крупнейших советских поэтов. С тех пор я часто видел его в разных местах и по разным случаям. Он обладал свойством привлекать к себе внимание людей, даже не знавших, кто он. Чувствовалась личность незаурядная.

Заранее оговорюсь: кроме сухого ответа, который он дал мне на сугубо деловой вопрос во время Всесоюзной конференции мира в 1948 году (она проходила в Доме союзов), между нами не было никакого общения. Поэтому речь пойдёт только о чисто внешних впечатлениях и о том, чем был Симонов для нашего поколения.

В Симонове было много необычного, загадочного. Даже его происхождение до сих пор неясно. Он писал о матери, о воспитавшем его отчиме-военнослужащем, но ни слова – о родном отце. Верю: отца он никогда не видел, не помнил. Судя по всему, это был кадровый офицер, как и отчим. Если бы отец сложил голову в Первую мировую войну, то столь благоприятный для своей биографии факт Симонов не преминул бы предать огласке. Но глухое молчание поэта об отце заставляет предположить, что тот погиб не на мировой, а на Гражданской войне, и отнюдь не на стороне красных. Только такое обстоятельство могло толкнуть на упорное замалчивание личности столь близкого человека.

Ещё до войны Симонов стал кумиром молодёжи благодаря циклу лирических стихов «Пять страниц». То была очень интимная и по тому времени весьма смелая, проникновенная лирика. Литературных стародумов она повергла в смущение.

В поэзии тех лет взаимоотношения мужчины и женщины стыдливо обходились. Книжка была нарасхват, стихи переписывались, заучивались наизусть. Ходили упорные слухи, что Сталин отозвался о ней так: «Я бы издал эту книжку тиражом в два экземпляра – для него и для неё».

Однако Симонов стал певцом не столько любви, сколько войны. Тут он сказал своё самое сильное и впечатляющее слово. Впрочем, война и любовь в творчестве Симонова всегда тесно переплетались. Достаточно вспомнить самое глубокое, не побоюсь сказать – гениальное стихотворение Симонова «Жди меня». Если другие популярные стихотворения военной поры запомнились не в последнюю очередь благодаря музыке, то есть став песнями, то «Жди меня», хотя и было положено на музыку, всё же не пелось, а читалось – и это высший критерий качества поэзии. То же случилось с «Гренадой» Светлова, которая так по-настоящему и не стала песней.

Симонов был человеком чрезвычайно уверенным в себе, ценившим себя крайне высоко. Мне кажется, что ещё в ранней юности он выработал свой идеал – каким следует быть настоящему мужчине – и всю жизнь ему неуклонно следовал. Идеал соответствовал натуре, поэтому никакого комического несоответствия в жизненном поведении Симонова обнаружить нельзя. Настоящий мужчина – умный, всесторонне образованный человек, носитель лучших традиций русской интеллигенции; смелый, мужественный воин-патриот; самоотверженный друг и преданный любовник. Только пройдя самые тяжёлые испытания, не кланяясь пулям, не изменяя и не труся, везде сохраняя твердую принципиальность, можно сказать спокойно, что ты правильно прожил жизнь – таково было кредо Симонова.

Молодого, предвоенного Симонова упрекали во влиянии на него Киплинга и Гумилёва. Это бесспорно. Поэт везде подчеркивал свой офицерский аристократизм – даже тогда, когда слова «офицер» и «аристократизм» были не в моде. Он как бы перебрасывал мостик между благородными традициями русского офицерства и требованиями, предъявляемыми к советским офицерам. Мне представляется, что никто так не обрадовался введению в Советской Армии погон и звания «офицер», как Симонов. Тут семейные традиции и собственная военная практика слились воедино. Симонов без офицерских погон в войну – это не Симонов.

Ещё студентами мы обвиняли Симонова в «пижонстве». И в самом деле, иногда он, умница, терял чувство меры. Мой друг Олег смеялся над стихами, где он описывает: «Когда, на сутки отпуск взяв, я был у ног твоих с рассветом, машину за ночь доконав». И всё для того, комментировал Олег, чтобы любимая могла прижаться лицом «к шинели пропылённой» – это ли не пижонство? Тут поэт выдает и своё исключительное, привилегированное положение на фронте: какому офицеру, даже высокого ранга, давались суточные отпуска с фронта в Москву с машиной и шофёром в придачу? Такого не бывало, даже если умирал кто-то близкий в тылу. Откровенным гусарством веет и от строк «Мы сегодня выпили, как дома, коньяку московский мой запас». Это на фронте-то, в то время как «ночью бьют орудья корпусные – снова мимо: значит, в добрый час». Могут убить каждую секунду, а мы, гусары, пьем коньячок, знай наших! Но без этих чёрточек не было бы Симонова.

Поэта можно было бы обвинить в рисовке и из-за его трубки. Окопные офицеры трубок не курили, разве только штабные. Много места в стихах Симонова, как и в жизни, занимали дружеские мужские застолья – интеллигентные, без свинского пьянства. Словом, если бы Симонов жил в начале XIX века, то отлично вписался бы и в ту эпоху.

А теперь несколько «стоп-кадров», связанных с Симоновым.

