Текст книги "Всё, чего я не помню"
Автор книги: Юнас Хассен Кемири
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Переписка
В первом письме мама извиняется, что долго не отвечала. Взвесив все за и против, я наконец решила, что не готова вам помочь. Человек я не публичный. Не привыкла давать интервью. Никогда не любила, чтобы мои слова записывали, мне неловко, даже когда дочь достает мобильный телефон, чтобы снять меня с внуком. Поэтому надеюсь, вы с пониманием отнесетесь к нашему отказу. Я пишу «нашему», поскольку это решение касается не только меня, но и сестры Самуэля, с которой, насколько мне известно, вы связывались. Мы пытаемся жить дальше. Оставить случившееся в прошлом. Удачи с книгой. Прощайте.
* * *
В следующий раз я встретился с Самуэлем только через три месяца. Я перестал общаться с Хамзой. То есть не совсем перестал, но больше не ходил с ним на дело. Не отвечал на звонки. Придумывал отговорки. Вместо этого я заводил будильник и рано утром по рабочим дням ехал в контору, чтобы вместе с напарниками провести день, таская комоды, шкафы-кровати и диваны. Первым делом коробки, затем подпереть все это двуспальными кроватями и в конце цветочные горшки, ковры и завернутые в пледы телевизоры.
* * *
Во втором письме мама пишет, что ценит мое нежелание сдаваться. Упрямство – хорошее качество. Так говорили в моем детстве. Все, кроме моей мамы, которая упрямо утверждала, что нисколько не упряма. Тем не менее я настаиваю на своем нежелании давать интервью. Не принимайте это на свой счет. Я вовсе не «боюсь, что нахлынут воспоминания». Ваши писательские качества тоже ни при чем. Хотя ваше творчество очень далеко от той литературы, которая мне близка, это не влияет на мое желание (снова) отказаться. Совершенно не важно, что меня не будут снимать. Стоит только подумать о том, что запишут мой голос, как я начинаю запинаться. Всю жизнь я говорю более складно, когда никто не слушает. Или когда слушает тот, кто меня знает. Поэтому я отказываюсь. Опять. Если вы хотите проверить конкретные факты, их можно обсудить по электронной почте. Всех благ.
* * *
Все шло своим чередом. Я изменил образ жизни. Теперь он больше соответствовал новой зарплате. Вместо поездок в центр я нашел «Спайси Хауз». Вместо покупки новых шмоток обходился старыми. Однажды нас отправили в район Накка перевезти вещи из одного коттеджа в другой, а расстояние между ними всего-то метров пятьдесят.
– Почему переезжаете? – спросил Лусиано.
– Уж точно не из-за налогов, – ответил мужчина, подписавший договор на почасовую оплату, и улыбнулся, будто удачно пошутил.
Мы вывозили имущество после смерти жильца на острове Лилла Эссинген. Помогали парню, который развелся с женой, упаковать вещи и перевезти их в тесную однушку у метро Торильдсплан.
* * *
В третьем письме мама пишет, что решила ответить на мои вопросы по пунктам:
1. Двадцать шесть. Должно было исполниться двадцать семь.
2. Довольно часто. Раз или два в день. Чаще звонила я, а иногда он мне.
3. Нет, не сказала бы, что знала Вандада. Скорее знала, кто это. Несколько раз мы встречались. Было заметно, что ему в жизни нелегко пришлось.
4. Да, разумеется, были и другие друзья. Или скорее шапочные знакомые. У Самуэля редко бывало больше двух близких друзей одновременно. И это делало его уязвимым.
* * *
Одна бабка переезжала из дорогущего Эстермальма[5]5
Эстермальм – дорогой и престижный район в центре Стокгольма.
[Закрыть] в район попроще, а жила она в огромной, как музей, квартире. Она была из тех клиентов, которые хотят все лишний раз завернуть в еще одно одеяло и упаковочную пленку. Пыльные зеркала были антикварными, а к обшарпанному комоду следовало относиться как к золотому слитку. Сначала мы выполняли ее указания, но через какое-то время это стало невозможно, и нам пришлось ускориться, чтобы весь процесс не растянулся на неделю. Мы упаковывали все в коробки, пытаясь работать как можно быстрее, время-то тикало, и когда приехали на новый адрес, лифт, описанный в заказе как «большой», оказался максимум метр на метр, да еще и с раздвижной решеткой, так что туда не влезли ни серванты, ни кровать, ни старый диван с резными деревянными цветами на подлокотниках.
