Текст книги "Другое имя. Септология I-II"

Автор книги: Юн Фоссе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Да, говорит он

и тихонько смеется

Вообще на нас обоих, говорит он

Ты ведь почти засыпал меня, говорит она

Да, говорит он

Почти совсем меня закопал, говорит она

Только почти, говорит он

и они вроде бы не знают, что делать и что говорить

Совсем темно стало, говорит он

И холодно вдобавок, говорит она

Да, холодно, говорит она

Да, говорит он

Надо идти домой, говорит он

и она кивает, и они чуточку врозь идут прочь, и она смотрит на него, а он на нее

Ты ведь Асле, говорит она

А ты Алес, говорит он

и они улыбаются друг другу, смущенно так улыбаются, и она говорит: надо же, раздеться донага впотьмах да на холоду, говорит она, ну в самом деле, раздеться донага поздней осенью, впотьмах да на холоду, мало того, лечь нагишом в песочницу, говорит она, и он согласно кивает: да, но теперь пора домой; ну, домой так домой, можно и так сказать, смеется она, по крайней мере крыша над головой, говорит она, пусть даже дом сущая развалюха, говорит он, почти трущоба, говорит она, его даже толком не натопишь, говорит он, но хотя бы крыша над головой, говорит она, а он говорит, что, как придут домой, надо будет хорошенько вычистить от песка одежду, и они просто стоят, держась за руки

А если можно, то и выстирать, говорит она

Вдобавок надо хорошенько отчистить от песка тебя самого, говорит она

Совсем мы поглупели, говорит она

Н-да, все это не больно умно, говорит он

Вдруг кто-то нас видел, говорит она

Н-да, говорит он

По-моему, вон там, на съезде, стоит автомобиль, говорит он

Нет, говорит она

Да, говорит он

Холодно, пора идти домой, говорит она

В тот дом, какой у нас есть, говорит он

Там хотя бы немножко теплее, говорит она

Немножко, пожалуй, говорит он

Но, по крайней мере, это наш дом, говорит она

И хорошо, что у нас есть крыша над головой, говорит он

И что нас двое, что мы есть друг у друга, говорит она

Верно, говорит он

и она поднимает к нему лицо, и они быстро целуются

Мы есть друг у друга, говорит она

В глубочайшей тьме мы есть друг у друга, говорит он

Мы вместе, говорит она

В горе и в радости, говорит он

Всегда, говорит она

Всегда нас двое, ты и я, говорит он

Асле и Алес, говорит она

Алес и Асле, говорит он

Всегда, всегда только мы двое, ты и я, говорит она

Вот именно, говорит он

а поскольку стало совсем темно и я вернулся к машине, то сажусь за руль и смотрю прямо перед собой, откидываюсь на спинку сиденья, кладу голову на подголовник и смотрю прямо перед собой, но вижу теперь лишь тьму, лишь черную тьму, кромешный мрак и думаю, что машина припаркована на съезде возле побуревшего домишка, где когда-то жили мы с Алес, и я остановился передохнуть, потому что устал, думаю я, и мне тотчас хочется помолиться, ведь почти каждый день я трижды читаю молитву, которую составил сам, первый раз утром, второй – в полдень, третий – вечером, иначе говоря, на утреню, на сексту и на вечерню, а молюсь я по четкам из коричневых деревянных бусин, пять десятков бусин, с промежутками, так что в целом они длинные, одна бусина – и промежуток, потом три – и опять промежуток, одна – и промежуток, а в самом низу крест, эти четки я всегда ношу на шее, это подарок Алес, она и научила меня молиться по четкам, до встречи с нею я вроде бы и слова «четки» не слыхал, думаю я, хотя нет, один раз слыхал и, помнится, заинтересовался тогда, что оно может означать, но теперь четки всегда у меня на шее, наподобие украшения, и я всегда читаю про себя два-три раза Отче наш на латыни и по-норвежски, и вижу перед собой все молитвы как картины, ни одну из молитв я наизусть не заучивал, но помню их, потому что вроде как вижу перед собой, я с легкостью запоминаю и написанное, хотя стараюсь этого не делать и оттого вижу мало что из написанного, поскольку дело тут обстоит иначе, нежели с картинами, тут я сам решаю, запоминать написанное или нет, думаю я, а еще думаю, что обычно три раза читаю Ave Maria и непременно один раз Gloria Patri[4]4
  Слава Отцу (лат.).


[Закрыть], а молюсь на латыни или в собственном переводе на новонорвежский, и молитвы мои, смотря по обстоятельствам, всегда немножко разные, однако часто это Символ веры, краткий апостольский, который, говорят, читали апостолы, или, во всяком случае, похожий, и тогда я читаю его про себя первым делом, до Pater Noster, а длинный Символ веры, никейский, я вижу лишь в отрывках, Свет от Света, Lumen de Lumine, видимого и невидимого, visibilium omnium et invisibilium, а иной раз под конец целиком Salve Regina[5]5
  Славься Царица (лат.) – григорианский распев, один из четырех марианских, так называемых «финальных», антифонов.


