Текст книги "Пожитки. Роман-дневник"
Автор книги: Юрий Абросимов
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Но какой там мешок с деньгами?! Какой чемодан с долларами?!
Червонец! Красный! Кровавый! КРОВНЫЙ! Обеспеченный золотом и драгоценными камнями! Подлежащий мгновенной конвертации в колбасу, водку, коробку конфет или третью часть обувной пары. Вот где чувствовали силу!
У всякого человека есть в жизни потрясения. Одно из моих подлинных потрясений связано именно с деньгами. А было так.
Еще во времена начальной школы я зашел в гости к одному из своих одноклассников. Его Старший брат (величественно старший, по нашим представлениям) оказался дома. Он перехватил мой почтительный взгляд, направленный в сторону полочки секретера. Там совершенно обиходно лежал красивый казначейский билет фиолетового цвета. Двадцать пять рублей!!!
– Хочешь, порву? – предложил мне Старший.
Помню, я только замотал головой из стороны в сторону и что-то мыкнул, предчувствуя недоброе.
Аккуратно в полной тишине Старший взял четвертак. Раздался убийственный бумажный хруст, который разделил тишину надвое. Немного подумав и сложив вместе половинки купюры, Старший повернул их вверх ногами. Прозвучал еще один хруст. Убийственный. Четыре части тишины застлали мое сознание. Старший аккуратно возвратил останки денег на полку секретера, а мы с приятелем переглянулись и на цыпочках оставили жилище.
Отдельный разговор – об убранстве квартир. Эксплуатировался постоянный репертуар предметов для видимого достатка: кухонный гарнитур, мебельный гарнитур, «тройка» – диван и два кресла, чайный сервиз, люстра-«водопад» из фальшивого хрусталя, хрусталь подлинный (если повезет – чешский), японский переносной магнитофон. Балкон полагалось иметь застекленным, пол паркетным, а телевизор цветным.
Такая жесткость в предпочтениях все же позволяла владельцам маневрировать. Разность людей, безусловно, сказывалась на разнице общей атмосферы в их домах.
Однажды мне довелось посетить квартиру другого моего одноклассника. Наши учителя имели веские основания добавлять к его имени Леша эпитет «Божий». Аналитические способности парня ошеломляли. Как-то раз его угостили импортным шоколадом, и Леша впервые в жизни увидел проставленный на обертке штрихкод. «Надо же, – удивился он, – какие необычные у шоколада спектральные линии!»
Первое, что сделал этот человек, достигнув совершеннолетия, – попробовал уйти пешком в Тибет. Причем завернули путешественника уже на китайской границе.
Но речь сейчас о квартире. Помимо Леши с родителями, в ней проживали еще несколько братьев и, кажется, сестер, а также полумертвый пес Абель, названный так в честь знаменитого разведчика. Есть ли тут прямая связь, утверждать не берусь, однако обои во всех комнатах производили удручающее впечатление. Удручающее прежде всего запахом. Семья вынужденно драпировала обои географическими картами мира.
Ни одного целого оконного стекла я не увидел, их покрывала разветвленная сеть трещин. Лешины родители любовно заклеивали трещины скотчем или, на худой конец, полосками бумаги. Треснутым был даже кинескоп у телевизора, поскольку его нечаянно уронили, и, как назло, уронили именно кинескопом вниз. Наверное, не стоит уточнять, что Леша носил раздолбанные очки, так называемые Оси Координат, хотя крестообразными трещины были только в одном из стекол, в другом они складывали букву «А». У каждого из нас так и чесались руки выдавить верхнюю часть буквы.
С одной стороны, преподаватели нас пугали рассказами о войне, о цене хлеба, о людях, не смеющих смахивать крошки на пол. Они вроде как, значит, бережно собирают их в ладонь, после чего вбрасывают прямиком в рот. С другой стороны, у того же Леши мы с высоты десятого этажа обстреливали мир свежими куриными яйцами, иной раз – картошкой. Был случай, когда под гнетом ослепляющего ража достали банку тушенки и едва не пробили ею крышу проезжающего внизу пассажирского автобуса… У словоблудов есть куча терминов на сей счет: «дуальность», «поливариантность», «инверсия», «интерпретация». А по мне – это хрен знает что такое.