* * *
Мама продолжает:
5. Лайде – первая, кого Самуэль представил мне как свою девушку. Они были вместе около года. Бурные отношения. Они часто ругались. Лайде выискивала в Самуэле недостатки. Самуэлю казалось, что ему перекрывают кислород. Думаю, после расставания оба вздохнули с облегчением.
6. Нет, я бы не стала описывать его как «скрытного». У всех свои секреты. Никто ведь не делится всем со всеми, разве нет? Более подходящее слово, пожалуй, «любознательный». Восторженный. И, наверное, слегка неугомонный.
7. Да. Вне всяких сомнений. Кто-то говорил другое?
8. Нет, это началось еще в детстве. В семь лет, вернувшись с детского праздника, он искренне удивлялся, что не может вспомнить вкус мороженого, которое ел несколько часов назад. И тогда ценность съеденного была уже не так велика. Теперь, когда я это пишу, я понимаю, что Самуэль может показаться гораздо более серьезным и философски настроенным ребенком, чем был на самом деле. В тот момент я видела в этом манипуляцию, чтобы получить очередное мороженое.
9. Среди моих родственников нет. Меланхоликом был отец Самуэля. Но все же не стоит заходить так далеко и называть это «депрессией».
10. Самуэлю было девять, а Саре одиннадцать. Это был тяжелый развод, очень сильно травмировавший их отца. В течение нескольких лет он лишь изредка общался с детьми. А потом и вовсе перестал.
11. Да. Я разговаривала с Самуэлем в последний день. Если хотите знать больше о том, что я помню, задавайте конкретные вопросы.
С наилучшими пожеланиями.
* * *
Время шло – три, четыре, пять, шесть часов. Мы старательно расставляли все по местам и в девять закончили. Под конец выгрузили торшеры, картинные рамы и маленькую коричневую табуретку из дерева. Я взял табуретку, поставил ее в прихожей и достал договор, где клиент должен был указать количество человек и отработанные часы. Бабка как раз собиралась подписать договор, когда ее взгляд упал на табуретку, и она издала такой звук, словно ей в живот всадили нож. Она приподняла табуретку, и тут я увидел, что на самом деле это детский стульчик для кормления, только уже без спинки. Марре побежал к фургону проверить, не осталась ли она там, но нашел только несколько досок, которые, возможно, и были спинкой, а бабка просто сидела и поглаживала стульчик, словно котенка. Богдан и Лусиано пытались сдержать смех и делали мне знаки, означавшие, что бабка выжила из ума. Мне нужна была только ее подпись, в конце концов я ее получил, мы запрыгнули в фургон и поехали обратно в контору. Тем вечером я думал об этой бабуле, как она сидит в квартире совсем одна с табуреткой, которая еще недавно была стульчиком. Не знаю, почему я запомнил именно ее.
* * *
В четвертом письме мама пишет, что ее сбило с толку мое стремление понять произошедшее, изучив последний день Самуэля. Вы серьезно хотите знать, что конкретно мы говорили друг другу? Ладно, вот таким я помню наш первый разговор. Я позвонила ему на мобильный, Самуэль ответил, была четверть одиннадцатого, они ехали в больницу.
– Как дела? – спросила я.
– Нормально.
– Ты ее забрал?
– М-м-м.
– А сейчас вы где?
– Почти приехали.
– И все в порядке?
– М-м-м.
– Она спит?
– Нет, сидит здесь.
Он отвечал нетерпеливо, словно я спросила, почистил ли он утром зубы. На заднем фоне слышалась фортепианная музыка, я ее узнала, но не могла вспомнить название.
– Как она себя чувствует?
– Нормально.
– А ты?
– Норма-а-а-а-а-ально.
Это он сказал очень раздраженно, как будто я растянула разговор на несколько часов.
– Ладно, до связи, – сказала я.
– Пока.