[Закрыть], и иной раз мне удается совсем успокоиться и молиться, не думая ни о чем, я просто предаю себя спокойствию и могу попросить о чем-нибудь, но почти всегда я читаю молитвы о заступничестве, молюсь о других, почти никогда о том, что касается меня самого, а, скажем, о том, что́ я могу сделать, дабы настало Царствие Господне, например писать картины, каждая из которых на свой лад связана с Царствием Божиим, и я всегда осеняю себя крестным знамением перед молитвой и после и говорю во имя Отца и Сына и Святого Духа Аминь или In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti Amen, утром же молюсь коротко, нередко лишь осеняю себя крестным знамением, в середине дня читаю самую длинную молитву, а вечером часто погружаюсь в грезы, читая Иисусову молитву, и тогда говорю про себя Господи Иисусе Христе, произношу каждый слог либо на глубоком вдохе, либо на медленном выдохе, так же я поступаю, когда говорю Помилуй меня грешного, снова и снова повторяю эти слова или же снова и снова повторяю про себя Domine Iesu Christe Fili Dei Miserere mei peccatoris[6]6
  Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного (лат.).


[Закрыть], глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю, но эту молитву я почти всегда читаю по-новонорвежски, невесть почему, думаю я и погружаюсь в грезы, а потом засыпаю либо на этой молитве, либо на Ave Maria, думаю я, и во всех своих молитвах я ищу покоя и смирения, думаю я, мира Божия, думаю я, берусь обеими руками за четки, вытаскиваю их из-под свитера и снимаю через голову, сижу с четками в руках, держу крестик между пальцами, большим и указательным, и думаю, что, наверно, спал и грезил, но я не спал и не грезил, думаю я, и все нереально и одновременно реально, все происходило как бы и во сне, и в реальности, я сижу и смотрю во тьму прямо перед собой, она теперь черная, это уже не тьма, я смотрю в черноту и думаю, что пора домой, но сколько же раз я так думал и все равно просто сидел в машине? и я смотрю прямо перед собой и теперь, будто средь бела дня, вижу, как те двое идут ко мне, молодой человек с каштановыми волосами до плеч и молодая женщина с длинными черными волосами, они выходят из тьмы, и кажется, будто от них идет свет, вырезает их из тьмы, словно просветленные они идут передо мной, и лица у обоих умиротворенные и спокойные, они держатся за руки, слились воедино, в одно существо, идут, не обращая внимания ни на меня, ни на мою машину, слишком они заняты друг другом, они друг в друге, погружены друг в друга, в свой мир и проходят мимо машины, во тьме я оборачиваюсь и отчетливо вижу его каштановые волосы до плеч и ее длинные черные волосы, закрывающие спину, вижу, как они медленно пропадают во тьме, исчезают, а я выпускаю из пальцев крестик, надеваю четки на шею, прячу под свитер, осеняю себя крестным знамением и говорю про себя во имя Отца и Сына и Святого Духа Аминь, запускаю мотор и думаю: нет, всего этого не было, пора домой, думаю я, пора домой к жене и к ребенку, думаю я, выезжаю со съезда на шоссе и думаю, что зря не проведал Асле, ведь он совсем расклеился, надо было спросить, не пойти ли нам куда-нибудь, надо было, как раньше, поехать с ним в Трактир, он бы хлебнул там пива и спиртного, а я выпил бы чашку кофе с молоком и поел, мы оба могли бы там поесть, обед с пивом ему, обед с водой мне, я-то с выпивкой завязал, раньше пил не в меру, и Алес это не нравилось, не любила она меня пьяного или больше любила трезвого, оттого я и бросил пить, хотя бросил еще и оттого, что под конец пил чересчур много, под конец, сказать по правде, вообще не просыхал, а спьяну я пишу плохо, и вообще-то я никогда не чувствовал, будто мне невмоготу без пива, вина или спиртного, но в первую очередь дело в ней, в Алес, без нее я бы никогда не покончил с тягой к спиртному, думаю я, и сейчас Алес ждет меня, она и наш ребенок, и я должен ехать к ним, домой, к жене и ребенку, но о чем это я? ведь я живу один, в старом доме на Дюльгье, где некогда жил вместе с Алес, но ее уже нет, она почиет в Бозе, я это явственно чувствую, в самой глубине моей души, ведь она почиет и в глубине моей души, она больше не ходит по земле, но я по-прежнему могу когда угодно говорить с ней, ибо разница, то бишь дистанция, между жизнью и смертью, между живыми и мертвыми не так уж и велика, она лишь кажется непреодолимой, и я вправду каждый день говорю с Алес, говорю почти все время, и часто, да едва ли не всегда, мы говорим без слов, и мне, конечно, недостает