Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Ранние стихи. С этого началось"

Автор книги: Юрий Бычков

Песня

 
Зимний звёздный вечер,
В серебре окно,
Жду с подружкой встречи
Всё пою одно:
 
 
Матушка-зимушка, русская зима,
Право, по душе мне метели кутерьма!
 
 
Деревенской улицей,
С миленькой вдвоём
Мы идём целуемся,
О зиме поём:
 
 
Матушка-зимушка, русская зима,
С милой по душе мне метели кутерьма!
 
 
Завируха кружит
Снегом в январе;
Молодость разгульная –
Счастье на дворе.
 
 
Матушка-зимушка, русская зима,
С милой по душе мне метели кутерьма!
 
 
Падают снежинки
На деви́чью бровь…
Играет на морозе
Молодая кровь!
 

1956

Актриса Эльза Леждей

 
Зимний вечер. Сибирский кот.
(Его гладить не всем разрешалось.)
И наивный у песен счёт.
Трое нас у тебя собиралось.
 
 
Ты красиво читала стихи
Модных тогда московских поэтов,
Мы старались наплесть чепухи,
Делая вид солидных эстетов.
 
 
Дескать, с этим знакомы, а это – старо,
Сущность есть – нет отточенной формы.
И подолгу вечерней порой
Наших споров гремели штормы…
 
 
Годы шли чередой привычной,
Ты ушла из памяти рано.
Как-то вдруг в кутерьме столичной
Ты взглянула на нас с экрана.
 
 
Царским взглядом поморской красавицы
Не смутила ты мой покой,
Не могла ты мне не понравиться,
Но ведь знал я тебя не такой…
 

1957

Прощание

 
Старый друг, хмурым поздним утром
Я махал тебе кепкой вслед.
В жизни собственной, судне утлом,
Без тебя – рулевого нет.
 
 
На восток чрез сибирские дали
Увозил тебя мощный экспресс.
Верь, в дорогу тебе мы отдали
Часть заветную наших сердец…
 
 
Оттого и в груди боли –
Я терзаюсь разлукой с тобой,
Но и рад: ты – орёл на воле,
Ты владеешь своей судьбой.
 

1957

Сокол

 
Всё здесь было приземистым, скромным,
Нам казался МАИ огромным.
Но прошло несколько лет, и тут –
Нет кварталов невзрачных,
Огляделся – дворцы растут!
Скромно выглядит наш институт.
 
 
Сокол – имя летящее ввысь.
Сокол – коли ты молод, в небо рвись!
Не найти другой такой высоты,
Не затмить МАИ красоты!
 
 
Сокол – время студенческих грёз,
Сокол, вместе с тобою рос.
Как любил, по пути от метро, тополя,
Славой воинской памятна здесь земля!
Твой шуршащий легко тротуар
Много раз поутру прошагал…
 

1957

Ворота юга

 
На площади большой московской
(Не Самотёчной и не Маяковской)
Через туннели забирает всех в нутро –
С такси, автобусов, троллейбусов, метро –
И всех вымётывает на перрон,
Всех, кто за год московской жизнью утомлён,
Всех, кто купаться очень хочет,
Без промедлений отправляет в Сочи!
В руках – большущий чемодан;
Вам месяц на поправку дан.
Июль.
В Москве озябли вы?! Поехали!
Пора!
Счастливые – в Крыму, товарищи, жара.
Всё остальное подождёт в Москве:
Работа, дом, театр, курсы…
Какой вокзал?
Конечно, Курский!
 

1957

На Оке

 
Хороши на Оке плёсы!
Взор ласкает речной простор,
У попутчицы русые косы,
Берег плыл, тарахтел мотор…
 
 
Косы девичьи, косы русые,
Голубее, чем небо, глаза,
Те глаза покой порушили,
Будто к ним меня кто привязал.
 
 
Полюбилась мне девица статная,
Вразлёт брови, высокая грудь.
Без неё дорога обратная,
Что пустыня – попробуй, забудь!
 
 
Было в ней всё исконное русское:
Вроде капли летящей лица овал,
И запястья её неузкие –
Я родное в ней узнавал…
 
 
Словом выразишь только заметное,
Ну а то, что под спудом лежит?
Полагаю – богатства несметные:
Чувств возвышенных тайный скит.
 
 
На Оке веет Русью былинною,
Здесь границы держала Москва,
И мне видится вышкой дозорною
Церкви бёховской колокольни глава.
 