Вот и весь разговор. Все заняло, наверное, минуту. Максимум. После каждого односложного ответа он замолкал, как бы давая понять, что больше сказать нечего. Мы повесили трубки. Через пятнадцать минут я позвонила снова.
– Вы уже доехали?
– Ищем, где припарковаться.
– У тебя есть номер отделения или прислать тебе?
– Есть, спасибо.
– Вы заправились?
– Не было необходимости.
– Как она?
– Нормально.
– Нервничает?
– Пожалуй.
Несколько секунд мы молчали.
– Давай созвонимся попозже? – предложил Самуэль.
Наши разговоры были не длиннее этого. Я попросила его перезвонить после посещения врача, и мы попрощались. Тогда я слышала его голос в последний раз.
С уважением.
* * *
Однажды во вторник мы работали в университете и загружали в фургон коробки с книгами, бесплатные конфеты, проекторы и огромный желтый диван из пластика. После какого-то мероприятия. Клиент сказал, что это ненадолго и мы управимся за пару часов, но была уже середина дня, а мы все еще не уехали. Светило солнце, студенты валялись на газонах, вдалеке я увидел идущую к метро худую фигуру с болтающимся на спине рюкзаком. Это был Самуэль. Уверен. У меня отличная память на лица.
* * *
В пятом письме мама сообщает, что не согласна с упрощенным описанием Самуэля. Он был гораздо больше, чем человек, который «тратится на впечатления, но забивает на еду». Чтобы по-настоящему узнать его, вы должны понять, каким чудесным ребенком он был, насколько одиноким чувствовал себя в подростковом возрасте, какие грандиозные планы по изменению мира он строил, когда начал изучать политологию. Вы должны осознать, как тяжело ему было после окончания университета одиннадцать месяцев сидеть без работы, чтобы потом оказаться в Миграционной службе. Как далеко это было от его мечты. Сколько вам нужно подробностей, чтобы понять его? Важно ли, что у него была любимая игрушечная ящерица по имени Мушимуши, которую мы потеряли в отпуске на Крите? Что в детстве он боялся звука сирен? Что начинал плакать, когда слышал грустную музыку, и говорил, что «внутри все болит»? Что до окончания начальной школы собирал пластмассовые фигурки PEZ? Что обожал школу в средних классах, но ненавидел в старших? Что после развода перестал называть отца папой и стал обращаться к нему по имени? Кто решает, что важно, а что уже лишнее? Я знаю одно: чем больше деталей о нем я рассказываю, тем больше, кажется, упускаю. И поэтому начинаю сомневаться во всем проекте.
Всего доброго.
* * *
Я спрыгнул с фургона и пошел поздороваться. Самуэль был в наушниках, больших таких, зеленых, поэтому он меня не услышал, и я похлопал его по плечу. Он вздрогнул, словно я хотел отпихнуть его с дороги. Затем улыбнулся и кивнул:
– Сорян, не слышал.
– Да ничего.
Несколько секунд мы стояли молча. Он смотрел на меня, наморщив лоб. Его мозг работал на пределе, пытаясь вспомнить.
– Ты приятель Феликса?
Я помотал головой.
– А, мы вместе играли в баскетбол? Или нет, стой, вы учились с Сарой в параллельных классах?
– Мы познакомились в Лильехольмене. На довольно тухлой вечеринке.
– Точно! У Тессан.
Самуэль кивнул, казалось, он и правда меня вспомнил. Я протянул правую руку.
– Вандад, – представился я.
– Самуэль.
– Как жизнь?
Я произнес это так, как репетировал дома перед зеркалом. Как слышал сотни раз на вечеринках, в кино, в автобусе, как говорят, случайно встречая старых школьных друзей. У меня так никогда не получалось.
– У меня все хорошо, – ответил Самуэль. – И одновременно не очень. Я только что выступал перед студентами, знаешь, как бывает, стоишь перед кучей народа, ты сам мог быть любым из них пару лет назад, и преподаватель хочет, чтобы ты рассказал о своей работе и использовании теоретических знаний на практике, ты так и делаешь, рассказываешь, как сидишь в офисе и что не зря выкинул четыре года жизни на никчемное образование, а потом тебе хлопают, преподаватель благодарит, ты уходишь оттуда и чувствуешь себя просто диким фейком. Вот примерно так дела. Сам как?