ее, но поскольку мы по-прежнему рядом и поскольку недалеко то время, когда я сам уйду туда, к ней, я вполне справляюсь, но хорошо бы поскорее, потеряв ее, я словно потерял в жизни все, едва не покончил с собой, а ребенка у нас никогда не было, только я и она, так почему же я думаю, что мне надо домой к жене и ребенку? наверно, виновата прострация, которая завладевает мной, когда я веду машину, в этой вот прострации такая мысль вполне может возникнуть, но я прекрасно знаю – с ума пока не сошел, – что вернуться мне надо в свой старый дом, на Дюльгью, в дом на маленьком хуторе Дюльгья, где жил все эти годы, я был отнюдь не стар, когда мы там поселились, а Алес еще моложе, сперва мы жили там вдвоем, а потом я много лет жил один, в милом старом доме, и хорошо, хорошо, что у меня есть дом, есть надежный кров, дом, где я чувствую себя защищенным, потому что дом у меня старый, солидной постройки, и я содержу его в порядке, если где-нибудь появлялась гниль, я сразу заменял деревянные детали, и окна все поменял, поставил новые, но точь-в-точь такие же, как старые, а вдобавок вставил изнутри вторые рамы с одним стеклом, чтоб меньше сквозило, так что теперь у меня все окна двойные, стекло снаружи, стекло изнутри, и после того как я поставил новые окна, согреть дом стало намного легче, изготовил окна столяр, который делает окна на заказ, по старым образцам, он и сделал для меня окна тютелька в тютельку как старые, а вставил я их сам, но не в одиночку, Аслейк помог, без его помощи я бы нипочем не справился, ясное дело, тут надо вдвоем, вместе мы справились, хотя первое окно перекосили, пришлось вынимать и вставлять снова, но со второго захода получилось как надо, а с остальными дело пошло как по маслу, думаю я, Аслейк здорово мне помог, а я ему, если уж на то пошло, думаю я, ну а теперь самое время возвращаться домой, затопить печку, приготовить поесть, ведь я изрядно проголодался, в самом деле хорошо будет вернуться домой, в милый дом на хуторе Дюльгья, где живет совсем мало народу, люди хорошие, двери домов не запирают, когда уходят куда-нибудь или уезжают, и большинство хуторян прожили там всю жизнь, а вот я, вернее мы, я и моя жена, переехали туда, когда Алес получила дом в наследство после кончины тетки, своих-то детей у старой Алисы, сестры ее отца, не было, и других наследников не нашлось, а поскольку своего жилья мы не имели и жили в холодной побуревшей развалюхе, мимо которой я давеча проезжал, мы перебрались в старый дом на Дюльгье, много лет назад, думаю я, и так там и жили, Алес и я, а потом… нет, об этом я думать не хочу, не сейчас, думаю я и еду на север, и мне нравится вести машину, хотя по городам я ездить избегаю, не люблю, там меня охватывают беспокойство и замешательство, и в городе я за руль по возможности никогда не сажусь, однако ж Бейер, галерист, научил меня ездить до и от Галереи Бейер, она расположена в центре Бергена, а перед ней устроена большая парковка, где я всегда оставляю машину, словом, в Бергене я вполне справляюсь, думаю я, а тем временем добрался уже до Инстефьюра и еду теперь вдоль берега к верховьям Согне-фьорда, я ужас как устал, но когда приеду домой, думаю я, живо заявится Аслейк, н-да, вообще-то Аслейк никогда не вызывал у меня большой симпатии, хотя странным образом потому-то он мне и нравится, думаю я, такое не всегда поймешь, думаю я, но все равно хорошо вернуться домой, только вот зря я в Бергене, в Скутевике, не заехал к Асле, он ведь ужас как дрожал, надо было, как раньше, отвезти его в Трактир, а потом уж ехать домой, на Дюльгью, да он бы прекрасно обошелся в Трактире без меня, наверняка бы вскоре пришел кто-нибудь из его тамошних знакомцев, так что я мог бы и не сидеть с ним за компанию, а вообще-то надо было отвезти его в Неотложку, только он бы нипочем не согласился, как бы я ни уговаривал, в итоге мы бы все равно поехали в Трактир, он седой, длинноволосый, с седой щетиной, и я седой, длинноволосый, с седой щетиной, оба в длинных черных пальто, у обоих волосы стянуты резинкой на затылке, думаю я

Ты выглядишь как девчонка, говорит Аслейк

Вернее сказать, как старуха, говорит он

а я не отвечаю

Нет, никакая я не старуха, помолчав, говорю я

Ну почти, говорит Аслейк

а может, я и впрямь немного похож на старуху, не знаю, думаю я, может, и впрямь немного похож? все-таки, пожалуй, в этом есть доля правды, думаю я, по крайней мере, Аслейк обычно так говорит, ну да, либо так, либо что я похож на русского попа