 
Проплывают деревни и пажити,
За бортом шепчет нежно вода,
Дни грядущие, вы мне укажете,
Как владеть этим счастьем всегда?
 
 
Не пойму, что мне больше понравилось,
То ли плёс, то ль девичьи глаза,
С раздвоённостью этой не справился,
Что люблю, им обоим сказал.
 

1957

Просёлки

 
Бетоном покрылись просёлки:
Не год прошумел и не два.
Подсадки – сосёнки да ёлки
Поднялись – достанешь едва.
И вспомнилось давнее детство:
Просёлки в ухабах войны.
Прошло всенародное бедство
По пыльным дорогам страны.
Родные просёлки, вы знали
Усталость мальчишеских ног.
С косой воронёной стали
Исхожено много дорог!
Просёлком с колхозных станов,
С порубки метельной зимой
Шагали в те дни неустанно
И я, и ровесник мой.
Просёлками с лесом и хлебом…
Да что! С порученьем любым,
В округе, где только я не был…
И в срок поспевал по грибы.
Бывало, с корзинкой горбатой,
Чуть светом забрезжит рань,
Просёлком в догонку ребятам
Припустишь грибы собирать.
Просёлком колхозные кони
Лесные возили стога…
Чего только сердце не вспомнит,
И память мне та дорога.
Просёлки, просёлки, просёлки…
Да что ж горевать-то о них.
Грядой после доброй прополки
Шоссейная стелется нить.
Автобусы катятся шибко
По гладкой прямой полосе,
А может, какая ошибка?
Да нет же! Тут вправду шоссе.
В автобусах едут крестьяне
К райцентру по разным делам,
Бумажка-билетик в кармане,
Степенность с грехом пополам.
Уходят в преданье просёлки
Всё больше дорог больших.
Повсюду растут новосёлки
На дедовских землях родных.
Бетоном покрылись просёлки,
Не год прошумел и не два.
В автобусе верные толки:
«Теперь в бездорожье
Застрянешь едва ль!»
 

1958

Лель-апрель

 
Расходился апрель,
Расшумелся апрель,
Звонкой песне,
Попробуй, его не поверь:
 
 
Он и дерзок,
И смел,
Небесами высок –
Гонит к веткам дерев
Оживляющий сок.
 
 
Он заснуть не даёт –
Будоражит меня,
Он полями пройдёт –
Зазвенит зеленя.
 
 
И нельзя усидеть
У закрытых дверей,
Манит синий апрель
На простор поскорей!
 
 
И, чтоб не было
Грусти, печали и слёз,
Золотых одуванчиков –
Море принёс!
 
 
От него, неуёмного,
Многого ждём:
То прольётся окрест
Благодатным дождём,
 
 
То подарит мгновенья
Такой тишины,
Что травы растущие
Будут слышны!
 
 
Расходился апрель,
Раззвенелся апрель,
И к девчонкам цветущим
Захаживал Лель.
 

1958

На старте

 
Как полоса для разбега,
Как место вселенских стартов,
Как альфа и как омега,
Бетонно прочна, проста ты!
 
 
Легко ль от земли отделиться
В космический влиться простор?!
Достанет о землю биться
Не раз и не два, а сто.
 
 
С бумажкой, в которой про зрелость
До времени нам сказали,
Метались, пока прозрелось,
Пока завязалась завязь.
 
 
Из тыщи штурмующих дали
(Иначе могло разве статься?)
Не все свою даль увидали,
Пора нам в этом признаться.
 
 
Славлю победные старты,
Время осознанной силы,
Жизненные аттестаты
Выдала нам Россия!
 
 
Призывно гудят электрички,
Волнуется тяжесть платформы,
Стремленья, надежды, привычки
Вливаются в плоть упорно.
 
 
Да, я никуда не еду,
Шагаю вдоль по платформе –
Иду, как охотник по следу,
Чтоб овладеть неподатливой формой.
 
 
Я в поисках точной рифмы –
Слова силы бесспорной.
 

1960

Историк

А.М. Прокину

 
Он из архивов выходил на свет
С шерстинками веков в усах и чубе.
Мне грезился дремучий русский дед
В овчинной выношенной шубе.
Из пыльных строк живучие слова
В виденья зримые незримо вырастали…
До нас он правду доносил –
Со слов его к нам шла молва
О русских, что не раз из праха восставали:
Пылил Восток татарскою ордой,
Усы топорщили заносчивые ляхи,
Француз спешил за северной звездой,
Мы помним немцев кайзеровские бляхи.
Вставал мужик в сермяжном зипуне
С цепом, рогатиной и меткой пулей,
Наотмашь бил в лицо и по спине, –
Гудел набатом разозлённый улей.
Привычно погружаясь вглубь веков,
Нет, не найду в истории такой приметы,
Чтоб Русь грозой воинственных полков
Без приглашения вошла в пределы чуждые и светы.
Самой природой мы привязаны к земле,
Нам, русичам, родимую орать привычно,
Но каждый в ратном поединке лев –
Привычно русским воевать не «вообще», а лично.
В боях родились грозные слова:
Штык, ярость, меч, соратник, мщенье.
Как свято, в этом наша речь права,
От слов таких полшага к ополченью.
 

1960

С этого началось

Сочувствие

 
Не жалей того, кто скачет;
Жалей того, кто плачет.
 

(Русская пословица)

Старая воробьиха сидела на крылечке скворечника, когда на ветке напротив неслышно появились скворец и скворчиха.

– Фь-ю-ю-ть! Фь-ю-ю-ть! Откуда это толстое чучело у входа в наш дом? – раздражённо спросил скворец.

– А ты будто и не знаешь. Ведь это повторяется каждой весной: только мы улетим, нахалы-воробьи вселяются в наш дом. У них есть свой, но он им, видите ли, не нравится!

Воробьиха, почуяв неладное, заволновалась: «Это, наверное, хозяева-скворцы, а Чик ещё очень плохо летает. Куда я с ним денусь? И, как всегда, нет растяпы-отца! Вот и тогда, в месяце вьюги, в дом лезла кошка, дети не оперились ещё, а его нет как нет… Что было бы, не клюнь я тогда кошку в глаз? Так и ссыпалась хищница с шеста.

Но надо переезжать… Не драться же со скворцами. Хорошо, что молодой хозяин не снял старую скворечню, ведь летом в ней даже лучше: не душно, а соломки и пуху я туда натаскаю загодя», – подумав так, она сердито позвала:

– Чик! Чирик! Чиф! Чек! Марш на улицу! – и, как только показалась голова самого любопытного и самого неопытного Чика, она перелетела на северную сторону ветлы, к старому скворечнику.

Всё обошлось хорошо: перепуганный Чик помчался за матерью, братья не отставали от него.

Воробьиха пересчитала детей, внимательно оглядела каждого, попросила откликнуться и, услышав их голоса, совсем успокоилась: «Все в сборе, теперь с ними можно поговорить».

– Весной мы будем жить в этом доме. Не вздумайте по забывчивости залететь к скворцам, у нас с ними неважные отношения. Поменьше попадайтесь на глаза скворцу: он не любит, когда ему пересекают дорогу. Особенно ты, Чирик, учти это, ты вечно мешаешься под ногами у старших, даже отец на тебя жаловался. А сейчас займитесь своими делами…

Юные воробьи были не на шутку перепуганы всем происходящим, поэтому никто не пожелал заняться своими делами. Тесной кучкой сидели они вокруг матери, им очень хотелось узнать, откуда взялись эти чёрные серьёзные скворцы и почему им, воробьям, пришлось покинуть свой родной дом. Воробьиха же не желала объяснять всего своим сыновьям. Поживут – поймут, не обязательно много знать в их возрасте. К тому же у неё не было зла против скворцов. «Летели из такой дали, – думала она, – голодали, наверно, мёрзли, и вдруг дом занят! Поэтому так быстро я с ребятами перебралась в старый дом, другая сидела бы, пока её за шиворот не выкинули».

В тот же час на южной стороне старой ветлы шёл разговор двух скворцов.

– Убрались… А кто чистить за ними будет?

– Да не ворчи ты. Отдохнём немного, и я наведу в доме порядок, – примирительно рассуждала скворчиха.

– Вот и прилетели – сказал скворец как-то очень торжественно.

– И день удачный выпал, – вторила она ему, – ветер тёплый. Талым снегом пахнет.

Скворчиха вскоре принялась за уборку, а скворец остался на ветке до поздних сумерек. Он то принимался петь, то молча вспоминал многое, связанное с родной ветлой. Здесь каждая ветка, любой сучок знакомы. Здесь он учился летать, здесь поймал первую в своей жизни букашку…

Воробей-отец большой любитель поболтать о том о сём с друзьями. Вот и в тот день, когда прилетели скворцы, он сидел среди приятелей, знакомых и незнакомых воробьёв на большом кусте сирени, перед домом бабки Авдотьи. Воробьёв собралось видимо-невидимо. Куст был увешан ими так густо, как не сидят листья на сирени летом. Разговор идёт шумный. Особенно всех волновало поведение скворцов.

– Прилетают и грубой силой выкидывают нас на улицу, а ещё неизвестно, для кого люди строят домики? Вряд ли для скворцов! Да, что они значат? Посвистят, покружатся три весенних месяца, и жди их до следующего года. То ли дело мы, воробьи, круглый год здесь и все переносим на своих плечах: и жару, и страшный осенний ветер, и голод зимой, – так говорил серьёзный голосистый воробей, и все с ним были согласны.

Страсти распалялись от вида двух пострадавших воробышков. Одному из них скворцы пустили пух с боков, второму наполовину выбрали хвост, видимо, очень упирался, когда его выселяли из скворечника.

Постоянный шутник – чернявый воробей, только появились пострадавшие, ехидно спросил: «Что, друзья, пожертвовали из своих запасов на утепление квартир уважаемых скворцов? Шутника одёрнули, а ощипанных воробьёв посадили на самом видном месте так, что их материальные потери возбуждали «справедливый» гнев против скворцов у всего воробьиного сборища.

Воробьи перебивали друг друга, каждый хотел что-то сказать первым, и поэтому от куста шёл такой треск, писк и скрежет, будто пришёл июнь и парни по дороге на гулянье завернули на огороженную ветхими жердями усадьбу бабки Авдотьи, чтобы нарвать с того самого куста пахучей, влажной от садящейся росы сирени.

Наш воробей несколько раз порывался вставить своё слово, его перебивали – слишком много здесь было молодых горластых воробьёв. Но все же он улучил момент затишья и громко сказал: «Пора пустить пух из самих скворцов!» Ещё громче зашумели воробьи.

На порог из дома вышла бабка. Куст теперь уже звенел. «Весна, – подумала старая, – ишь как стараются, с самого утра сидят…» И она, подойдя к кусту, беззлобно махнула рукой: «Кыш-ш-ш-ш, оголтелые!»

Воробьи поднялись круглым облачком и рассыпались в разные стороны, как горох по полу.

Подлетая к дому, воробей увидел свою семью у старого скворечника и всё понял. Это был старый воробей, испытавший на своём веку всякое. Горько сделалось ему, но он сдержался. Когда уснули дети и они остались вдвоём с воробьихой, он глухо проронил:

– Выжили… Где тут ждать справедливости?

Он собирался ещё долго проклинать скворцов, но воробьиха охладила его пыл:

– А зачем мы вселялись туда? Могли ведь жить в старом доме? Утеплили бы его, обжили. Всё ты уговаривал: и выше там, и дом новый, и речку видно.

Воробей как-то сразу сдался:

– Что ж, поживём здесь…

Но слова о справедливости запали в душу воробьихи, разбудили воробьиную гордость.

«Нас, воробьёв, унижают, нас ни во что не ставят. Да разве мы…» – закипала в ней обида, и её доброжелательность к скворцам пропадала так быстро, как тает падающая звезда в синем ночном небе.

А жизнь шла своим чередом. Вот уже какой день скворчиха высиживает птенцов, а скворец?! Скворец поёт. Только солнышко глаз чуть приоткроет, а уже на своей любимой ветке. Кругом – тихо-тихо. Неслышно исчезает сиреневая дымка утра в первых солнечных лучах. Стоит звонкая апрельская тишина. Солнце и нежность слышатся в скворчиных «фь-ю-ю-ю-и-ть, фь-ю-ю-ю-и-ть» и вдруг, словно на ветке рядом с ним оказались все птицы-певуньи: защёлкал соловей, зазвенел серебром жаворонок, затренькала синица. И это всё он – скворец! Любил птичьи песни и знал их все.

Когда старая ветла запушилась нежной зеленью лопнувших почек, в домике у скворцов появились беспомощные, крикливые дети. Они доставляли множество забот своим родителям. В их постоянно раскрытые рты скворцы весь день носили мушек, жучков, гусениц, червячков. Подует холодный ветер – скворчиха спешит согреть их своим теплом.

Уставал к вечеру скворец и роптал:

– Не могу понять, как это всё у них выходит? Прямо машины какие-то!

– Растут они, поэтому и аппетит хороший. Потерпи немного, скоро полетят – будут сами кормиться. Лето большое – отдохнём ещё.

– Да я шучу. Ребята у нас хорошие растут, крепкие, красивые – настоящие скворцы будут, не то что какие-то там воробьи.

Но случилось несчастье – погиб скворец… Улетел однажды пасмурным майским днём и не вернулся. Ждала его, горевала скворчиха, но мало слёзы помогают в беде, ведь у неё детишки. Думалось ей: «Вдруг не справлюсь? Кто мне теперь поможет? Время горячее – у всех свои ребята не выхожены».

И вот то, что с трудом делали они вдвоём, легло на неё одну, убитую горем и ослабевшую. Потух для скворчихи май и все дни казались душными и серыми. Она очень старалась накормить детей, голодала сама, теряла силы.

Старая воробьиха целое утро просидела на крыше своего домика и всё поняла. В час смерти помнится доброе. Пожалела о скворце воробьиха, вспомнила его чудесные песни и заботу скворца о детях, подумала: «Каково-то теперь скворчихе, достанется ей горя…» И сама не заметила, как стала приглядываться воробьиха к жизни соседей. Однажды среди дня улетела скворчиха и долго не появлялась. Надрывались в гнезде голодные скворчата, не по себе стало воробьихе от их крика, не смогла она улететь прочь с глаз долой от чужих деток. Вспомнилось тут и другое – старая вражда. Как посмотрят на неё воробьи, если… Воробьиха поймала себя на мысли о том, что она почти готова спасать от голодной смерти беспомощных скворчат.

А скворчиха-мать всё не появлялась, и тогда воробьиха решилась. Она проворно погналась за мухой, поймала её и, не присаживаясь, подлетела к домику скворцов. Четыре голодных рта тянулись к ней. Радостно забилось сердце: «Доверяют, как к своей тянутся!» Замолк один скворчонок, торопливо заглатывая муху, а воробьиха снова и снова подлетает к скворечнику с живностью в клюве.

Один за другим появились у дома скворцов Чик, Чирик, Чиф и Чек. Принялись вместе с ней носить всякую всячину маленьким скворушкам.

И вот… в тот момент, когда простофиля Чик сидел на крылечке у скворцов и, забыв обо всём на свете, наблюдал, как четыре скворчонка тянули каждый к себе принесённого им длинного червяка, вернулась скворчиха и неслышно села на любимую ветку скворца.

Сквозь густую, сочную листву она долго смотрела на Чика потеплевшими, усталыми от горя глазами…

Игорь и Лёшка

…Широкая сутулая спина Лёшки, короткие резкие взмахи рук. Чаще, чаще: раз – раз… раз – раз. Наращивает скорость Лёшка. За ним поднимается снежный вихрь, но уже отдельные кинутые вверх лёшкиной палкой хлопья снега попадают на горящее лицо Игоря. Для них в тот день ничего не существовало на свете, кроме желания победить друг друга. Они даже не видели, как проскочили, оставляя за собой снежный хвост, единственный контрольный пункт, он же старт-финиш, и в пылу борьбы вместо круга внутри овала пошли второй раз большой овал. Игорь и Лёшка несколько раз менялись ролью лидера, но когда ворвались на финиш, то оказалось не они первые… Ошибка. Как быть? Посчитали время на километр. У Лёшки и Игоря оно много лучше других. Весь наш лыжный народ решал, кто достоин защищать честь института. Игорь и Лёшка попали в команду. Они многозначительно посмотрели друг на друга. «Завтра покажет», – так можно было расшифровать их взгляд. Вечером накануне гонки танцы. Так лучше – легче отвлечься от волнений грядущего дня.

Игорь побежал к себе в комнату за носовым платком и увидел в коридоре Лешку, «колдующего» над лыжами, накладывающего про запас лишний слой мази на ночь. Тяжело и обидно стало Игорю: «Этому дубу оказали доверие, а он всё никак не бросит своих кулацких замашек».

На сон грядущий весёлой дружной гурьбой разгуливали по речке Серебрянке. Глухо потрескивал лёд в речке, чернели таинственными лапами ели, не разобрать, что ярче синело: звёзды или девичьи глаза. Хохот, морозная пыль, молодая радость.

Старт был дан в полдень. Чуть пригревало зимнее солнце. Временами налетал резкий сквозящий ветер. Красное, голубое, чёрное, синее, жёлтое скользило в разных направлениях по ровной площадке перед стартом. Тренеры совали в рот своим питомцам глюкозу, покрепче привязывали номера, просили не зарываться. Погода ясная, но не слишком холодная. Сегодня идёт зелёный норвежский «swix». Наш старший тренер достал из глубины своего обширного зелёного мешка баночку «свикса» и деловито, как-то очень обыденно, словно это была мазь Лаптева № 5, аккуратно клал ровный слой на скользящие поверхности лыж всех наших ребят и девчат, никого не выделяя, никого не забывая.

Лёшки не было видно. Нам достались по жеребьёвке два соседних номера. Решили: «Один – Игорю, другой – Алексею, если побегут, как вчера, мы не проиграем», – так считал каждый.

На старте вперёд вышел Лёшка, Игорь пристроился ему в хвост и не стремился обходить, впереди 18 км – ещё будет, где развернуться. Идут, наращивая скорость. Ветер посвистывает в ушах. Но вот поле обрывается – внизу мутно-зелёный, матово отсвечивающий лёд речушки и раскатанный, крутой двухсотметровый спуск. Игорь притормаживает, давая Лёшке возможность свободно маневрировать при спуске. «Ну, кажется, разрыв метров 10 есть», – подумал Игорь, проваливаясь вниз. Стремительно мчится, не выпуская из поля зрения Лёшку. Тот уже совсем рядом с речушкой, но вдруг Лёшка покачнулся, забалансировал на одной ноге и упал поперёк лыжни. «Что делать?» – пронеслось в сознании Игоря. – Я проткну его, если не сверну! Но куда? Налево – видны камни, вправо – бугор и лёд…» Стремительной птицей летит Игорь через бугор на хищно поблёскивающий матовый лёд. В воздухе, от резкого поворота на взлёте, его накренило, и он грузно ударился об лёд. Из глаз посыпались искры, пронзила боль, но он встаёт, осматривается – всё цело: лыжи, крепления, палки. Можно идти дальше. Боли в костях рук и ног. Хорошо бы полежать, но нужно идти. Кто заменит? Теперь заменять поздно…

Он с трудом взбирается на противоположный берег оврага. На мгновение останавливается и решительно отталкивается палками. Всё чаще и чаще. Вперёд через поле с торчащей через снег щетиной жнивья, через весёлые перелески, через притихший зимний лес. Игорю кажется, что рыжее промёрзшее солнце улыбается ему и машет косыми-косыми лучами приветливо, не по-зимнему ласково. Но почему так удивлённо и испуганно смотрят зрители на Игоря? Ему некогда думать над этим. «Дойду – разберёмся, а я дойду!» И он скользит широким резким шагом навстречу последнему километру, навстречу привычным крикам друзей: «Игорь – держись! Осталось 600 метров!»

«Но почему никто не просит: «Поднажми!» – Почему испуг на всех лицах?» – думает он. Последние красивые скользящие шаги, толчок – раз, два, три… Взмах флажка, и вот уже к нему катятся со всех сторон свои.

«Что с тобой, Игорь? Откуда эта кровь?». Игорь смотрит на себя: рукав ковбойской рубашки изорван, рваная рана у локтя, белеет кость, рубашка по самое плечо в крови. Теперь у него уже нет сил крепиться, ему становится жалко себя, закружилась голова, заходила кругом земля с лыжной станцией, электричкой на путях, высоким лесом и маленькими людьми, суетящимися вокруг.

В больнице руку сфотографировали в рентгеновском аппарате, сделали заключение: «В локтевой кости серьёзная трещина». В операционной промыли рану, почистили кость и зашили рваную кожу, бодро пообещав: «До свадьбы заживёт!»

Первым в палату к Игорю пришёл Лёшка. Ссутулившись, он протиснулся в белую дверь, как-то виновато улыбнулся своим хитрым скуластым лицом и сказал: «Из-за меня всё… Не повезло, чёрт возьми!» Помолчал, насупившись, и громко на всю палату: «Ты знаешь – мы вчера выиграли гонку! Вот здорово!» И он стал рассказывать про секунды, очки, про сошедших с дистанции, про все те боевые детали, из которых складывается смысл спорта.