– Норм, – сказал я, кивнув.
Не то чтобы я точно знал, что он чувствует, но все равно понимал и его, и что он хочет сказать.
– Со мной было примерно то же самое на похоронах брата, – продолжил я. – Когда мама попросила произнести речь и сказать что-то хорошее.
Самуэль смотрел на меня. Я на него. Больше он ничего не спросил. А я не рассказал. Мы не знали друг друга. Но что-то произошло. Что-то возникло во время нашего разговора. Мы оба это почувствовали. Стало очевидно, что мы будем друзьями. На дорожке рядом с университетом мы обменялись телефонами и решили созвониться. Оба понимали: произошло нечто особенное.
* * *
В шестом письме мама пишет, что полностью признает право писателя на свободу творчества. Но все же есть разница между правдой и существенными преувеличениями. Мне бы и в голову не пришло названивать Самуэлю десять раз на дню. Я не страдаю «манией контроля». Кто вам это сказал? Пантера? И никакой «навязчивости» я за собой не замечала, особенно если сравнивать с моей собственной матерью. Но общаться с сыном мне нравилось. И нам нужно было обсудить практические вопросы после пожара. Но иногда мы не созванивались по два-три дня. Однажды несколько лет назад я сидела в кафе на крыше Стокгольмского культурного центра, с видом на небоскребы на площади Хёторгет, автомобильную развязку и толпы людей. Вдруг я увидела на улице бывшего мужа. Что странно, ведь после развода он уехал из Швеции и клялся, что никогда не вернется. Прошло несколько секунд, прежде чем я поняла, что это Самуэль. В детстве он был похож на меня, но с каждым годом все больше напоминал отца. Было что-то в его осанке. Одно плечо чуть ниже другого. Как они оба размахивали руками во время ходьбы. Я взяла телефон и набрала его номер. Просто хотела поздороваться, ничего больше. Пошли гудки. Я увидела, как Самуэль остановился. Достал телефон. Посмотрел на экран. И снова убрал телефон в карман. В этом не было ничего странного. Может, ждал другого звонка. Или торопился. Вечером я снова ему позвонила, он ответил, мы поговорили как обычно. По-вашему, это совершенно будничное воспоминание стоит сохранить? Возможно, нет. Но это хотя бы правда. В отличие от тех слухов, в которые вы, видимо, верите.
Всего хорошего.
* * *
По дороге к фургону я думал о том, что знаю Хамзу двенадцать лет, а Нико четырнадцать. После похорон мы не говорили о случившемся. Они пытались несколько раз в самом начале, в основном Нико, но и Хамза тоже. Я все время отвечал так, что им не хотелось заводить этот разговор снова. С Самуэлем все было иначе. Не знаю почему.
Лусиано посмотрел вслед Самуэлю.
– Чё за пидор?
– Сам пидор, – отозвался я.
– Все вы пидоры, – сказал Богдан.
– Пидор тот, кто сейчас же не начнет работать и не сделает все, чтобы мы закончили до пяти, – сказал Марре. – Мне детей из сада забирать.
Богдан захлопнул багажник, Марре сел за руль. Мне достаточно было просто подойти к водительскому сиденью и посмотреть на Марре, чтобы он извинился, освободил место и сел с остальными. Он знал правила, и скоро мы уже выехали на шоссе, потом закинули товары на склад, а после вернулись в город, чтобы сдать инвентарь и пошутить с начальником о том, что это уж точно был наш последний рабочий день.