Ты похож на русского попа, говорит он

Почему это? – говорю я

Просто похож на попа, и все, говорит он

и как он до этого додумался? – думаю я, до дома уже недалеко, фонари хорошо освещают шоссе, я смотрю вперед и вижу Асле, с Браге на коленях он сидит на диване и думает, что надо встать, и выйти из дома, и войти в море, хорошо хоть, все картины, которые будут представлены на следующей выставке в Галерее Бейер, уже завершены, думает Асле, а еще думает, что нельзя ему этак вот сидеть, надо сходить на кухню, хлебнуть чего-нибудь и избавиться от трясучки, думает Асле, смотрит на Браге, который лежит у него на коленях, и думает, что надо выгулять собаку, ей давно пора на улицу, так он думает, а я думаю, что мне надо сосредоточиться на вождении, потому что дорога на Дюльгью узкая и извилистая и, хотя я ездил по ней несчетно раз, осторожность все равно не мешает, думаю я, и до чего же хорошо опять вернуться домой, прикипел я к этому дому, так вышло, и много лет здесь жила и Алес, н-да, здесь и умерла, причем скоропостижно, и ее больше нет, иначе не скажешь, думаю я, и ехать теперь надо медленно, не сводя глаз с освещенного фарами шоссе, а освещают они и кое-что рядом с дорогой, и я медленно еду вдоль Согне-фьорда и думаю, что, бывало, дорогу пересекал олень, а то и не один, или животные нежданно-негаданно возникали посреди шоссе, или просто скакали по дороге, будто вовсе не замечали рева мотора и света фар, будто это не в счет, будто олени привыкли к реву моторов и к свету фар и не обращали на них внимания, не понимая, как ужасно, если оленя собьет машина, думаю я и сворачиваю с шоссе на подъездную дорогу к своему дому, как хорошо, как же хорошо, думаю я, как хорошо вернуться домой, а дорогу к дому я построил сам, несколько лет назад, денег ушло немеряно, зато как хорошо заехать прямо во двор, а не ставить машину внизу у шоссе, думаю я, дорога, конечно, крутая, но все равно ехать по ней приятно, думаю я и не хочу думать о том, как раньше возвращался домой, когда здесь была она, Алес, с ее длинными черными волосами, как же здорово было тогда возвращаться домой, думаю я, хоть и не хочу думать об этом, не хочу жаловаться, думаю я и огибаю угол, а там, во дворе, не Аслейк ли? ну да, он самый, Аслейк, друг и сосед, стоит во дворе, вроде как встречает меня, по чистой случайности заглянул ко мне, аккурат когда я возвращаюсь домой, думаю я, останавливаю машину у крыльца и замечаю, что рад видеть во дворе Аслейка, но это все-таки не случайность, он ведь не первый раз стоит во дворе, когда я возвращаюсь из Бергена, небось долго стоял во дворе, поджидая меня, я уверен, посидел маленько на лавке возле стены, потом прошелся и опять сел на лавку, ведь я, по обыкновению, купил в Бергене кое-что и для него, и он ждет покупок, хотя всегда отказывается взять то, что я ему купил, но потом все-таки берет, как бы украдкой, как бы невзначай, думаю я, а перед каждой поездкой в Берген, когда я спрашиваю, надо ли купить что-нибудь для него, потому что покупки лучше делать в Бергене, а не в викском Магазине, он упорно твердит, что ничего ему не надо, то немногое, что требуется, он купит в Магазине в Вике, в крохотном магазинчике, если можно его так назвать, от Дюльгьи он ближе всего, и хорошо, что есть у нас этот магазинчик, не то пришлось бы за любой мелочью далече мыкаться, и ведь не у всех, как у меня, есть машина и не все умеют водить, одни уже слишком старые, у других нету прав, третьи же не хотят, чтобы их подвозили вечно не трезвые водители, и потому сидят по домам, однако из тех, кто пьет, не все отказываются от поездок, некоторые садятся за руль, сколько бы ни выпили, и ездят осторожно и уверенно, думаю я, а Аслейк сейчас наверняка скажет, что я, мол, надолго задержался в Бергене, хотя оно и понятно: пока добрался до города, пока разыскал все, что нужно, много времени проходит, не с пустыми же руками домой возвращаться, ну а если и не было у меня дел в Бергене, я мог застрять там просто так или приударить за бабами, вот так он скажет и посмеется, думаю я, открывая дверцу машины

Добро пожаловать к нам, говорит Аслейк

Пожалуй, это я должен сказать, говорю я

Или ты и мой дом прибрал к рукам? – говорю я

Ха! – говорит Аслейк

Ха? – говорю я

Можешь и так сказать, говорит он

Что ты имеешь в виду? – говорю я

Твой да мой, говорю я

Ты при твоем, а я при моем, говорю я

Так должно быть, говорю я

У меня есть собственный дом, даже с участком, так что цапаться тут не об чем, говорит он

То-то и оно, говорю я

Но почему ты тогда говоришь мне: добро пожаловать? – говорю я

А почему нет? – говорит Аслейк

Что в этом худого? – говорит он

Разве не так надо говорить? – говорит он

Разве не так положено? – говорит он

Так говорят хозяева усадьбы, им положено говорить: добро пожаловать, говорю я

а ведь у меня и правда есть усадьба, хотя это всего-навсего старый дом, пригорки, немного заболоченной земли да верещатника и несколько невысоких сосен вокруг