Вещи делились на видимые и невидимые, то бишь укромные, личностные. Мальчики собирали микроскопические копии автомобилей, подшивки журнала «Техника – молодежи» (если повезет – «Искатель»), наборы для сборки авиамоделей. Девочки занимались составлением того, что в другое время и в другом месте называется «дембельским альбомом». Зародыш подсознания копошился на бумажной плоскости, оставляя яркие разноцветные следы в виде моря, пальм, луны со звездами, причудливых растений, цветов. И конечно, все это сдабривалось стихами. Только стихами! Проза допускалась в исключительных случаях, если требовалось привести отрывок из вымышленной любовной переписки.
А я владел особой коробочкой, куда, помимо традиционных, хотя и фантастических, вкладышей от жвачки, складывал обертки от мыла, сливочного масла, сладостей – в общем, всего иноземного, вдохновляющего как дизайном, так и нерусскими буквами. Среди накопленных богатств особенно дорогой мне казалась этикетка от первых в моей жизни по-настоящему американских джинсов. Размер талии у них соответствовал объему бедер дохлого десятилетнего мальчика, но длина брючин подошла бы двухметровому верзиле. Джинсы укоротили почти вдвое, и я долго размышлял, куда девать обрезки. Выбросить? Святотатство. Но практического применения найти им так и не удалось.
Мои вторые джинсы шились уже на заказ. Разгул воображения обеспечил дикое количество карманов, молний, клепок, кнопок. Однако особую гордость вызывал крохотный четырехугольничек липа. Кроссовки «на липах» могли позволить себе только дети дипломатов или конченые фарцовщики. Я специально копил деньги, с целью соблазнить на сделку парня из соседнего двора. У его бабки-гипертонички имелся специальный аппарат, мерить давление. К аппарату был приложен черный рукав, который обматывали вокруг руки. Так вот этот тотально залипованный рукав предполагалось разрезать на узкие полоски и продать ценителям по рыночной цене. Но что-то там сорвалось. А жаль!
Периодически несовершеннолетние подвергались различным вещевым поветриям. Например, целое лето мы посвятили одноразовым пластмассовым шприцам. Тогда AIDS еще являлся диковинкой, первые зараженные им продолжали развратничать в наивном неведении, а шприцы попали к нам, в страну, по условиям какого-то внешнеторгового контракта. Силы шприцевого поршня хватало, чтобы выстрелить струей воды до третьего этажа.
Или взять повальное увлечение пугачами. Бралась медная тонкая трубка, один конец ее плющился, изгибался. Внутрь заливалась капля свинца (в иных случаях заталкивался кусочек фольги), после чего брался гвоздь, также изогнутой буквой «Г», и заточенной частью вставлялся внутрь трубки. После того как трубку начиняли несколькими серными головками от спичек, гвоздь на резинке осторожно вытягивали. Но не до конца, а так, чтобы он застревал под небольшим углом. Теперь достаточно было нажать на резинку. Гвоздь срывался, с силой бил по трубочной начинке, и окрестности заполнял грохот взрыва.
Ходили слухи о юных химиках-натуралистах, способных разнести в щепы многоэтажную башню. Знали о таких умельцах все, но никто и никогда их не видел. Более-менее серьезные реактивы тоже исключались. Зато кусочек титана имел каждый. Старшеклассники продавали искрящий металл своим младшим коллегам, дабы те чиркали им об асфальт. Чиркали, разумеется. Куда ж деваться!
Бедные дети мирного времени… Моя природная сдержанность укрощала внутренних демонов материализма. У большинства же сверстников демоны распускали руки. В редких случаях, когда бабушка (гарпия, деревенский мутант) допускала к нам в гости кого-нибудь из ребят, они моментально утрачивали человеческий облик и могли хотя бы частично его восстановить только после того, как обнюхают все доступные предметы. Вытаращив глаза, высунув язык, капая слюной, гости ковырялись в книжках, игрушках. То и дело, взяв что-нибудь в руки, глухо мычали:
– Ачеита?!
Я едва успевал открыть рот в попытке дать объяснение, но приглашенный хватал следующую вещь – не важно какую – и столь же тупо вопрошал:
– Аэточе?!
Впрочем, ошибочно полагать, будто вещизм порабощал исключительно детскую аудиторию. Взрослые – особенно женщины – страдали аналогичным образом. Авитаминоз в области свободы, грезы о молочных реках, кисельных берегах, вечные разговоры про «надо-бы-тушенки-к-празднику-достать» обуславливали тенденцию к общему нездоровью, которое касалось чего угодно – вкуса, быта, коммуникабельности, иерархии стимулов.
Все уважали прогресс, следили за модой, чудом приобретаемые западноевропейские товарные каталоги служили одновременно сингулярностью фетишизма и руководством к действию. Уж, казалось бы, новейшие влияния итальянских домов моды на французские обсудили, основополагающие направления бутиков мировых столиц выяснили, каждый выбрал себе в мечтах художественный комплекс белья, и – вот вам! нате! МАНКА!Другими словами, литая подошва цвета манной каши у зимних сапог. И все!!! Ив Сен-Лоран, Жак-Ив Кусто, Жан-Мишель Жарр, даже Наполеон (настоящий) – все в жопу! Теперь «манка»! – идеал, атрибут и диагноз.
Или вдруг начинаются куртки-«аляски». Каждый достань и носи. С гордостью.
– А ваша-то небось финская?
– Да нет… прямо с Аляски.
– О-о-о!..
А там, глядишь, новая чума – шарф чтоб был не меньше полутора метров длиной.
– Мне тетка вязала. Сама. Шерсть сто процентов.
– А у меня, смотри, этикетка. DISPLACED PERSON. Дядя из Америки прислал.
– У-у-у!.. Круто.
Домой придешь, так если у тебя из коридора в кухню вместо двери бамбуковые шторы не висят, так какой же это дом после этого и какой же вы, извините, человек тогда?! Извините!..
Его Величество Дефицит разделял и властвовал.
В рамках современной экономической науки существует теория товарных потоков, позволяющая рынку нормально функционировать. То есть экономист может графически изобразить связь между спросом и предложением, что значительно облегчает жизнь как покупателям, так и продавцам. У плановой экономики графики, само собой, другие, но никакого отношения к реальности они никогда не имели. Если каким-то непостижимым образом удалось бы наглядно изобразить пути миграции товаров в описываемое нами время, то получившийся рисунок, скорее всего, напоминал бы хитросплетение маршрутов внутри муравейника. В магазинах действительно ничего не было, зато дома было все!
Подобно животным, чувствующим приближающееся землетрясение, люди внутренне пророчествовали себе относительно возникновения в недрах тех или иных магазинов различного дефицита. Озабоченные не столько едой в принципе, одеждой в принципе, других элементов соцкультбыта, сколько приобретением дополнительных признаков более-менее достойной жизни, покупатели могли с ходу заниматься семейными проблемами, работать, отдыхать и инспектировать магазины, безошибочно вычисляя – где, что, во сколько и в каком количестве способно материализоваться. Процесс значительно оживлялся перед любыми общенациональными праздниками. К примеру, в обычные дни достаточно было купить вареную колбасу, но перед майскими или ноябрьскими торжествами полагалось обзаводиться палочкой сырокопченой. Иной раз чаепитие ограничивали баранками, однако ж к Новому году хорошим, правильным тоном считалась хрустальная вазочка с «Мишкой на Севере» или коробочка с зефиром в шоколаде. Непременно шпроты рижские, мандарины, бутылочка советского шампанского, хранимая еще с лета, мармеладные дольки в сахаре.
И ведь был праздник!.. Может, как раз и потому, что ценить умели. Потому, что не покупали, а доставали. Иногда с помощью неимоверного количества интуиции, дипломатических стратегий, интриг. Страсть была! Страстное напряжение. Так вот напряжешься по-настоящему: себе не то что шпроты – икорки красной баночку на стол обеспечишь! За пивом бежали с одного конца Города в другой. Купить пива – между прочим, событие. И рожу не кривили! Мол, «Жигулевского» нет. Хочешь пива? Так бери, пока есть. Возьмешь, откроешь – а там уж этикетку читай.
Впрочем, неверно сводить все проявления вещизма к изделиям, удовлетворяющим физически. Существовали некие духовные источники, проявляющиеся хоть и столь же материально, но вызывающие совсем иной по своей природе трепет у наших горожан. Подобно обитателям «загнивающего» западного мира, каждую неделю в определенный день отправляющимся в церковь, многие из нас регулярно по субботам к десяти утра подтягивались к дверям книжного магазина, поскольку знали: сегодня завоз. Рассчитывать на что-нибудь отличное от бумажного мусора могли только первые десять – пятнадцать энтузиастов. При счастливом стечении обстоятельств они могли стать обладателями, например, тривиального сборника рассказов Чехова или – аж представить страшно! – фантастики. Причем грандиозно успешным приобретением в таких случаях считалась даже тонюсенькая подборка «шедевров» каких-нибудь лауреатов конкурса молодых фантастов из Саратова под названием «Миры Поднебесья». Остальные соискатели культурных ценностей, прорвавшись в магазин и отстояв внутри еще более томительную очередь, наблюдая, как везучие проныры чего-то там выносят под мышкой, довольствовались затем пустыми местами на книжных полках. Долго стояли они перед ними со сжатыми от бессильной злобы кулаками, думая себе внутренне, вспоминая:
– Та цветастая, в блестящей обложке… с черным корешком, толстая… здесь небось стояла… ну точно, здесь… которую урод тот понес, в очках, с бородкой… с-сука… у самого небось дома уже штук сто таких… с-с-сука!.. щас небось сидит уже… читает…
Понятно, что такое горе интеллигентному человеку вынести совсем невмоготу. В качестве компенсации приходилось покупать что-нибудь стоящее справа от пустоты, оставшейся после дефицитной книги, или слева. Какой-нибудь «Путь мой дальний» с аннотацией примерно такого содержания: «Новый роман замечательной советской писательницы имярек в очередной раз ставит проблему непростых взаимоотношений между людьми. Яркость характеров и глубина образов имярек находят живейший отклик у любого, даже самого взыскательного читателя».
Такая подспудная революционная ситуация в гуманитарной сфере всегда чревата неким прорывом, сдвигом в массовом самосознании. «Крыша едет не спеша, тихо шифером шурша» и высекает искру, из которой возгорается пламя чьей-то гениальности.
Полыхнуло в Венгрии, у какого-то задрипанного инженера, моментально ставшего миллионером.
Мы смотрели на плод его разума, мы вертели плод в руках, мы видели, как вот это вот… как оно сначала… вот так вот движется, а потом… р-раз!.. и в другую сторону уже движется… такое разноцветное, такое… господи-господи!.. КУБИК РУБИКА!!!
Понятное дело, советский – полное говно. Нужно было доставать родной, венгерский. Во что бы то ни стало! Они такие… лаковые. Такие… плавные.
Помимо половых различий, возрастных, социальных, теперь человек характеризовался умением собирать кубик полностью или собирать лишь несколько сторон. Сколько? Две? Три? Четыре? П-я-т-ь?! Новейшая табель о рангах. В городе даже проводились соревнования. Лучшие умы – школьники, кандидаты наук, снобы, решившиеся на самозабвение, ради возможности ловко разбирать и собирать кубик. Пустившиеся во все тяжкие соревнований по скоростной сборке и разборке. Волшебное изделие из пластмассы проходило по самой высшей вещественной категории. Разболтанный от длительного употребления кубик вызывал ассоциации с умирающим членом семьи, с церебрально-парализованным ребенком. Судили-рядили – чем смазывать, часто ли прочищать от пыли. Иные вообще старались приобретать два: один крутить в хвост и в гриву, а другим никогда не пользоваться. Чтобы сохранить навечно. Вот это, я понимаю, отношение!
Народ ведь в общем-то простой. Взять хоть нашу семью. Ваш покорный слуга, maman, опять же миленькая старушечка-бабушка (ангел с огненным мечом, Терминатор-8). Если посчитать, сколько времени общего семейного досуга уходило на лузганье семечек, то сразу станет все понятно, быстро и надолго. Но культуры, между прочим, никто не отменял. Те же семечки: помельче-покрупнее, черные или с белыми полосочками, много ли пустых, не с гнильцой ли. А жарить как? С солью или без? Добавить ли маслица?
И вот садишься рядком или полукругом. Без скандала. Никто не орет, волосы драть не пытается. Передышка, значит. По телевизору – программа «Время». Время летнее. Каникул еще месяца полтора, завтра – воскресенье.
Maman лузгает быстро. Передними зубами надкусывает и, не отнимая руки, что-то там быстро делает кончиком языка, после чего ядрышко остается у нее во рту, а скорлупки летят в блюдечко для очисток. В блюдечке уже целая горка образовалась, скорлупки все острые, разломанные вдоль.
Бабушка (вечный двигатель с невинными глазами, недокрылый серафим) так же шелушит. Только ей не каждый раз удается до рта донести. «Нам разум дал стальные руки-крюки».
– Тьфуть ты, мать честная!.. – разводит бабушка руками, потеряв очередную семечку. – Ладно, там подберу, – заключает она после нескольких секунд раздумий и продолжает процесс лузганья.
Но самое сакральное мероприятие на моей памяти, наиболее возвышенно-подпольный семейный акт, уникальное священнодействие – это, конечно, варение самогона. Видимо, и разговоры до того были, и переговоры предварительные, и осознание решающего момента. Наконец свершилось.
«У-у-у-у!.. – подумал я, глядя на суету вокруг огромного металлического агрегата, – а ведь эта штука посильнее шейки матки будет!..»
Понимать что-либо буквально, в силу младости лет, для меня тогда не представлялось возможным. Пришлось ограничиться тупым фиксированием происходящего.
Агрегат установили на плиту, огонь возгорелся, внутрь хлынул поток воды, посыпался сахар, дефицитные дрожжи. Все щели на кухне – в окнах, под дверью – плотно заткнули тряпьем, и скоро я понял почему. Сладковатый, абсолютно эксклюзивный аромат приравнивал чинимое на нашей родной советской кухне к выдающимся преступлениям Содома и Гоморры. Так, по крайней мере, следовало трактовать официальное отношение к частному производству спиртного.
Люди, которых я хорошо знал, члены моей семьи стали какими-то по-хорошему чужими в тот момент. Они, если угодно, затевали путч– поскольку, может быть впервые в жизни, занимались чем-то интересным, опасным, животворящим кровь, имеющим сугубо индивидуальное значение. Они вели себя подобно сепаратистам. Они действовали как революционеры. Для полноты картины не хватало только, чтобы я повязал пионерский галстук и сдал их коммунистическим властям. Но мне гораздо интереснее было наблюдать за змеевиком. Квинтэссенция бытия скупо, слеза за слезой, выделялась в заботливо подставленную лохань и завораживала. Триумф вызревал буквально на глазах. Банк следовало не просто сорвать, а вырвать с корнем, – аппарат нам дали всего на один день.
Спустя несколько часов производители производимое отведали, еще раз отведали, одобрили, разлили в тщательно вымытые бутыли, заткнули их туго свернутыми бумажками и… прибрали. Да не пьянства ради, а порядка для. В нашу ведь развратную эпоху поллитрой никого не удивишь, тогда как в те времена поллитра служила валютой, способной твердостью поспорить даже с червонцем.
К слову сказать, наша семья не могла пожаловаться на обилие финансовых средств. Совокупный доход был сравним с зарплатой инженера средней руки. Хотя изредка поступали алименты от papa. Помню, однажды пришло целых восемь рублей за девять месяцев. Поэтому иной раз мы пускались на авантюры с лотерейными билетами или пробовали стяжать наличность. Я запомнил две таких попытки.
Как-то в народе разлетелся слух о том, что горлышко бутылки из-под шампанского по диаметру соответствует размеру десятикопеечной монетки, гривенника. Трудно сказать, открылась ли тогда какая-нибудь Америка, но энтузиазм весьма быстро овладел массами: «десьтюнчики» стали редкостью. Мы также обзавелись соответствующей посудой, ежедневно старались просунуть внутрь побольше якобы случайно образовавшейся в карманах мелочи, но прозрачность бутылки, возможность постоянно видеть количество накопленного погубили идею на корню. Примерно через месяц мы опытным путем установили, что вытрясти гривенники из «шампанского» не труднее, чем просунуть в него.
Вторая попытка связана с канонической копилкой. Да не в виде свиньи или еще какой плебейской чуши, а вполне скромной деревянной кубышкой величиной с два хороших кулака, расписанной под хохлому. Прорезь позволяла наполнять кубышку цельными металлическими рублями. Постепенно в ее недрах образовалась сумма, которой суждено было способствовать появлению одной из важнейших вещей в моей жизни. Упрочить то, что живет во мне до сих пор и что во мне останется, надеюсь, до самой смерти. Об этом сейчас и поговорим.
«Комета-209»
Музыка – первый жизнетворный наркотик для меня. Он же, видимо, и последний. По крайней мере, сколько себя помню, я всегда представлял, как в заключительный день, когда закончатся все необходимые ритуалы – ответственные до ужаса, откровенно страшные, но столь необходимые для субъекта, которому небезразлично, где он окажется после смерти: в адовом жерле или под сенью райских кущ, – я прошу поставить мне (название произведения с возрастом постоянно меняется), поставить мне эту музыку и удалиться, ибо она – единственное, что я хочу слышать на закате своей жизни, а видеть я вообще ничего не хочу, поэтому намерен слушать чарующую мелодию закрыв глаза.
Можно ли рассуждать так – не знаю, но мне порой думается, что музыка равнозначна сну. Если воспринимать сон как нечто высвобождающее, снимающее напряжение, провоцирующее оракульность, некую оргазмическую форму существования, то удастся распознать много общего между гармонией звуков и снами – «маленькими кусочками смерти», по выражению Шекспира. Здесь, правда, следует понимать разницу: речь идет именно о состоянии небодрствования. Сновидения же, то есть сюжеты, заполняющие время сна, сродни мелодиям, которые, конечно, бывают величественно прекрасными, а бывают попросту отвратительными, бездарными. Это уж как повезет. Песни мы выбираем, сновидения выбрать невозможно.
О божественной природе музыки сказано уже столько, что хочется переиначить известную фразу: «Не мешайте детям приходить к ней». Хотя достаточно говорилось и о дьявольской подоплеке музыкального гения. В одном из классических романов на эту тему сатана прозрачно намекает о своем непосредственном участии в создании тех или иных музык и даже подсказывает, где чаще такие сочинения удается встретить – «в тех отделах магазина, где меньше всего народу». Парадоксально, но факт: в любом мультимедийном супермаркете самыми безлюдными являются отделы с классической музыкой. Но это так, к слову.