* * *
В седьмом и последнем письме мама пишет, что мое нытье ничего не изменит. Ни я, ни моя дочь не хотим с вами встречаться. Даже «за чашкой кофе». Больше всего мы хотим, чтобы вы прекратили это. Если вы все же настаиваете и хотите продолжать, важно, чтобы вы изменили все имена и подчеркнули, что я вовсе не «держалась в стороне» после пожара. Я не «затаила злобу» по отношению к Самуэлю или моей матери. Мы с братьями просто решили разделить сферы ответственности. Старший брат занимался практическими вопросами – общался с властями, страховыми компаниями, пожарными и полицией. Младший брат отвечал за то, чтобы маме было комфортно в пансионате, он рассказал персоналу о случившемся и пытался навещать маму как можно чаще, чтобы ей было спокойнее. По совету врачей мы не стали говорить ей о том, что произошло с домом. Нам сказали, ей лучше пребывать в уверенности, что с домом все в порядке и она сможет туда вернуться, если захочет. Я отвечала за мамины документы. Искала пропавшие чеки, договоры купли-продажи, чертежи и аккуратно раскладывала все по папкам. Все мои действия, как обычно, остались незамеченными. Так было всегда. Когда мама заболела, я потратила неделю на то, чтобы отменить ее подписки на газеты, оплатить счета и заполнить декларацию. В это же время младший брат заехал к ней и поменял лампочку в рождественской звезде. А затем повесил звезду на окно в столовой, и мама потом неделями говорила о ней.
– Она так замечательно смотрится в окне и светит так ярко, твой брат сказал, что может даже таймер к ней установить! Он у нас прямо электрик. Чудесно! Что бы я без него делала?
А я между тем занималась ее банковскими делами и не слышала в ответ ни слова благодарности. Видимо, это ничто в сравнении с тем, как братья однажды заехали за мамой в пансионат и отвезли ее в МакАвто. Они пили банановый молочный коктейль! И ели яблочный пирог! Она рассказывала об этом так, словно ее любимые сыновья изобрели и молочный коктейль, и МакАвто, и дорогу, и небо, и воздух, окружавший их, пока они в машине уплетали обед. От дочерей просто ожидается выполнение некоторых обязанностей. И эти обязанности отнимали все больше времени. В конце я уже не успевала навещать ее так же часто, как братья, и была рада, когда Самуэль предложил взять выходной и отвезти ее в больницу. Я не чувствую своей вины. И ни о чем не жалею. Следить за исправностью машины – задача братьев. Они должны были сказать Самуэлю, что тормоза не в порядке, а колеса износились. Тогда бы все закончилось по-другому.
* * *
Я подождал несколько дней, прежде чем связаться с Самуэлем. Думал, спешить некуда. Знал, что он особенный, ведь он общался с незнакомцами так, словно думал, что они отличные люди, и слушал собеседника, будто ему действительно интересно, что тот скажет. И только спустя время до меня дошло: особенность Самуэля не в том, что он хороший или плохой слушатель, а в том, что он необычный слушатель. Он слушал, не слушая. Или не так. Он слушал, не желая вникать. Или слушал, и ему было наплевать. Важнее всего для него – чтобы никогда не наступала тишина, и я много раз что-то рассказывал ему, а спустя три недели он, казалось, уже ничего и не помнил. Другие бы, возможно, разозлились и сказали, что он недостаточно внимателен. Мне же его способ слушать казался идеальным. Можно было говорить что угодно: если получалось рассказать анекдот и он смеялся, достаточно было подождать полгода, а потом рассказать тот же анекдот снова, и он все равно смеялся, почти как в первый раз.
* * *
Мама заканчивает последнее письмо простым пожеланием: Заранее спасибо за то, что больше меня не побеспокоите. (Ее имя.)
Берлин
Пантера ставит на стол турецкий суп из чечевицы, разогревает в микроволновке питу и говорит, что рада меня видеть. Хорошо долетел? Ты здесь надолго? Старые воспоминания уже накрыли? Без твоей музыки в подъезде стало удивительно тихо. Никогда бы не подумала, что буду скучать по Рианне на рипите (напевает вместе со мной «Как меня зовут»). Чем закончилась история с книгой? Ее ведь так и не издали? Наверное, тяжело потратить на что-то четыре года и так и не закончить? Здесь, в Берлине, все как всегда. В «Бергхайне» все так же работает татуированный охранник с пирсингом. Ничего лучше того маленького места рядом с зоопарком, где подают донер-кебаб, не появилось. Вечно недовольный транс из «Луции» тоже никуда не делся. В Нойкёльне открылись новые хипстерские места, полиция закрыла несколько сквотов в Пренцлауэр-Берге. А у тебя-то как дела? Худшее позади? Как прошли похороны?