Ишь ты, усадьба, говорит Аслейк

Во всяком случае, это дом, мой дом, говорю я

Ну да, твой, говорит Аслейк

Твой, кто бы возражал, говорит он

Ясное дело, говорит он

В известном смысле, говорю я

и мы оба умолкаем, а потом Аслейк говорит, что дом, конечно, мой, чей же еще, хотя я и не родился в этом доме и не вырос, он все равно мой, никто этого не оспорит, хотя он хорошо помнит старую Алису, которая жила тут в свое время, говорит он

Понятно, говорю я

и снова молчание

Хорошая была женщина, старая Алиса, говорит Аслейк

В самом деле хорошая, говорит он

и опять молчание, а потом я говорю, что в ее честь и назвали мою жену, Алес, и, может, поэтому старуха Алиса и завещала Алес свой дом

Знаю, говорит Аслейк

Однако ж и других наследников не было, муж-то ейный давно помер, да и брат, отец Алес, тоже, говорит он

и опять молчание, а потом Аслейк говорит, что помнит даже родителей старухи Алисы, хоть и смутно, он, мол, и сам состарился, но помнит их уже стариками, по давним временам, и хозяйство у них было махонькое, отец-то, старый гриб, вроде в тираж вышел, но все ж таки на старости лет плавал в Вик, в Магазин, спускался к морю, на больных-то ногах, и плыл на весельной лодке в Магазин, а это куда как неплохо для старого да хворого мужика, говорит Аслейк

Да, говорю я

Вдвоем они жили, старики, говорит Аслейк

Конечно, поездка тяжелая, на износ, в его-то годы, но кто еще привезет домой провизию? и все прочее? – говорит он

Не было у него другого выхода, говорит он

и опять наступает молчание, тишина

Н-да, это я помню, помолчав, говорит Аслейк

И автомобилей в здешних краях тогда не было, знаешь ли, что-то вроде дороги построили, да только в поселке, меж домов в поселке, а из поселка никакой дороги не было, нет, говорит он

и продолжает, что, мол, уже совсем взрослым был, когда к ним провели дорогу, это он хорошо помнит, и старики в поселке, в особенности богомольные, считали, что лучше бы дорогу вовсе не строили, ведь какие только грехи да скверна всякая не хлынут в поселки, приехать-то сможет кто угодно? вот так судили-рядили иные из них, стало быть, лучше б дорогу не строить, но ее построили, и с тех пор Дюльгья стала частью мира, и понаехали сюда такие, как я, вот к чему привела постройка дороги, так что богомольные старики, пожалуй, были-таки правы, когда говорили, что, коли проведут дорогу, понаедет сюда всякий-разный народ и, как знать, не надумает ли кто из них тут поселиться, говорит Аслейк, и я думаю, что с Аслейком всегда так, всегда, не переделаешь его: начнет толковать про одно, потом про другое, лишь бы молоть языком, без остановки, наверно, все дело в том, что он много времени проводит в одиночестве и не с кем ему словом перемолвиться, вот и прорывает его иной раз, а уж тогда он знай болтает без остановки, взахлеб, обо всем вперемешку, о прошлом, будущем и настоящем, и все это я уже слыхал, сколько раз, думаю я

Ты-то плохо помнишь, говорит он

Я плохо помню? – говорю я

и непонятно мне, с какой стати он вдруг завел речь об этом, будто больше не о чем сейчас говорить, кроме как о моей памяти, ни с того ни с сего Аслейк объявляет, что память у меня плохая, нет, непонятно мне, как я его терплю, год за годом, и как я вообще живу здесь, в этом заброшенном, богом забытом месте, где почти что никто по своей воле жить не хочет, думаю я, а Аслейк говорит, что, кстати сказать, вообще-то хозяин этого дома не я, неужто я не помню, что́ говорил? ну, в тот раз, когда сказал, что если он сумеет сдвинуть лодку, то мой дом будет его?

Да мало ли что просто говорится, говорю я

Просто говорится, повторяет Аслейк

Так я сумел сдвинуть лодку или не сумел? – спрашивает он

С моей помощью сумел, говорю я

С твоей помощью! – говорит он

Да, с моей помощью! – говорю я

Я сдвинул лодку в одиночку, говорит он

Нет, лодка стояла как вкопанная, пока я тоже не поднажал, говорю я

Значит, так и будешь отпираться от своего обещания, говорит он

Не собираюсь я ни от чего отпираться, потому что не вру, это чистая правда, говорю я

Чистая правда, значит, говорит он

Эвон как, чистая правда, говорит он

Да, это правда, говорю я

и разом наступает тишина, мы оба молчим, стоим некоторое время, не говоря ни слова

День нынче выдался спокойный, погожий, говорит Аслейк

Да, говорю я

Поутру на море был полный штиль, но после полудня поднялся легкий ветерок, так завсегда бывает, говорит он

Да и чего другого ожидать-то, уже поздняя осень, ну и хорошо, адвент вскорости, тут впору пожалуй что шторма ждать, а не штиля, говорит он

а потом, что долго, поди, ждать не придется, оглянуться не успеешь, как нагрянет первый в нынешнем году шторм, удивительно, что до сих пор не нагрянул, говорит он, и мы опять стоим, не говоря ни слова

В Бергене-то все как обычно? – говорит он

Да, говорю я

и опять тишина

Хорошо иной раз прокатиться в город, говорю я

Да, наверно, говорит Аслейк

а я думаю, что надо бы спросить его, когда он последний раз был в Бергене, но я столько раз уже задавал этот вопрос, и он всегда слегка смущается, юлит, мотает головой, ведь на самом деле вряд ли вообще бывал в Бергене, разве что раз-другой давным-давно, так что лучше не спрашивать, по крайней мере сейчас, не к месту это, думаю я, и мы всё стоим и не говорим ни слова

Я доволен, что могу рыбачить, коротать дни за рыбалкой, говорит Аслейк

А я коротаю дни на свой лад, говорю я

Ну да, картины малюешь, говорит он

Да, верно, говорю я

Цельный день малюешь, говорит он

а я думаю, что все, что Аслейк сейчас говорит, он часто говорил раньше, повторял снова и снова, раз за разом, но ведь я и сам говорил одно и то же, снова и снова, раз за разом спрашивал Аслейка, поймал ли он нынче что-нибудь, и он раз за разом отвечал, что в сетях было пусто, или говорил, что едва поднял сети на борт, или что поймал всего ничего, говорил что-нибудь в таком роде, а когда я порой показываю ему готовую картину, он может сказать что-нибудь, а может и промолчать, но странное дело, в его словах, если он что-нибудь говорит, всегда кроется что-то на удивление разумное, он всегда видит то, чего я сам не замечал, и эти наши дурацкие мелкие стычки, словно чтобы найти о чем поговорить, мы постоянно спорим буквально из-за всего, из-за самых что ни на есть пустяков, думаю я и слышу, как Аслейк сызнова, бог весть в который раз, спрашивает, как это я пишу картины, неужто не надоедает мне без конца малевать, я же почитай что всю жизнь пишу-малюю, так неужто не надоело? нет, не может он взять это в толк, сам-то никогда не умел нарисовать даже самой простой вещи, дома́ красил, это верно, но на большее никогда не отваживался, дома красить да лодки смолить он умеет, тут он мастер, ничего не скажешь, но красить дома и смолить лодки – это же совсем другое дело, картинам не чета, говорит он, и я, как обычно, говорю, что сам не знаю, зачем пишу картины, в общем-то чтобы на пропитание заработать, говорю я, а Аслейк говорит, что рисовать я начал еще мальчонкой, и мне понятно, он хочет, чтобы я рассказал, как в школе не ладил с арифметикой и потому, вместо того чтобы решать в тетрадке примеры, сидел и рисовал, рисовал Учителя, и соседа по парте, и всех остальных в классе, рисовал одного за другим, а зачем я это делал? затем что у меня получалось! вот так все просто! я рисовал потому, что цифры ничего мне не говорили, а рисунки у меня получались ловко, я, конечно, умел складывать, плюсовать, умел вычитать, с этим моя голова справлялась, если числа были не слишком большие и диковинные, но вот умножения и деления, процентов и прочего я совершенно не понимал, однако понимал разницу между большими и малыми числами, понимал, как их складывать и вычитать, с этим я справился, на всю жизнь, но в остальном, в остальном я ничегошеньки не понимал, ничегошеньки! не укладывалось это у меня в голове, бедняга Учитель старался изо всех сил, был само терпение, правда-правда, снова и снова пытался объяснить мне умножение, говорил, что если я не понимаю, то должен понять, все должны научиться умножать, говорил он, чтобы преуспеть в жизни, надо это уметь, говорил, что если два умножить на два, то получится четыре, говорил он, два плюс два – четыре, говорил он, а я говорил, что это мне понятно, а он говорил, что два плюс два равно четырем и дважды два равно четырем, ну а если семь умножить на семь, сколько получится? – спрашивал Учитель и объяснял, что можно к семи прибавить семь, потом прибавить еще семь и еще, всего семь раз, я так и делал, но сумма всегда получалась неправильная, всегда, а результат – сколько будет семью семь – нужно было просто заучить наизусть, но у меня не получалось, я даже не мог представить себе семь, умноженное на семь, как картинку, картинки-то я вижу мигом, даже это оказалось невозможно, я до сих пор не знаю, сколько будет семью семь, и так и не понял, почему результат всегда получался неправильный, цифра хоть раз вроде как смещалась, и выходило чуть больше или чуть меньше, не мог я это усвоить, потому и рисовал, ведь рисунки у меня получались, я мог нарисовать кого угодно, либо только лицо, либо всю фигуру в движении, так или этак, и больше всего мне нравилось рисовать движение, что-нибудь или кого-нибудь в движении, вроде как в общих чертах, да, думаю я, понять трудно, я и сам не понимаю, не понимаю, почему мне это нравилось, не понимаю, почему или как у меня это получалось, я много думал об этом, но так ни до чего и не додумался, но знаю, Аслейк хочет, чтобы я рассказал об этом еще раз, любит он слушать, как я рассказываю, что не мог выучиться считать, зато умел рисовать, никто в классе не умел рисовать так, как я, попросту никто, но я чувствую, что неохота мне рассказывать Аслейку об этом еще раз, да вообще-то и не верится, что ему сейчас охота слушать, он всего-навсего хочет поговорить, о чем угодно, ничего нового мы сообщить друг другу не можем, ведь столько лет уже знакомы и так часто разговаривали, что, пожалуй, все не раз обсудили, а потому я только говорю, что не знаю, почему пишу картины, не знаю, зачем занимался этим с самого детства, и думаю, что как-нибудь позднее все-таки еще раз расскажу ему, как рисовал в арифметической тетрадке, вместо того чтобы решать примеры, но не сейчас, и тогда Аслейк скажет, что в школе вообще ни в чем не успевал, ни в счете, ни в чтении, ни в письме, ни тем более в рисовании, но вообще-то, скажет он, не потому, что не мог все это усвоить, все-все, а потому, что боялся учителя, от страха перед учителем ничегошеньки не соображал, как бы весь цепенел, и ни одной мысли в голове не было, он только смотрел на учителя в полном оцепенении и ничего не соображал, вот так он скажет, всегда ведь так говорит, думаю я, а вслух говорю, что, пожалуй, пишу картины по той же причине, по какой он рыбачит

Чтобы скоротать время, говорит он

Да, и чтобы заработать немного денег, говорю я

Ну да, и это тоже, говорит он

и опять надолго воцаряется тишина

Во многом это одно и то же, наконец говорит Аслейк

Да, говорю я

и спрашиваю Аслейка, не хочет ли он зайти, и он отвечает, что да, пожалуй, почему бы и нет, я открываю багажник, и Аслейк, как всегда, говорит, что машина у меня вместительная, практичная и, хотя с виду маленькая, места в ней куда больше, чем кажется, говорит он, а я протягиваю ему рулон холста, он берет его под мышку, идет к входной двери и открывает ее, я ведь никогда дверь не запираю, никогда, никто на Дюльгье свой дом не запирает, так было и так будет, а я снимаю с крыши солидную связку сосновых реек трехметровой длины, из которых мастерю подрамники, и тоже захожу в дом, Аслейк уже включил свет в коридоре и поставил рулон холста в угол у двери в Парадную Комнату, и я ставлю рейки возле холста, чтобы позднее отнести то и другое в мансарду, поскольку в одном из тамошних помещений у меня устроен склад для всего, что требуется для живописи, и, думая об этом, я прохожу в большую комнату, включаю свет, и навстречу мне веет холодом

Ну и холодина, говорю я

Аслейк тоже входит в комнату

Да уж, говорит он

Затопить печку? – спрашивает он

и я отвечаю, что хорошо бы, а я пока занесу в дом покупки, говорю я и вижу, как Аслейк подходит к печке, садится на корточки, берет в руки стружки, смотрит на меня и спрашивает, знаю ли я, откуда эти стружки, и я говорю, что да, прекрасно знаю, и спасибо ему большое за стружки и за дрова, какими он меня обеспечил, говорю я, глядя, как Аслейк кладет в печь стружки и небольшие куски растопки, и ведь верно, все стружки, растопку и дрова я получил от Аслейка, он любит возиться с дровами, с полешками, как он говорит, и я расплачиваюсь с ним за дрова, хотя он всегда твердит, что не надо ему никакой платы, но ему нужны те кроны, что я плачу, и мне всегда удается как бы невзначай, украдкой всучить ему деньги, сам-то я, как говорится, живу неплохо, людей, желающих купить мои картины, на удивление много, я и сам толком не понимаю, но так уж вышло, что я еще мальчишкой зарабатывал деньги рисованием, первые мои картины изображали соседские дома в переулке, где я вырос, в Бармене, и на этих картинах всегда был погожий весенний день, когда цвели фруктовые деревья и солнце заливало светом дом и сад, а фьорд сиял синевой, в общем-то я и писал свет, а не дома, зачастую они, конечно, тоже были красивые, но рисовать их было слишком скучно, поэтому я стремился написать свет, и в ярких солнечных лучах выходило так, что там, где ложились тени, свет был лучше всего, чем темнее, тем больше света, и с огромным удовольствием я бы написал осенний свет, но людям всегда хотелось видеть на картине свой дом в сиянии солнца, а я хотел продать свои картины, конечно же, хотел, затем и писал их, вот и делал все так, как людям хотелось, но того, что́ я по-настоящему изобразил, они не видели, никто не видел, один только я, ну, может, и кое-кто еще, потому что писал я тени, тьму среди света, подлинный свет, незримый, но разве кто-нибудь видел его? разве замечал? нет, наверно, или, может, кое-кто замечал? я знаю, были и такие, что видят его, к примеру Аслейк, есть у него чутье на картины, нельзя не признать, но я писал дома и усадьбы, и народ покупал мои картины, я же покупал себе холст и тюбики с масляной краской, потому что мне всегда нравилось писать маслом на холсте, вот именно маслом на холсте, всегда, с того дня, когда я впервые увидел картину маслом на холсте, у меня возникло такое желание, а первую картину маслом я увидел в школе, она косо висела на крюке в одной из классных комнат и изображала Иисуса, идущего по водам, и, сказать по правде, была скверная, но вот краски, отдельные краски сами по себе, краски в некоторых местах, краски на холсте, ну как они лежали на нем, сливались с ним, соединялись с ним, а иногда отделялись от него, я просто глазам своим не верил, смотрел и смотрел, не на картину как таковую, она была написана скверно, но на краски на холсте, и они, масляные краски на холсте, запечатлены во мне с той первой минуты и по сей день, стали поистине своего рода опорой в жизни, н-да, подобно тому, как масляные краски скрепляются с холстом, они скрепили с холстом и меня, не знаю почему, но ведь с чем-то мне надо было скрепиться? зацепиться за что-то? и Учитель заметил, что я все время смотрел на эту картину, и сказал моим родителям, что у меня талант к рисованию и, наверно, к живописи, надо бы мне попробовать, и пусть не удается научить меня арифметике, можно все-таки позволить мне рисовать картины, так он сказал, и родители снабдили меня разными ящичками, в которых лежали тюбики с красками, кисточки, палитра, а еще такая штука, чтобы смешивать краски и чтобы соскабливать краски, если получилось плохо, скребок, так он называется, без него тоже никак нельзя, и я был вне себя от восторга и знал, что́ нарисую, потому что до́ма в гостиной висела картина, подаренная то ли Отцу, то ли Маме, по-моему, Отец получил ее в подарок на сорокалетие, называлась она «Свадебная процессия в Хардангере», не оригинал, а так называемая репродукция, само это слово мне нравилось, но куда меньше нравилось, что и масляные краски, и холст там отсутствовали, картина была плоская, без красок, скрепленных с холстом, и эту вот картину, именно эту, я решил перерисовать, причем как можно точнее, и сказал родителям, что это первая картина, какую я хочу написать, и отец с матерью сказали, что с этим мне нипочем не справиться, я и Учителю сказал, и он тоже был уверен, что я не справлюсь, но я упорно стоял на своем и твердил, что не притронусь к кистям, пока не получу холст на подрамнике точно того же размера, как «Свадебная процессия в Хардангере», и потому отец купил мне холст на подрамнике нужной величины, помнится, я получил его в подарок на Рождество, и было мне тогда лет двенадцать, да, примерно, а потом они сняли картину со стены, и я положил ее и пустой белый холст на пол, наверху, в мансарде, и взялся за работу, потихоньку, медленно, ведь надо было правильно подобрать краски и нанести их в правильных местах, действовал я не спеша, наносил чуть ли не точку за точкой, и они создавали красочный слой, продвигалось дело медленно, шли дни, с Рождества и до Нового года я все время пропадал в мансарде, занимался картиной, а родители все больше дивились, ведь чудо из чудес – моя картина была похожа, в точности похожа! и была даже лучше той, что служила мне образцом! они не могли не признать, нет, они даже представить себе не могли такое, сказали они, это же безупречно, поверить невозможно, и Отец не удержался, пошел и рассказал Учителю, тот пришел посмотреть на картину, а потом спросил, можно ли ее купить, и Отец, помедлив, ответил, что он, мол, пожалуй, может купить ту картину, с которой я писал, но Учителя такая покупка не интересовала, а я сказал, что мне нужны деньги на новые краски и холсты и я хочу продать картину, и, поскольку написал-то ее я, Отцу пришлось согласиться, Учитель купил у меня картину и хорошо заплатил, я до сих пор прямо воочию вижу перед собой Учителя, как в одно из первых воскресений нового года он идет по дорожке от нашего дома, с моей картиной под мышкой, а я стою с деньгами в руке, сколько их было, я уже не помню, зато помню, что в один прекрасный день сел на автобус и поехал из Бармена в Странну, поскольку магазины были именно там, много магазинов, а в магазине «Художник» в Странне продавали и малярные краски, и краски для живописи, туда я и отправился, купил тюбики с красками, рулон холста и рейки для подрамников, вот с тех пор и пишу маслом на холсте, и жил всегда на картины маслом на холсте, ничем другим деньги не зарабатывал, с самого детства, ведь еще мальчишкой зарабатывал своими картинами, и Аслейк больше всего любит мои рассказы об этом, ну, как я писал соседские дома и продавал эти картины соседям, а на вырученные деньги покупал тюбики с масляными красками и холст, но говорить об этом сейчас мне не хочется