Мое музыкальное образование начиналось с инсценировок, иногда откровенно придурочных театрализаций на сказочные темы, которым я внимал часами. Не только собственно песни, но и тексты, паузы, различные оформительские шумы имели для меня одинаково важное значение, хотя теперь-то кривить душой ни к чему: художественная ценность слушаемого часто была ниже всякой критики. Что-то на уровне заглавной песенки в одной из наиболее пресных телепередач того времени, предназначенной для детей. Передача называлась «Выставка Буратино», а песня в ней исполнялась от лица обозначенной куклы хриплым и в то же время высоким, кастратическим голосом:
Выстабура, выстабура, Бура-буратино.
До чего же хороши разные картины!
Куча виниловых грампластинок постепенно росла, все большее место в ней занимала советская эстрада. Причем такого пошиба, что доведись мне, к примеру, родиться сыном Пастернака (а у них в доме, как известно, даже телевизора не держали – надо ли объяснять почему?), то за прослушивание такого материала остаток детства я провел бы в сиротском приюте.
Вот попробуйте ответить честно на вопрос: в состоянии ли нормальный, образованный, культурный слушатель получать удовольствие от популярного шлягера со следующим припевом: «Человек улыбается, значит, человеку хорошо. Человек улыбается, значит, человеку хорошо»? А ведь это – классика отечественного эстрадного жанра!
Разумеется, дети с готовностью вбирают и хорошее семя, и дурное. Тем более что «холить и лелеять приходится злаковые – сорняки растут сами». В детстве изредка заходящих к нам гостей я тянул к проигрывателю, дабы те могли вместе со мной отправиться в виртуальное звуковое путешествие. Помнится, хватало гостей на несколько минут демонстрации, потом они вежливо откланивались, а я самостоятельно в сотый раз дослушивал белиберду, предназначенную «для лучшего усвоения школьниками внеклассного чтения». Теперь иногда ситуация повторяется. Только теперь уже меня чья-то недоросль тянет слушать компакт-диски с глупостями, одобренными в каких-то там РОНО еще при царе Горохе. Бывает, я задерживаюсь больше чем на несколько минут, потому что, напуская на себя «все внимание», отправляюсь мыслями в прошлое и думаю совсем о другом – об абсурдности замкнутого цикла под названием «жизнь», например…
Вернемся к предмету разговора.
Деревянная копилка-кубышка сопровождалась инструкцией по вскрытию. Чего-то там следовало подержать над паром, потом стукнуть, крякнуть, верхняя часть отлетала, содержимое являло себя народу. Все так и сделали – килограммовая россыпь кругляшей раскатилась по полу. Когда деньги пересчитали, выяснилось, что накопить удалось целых сто десять рублей. Половину суммы.
История порой успешно борется с хронологией, поэтому я сейчас не могу ответственно свидетельствовать о том, какую вещь нужно считать первичной: копилку или То, Что мы купили на скопленные деньги. А это был…
МАГНИТОФОН!
Монофонический, правда. Второго класса. Но зато четырехдорожечный и трехскоростной. Весьма прогрессивный, по меркам того времени. «Комета-209». Целая Вселенная за двести двадцать целковых!..
Как восстановить мне красноречие?! Как призвать самообладание?! Мысли путаются… Слишком много всего. Прожита не просто отдельная жизнь, а жизнь идеальная, счастливая. Роман с предметом. Насыщение таинствами.
Первой на появление чуда в нашем доме отреагировала бабушка (бурый клавиш, grandмазафака). Вооружившись флаконом вонючей туалетной воды «Красная Москва», она принялась усердно протирать магнитофон от… «грязи». Его передняя решетка, закрывающая динамики, изменила благородный коричневый цвет на траурный черный. До потасовки, впрочем, не дошло, все ограничилось истерикой с моей стороны.
Когда умолкли визги и высохла вскипевшая слюна, началось детальное исследование: шнуры с трехштырьковыми оконечниками, ручки, кнопки, боковая панель, серенький микрофончик, в который я тут же что-то прорычал, изображая из себя звезду. А самое главное, господа мои, самое главное – запах, ни с чем не сравнимый аромат совершенства. Рай в моем представлении (должен сразу вас предупредить) насыщен ароматами новой радиоаппаратуры и жидкости для пропитки железнодорожных шпал. Так что не обессудьте!
В конце концов, стоит ли многого ожидать от мальчика восьми лет? (Я уже о другом.) Мои первые записи – не только чудовищного содержания, но и вдвойне чудовищно записанные – на средней скорости, микрофоном, с телевизора. Боги! Боги!
Потом кто-то из умников соседей рассказал о своей гениальной догадке: записывать так же, с телевизора, художественные фильмы. После, стало быть, крутить-вспоминать.
Согласен, согласен. Хороший фильм, смешной, комедия какая-нибудь дефицитней черной икры, но… как же так можно?! Несколько классических наших комедий я, боюсь, безвозвратно для себя испортил, потому что их звуковой дорожке, по моим представлениям, теперь вечно суждено транслироваться из динамиков «Кометы-209», моего магнитофона. Когда на экране затишье, я с удвоенным тщанием вслушиваюсь в малейшие шорохи. Как когда-то слушал, склонившись над медленно вращающимися бобинами с пленкой. Метафизика видеоряда по завершении таких экспериментов уже не может примкнуть к звуковому оформлению. Это как расслаивающиеся ногти или… в общем, тьфу!
Должен отметить, что магнитная лента не отменила грампластинок. Даже больше того: энное количество километров пленки ушло на то, чтобы – зачем-то! – переписать пластинки на пленки. Это уж действительно случается, если нечего, наверное, делать или питаешь слишком особенные к музыке чувства. Второе, пожалуй, вернее.
Периодически в поддержку механических воспроизводителей звука (а кроме «Кометы», в доме еще наличествовал проигрыватель «Аккорд») предпринимались попытки обзавестись каким-нибудь музыкальным инструментом. Так в свое время была куплена мандолина, которой тем самым отводилась роль заменителя гитары. Промежуточной цели достичь удалось: игра не получалась, но звуки я усердно издавал. Округлое деревянное изделие с грифом средней длины и восемью струнами, натянутыми попарно, пережило воистину дьявольские муки. С помощью мандолины мной сочинялись фатально психиатрические пьесы, когда, например, в течение минут двадцати, а то и получаса дергалась одна и та же струна – то резче, то плавнее. Потом следовал перебор, краткий период скрежетания, пилящего подвывания, и вступала следующая струна – еще на полчаса. Все это также исправно записывалось на магнитофон. Само собой, будь моя фамилия Берроуз или Уорхол, на средства от продажи этих произведений я мог бы безбедно существовать до глубокой старости. Но приходится мириться с истинным положением вещей. Я представлял собой чересчур нормального человека для покорения всего мира или хотя бы извращенной его части. Мои достаточно тривиальные чаяния и потребности сливались с основными потребностями окружающих.
Помимо культового книжного магазина, о котором шла речь выше, в Городе имелся и магазин по продаже грампластинок. Разница между ними заключалась только в том, что новые грампластинки привозили не по четко установленному графику, а как придется. Как тать в ночи, как вдохновение к художнику являлся иногда замызганный грузовичок или разваливающийся на ходу пикапчик-Иж, магазин временно закрывали. Наконец, после приемки товара, горожане могли вволю давиться, не отходя от кассы. Каждую пластинку полагалось достать из конверта здесь же, у прилавка, дабы проверить на кривизну. Публику охватывал особый восторг – детский, телячий, к которому примешивалось ожидание чуда, гордость добытчика пищи духовной, изумление от некоторых оформительских идей, явленных на конвертах. Если привозили иностранцев, все перечисленные чувства возрастали в геометрической прогрессии. В воздухе носилось то благостное опьянение, какое бывает на кавказских свадьбах, когда думаешь, что весь мир ликует и гуляет, безмерно радуется за молодых.