* * *
Я предложил место, Самуэль сказал, что оно ему прекрасно подходит – всего несколько станций от съемной квартиры у метро Хурнстулль. По дороге в «Спайси Хауз» я вспоминал проведенные здесь вечера. Идеальное место. Никто не беспокоит. Не задает вопросов. Заходишь, делаешь заказ, потом на тебя никто не обращает внимания. Я все еще не знал, как зовут барменов. Открыв дверь, я прошел мимо алкашни у игровых автоматов, проигнорировал компанию байкеров в углу и сел на барный стул рядом с Самуэлем.
* * *
Пантера говорит, что это чувство ей знакомо. У меня в телефоне все еще есть номер Самуэля. Знаю, это стремно, но никак не могу заставить себя удалить его имя. Ведь тогда не останется никаких следов. Следующее имя в списке контактов просто поднимется на одну строчку. А сейчас я вижу его имя каждый раз, когда захожу в «Избранные» (скроллит на невидимом телефоне). И все еще ловлю себя на мысли, как жутко, что его больше нет. Ты знаешь, что он приезжал ко мне всего один-единственный раз? Вечно выдумывал причины, которые ему мешали. Сначала не было денег, потому что он втридорога платил за съемную квартиру, потом съехался с Вандадом, и все деньги уходили на то, чтобы вместе где-то развлекаться, а потом познакомился с Лайде, и приходилось много заниматься бабушкиным домом. Когда он наконец приехал, мне показалось, что Вандад чуть ли не заставил его свалить из Стокгольма. Понятия не имею, чего он боялся.
* * *
На мгновение мы задумались, как нам поприветствовать друг друга. Рукопожатием? Стукнуться кулаками? Я решил кивнуть, Самуэль ответил тем же, и я спросил:
– Что пьем?
– Я еще не заказывал.
– По пиву?
– С удовольствием.
Жестом я показал бармену два пива и как бы посыпал барную стойку, давая понять, чтобы принесли орешки. Мы начали с разговора о том, как дела (хорошо). Затем перешли к планам на выходные. (Может, сходить куда-нибудь развлечься. Или остаться дома.) А потом Самуэль заговорил о рыбных паразитах.
– Прошу прощения? – произнес я.
– Рыбные паразиты. Существуют совершенно невероятные рыбные паразиты. Ты когда-нибудь слышал о, скажем, изоподах?
* * *
Пантера говорит, что, разумеется, помнит, как они познакомились. На баскетболе. Мы играли за один клуб, он во второй команде мальчиков, безнадежных лузеров, а я в команде девочек, которая дважды выиграла чемпионат Швеции и еще раз взяла серебро. Когда мы познакомились, то часто шутили, что мне надо сыграть с ними, чтобы они наконец выиграли хоть одну игру. Я в то время была похожа на мальчика, и никто бы, скорее всего, ничего не заметил, а мое настоящее имя может быть как мужским, так и женским. Но мне оно никогда не нравилось, поэтому товарищам по команде я говорила, что Пантерой меня называют в школе, а в школе – наоборот, что Пантерой меня зовут на баскетболе, и скоро так меня называли все, теперь даже сестра не вспоминает мое настоящее имя. Она тоже занималась баскетболом, и даже она играла лучше Самуэля, которого называли Чернохвостой чайкой, потому что он шарахался от мяча и был слишком тощим, чтобы бороться за подборы. Когда мы начали общаться за пределами тренировок, то ходили на Водный фестиваль[6]6
Водный фестиваль – ежегодный фестиваль, проходивший в Стокгольме в начале августа с 1991 г. по 1999 г.
[Закрыть] или часами зависали в круглосуточном «Макдоналдсе» на улице Хамнгатан. И помню, я думала, что Самуэль не похож на других парней, потому что казалось, что он со мной общается просто потому, что ему это нравится, а не потому, что хочет со мной переспать. Он был какой-то совершенно асексуальный. Мы превратились в брата и сестру, и когда у меня дома случилась жопа, я жила у него, его мама стала мне второй мамой, она многого не знала, но все понимала и никогда не задавала вопросов, почему мне пришлось сбежать, мне были рады в их семье, и за это я всегда буду благодарна. Они спасли меня, когда я больше всего в этом нуждалась, и я… Прости. Прости. Надо взять себя в руки.