21 мая 1948 года. Какое-то совещание в ВОКСе. В числе других участников я отметил в своем дневничке и Симонова: «Был Симонов, раздобревший, как бык». Скорее, не раздобревший, а сильно раздавшийся в плечах, возмужавший.

Начало 1950 года. Кого-то я провожал или встречал на Внуковском аэродроме, Симонов куда-то улетал. Тогда провожающим разрешалось подходить к самым самолетам. Симонова провожала его тогдашняя жена Серова, героиня «Пяти страниц». Актриса разыгрывала целую сцену: обнимала мужа, прижималась, ломая руки, будто он на фронт уезжал. Явно на публику. Симонов всё эта принимал как должное, не предпринимая попыток унять супругу, хотя зрителей были сотни.

23 ноября 1955 года. Я привёз группу довольно средних западногерманских писателей на беседу в Союз писателей. Присутствовали Сурков, Сергей Смирнов, Л. Леонов, К. Федин. В разгар беседы в комнату барственной походкой вошел К. Симонов и сел на крайний стул. Сурков представил его, он небрежно поклонился. Слушал беседу, посасывая трубку, но сам не проронил ни слова. Через 15 минут, не прощаясь, удалился. Впоследствии я получил из ФРГ газету, в которой один из немцев – участников беседы – её описал; каждый советский писатель-собеседник был охарактеризовав кратко, но метко. О Симонове же – одной фразой: «На беседе побывал и молчаливый Симонов». Действительно, более о Симонове сказать было нечего.

26 марта 1965 года. Вечер памяти М.А. Булгакова в Центральном доме литераторов. В президиуме – вдова писателя Елена Сергеевна. Потом под руки ввели грузную, оплывшую старуху, представили: Анна Ахматова. Шквал аплодисментов. С воспоминаниями выступали Катаев, Каверин, Рубен Симонов, Б. Леонтьев. В заключение слово взял председатель комиссии по литературному наследию Булгакова К. Симонов. Он, разумеется, не знал и не видел покойного, но в темпераментной речи высоко отметил его значение и буквально поклялся, что добьётся издания полногособрания сочинений Булгакова. Я слушал скептически: как-то ты напечатаешь «Роковые яйца» и «Собачье сердце»? Даже сейчас, когда пишутся эти строки, то есть спустя двадцать лет после вечера, никакого собрания сочинений Булгакова (даже неполного) так и не появилось.

16 сентября 1972 года. Премьера пьесы К. Симонова «Завтра в семь» (по роману «Живые и мёртвые»). Впереди в партере острый профиль автора. Сидел вместе со своим фронтовым другом фотокорреспондентом Халипом, больше никого с ними не было. Сидел скромно затерянный в публике, явно желавший остаться в тени. Раскланиваться на сцену не вышел.

Очень ценю трилогию «Живые и мёртвые», пожалуй, это самая сильная проза о Великой Отечественной войне. Но подлинная исповедь Симонова – эпохальный документ «Разные дни войны». Как известно, это его фронтовые дневники с последующими подробными комментариями – жанр весьма необычный! Книга мало читается, недооценена, а в ней зрелый, мудрый Симонов с его личной оценкой виденного и пережитого. Он говорил, что издание «Разных дней войны» далось ему нелегко, пришлось отстаивать много острых мест. Крайне любопытны описания встреч и оценки таких личностей, как Сталин, Жданов, Щербаков, Хрущёв, Жуков и др.

Поразительно, что при всём своём стремлении всегда казаться «на высоте» Симонов иногда был к себе безжалостен. Кому из нас не приходилось попадать в глупые, постыдные ситуации? Ничего не стоит умолчать о них в печатном издании. Но у Симонова хватило мужества (и самоуверенности) не обойти в своей книге и такие моменты: из песни слова не выкинешь! Так, подробно описан тягостный эпизод, когда какой-то глупый политрук летом 1941 года, при отступлении, арестовал Симонова, подозревая его – за внешность и картавость – в том, что он не советский командир, а немецкий шпион. Осыпанный унижениями, поэт был доставлен в высший штаб, где инцидент был исчерпан. А ведь могли сгоряча и застрелить! Или конец войны: известие о капитуляции Германии застало Симонова где-то в дороге, неподалёку от Берлина; он ехал на «виллисе» с друзьями. Какова была реакция? По «симоновским» канонам следовало дать победный салют из пистолетов, закричать «ура» и распить со спутниками флягу трофейного рома. Но всё было более неожиданно и прозаично: от избытка чувств Симонова попросту вырвало. Непоэтично, но как жизненно убедительно – нервная разрядка! В таких признаниях – не слабость, а сила, дерзновенная толстовская прямота и беспощадность к себе.

Завещание поэта – похоронить его не на кладбище, а развеять прах на бывшем поле боя под Могилёвом, рядом с погибшими в 1941 году товарищами, где он спасся только чудом, – может показаться позой, рисовкой. Тем более что «бесчувственному телу равно повсюду истлевать». Но это меня подкупает, ибо тут суть Симонова с его незыблемыми традициями фронтового братства. Другой бы даже не подумал, где его похоронят, но Симонов – человек, постоянно взиравший на себя как бы со стороны, словно строгий судья (а так ли я делаю?), – не мог распорядиться своим прахом иначе. Здесь мёртвый Симонов как бы подает руку живому и оба едины – закономерный аккорд сложной, богатой жизни.