Текст книги "Пожитки. Роман-дневник"

ЖИ-И-ИЗНЬ НЕ-ВОЗ-МО-ЖНО ПО-ВЕР-НУТЬ НАЗА-А-АД, И ВРЕ-МЯ НИ НА МИГ НЕ ОСТАНОВИ-И-ШЬ…

«О! – думалось в такой момент. – Вот и у людей наконец праздник».

Но не успевали вы толком продумать свою мысль, как едва начавшаяся песня глохла на полуноте, и мертвая тишина вновь воцарялась на долгие недели.

Выводить музыкальную культуру за рамки квартир пробовали. В городской «стекляшке» (что-то среднее между фойе местного киноспортзала, выставочной галереи и недостроенной столовой) однажды устроили дискотеку со всем подобающим декором: цветомузыкой, спертым воздухом, милицией. Понятия «диджей» еще не существовало, но люди за пультом умудрялись демонстрировать лакомые образцы танцевального авангарда. В то время как в Западном полушарии толпы перманентных революционеров достигали пограничного состояния с помощью тантр и мантр, ЛСД и мексиканских кактусов, в полушарии Восточном, в двух шагах от столицы Империи Зла, какая-то часть идеологически дебилизированной молодежи с легкостью чрезвычайной, без всякого ущерба для здоровья ныряла в пучину эйфории, идентичной по глубине с трансом юродивого Христа ради, да и то если юродивому изрядно подфартит.

Ответственные лица, конечно, испугались. И не потому, что происходили беспорядки, а по причине мнительности, безошибочно действующей и напоминающей известную мудрость: большой смех – перед большими слезами.

Со временем дискотека переехала в более чопорные апартаменты; причем само слово «дискотека» старались искоренять. Теперь на афишах стояло безутешно обывательское название «ТАНЦЫ», каковое в народе удачно обыгрывали с помощью утрирования. Говорили, например:

– Надо бы вечерком пойти сегодня, сплясать.

– А крутит кто?

– Каштаныч.

В Городе проживало всего несколько человек, регулярно обновляющих запасы буржуазных хитов. Статус небожителей позволял счастливчикам жить независимо в финансовом отношении, а кроме того, придавал жизни исключительную осмысленность, приобщиться к чему желали десятки, если не сотни рядовых членов общества. Избранные свободно оперировали такими терминами, как «площадь излучения» и «стеклоферритовая голова». Они могли часами обсуждать, сколько «ватт на канал» и «килогерц по верхам» дает тот или иной аппарат. От привозимой ими музыки хотелось благоговейно рыдать, а от вида их магнитофонов – истерически смеяться…

Я, разумеется, учитываю собственную пристрастность по отношению к данной теме, но я, как и многие представители моего поколения, родившись в определенное время, оказавшись в определенном месте, наследовал тот особенный голод и ту мощную восприимчивость, которые вполне эксклюзивны в историческом аспекте либо подлежат апробированию медициной – той же детской психиатрией, например.

С одним из школьных приятелей мы устраивали многочасовые камлания над его японской магнитолой. Совершенство чудо-механизма, инопланетная лаконичность конструкции, плавность выдвижения крышек у кассетоприемников. Целых двух! Да еще тюнер – с ума сойти! Другая философия! Новая метафизика! Один запах чего стоил!

В принципе на судьбоносных сверстников мне явно везло. Некоторых, учитывая нашу тему, хотелось бы выделить особо.

Первая достойная фонотека была мной собрана благодаря Басу. Его проблемы с идентификацией записей и манера протирать магнитофонные головки пальцем, предварительно поплевав на него (когда отсутствовал спирт), с лихвой покрывались качеством аппаратурного звука, который по сию пору является для меня эталонным. Позднее эстафету перезаписывания подхватил другой мой добрый товарищ, SоVа. Вес его магнитофона и стандартного мешка с картошкой был примерно одинаков, а мощность данного агрегата позволяла задумываться о бренности всего остального, в первую очередь нас самих.

Моя «Комета», кстати, тоже весила изрядно. Ее приходилось катить на двухколесной коляске, периодически одалживаемой у бабушки. С целью защиты электронного изделия от грязи, каковую бабушка (вервие простое, цыганочка без выхода) усматривала тотально везде, изделие приходилось облачать в специально пошитую наволочку. Затем магнитофон пихался в сумку коляски, перетягивался ремнями для верности и доставлялся к кому-либо из доноров звука.

Каждая, как бы теперь сказали, сессияпредусматривала запись сразу нескольких альбомов. Процедуру иногда притормаживали: охлаждали сильно греющиеся магнитофоны, протирали лентопротяжный механизм и с трепетом готовились к тому, что в любой момент и, как полагается, на самом интересном месте окажется «яма» – провал в уровне звучания, вследствие размагничивания ленты. Материалом пользовались отечественным, поэтому оставалось надеяться только на чудо.

Сейчас такие проблемы кажутся архаикой, но лазер и цифра действительно нивелируют базовые ценности меломании. Настоящий меломан, если кто не знает, человек, способный отдать деньги за альбом ради одной песни с него. Следовательно, любая сравнительно мелкая погрешность для ярого любителя музыки – будь то «яма», засор головки, убивающий прозрачность звучания, или нехватка пленки для записи альбома целиком – это не просто потеря. Это урон, степень которого иногда невозможно определить.

Приходилось мириться с самыми различными версиями урона. «Комета», очень прилично звучащая в рамках своего второго класса, работала в монорежиме, а корпус ее исключал использование больших пятисотметровых бобин. Катушки меньшего диаметра при качественной высокоскоростной записи помещали в среднем восемьдесят процентов времени звучания стандартного альбома. Качеством звука, естественно, никто жертвовать не собирался, поэтому альбомы записывали в усеченном виде, без последних композиций.

Сумма часов, проведенных мной за прослушиванием музыки, равна, наверное, миллиону. А может – миллиарду. Я сейчас хочу сказать лишь, что у всякого человека есть какие-то алтари для жертвоприношений, где закалывается и сжигается все жизнепротивное. Палата номер шесть, star-track, кома, повтор исходной позиции – одновременно. Глубоко личные вещи, воспринимаемые только в одиночестве и, уж конечно, не разглашаемые в рамках квазихудожественного текста. Важно одно: иногда предметы служат проводниками откровения, обеспечивают наличие откровения, доступ к нему, после чего уже нельзя жить в детском неведении, влачиться по бытию, отмахиваясь от понятий жизни и смерти, удовольствия и цены за него. Порой это сложный симбиоз беспричинных страхов, топленой заболеваемости, внезапного восторга и апатии. Не важно, какая музыка звучит в такой момент. Для кого-то это вообще не музыка. Другие столь же трансцендентно дорожат книгами, влечением к драке или эпицентрами запоя, когда само время растворяется, даруя хотя бы крохотную передышку в беспрестанно возрастающих тяготах биологической жизни. Всякая жизнь включает в себя репетиции краха – когда мы хороним родных или когда избавляемся от предметов, которым обязаны не меньше, чем ближайшему к нам человеку…

Останки еще живой «Кометы-209» не влезали в мусоропровод, их пришлось выносить на улицу. В том погребении было много декларируемого бесчувствия с моей стороны, но к нему примешивался тревожный стыд. Стыд от несоответствия между прошлым и его итогом. Даже сегодня, по прошествии достаточного количества лет, я могу засвидетельствовать: никто из живущих разумных теплокровных существ не сделал для меня больше моего первого магнитофона. В тот день, когда мы навсегда расстались, он представлял собой сильно изношенную, хотя и по-прежнему дееспособную механическую конструкцию, в оковах деревянной старомодной оболочки с давно снятой верхней панелью.

Я его… выбросил.

Что, без учета всех привходящих обстоятельств, большую часть которых скудная речь выражать отказывается, выглядит обыденным делом…

Но в тот момент (почему-то мне так думается) я получил возможность увидеть – а может, и обеспечил! – сходное отношение к себе в будущем. Не знаю, на смертном ли одре, на Страшном ли суде, но будет – должно быть! по справедливости! – именно так.

Внутренняя адвокатура пасует. Возможно, я пренебрег формальностями. Другой бы похоронил на антресолях, окунул в пыль, морок забвения. Или постоял бы над помойкой, роняя намеченные к случаю пустотелые слезы. А потом бы забыл обо всем – сразу и навсегда, как велят принципы душевного здоровья. Но факт остается фактом: «с того дня потянулись лишь кривые, глухие, окольные тропки». Ведь было подобное. Было еще. Много… До и после.

Совершенство выворачивается наизнанку, притупляется слух. Расстройщик аппаратуры, навсегда поселившийся в дурном храме, натягивает нервы избирательно. Гармония становится деликатесом, который с трудом переваривается, а среди красоты вечных мелодий все чаще мелькают странные звуки, какие-то посторонние шумы, которых быть здесь не должно. Не могут они быть здесь, никак. Но они становятся все навязчивей, неотвратимей, они приближаются, набирают силу, от членораздельности их уже не отмахнуться. Я распознаю этот хаос, я различаю слова. Так начинается утро плохого школьника, или день перед жутким похмельем, или вечер человека, потерявшего надежду.

– Милый, ты еще жив? Я вижу, что жив. Подбери слюни и заканчивай притворяться. Мы все еще в дерьме…

Кого нужно прикончить, чтобы избавиться от правды? Я хочу музыку, только музыку! Прекратите будить меня! Прекратите повторять:

– Мы все в дерьме, ты слышишь? Да-да. И не отворачивайся, это не поможет.

Демонстрация

Истуканов становится больше – деревянных, резных, лакированных, темно-желтых, в человеческий рост высотой. Иногда видишь ошеломленную мартышку, засунувшую кончики пальцев руки себе в рот: «Ай, что делается-то?! Что ж теперь будет-то?!» Иногда мишку косолапого (по сути – кривобокого), совершенно безмолвно постигающего всю нелепость своего местонахождения – на границе выхолощенного леса и бойкого шоссе. По идее властей истуканы должны сообщать Городу осязаемую прелесть, способствовать уюту. Тут вам молодые семьи с колясками, а поблизости резные фигуры. Пасторально, господа. Умилительно! Нет, правда-правда…

Якобы уместные фигуры, пасторальные господа и я – на горном велосипеде с резными шинами навыпуск.

Не успев толком отъехать от подъезда, я увидел это исчадие. Моложавое черное тело, обтянутое блесткой шкурой. Вытянутое рыло лоснится коричневыми проталинами. Движения явно бесноватые.

Представьте слепую пулю-не-дуру. Вот-вот, она самая. В простонародье – доберман.

Мириться с новой модой – отпусканием подростков-доберманов в вольное плавание – ох как не хотелось!

За какую-то секунду я вообразил хозяина собаки. По квартире мечется туловище в спортивном костюме. Глаза утонули в лице. Причудливые мысли текут, заполняя нестандартный рисунок извилин. Наконец он принимает решение и дарует своей любимой твари свободу.

Лицо лоснится лосьоном.

Входная дверь распахивается, синхронно с акульим ртом.

– Гуляй, детка. Иди. Принеси папе гостинчика…

Заметив меня, доберман слегка обуздал хаос движений. Я понял: первым должен был умереть мой велосипед.

Утробное рычание опередило укус. Тупая скотина едва не попала под колесо.

Какое-то время все повторялось. Доберман снова и снова пытался сожрать велосипед, а я едва успевал лавировать, чтобы не переехать его пополам.

Видимо, со стороны мы смотрелись очень мило, если, конечно, принимать сатанинское рычание собаки за ребячий азарт, а мою бессильную матерщину за умиротворяющую новацию.

Кое-как выехав на шоссе, я прибавил скорости, отчего доберман пришел в неописуемое возбуждение. Рычание окрасилось хриплым скулежом, атаки на переднее колесо участились.

С ужасом я рассмотрел одну деталь, способную погрузить в обморок любого мало-мальски впечатлительного человека. Морда псины была туго перевязана изолентой (!!). Только благодаря ей колеса осаждаемого велосипеда оставались пока целыми. Наверное, формально учитывая щенячий возраст четвероногого убийцы, его хозяин не озадачивал себя поисками намордника. Хотя его питомец вошел в форму. Что и доказывал сейчас с легкостью.

Мы сумасшедше неслись по дороге. Рыло породистого ублюдка на полном ходу тыкалось в рифленую шину, издавая тошнотворные резиново-пилящие звуки. Обычный зверек уже давно бы преставился. Но когда вы в последний раз видели что-нибудь полноценно обычное, тем более породистое и в то же время психически не больное?

Погоня продолжалась на расстоянии целого километра. Завершил ее слишком крутой поворот. Я смог в него вписаться, а доберман поскользнулся на пыльной обочине и с жутким воем улетел в канаву.

Я привел здесь этот замечательный случай вовсе не для того, чтобы лишний раз взбодрить читателя или спровоцировать его на кинологический экстремизм. Я лишь хочу дать приближенный вариант, некий образ потери чувственности, который постепенно становится всеобщим, сюжетообразующим. Склизлый доберман, из всех своих достоинств сохранивший голые хватательные рефлексы и ту причудливую изломанность нервов, от которой просто глаз не оторвать, по-моему, довольно изящный образчик сегодняшнего времени. Хотя зацикливаться на добермане не стоит, образ получится ущербным. Ведь есть еще, допустим, эстетски инфернальные таксы. Или питбули – стимуляторы гадливости.

Долгие годы умники с хорошо подвешенными языками давали нам выдающиеся рецепты благоденствия. Предлагалась, в частности, идея обустройства каждой отдельно взятой семьи, своего внутреннего автономного бытового социума. Из дешевых всплесков языка рождалась кажущаяся дорогой истина. Наведи порядок у себя дома (другими словами, замкнись дома, отгородись от всего, «мой дом – моя крепость», etc), и сумма единичных лепостей разольется по всему государству, обусловит мир и порядок. А все обернулось отчуждением. Злыми любимыми собаками, лютой скукой, тяжелеющим от жира животом, апатией, готовой в любой момент взорваться, выродиться в насилие. Сейчас праздники – это когда стараютсявеселиться на всю катушку. Вальс танцуют манекены. Пресные граждане, обремененные необходимостью жить.

Раньше – по-другому. Возможно, суть все та же, но качество ее было другим. Я еще помню, как Город готовился к торжеству…

Взрослые на своих рабочих местах делают вид, что участвуют в субботнике. В школах детей заставляют рисовать плакаты, скручивать цветы из разноцветной сморщенной бумаги, зачем-то учатся наизусть стихи, что-то лепится из пластилина. И все – так соревновательно, с энтузиазмом, хотя и через силу тоже. Не участвовать в демонстрации нельзя – порицание возникнет. Да и шут с ним! Вот привезли шариков целую коробку. Дуют все – и стар и млад – до синевы перед глазами. Но красного больше, много больше. Кругом одно красное! Но может, еще голубого чуть-чуть, если небо чистое, и зеленого, если весна, или желтого, когда осень.

«Колонны»… Даже «КОЛОНННЫ». Так звучит слово, обозначающее ту конструкцию, в которую мы, народ – все как один! – сейчас объединимся… и пойдем. Представляете? Мы пойдем!!

Улицы нарядные, люди нарядные. Общая приподнятость. Гармошечник растягивает мехи, разогревается. То ли казенный гармошечник, то ли движимый полнотой духа – не понять. Ведь и не пьяный вовсе, а так лишь, выпимши. Тут все выпимши, каждый первый слегка во хмелю от настроения. В воздухе что-то носится, предвещает что-то. Утро – с каким-то морозцем, несмотря на время года. И целый день впереди. Целый выходной день.

Я быстро-быстро мелькаю в кругу своих одноклассников, стараясь попасться на глаза как можно большему количеству учителей. Мол, был такой на демонстрации, участвовал. Вот и в специальном листке отметился, поставил закорючку напротив собственной фамилии – «был, отмечен». Отметился – и бегом к матушке, чтоб по-настоящему участвовать с ней, с ее трудовым коллективом. Взрослые как-то все же посовершеннее сверстников будут.

Народу – тьма! По крайней мере, с моей точки зрения, я еще маленький. Меня никто не замечает, я ведь никому не мешаю. Просто я со всеми.

Мы строимся. Какие-то организаторы-общественники незлобиво распределяют людей по шеренгам – кому-то букеты суют, кого-то обязывают нести флаг. Договариваются: ты, значит, вон до того поворота несешь, потом отдашь вон тому, с бантом на лацкане. И никто не в обиде.

Где-то смеются, потом еще в одном месте и еще. Музыки становится больше, потому что громко заработали репродукторы на столбах. Это оттуда, из вавилонов, нам шлют музыкальный привет, дирижируют всенародным действом.

– Ну, скоро, что ль? Там небось буфеты уже открылись!

Томление подхлестывает. Внезапно над шеренгами проносится чье-то громогласное:

– ТО-ВА-РИ-ЩИ!! ПА-АЗДРАВЛЯЮ ВАС…

И… мы пошли!!

– Ур-р-ра-а!!

Мне нужна секунда, чтобы осознать вседозволенность. Возможность громко кричать, повод заявить о себе, выразить свое мнение. А какое мнение? Двух мнений быть не может!

– Ур-р-ра-а!!

– ДАЗДРАВСТВУЕТ ВЕЛИКАЯ НЕПОБЕДИМАЯ…

Столбы с репродукторами отстоят далеко друг от друга. Содержание призывов вываливается, но смысл очевиден.

– УРА, ТОВАРИЩИ!

Начинается всегда где-то рядом – впереди, сзади, – подобно волне. Накатывает и центрифужно крутит, щекочет нервы. Хочется смеяться, хохотать, уворачиваться с визгом. Раскрываешь рот, а там:

– Ур-р-а-а-а-а!!!

Вдруг встали почему-то… Нет, снова пошли. Между шеренгами большой зазор образовался.

Солнечные зайчики прыгают по разноцветным шарам, но поймать их невозможно – они всегда успевают прятаться в кумачовых полотнищах. Детей становится больше, они что-то кричат своим папам и мамам, показывают какие-то игрушки.

– Подтянулись! Подтянулись! – бегут ответственные устроители с повязками на рукавах.

Мы прибавляем ходу. А вот уже и трибуна с отцами Города – вся в цветах и гирляндах. Флаги выстроены в шеренгу более стройную, чем наша.

– ДАЗДРАВСТВУЮТ ТРУДЯЩИЕСЯ ВСЕГО МИ-ИРА!.. УРРА!

– РАААА!! – салютуем мы. – РА-А-А-А!!!

Рядом лопается воздушный шарик, и взрывная волна окунает меня в легкую ледяную дрожь.

– Ну, ты чего? – наклоняется ко мне maman.

Я ничего, мне даже хорошо. Мне очень хорошо, хотя пойму я это спустя большое, очень большое время. Все придет: и мысли, и понимание того, как замечательно тогда, в детстве, было, было, б ы л о, черт возьми! – а не есть. И недоумение появится. Подумается, к примеру, так. Обыватель, когда-то обеспечивавший почти стопроцентную избирательность однажды заданного руководителя государства и получавший за то внеплановую булочку, теперь видит форменное изобилие на магазинных прилавках, но почему-то не падает в обморок от счастья, а пребывает в тоскливой задумчивости, бессильный выбрать что-нибудь конкретное для себя. Это – еще раз – та же самая потеря чувственности, чувствительности.

Или другое. Тринадцатилетняя зассыха, умудряющаяся средь бела дня раскладывать в подъезде жилого дома все свои шприцы, порошочки, скляночки, различную утварь для свершения таинства преждевременной деформации, и взрослые, с виду абсолютно дееспособные люди, беззвучно перешагивающие через разложенное, спешащие по своим делам, брезгливо отворачивающиеся. Это ли не предел бесчувственности, кульминация антропоморфного нигилизма?

В наши дни остывшее тело красноречиво свидетельствует о наступлении конца. Но была еще эпоха повышенной бдительности, когда к губам скончавшегося подносили зеркало, дабы убедиться полностью: кончина состоялась. А еще раньше покойнику загоняли в ступни иглы, и, боюсь, от такой проверки кое-кому действительно приходилось возвращаться с того света.

В общем, на мой банальный взгляд, ретроспектива ведет нас от триумфа жизни к торжеству смерти, всеобъемлющей смерти. Которая между тем наступит не от страшных войн, тотального мора или огненной серы, низвергнутой с небес, а по причине внутренней пустоты, рассадника уныния – смертного греха, занимающего довольно скромное место среди такой роскоши, как прелюбодеяние, например, или обжорство.

* * *

В далеком детстве я случайно прочитал, что от долгого сидения на горшке может произойти выпадение прямой кишки. Вы можете себе такое представить? Безболезненное – просто-таки случайное! – выпадение прямой кишки. И там еще давалась инструкция, способ действий в подобных конфузах.

Запомните, дорогие мои: если вы почувствовали, что облегчились сверх меры, если содержимое вашего горшка визуально вас огорчило, то первое, что следует делать, – оставаться невозмутимым. Затем, продолжая выказывать редкостный стоицизм, нужно аккуратно вправить кишку обратно. А если по каким-то причинам вам неудобно это сделать (было там написано), воспользуйтесь услугами постороннего лица.

А!! Нормально??!

Это откровение надолго осложнило мою жизнь. И не потому, что я страдал припадками задумчивости в процессе дефекации, а потому, что… потому лишь… я понял, в общем, насколько жизнь… прерывиста, что ли?.. Куда уязвимее, чем я предполагал. И как порой тщедушно мы выглядим, когда хотим предстать в достойном виде. Когда уверены, что все в порядке, что мы правы, на нас, мол, можно равняться, мы – пример. Мы ищем собственный образ, в надежде обезвредить будущие насмешки или сомнения.

Я сам подолгу люблю смотреть на свою тень в стекле – при условии, что за стеклом темно. Тьма дает возможность видеть не все, а только самое главное: недопроваренные переживания в глазах, зачинающиеся морщины под ними, таинство асимметрии, которая проступает сквозь черты лица. Я доверяю ему… человеку с таким лицом.

Изредка, когда мне доводится спать в долгожданном одиночестве, я просыпаюсь посреди ночи от страха («посреди» в данном случае – географический термин). Точнее, я просыпаюсь потому, что настало времястраха, а пропустить такой момент никак нельзя. Но я понимаю: страх… он как… болезнь, например. Разовое такое вливание. Приступ острого панкреатита, скажем. Свидетельство не о том, чтоты есть. А – какойты есть. Характеристика твоя. Паспорт. Метрика с результатами. Итог достижений. Поэтому разумнее всего, аккуратно обогнув зенит ночи, выделить страху специально отведенное место и, смирившись с унизительностью положения – ты ведь теперь вынужденно не одинок! – заснуть снова. Я всегда так поступаю. И пока удается. Пока есть силы засыпать и просыпаться.

Пока теплится тщательно оберегаемая слабость, подсказывающая в трудную минуту: если мы будем жить хорошо, если будем вести себя достойно, мы все окажемся в Раю.

Часть вторая Где-то в лимбе

1

Изогнутая площадка пятого этажа облицована плиткой цветом под битый кирпич. Проход шире обычного, ограждения крепкие, с зелеными виньетками. Дальняя дверь приоткрыта в знак ожидания.

Рука, высунувшаяся из-за двери, не отличалась признаками мужской или женской. Я принял у руки жиденькую пачку пятитысячных купюр, удивительно плотных, почти картонных. Воровато озираясь, сложил их, с сомнением сунул в задний карман брюк и начал быстро спускаться по ступенькам.

Казалось, чем быстрее уходишь, тем больше вероятность скрыться незамеченным. Но я ошибся. Блюстители уже ждали, рассредоточившись по всему двору. Меня ловко подхватили и впихнули в разноцветный фургончик с полосой вдоль борта. Мимоходом я отметил, насколько странная у всех форма – фиолетовая, лоснящаяся, как шелк. Фуражек не было ни у кого. Словно анютины глазки, блюстители усыпали собой все видимое пространство.

Поездка заняла минут двадцать. Перед ритуальным зданием возникла небольшая заминка; отсутствовали рекомендации, через какие ворота следует впускать задержанного. Решили, что правые ворота подходят больше.

Сразу за порогом неведомая сила подбросила меня вверх и перевернула. Деньги выпали. Крикнуть я не успел, тело мое стало швырять из стороны в сторону. Внутренние жильцы рвались наружу, толкая друг друга и не разбирая дороги. Каждый искал выход сам по себе, поэтому вместилище их беспорядочно носило и мотало. Действие осуществлялось безжалостно…

О, если б знали вы – что такое полное отсутствие жалости! Отсутствие чего-либо вообще, на уровне абсолюта!..

* * *

Если допустить, что жизнь каждого из нас – пиксель в некой «плазме» с необозримой для простого смертного диагональю, то все они вместе должны представлять для Бога своеобразную картину в заведомо выбранном Им жанре.

Но среди пикселей неизбежно попадаются битые. И когда Господь все-таки решает убрать один из таких – значит, Ему просто надоело видеть на долгом крупном плане неуместную родинку высокохудожественного лица, или гадкую перхотку в смоляных волосах, или единственную статичную звезду на сплошь мерцающем небосклоне ночного юга.

Это просто нужно понимать.

* * *

Может, я долгие годы заблуждался на свой счет? Думал о себе как о мазохисте, хотя взращен подлинным садистом?

Однако, сколько помню, если мне и приходилось издеваться над кем-то, мучить, пытать неестественными предметами, так только затем лишь, чтобы они сами потом говорили «спасибо». Если даже грань переступалась, то очень быстро интерес к процессу утрачивался. Я просто не понимал – что следует делать дальше. Расчленять трупы и сносить их на мусорку мне доводилось только на бумаге. Подозреваю, в жизни оно совсем по-другому как-то. Повсюду где-то. Во всем.

* * *

Я слышал, теория есть одна (как утверждают – влиятельная), объясняющая, почему в мировой популярной музыке давно нет никакого прогресса. А потому, дескать, что за последние двадцать лет не создано ни одного принципиально нового наркотика.

Но ведь не только в музыке ничего не происходит. Ничего не происходит в литературе, например. А живопись так вообще умерла больше века назад. Если происходит в кино, то – плохо и непонятно зачем. В театрах, надо полагать, происходит. Каждый вечер. Одно и то же. Под жидкие аплодисменты.

Когда-то, давным-давно, происходящее на сцене выглядело намного завиднее обычной натуральной жизни. Ну, в самом деле: пыль, песок. Идет верблюд. Пукает, хрюкает. Все давно немытые. «Заунывная песнь муэдзина». Повеситься можно!

На сцене – другое дело: страсти, молния, один скачет, другой с мамой спит. Нетривиально.

Теперь смотрим в корень. Самое противное в театре – это то, что актеры получают несравненно больший кайф, чем зрители. Сидящие в зале потратили деньги и согласились пару часов преть в интеллектуальной позиции, то есть без пива, чипсов и при выключенном мобильнике, только для того, чтобы понаблюдать за наркотическими ломками нарциссов.

Кто тут кому нужнее, скажите мне?!

Опять же, раньше, понятно – был взаимовыгодный обмен. На фоне отсутствия жизненных впечатлений (если только не война, мор или повальный сифилис), пожалуйста, кривляйтесь сколько хотите! Нам бы хоть на это посмотреть. А сейчас-то что? Сегодня – зачем? И ладно бы ненависть приключилась. Нет! Полное равнодушие… Суть истинной нелюбви заключается в равнодушии.

* * *

Порядочному человеку, желающему выглядеть образованным, приходится считаться с наличием в природе и театра, и оперы. Тут-то как раз встает вопрос о методе максимально безболезненного восприятия. Так, чтобы еще и польза от восприятия была.

Паваротти, когда его попросили дать рекомендацию в помощь тем, кто только начинает постигать искусство оперы, приведя пару названий, отметил: «Что хорошо – там никто не умирает. Потом нужно перейти к опере, в которой кто-то умирает. Сперва – где один человек, потом – где два и наконец – где три».

Забавно, но в литературе – ровно наоборот. Аборигену, «берущемуся за ум», следует читать прежде всего трагедии. То есть описание тех историй, где умирают все. Смысл трагедии, конечно, малость в другом направлении, но для начинающих это не важно. Главное – узнавание правды бытия посредством напряжения особого рода. Первый автор, которого можно принять к изучению, – Шекспир. Греческие античные мастера (Еврипид, Софокл) находятся выше, но к ним следует готовиться. К Шекспиру – не надо. Сонеты и комедии оставляем до лучших времен. Трагедиями вооружаемся и читаем. Читаем все, кроме паршивого «Гамлета». «Гамлет», он – для так называемых актеров, репетирующих ожидание прогрессирующего маразма.

* * *

Видеть во мне человека окружающим с каждым днем все труднее.

– Как?!! – ошарашенно воскликнула К. и, кажется, даже на секунду забыла – что ей делать с воспитанными на сольфеджио руками. – Не любишь те-а-тр?!

– Да, – ответил я.

По тому, как она успела нажать кнопку на звукорежиссерском пульте – причем нажала нужную, – я понял, что самообладание к ней пусть частично, но вернулось.