* * *
Я снова подал знак бармену, и вскоре перед нами стояли еще два пива. Казалось, Самуэль этого даже не заметил. Его поглотило описание изоподов-паразитов. Он рассказывал, как им живется в разной воде, а когда к ним приближается какая-то особая рыба, они проникают рыбе в рот и съедают ее язык.
– О’кей, – сказал я и посмотрел через плечо, чтобы удостовериться, что никто не слышит наш разговор. – Круто, да?
– Даже не знаю.
– Они съедают язык рыбы целиком.
– Ага.
– А потом – знаешь, что еще круче?
– Круче, чем съесть язык рыбы?
– Угу. Когда язык съеден, паразит разворачивается, и его тело занимает место языка. Рыба начинает использовать паразита как язык, чтобы пережевывать еду и все такое. Неслабо, да?
– Я даже не знал, что у рыб есть язык, – сказал я.
– Я тоже.
Мы сделали несколько глотков пива, бокалы запотели, алкаши механически нажимали на кнопки, и от этого символы на экранах игровых автоматов крутились без остановки. Байкеры смотрели соревнования по дартсу по телевизору и, кажется, возмущались.
– Ты часто здесь бываешь? – спросил Самуэль.
– Довольно-таки. Живу здесь на районе.
– Большая квартира?
– Двушка.
– Снимаешь или твоя?
– Снимаю.
– Вау. Круто.
– Спасибо.
* * *
Пантера сморкается и говорит, что после школы начала ходить на подготовительные курсы в школу искусств, а Самуэль поступил на политологию в университет. Несколько лет мы общались не так часто. Я зависала с художниками, а Самуэля окружали люди, которые хотели изучать международные отношения, попасть в МИД, работать в ООН и спасать мир, как и он сам в последних классах школы. Я думала, он будет в этой среде как рыба в воде. А он замкнулся в себе. Сдавал экзамены, ходил на обязательные семинары, но в свободное время только и говорил, что о скоротечности жизни, что нужно все время гнаться за новыми впечатлениями, чтобы не помереть несчастным. Он был похож на меня в пятнадцать лет. Однажды вечером он позвонил и позвал съездить с ним за город, посмотреть матч по флорболу.
– Флорбол? – переспросила я.
– Да! Это последний матч турнира, который называется «Капри-Сонне».
– Ты знаешь кого-то из игроков?
– Нет.
– А зачем тогда…
– Да ладно, будет весело. Мы запомним этот день!
Я отказалась. Точно так же, как когда он предлагал сходить в Музей полиции, поучаствовать в исследовании бессонницы в Каролинской больнице, поехать на ипподром смотеть скачки или заняться подледной рыбалкой.
– Я вегетарианка, – напомнила я.
– И что с того? Мы же можем отпустить рыбу обратно. Давай же! Будет здорово. Пора начать жить!
И сейчас, когда прошло столько времени, это может выглядеть спонтанным и забавным. Но все было наоборот. Было в этих идеях что-то судорожное. Самуэль только и делал, что искал новых впечатлений, но он был совершенно не способен наслаждаться чем-либо. Чем больше он говорил о том, что надо пополнять Банк впечатлений, тем более пустым внутри он казался. Помню, я жалела его. Думала, что ему одиноко. Особенно когда он прислал сообщение по дороге домой с того турнира по флорболу и написал, что два матча из трех были «охренительно-интересными». В каком-то отчаянии и страхе. Не знаю, чего он боялся. Прости, на меня снова накатило, я не специально. Можешь принести салфетки?
* * *
Потом мы сидели молча. Но эта тишина не была тяжелой, такой, когда хочется опрокинуть барную стойку и кинуться к выходу. Мы просто сидели, я думал о рыбных паразитах, Самуэль отвечал на сообщение от Пантеры – девушки, которая была с ним на вечеринке в Лильехольмене.
– Вы давно дружите? – спросил я.
Вопрос прозвучал совершенно естественно. Мне не надо было думать, чтобы сформулировать его. Просто стало интересно, и я спросил, а Самуэль ответил, что они знакомы класса с восьмого-девятого. Они играли в одной баскетбольной команде, но потом ее выперла из дома собственная семья, потому что она не хотела жить, как они, и тогда она где-то полгода жила у Самуэля.
– Где прошло твое детство?
И снова: вопрос просто вырвался. Не знаю, как или откуда, но я сидел там за барной стойкой и задавал вопросы, как какой-нибудь заправский журналист из ящика. Самуэль рассказывал о своем детстве, о том, что они с Пантерой жили по соседству, в спальном районе недалеко от центра.
– Хорошее было место. Совершенно разные люди. Бездельники и шведы, алкаши и пенсионеры. Нам там нравилось. А ты где вырос?
Я немного рассказал о своей жизни, переездах по Швеции, детстве в Хальмстаде[7]7
Хальмстад – город на юго-западе Швеции.
[Закрыть], подростковом возрасте в Гётеборге.
– Теперь я понял, – сказал Самуэль.
– Что понял?
– Твой диалект. Никак не мог определить, откуда он.
Он ничего не спросил о моем брате. Не пытался узнать меня, выжимая из меня давние истории. Но именно этим мы и занимались – узнавали друг друга. Мы давали друг другу время. И пусть мы не трещали, не замолкая, но уже в первый вечер в «Спайси Хаузе» почувствовали, что близки. Вычеркни это. Просто напиши, что нам не надо было трепаться без умолку, чтобы понять, что мы станем лучшими друзьями.
* * *
Пантера собирается с духом, кивает и говорит, что Самуэль постоянно беспокоился за собственную память. Он заводил блокноты и делал короткие записи, чтобы запоминать все впечатления. Переживал, что никогда не помнит лиц. Иногда я задумывалась, а может, его память ухудшалась именно потому, что он так активно старался ее улучшить. Весной две тысячи седьмого года он запустил проект «Фаза памяти». Тебе о нем уже рассказывали? Совершенно безумная идея. План был такой: Самуэль решил разделить календарный год на фазы памяти. В начале января он выбрал себе пару джинсов, кепку и туалетную воду. И носил эти вещи каждый день целый месяц. Наступил февраль, он переоделся в другие брюки, надел берет, достал новую туалетную воду. К тому же он решил задействовать слух и весь февраль слушал только Тупака. Потом пришел март, и Самуэль носил чиносы, душился новым парфюмом, ходил без головного убора и слушал только Боба Марли. В апреле он проделал то же самое снова, новые брюки, новая туалетная вода, новая музыка и плоская кепка на голове. Он надеялся, что эти ассоциации помогут сохранить воспоминания, и жизнь почему-то будет казаться длиннее. Но, как с ним часто случалось, план оказался лучше в теории, чем на практике. К лету проект был закрыт. На мой вопрос почему, он ответил, что не добился нужного эффекта. Вместо того чтобы помнить впечатления, он помнил музыку, брюки и парфюмы. Но о самой жизни, буднях, проходивших мимо, он теперь помнил еще меньше. Он сказал это воскресным вечером, когда мы ждали поезд в метро на станции Мариаторгет. Мы ехали с баскетбола, пальцы болели от ударов по низким, специально для детей, корзинам, кожа на кончиках пальцев стала грубой и грязно-серой, Самуэль покачал головой и посмотрел в сторону, откуда скоро должен был прийти поезд, рельсы потрескивали, как костер.
– Не понимаю, как вам это удается, – произнес он.
Я догадалась, что он имеет в виду память, и объяснила, что моя тоже ни к черту:
– Я даже не помню, что делала на прошлой неделе.
Самуэль посмотрел на меня и расплылся в благодарной улыбке:
– Правда?
Может, и не совсем правда, но я сказала это, чтобы ему полегчало, мне было его жаль, ведь он изо всех сил старался понимать и контролировать то, что для других было совершенно естественно.
* * *
После трех заходов мы сделали последний заказ, а потом самый последний заказ и попросили счет. Я заплатил. Казалось, Самуэль этого даже не заметил. Но когда мы стояли на площади и собирались прощаться, он сказал:
