Текст книги "Движение. Место второе"

Автор книги: Юн Линдквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

В моем напряженном состоянии мне казалось: все зависит от того, удастся ли написать историю, от того, продолжу ли я записывать, что тогда произошло. Я встал со скамейки и поспешил вдоль улицы Биргер-Ярлсгатан, чтобы пройти через Брункебергский туннель и скорее добраться до дома.

В то время туннель выглядел по-другому. Теперь он представляет собой футуристическую конструкцию, которая вписалась бы в декорации фильма «Чужой», а тогда туннель был грубым, суровым сооружением, и потолком ему служили голые скалы. Когда я зашел в туннель, послышалась музыка. Внутри стоял бард с гитарой и пел «Никто уже не помнит». Подходя к певцу, я достал монетку в пять крон, от которой отказался Деннис. Мы, уличные артисты, должны поддерживать друг друга.

«Не помнит никто, а вот я не забыл, ведь каждая ночь навевает все больше….»

Летние дни в Старом городе и в Кунгстрэдгордене утомили меня бесконечными перепевками «Дома восходящего солнца», «Отеля „Калифорния”» и «Лестницы в небо», так что за нетривиальный выбор мелодии стоило отблагодарить певца монеткой, которую я и бросил в его шляпу, проходя мимо.

– Спасибо, брат. Послушай, – сказал он и перестал играть. Я остановился и повернулся. Мужчина не был похож на обычного уличного музыканта. На нем были брюки цвета хаки с проглаженными швами и белая рубашка с короткими рукавами. На ногах у него были мокасины, какие обычно носят на палубах яхт. Он мог быть аудитором, который вдруг решил заняться музыкой.

– Да? – сказал я и посмотрел в его голубые глаза, окруженные мимическими морщинками. Мужчина скользнул взглядом по потолку туннеля и сказал:

– Оно растет, да?

Я сделал еще один шаг вперед, думая, что не расслышал.

– Что?

– Оно растет. Да? Давление. Растет.

Ну, вот и объяснение нашлось. Мужчина был не в себе, вышел за рамки социальных норм, и, возможно, его одежда была попыткой это компенсировать.

– Ага, – сказал я, что ни к чему не обязывало. – Удачи!

Я помахал ему на прощание, как машут ребенку, развернулся и продолжил свой путь. За моей спиной бард запел «А это ведь уже любовь, что за проклятье», и под эту песню я прошел туннель и вышел на улицу Туннельгатан.

* * *

Когда я приближался к шалашу, то заметил, как он изменился. Это уже была не просто шаткая конструкция из попавшихся под руку дощечек и веток, нет, – шалаш стал хранилищем, и живое содержимое хранилища издало такой вздох, что мальчик ускорил шаги на подходе к шалашу.

– Ты еще там?

Вопрос был лишним. Мальчик понимал, что ребенок на месте, ведь когда в абсолютно темной комнате есть кто-то, кроме тебя, – это всегда чувствуется. Но мальчик не хотел напугать ребенка и решил предупредить о своем возвращении. Он оставил ведро на земле, чтобы суметь забраться на дерево.

Ребенок сидел там же, где мальчик его оставил. По-прежнему вжавшись в угол, он смотрел на мальчика, когда тот залез в шалаш и поставил на пол полиэтиленовый пакет.

– Вот – сказал мальчик и достал один хлебец. Он еще не успел ничего сделать, а ребенок уже схватил хлебец и запихал в рот. Малыш проглотил хлебец за десять секунд, и, когда он потянулся к пакету, чтобы взять еще, мальчик ему не разрешил и сказал:

– Погоди немного.

Ребенок ел, наклонившись вперед, но после слов мальчика откинулся назад в своем углу с такой силой, что ствол дерева загудел. Мальчик выудил из пакета тюбик с рыбной икрой и показал ребенку.

– Смотри Я просто хотел….

Он замолчал.

Из ноздри ребенка вылез какой-то комок.

Он не был похож на кровь, потому что был совсем черным.

И слишком плотным, чтобы быть похожим на соплю.

Какой бы жуткой ни казалась эта мысль, но выглядело это как нездоровый кал, который пошел носом.

Мальчик выразительно провел рукой под собственным носом и сказал:

– Э, вытри.

Одним из своих кривых пальцев ребенок судорожно повторил движение мальчика, и черный комок вернулся в ноздрю.

Мальчик выдавил из тюбика рыбной икры, уложив ее розовой полоской на кусочке хлеба, что внезапно вызвало у него отвращение, и протянул ребенку.

– Вот. Так будет вкуснее.

Пока ребенок ел в этот раз уже не так жадно, мальчик рассматривал его пальцы.

Они не были похожи на человеческие пальцы больше походили на когти, и на некоторых не было ногтей.

– Эй, – сказал мальчик – что это у тебя случилось с руками?

– Черт – ответил ребенок – черт проклятый урод.

Да, мальчик понял.

Кто-то сделал это с ребенком, и наверняка поэтому он и сбежал.

Он также понял, что это было что-то слишком страшное, чтобы шестиклассник мог с этим справиться.

– Послушай, – сказал он ребенку, – мне позвонить в полицию?

– Полицию, – повторил ребенок, – папа полицейский.

– Что ты сказал? Твой папа полицейский?

– Бапа, – сказал ребенок и состроил гримасу.

У него не хватало пары зубов.

Потом он повернулся лицом в угол и сжался как можно сильнее.

Мальчик слазил вниз и принес ведро.

Он расстелил спальный мешок и показал ребенку, как пользоваться ведром и туалетной бумагой, но не знал понял ли тот его.

– Я приду завтра – сказал он.

И пошел домой.

* * *

После того как я дописал и пару раз отрепетировал свой фокус, я приготовил ужин.

Мое кулинарное искусство не простиралось дальше макарон и пары комбинаций с соусами для жарки «Анкл Бенс».

В тот день я нарезал кубиками вареную колбасу, которую смешал с кисло-сладким соусом.

И к этому добавил рис.

Ел за письменным столом, разглядывая стену, – штукатурку на ней дым и время окрасили в цвет пальцев заядлого курильщика.

Давление.

Оно растет.

Слова барда не давали мне покоя, потому что и я, определенно, чувствовал это давление.

Шум в ушах, слабый писк в черепной коробке, который я относил на счет толстых стен и изоляции.

Звук одиночества, если угодно.

Давление растет.

Я помыл тарелку и приборы и положил все сушиться на кухонное полотенце.

Потом постоял, опустив руки и смотря на стену цвета нездоровой кожи.

Передо мной лежал вечер с круглым боком[2]2
  Вероятно, аллюзия на «Послание Фредмана» № 48 Карла Микаэля Бельмана (1740–1795). Использован фрагмент в переводе Ивановского.


[Закрыть].

Я подумал о том, не выйти ли мне и не купить ли пачку сигарет, чтобы проверить, что такого особенного есть в курении.

Может, это помогло бы мне? Взять передышку, сбежать?

Решил не ходить.

Я стоял и ощущал давление.

Как оно растет.

Как будто я находился в бочке и медленно, медленно тонул.

Писк в черепе, сжатие барабанных перепонок.

Я не решался двигаться, опасался дышать из страха, что вода на самом деле попадет в легкие.

Когда зазвонил телефон, его звук что-то нарушил.

Кувалда ударила по бочке и заставила отступить то, что на меня давило.

Я спокойно смог поднести трубку к уху и услышать знакомый голос.

– Можно Сигге?

– Мы же уже это обсуждали. Сигге здесь нет.

– Он еще не пришел?

– Его здесь никогда и не было.

Я уже хотел добавить, что он никогда и не придет, но собеседник перебил меня и спросил:

– Откуда ты знаешь?

– То есть?

– Откуда ты знаешь, что его здесь никогда не было?

– Оттуда, что здесь живу только я.

– М-м-м. Но мы же не о тебе говорим. Мы сейчас говорим о Сигге.

То ли давление и правда ослабло, то ли телефонный разговор меня отвлек, и я его не чувствовал. Я осторожно вдохнул, чтобы проверить, могут ли легкие беспрепятственно расправляться.

– Или как?

Я, должно быть, потерял нить и не помнил, о чем шла речь, так что спросил:

– Что?

– Мы говорим о Сигге.

– Ну да. Точно. Но его здесь нет.

– А ты уверен?

Я опустил трубку и посмотрел на дверь туалета, прислушался и подумал, что там на самом деле кто-то есть. Собеседник на другом конце провода что-то сказал, и я снова поднес трубку к уху.

– Что?

– Я сказал, слышу у тебя в голосе неуверенность. Может, Сигге еще там?

Я почти положил трубку, чтобы пойти и проверить, что же все-таки там в туалете, но собрался с мыслями и задал вопрос, который следовало бы задать раньше:

– Послушай, этот Сигге, о котором ты говоришь, он вообще кто?

Человек на другом конце сдавленно рассмеялся, и я представил себе, как он качает головой при ответе:

– Ой-ой-ой. Ты хотел бы знать, а?

– Да, скажи, пожалуйста.

– Нет уж, так не пойдет. Если сейчас не знаешь, то позже узнаешь. Хотя я думаю, что ты знаешь. Только не циклись на этом Сигге. Что есть в имени? Да и, собственно, что такое имя? Ну, я побежал.

Прежде чем я успел что-то сказать, собеседник положил трубку, и я слушал шум линии и какие-то далекие разговоры, но не смог разобрать ни слова. Посидев так немного, положил трубку и открыл дверь в ванную. В туалете никого не было, и слышно было только, как вода движется в трубах. Вверх-вниз.

Даже этот вечер я пережил – так обычно случается. Минута следует за минутой – и время проходит. На следующий день были выборы, и нужно было идти голосовать. Я включил это в свои планы. Наверное, я также много раз прослушал сингл «Депеш Мод» «Shake the Disease», пластинку с которым украл за несколько дней до этого. Полный тоски рефрен с одиноким голосом Мартина Гора как будто описывал что-то знакомое мне, был моим спутником.

* * *

В ту ночь мальчик не мог заснуть. Лежал, зарывшись головой в подушку, и думал о том, что как раз подушку-то он и забыл отнести ребенку. Потом мысли рисовали ему образ ребенка скорчившегося на полу шалаша. В лесу, в темноте.

Если бы этим мысли и ограничивались, то, наверное, ему и удалось бы поспать, но мысли продолжали крутиться вокруг внешнего вида ребенка и того, через что ему, должно быть, пришлось пройти. Сломанные зубы, кривые пальцы.

Как только мальчик закрывал глаза он ощущал себя запертым в тесном, темном помещении. Распахивается дверь, чьи-то руки хватают его, кто-то бьет его ногами и руками, и еще кое-что похуже. Использует орудия.

Он никак не мог отделаться от видений, но наконец нашел способ справиться с ними. Вместо того чтобы быть жертвой насилия, он воображал, будто агрессор он сам. Это также было отвратительно, но здесь была хоть капля удовлетворения. У него была власть. Эта утешительная мысль позволила ему наконец заснуть.

* * *

На моем бюллетене было написано, что я должен голосовать в школе Блакеберга. До того момента, как я перенес в это самое здание элементы действия «Впусти меня», еще оставалось целых пятнадцать лет, но уже утром в день выборов, очнувшись от кошмарных сновидений, я ощутил навязчивый страх.

Я совсем еще не разделался с детством, и это было связано не только с той историей с ребенком в лесу. И более «нормальные» вещи мутным осадком лежали в сознании, и без необходимости я старался туда не погружаться.

Изоляция порождает эгоцентризм. В отсутствие внешних стимулов легко вообразить, что мир – это декорация, сооруженная, чтобы вращаться вокруг тебя. Когда я шел от станции метро Блакеберг к внушительному кирпичному зданию на улице Бьёрнсонсгатан, мне казалось, что все устроено ради моих взаимоотношений со зданием школы, все запланировано так, чтобы мы снова смогли встретиться.

Не знаю, можно ли считать это заблуждением или облегчением, но оказалось, что тот день вовсе не был задуман как «День возвращения молодого человека к своему прошлому», – это был день выборов в шведский риксдаг, муниципальные советы и региональные парламенты. В школьном дворе было много людей с партийными флагами, и они протягивали мне листовки, назначения которых я не понимал.

Мне объяснили процедуру, и я разложил свои голоса за социал-демократов по трем конвертам.

Когда я отдавал конверты ответственному представителю избирательной комиссии и он отметил меня в списке, я на мгновение пережил чувство «единения», чувство, что я являюсь частью чего-то большего, и понял: а ведь я и на самом деле хочу, чтобы победили социал-демократы. Не по причине каких-то глубоких убеждений, а потому, что это моя команда. Я же только что за них проголосовал. Тогда же я решил следить за подсчетом голосов вечером.

Ощущение принадлежности к чему-то поблекло, когда я вышел из помещения для голосования и поднялся на этаж выше, в мой старый школьный коридор. Он совсем не изменился, и пахло там точно так же. Смесью пота, бумаги, отвращения и гормонов. Я сел на скамейку перед входом в свой старый класс и попытался что-то почувствовать. Не чувствовалось ничего, кроме ностальгии, достойной лучшего применения, так что я взялся за свой блокнот, чтобы вызвать воспоминания не такого далекого времени.

* * *

Следующий день был ужасен. Йимми как одержимый дразнил мальчика, изображал «воздух ничей». На каждой перемене махал руками у мальчика перед глазами. Как только мальчик моргал или пытался отвернуться, он получал пощечину. Конни и Андреас в этом тоже участвовали, щипали и обзывали его, чтобы усилить эффект.

Хуже всего была не травля как таковая. Мальчик научился мысленно отвлекаться, когда его дразнили, просто пережидал, когда все закончится. Труднее всего было справиться с постоянным чувством преследования. С тем, что школьный двор, коридоры и классы были небезопасным местом, где на него могли напасть когда угодно, с любой стороны и неизвестным доселе способом. Мальчик никогда не мог расслабиться, и из-за постоянного напряжения в сочетании с бессонницей постоянно чувствовал невероятную усталость.

На последнем в тот день уроке, на математике, мальчик сидел и решал уравнение, и вдруг на бумагу в клеточку стала капать кровь. Он сразу же подумал, что это новая проделка Йимми, но капли падали все чаще и гуще, и, когда он поднял голову, кровь попала ему в рот.

Он попросил разрешения выйти, побежал в туалет и там натолкал бумаги в ноздри. До конца учебного дня оставалось двадцать минут, и у него появилась благословенная возможность спокойно собрать вещи и надеть верхнюю одежду. Он ею и воспользовался.

Было приятно идти домой, не оглядываясь в страхе, и напряжение в теле ослабло. Мальчик чувствовал в ноздрях комки бумаги и подумал о той черной массе, что торчала из носа у ребенка. Что же это было такое? Ничего похожего он никогда не видел. Больше всего это было похоже на черную змею, которая высунула голову и пыталась вылезти из ноздри Что-то странное, что-то другое.

* * *

Вечер я посвятил подбрасыванию монетки и манипуляциям с картами в свете настольной лампы, а в это время что-то за моей спиной пыталось обрести форму.

Давление. Оно растет.

Слова барда подтверждали мои собственные ощущения, и, когда я начал об этом думать, этого было уже не избежать. Я осматривался и прислушивался, чтобы ощутить растущее давление. В девять часов я сдался и оделся, чтобы идти в «Монте-Карло». Я взял с собой колоду карт и напальчник на случай, если найдется, кому показать фокусы.

Игорное заведение «Монте-Карло» на пересечении улиц Свеавэген и Кунгсгатан было гнездом порока. Это чувствовалось на том же уровне, как и то, что мое теперешнее жилище раньше было связано с криминалом. Свою лепту в это впечатление вносили не только внешний вид, одежда и позы клиентов, но также и их манера смотреть друг на друга и вести разговоры. Здесь крутились власть и деньги и витал дух настороженности – даже за пределами рулетки и карточных столов.

Телевизор с большим экраном, который обычно показывал спорт или музыкальные клипы, был настроен на программу с результатами выборов. Звук был выключен. Я взял у барной стойки пиво и сел за единственный пустой стол, а в это время на экране мелькали круговые диаграммы. Прогнозы указывали на победу левых. Я поднял бокал и на расстоянии чокнулся с изображением Улофа Пальме на экране. Кто-то позади меня в пьяном возбуждении воскликнул: «Скоро из-за всей этой чертовщины здесь будет Советский Союз – вот увидишь. Русский спецназ на улицах, подводные лодки в Балтийском море, Пальме будет сидеть, посмеиваться и потирать руки, а деньги потекут в фонды профсоюзов и исчезнут в Москве. Черт!» Я обернулся и увидел мужчину с внешностью яппи – он стоял и грозил экрану, на котором улыбающийся Улоф Пальме пробирался сквозь людскую толпу с букетом красных роз в руках.

Приятель разгневанного мужчины, у которого была почти такая же прическа и одежда, пытался усадить друга на место, но тот продолжал бушевать. Когда сидящий мужчина что-то ему сказал, бузотер ответил: «А я скажу тебе, чего я хочу. Если бы кто-то пригасил эту падаль, я бы сплясал у него на могиле».

На мерцающем светом телеэкране Улоф Пальме под вспышки фотокамер поднялся на сцену, помахал букетом роз и наклонился к микрофону. По его губам я прочитал, что он произнес: «Товарищи!» У меня запищало между висками. Я сидел прямо на границе между радостью на телеэкране и ненавистью за моей спиной.

Давление. Оно растет.

В этом чувствовалось какое-то противоречие, какая-то грязь, так что меня даже немного затошнило. Я встал из-за стола и вышел из помещения. На улице я сделал пару глубоких вдохов, и тошнота немного отступила.

Я должен упражняться.

Я должен упражняться в фокусах. Я должен лучше бросать монетку, добиваться мастерства в движениях. Я должен туда попасть. Я должен вырваться.

* * *

Трансцендентность. Всю свою жизнь я к ней стремился, тем или иным образом. Я недостаточно подкован в философии, чтобы понять, что именно Кант, Кьеркегор или де Бовуар вкладывают в это понятие, но я знаю, что оно значит для меня. Думаю, что большинство людей стремится к трансцендентности, независимо от того, называют они ее так или нет.

С одной стороны, мир и наше существование в нем – это чудо. С другой стороны – оскорбление. Как будто тебе пообещали шведский стол, а получил ты всего-навсего две холодные картофелины. Естественно, никто нам ничего не обещает и не гарантирует, это мы сами за все в ответе. Существование ущербно, потому что мы делаем его ущербным и сами себя разочаровываем. Таким образом все идет по кругу и в худшем случае превращается в движение по спирали. Вниз.

Единственный способ выскочить из этого духовного велотрека – трансцендентность. Чтобы продолжить эту аналогию: это не та ситуация, когда велосипедист, находясь на дорожке, начинает вихлять, ускоряется или звонит в звонок. Он по-прежнему на дорожке. Речь идет о том, чтобы фрагменты сплавились или рассыпались таким образом, чтобы движение продолжалось и без дорожки, и без велосипеда. Этого можно добиться. Нужно в это верить.

С помощью Хань Пинь Чжина, например. Когда я вернулся из «Монте-Карло», я сел за стол перед зеркалом и включил лампу. Профессиональный навык подразумевал, что движение повторяется три раза, когда четыре монеты волшебным образом переносятся из левой ладони в правую, но я пока что думал не о навыке, а о концентрации на самом движении.

Одна монета в правой ладони, повернутой кверху, другая зажата в левой руке. Правая рука разворачивается вниз таким образом, что монета должна упасть, но вместо этого монета пальмируется, прячется в ладони, и одновременно левая рука скользит направо и незаметно выпускает монету именно в такой момент, чтобы она упала ровно в то место, куда упала бы монета из правой руки.

Движение занимает две секунды и при всей своей простоте требует сложного взаимодействия разных мускулов, чтобы достичь гармонии и полноценной иллюзии.

Левая рука может двигаться слишком быстро и привлечь внимание, правая рука может выглядеть неестественно, монета может приземлиться на сантиметр дальше от нужного места. Даже если зритель не может точно сказать, что пошло не так, он в какой-то момент замечает: «Ага, тут какой-то обман» – и после этого все летит к чертям.

Я тренировался делать так, чтобы монета в правой руке оказывалась именно в том месте ладони, где ее легче было пальмировать, – я пробовал убирать левую руку с разной скоростью.

Экспериментировал с высотой рук над столом и расстоянием между ними в начале и в конце движения. Проверял, где точно проходит предел прикладываемого усилия кожных кармашков правой руки, чтобы монета удерживалась, но рука при этом была максимально расслаблена. Как сильно я могу сжимать пальцы левой руки вокруг монеты, которую нужно было отпустить. И так далее.

Я упражнялся уже больше часа, когда начал входить в нужное состояние. До этого момента где-то на заднем плане продолжало сохраняться то смешение чувств, которое я испытал в «Монте-Карло», но я и не заметил, как в какой-то момент меня отпустило и я остался наедине со своими руками, монетами и движением.

Когда бросал монетку из правой руки, тело и сознание сообщали мне, что я на самом деле ее бросил и что левая рука совершенно естественным образом уходила в сторону, и более ничего. Как будто я сам не мог поверить, что монета до сих пор в правой руке, а в левой ничего нет. Это была почти магия, и некоторое время я находился по другую сторону черты.

Пальцы уже онемели, и тогда я отложил в сторону свой реквизит и взял ручку, чтобы продолжить писать историю о ребенке в лесу, рассказ о том, как я тогда действительно перешел предел и попал в какое-то другое место.

* * *

Когда мальчик пришел домой, он чувствовал острое желание позволить себе завалиться в кровать и подремать пару часов, но любопытство взяло верх над усталостью. Было любопытно, сидит ли ребенок по-прежнему в шалаше и что он в таком случае делает И присутствовало еще кое-какое стремление, тяга, которую нельзя было облечь в слова.

Он достал из шкафа одну из запасных подушек и проверил, что можно взять из холодильника, чтобы не вызвать подозрений. Остановился на помидоре, двух морковках и полупустой банке мармелада, забытой и задвинутой вглубь холодильника. Мальчик прикинул вес небольшого пакета в руке. В морозильнике он нашел кусок лазаньи в форме из фольги, который остался от обеда пару недель назад.

После оттаивания лазанью, пожалуй, можно было есть. Со всем этим добром он отправился в лес – посмотреть, что произошло ночью с его домашним животным.

Быт приятный вечер. Лиственные деревья играли всеми оттенками, зажатые между темно-зелеными елями. Было как раз в меру тепло, мягкие лучи солнца пробивались сквозь верхушки деревьев, и по земле прыгали солнечные зайчики. Мальчик двигался между солнечными зайчиками и притворялся, будто ему надо отыскать нужное пятно света, которое поднимет его и доставит на борт командного корабля. Он был так увлечен своей игрой, что заметил человека в форме только тогда, когда чуть на него не наткнулся.

– Стой, стой, стой, – произнес полицейский и положил тяжелую ладонь мальчику на плечо. – Спокойно.

С тех пор как мальчик попался на магазинных кражах, список его страхов пополнили полицейские. Не только из-за их внешности и манеры держаться, но и из-за того, что мальчик думал: с того самого момента все полицейские знают кто он и чем занимается.

Полицейский, стоящий перед ним, не улучшил положения. Начать с того, что он был очень высокий, почти двухметрового роста и сочетание роста и соответствующего мускулистого телосложения превращало его в глазах мальчика в великана. У него были такие большие ладони, что он мог положить одну из них мальчику на голову, обхватить ее и поднять в воздух прямо как баскетбольный мяч. Или раздавить ему череп.

– Куда ты идешь?

У полицейского был низкий голос, и в нем отсутствовали дружелюбные нотки. Когда мальчик быстро посмотрел вверх и встретился с полицейским взглядом, он почувствовал, что смотрит в объектив камеры и в какой-то момент мальчику показалось, что это не человек, а робот. Смотря в землю, мальчик сказал:

– Да так никуда.

– Что это у тебя?

– Да так кое-какое барахло.

– Дай-ка взгляну.

Это был приказ, и пока мальчик протягивал пакет полицейскому, другой рукой он продолжал прижимать подушку к животу. Полицейский заглянул в пакет и спросил:

– Что ты с этим будешь делать?

Мальчик пожал плечами.

– Есть.

– Ты можешь смотреть на меня, когда я с тобой разговариваю?

Сила притяжения прижимала взгляд мальчика к земле, и ему пришлось приложить усилие, чтобы максимально развернуть голову наверх и сделать то, что от него требовали.

– Еще раз спрашиваю, – сказал полицейский. – Что ты будешь с этим делать?

Сила притяжения переместилась и поселилась у мальчика между челюстей, так что он с трудом разжал зубы, чтобы сказать:

– Есть.

Объективы камеры осмотрели его, и мальчик опустил взгляд в землю. Вот бы найти нужное солнечное пятно, чтобы оказаться на корабле и спастись от злого робота. Полиэтиленовый пакет снова появился в его поле зрения – полицейский протягивал его обратно. Мальчик принял пакет дрожащей рукой. Он попытался уйти, но полицейский вытянул одну из своих великанских рук и помешал ему.

– Тут такое дело, – сказал полицейский, – мы ищем мальчика. Маленького мальчика, совсем ребенка, мы думаем, что он заблудился в лесу. Ты что-нибудь об этом знаешь?

Мальчик покачал головой, и в шее раздался хруст из-за сведенных мышц, которые пытались расправиться.

– Что ты сказал? – спросил полицейский.

Мальчику удалось прошептать:

– Нет.

– Что нет?

– Нет ничего не знаю.

Полицейский взял мальчика рукой за подбородок, развернул его голову вверх, и мальчик почувствовал себя снарядом внутри натянутой рогатки.

– Я надеюсь, ты понимаешь, – сказал полицейский, – что это серьезное преступление. Сокрытие от меня информации. Понимаешь?

Мальчик кивнул, насколько это ему удалось, пока подбородок был зажат рукой полицейского. Никогда в жизни он не был так напуган. Он был на грани того, чтобы испустить что-нибудь из себя. Описаться, обкакаться или признаться. Он и сам не понял, как удержался, особенно от того, чтобы признаться. Его шалаш был в трехстах метрах отсюда, ему даже не надо было ничего говорить – только показать. Но в тот самый момент, когда он увидел полицейского, —

….бапа полицейский….

– то, что он знал о ребенке, как будто ускользнуло в темноту. Он и знал, и не знал одновременно, и сомневался что смог бы что-то рассказать, даже если бы захотел.

Полицейский посмотрел на него своим стеклянным взглядом и выпустил его подбородок. Мальчик стоял, прижав подушку к животу, и думал о Споке, о вулканском захвате, о чем угодно, только не о человеке перед ним.

– Беги играй, – сказал полицейский.

Ноги мальчика не слушались его в достаточной степени, чтобы можно было прямо последовать приказу, но шаг за шагом он начал удаляться от полицейского. Он не пошел к шалашу, а сделал большой крюк по направлению к озеру Рокста-трэск где сел на скамейку и стал ждать.

Мальчик просидел на скамейке два часа Только через час он пришел в себя и сообразил подложить себе подушку, чтобы сидеть было удобнее.

Он тесно был знаком с вредностью, недружелюбием и просто жестокостью. Но зло оставалось просто абстрактным понятием, с которым он никогда не сталкивался и даже думал, что оно существует только в кино и в телевизоре. Теперь он уже так не думал.

Полицейский, который приходил, когда мальчика задержали за магазинную кражу, был груб и неотесан, но полицейский в лесу представлял собой что-то совершенно другое. Он был злым.

Злым?

Полицейский же просто задал несколько вопросов и взял его за подбородок. И все. Как же мальчик мог быть уверен, что столкнулся со злом?

Для начала ему нужно было просто подумать о ребенке. Мальчик был убежден, что этот полицейский и причинил ребенку зло, что от этого полицейского ребенок и сбежал. Но и это не было решающим фактором. Мальчик напряг мозг, чтобы найти ясную формулировку, которая помогла бы это полностью понять.

Да. Вот оно. Однажды мальчик катался с мамой на лыжах в Норвегии. По краю одного из склонов шло высокое ограждение. Мальчик подъехал к ограждению, чтобы посмотреть, что там за ним. Когда он наклонился вперед, в животе у него засосало. В полуметре от него открывалась почти стометровая пропасть, уходящая вниз к озеру, которое было полностью в тени, отчего лед казался черным. Стоило только лечь на спину и проскользнуть под ограждением как он покатился бы вниз к озеру.

Чувство, которое он испытал, стоя перед этим полицейским, было таким же. Как будто он стоял на краю пропасти и в любой момент мог упасть вниз. И так же, как в некоторые особенно плохие дни, когда он ждал поезда в метро и у него появлялось побуждение броситься на пути, ощущалась какая-то тяга….

Мальчик выпрямился. Теперь, когда он об этом задумался, он понял, что та же тяга исходила и от ребенка. Но он же не думал, что ребенок злой.

Или думал?

* * *

Было больше двух ночи, когда я отложил ручку и закрыл блокнот, не добравшись до части о трансцендентности. Город в эту ночь наверняка ликовал: еще три года правления социал-демократов. Потные лица, красные стяги и букеты роз. Я старался почувствовать радость – моя команда выиграла, но чувствовал лишь давление в черепной коробке и глубочайшее одиночество.

Я достал альбом «Some Great Reward» группы «Депеш Мод» и установил иглу проигрывателя на первую песню с обратной стороны. «Somebody». Я ничего не имел против Дейва Гаана, но в подобные моменты мне был нужен голос Мартина Гора. Я сел, скрестив ноги, на полу перед колонками и закрыл глаза.

Гор успел пропеть первые слова, но тут игла вдруг подскочила, издав шипящий звук, и ее утянуло к внешнему краю пластинки. Я аккуратно приподнял иглу указательным пальцем, но, когда попытался опять установить ее на первую дорожку, она отклонилась и опять оказалась за пределами пластинки, как будто бы винил нес статический заряд, который отталкивал иглу.

Пришлось нести бремя этой ночи без утешения. Я расстелил свой матрас и белье, долгое время лежал без сна и думал про Улофа Пальме. Вся эта радость вокруг него и в то же время ненависть яппи – непримиримые противоречия. Мысли потекли дальше – к противоположности огня и воды, жизни и смерти, и где-то в этот момент я заснул.

Я проснулся рано утром оттого, что что-то упало на пол. Серого света, проникающего через жалюзи, было достаточно, чтобы увидеть: это был мой малый призовой кубок с прошлогоднего чемпионата Скандинавии, который стоял у меня на подоконнике. И я снова заснул.

Задним числом я могу удивляться, что не заметил знака, не почувствовал, что нужно сложить одно с другим. В то же время это совершенно естественно. Что толку в сложении фрагментов, если конечный результат получится доселе невиданным, из ряда вон выходящим?

* * *

Помню вышедший перед выборами рекламный ролик социал-демократов, снятый Роем Андерссоном. Припев «ома-ома-ма» и пронзительный гитарный рифф на фоне кадров с изображением общества, в котором отсутствует всякое сочувствие. Ролик заканчивался вопросом: «Почему мы должны заботиться друг о друге?»

Я так и этак покрутил в голове мысль о том, что давление, которое я ощущаю, предчувствие грядущих изменений или катастроф, вызвано давлением в обществе, которое связано с выборами. Что-то, что должно было случиться, вошло в свою заключительную фазу.

Утром после выборов на входе появилось объявление, приглашающее жителей дома принять участие в обсуждении перевода прав аренды в жилищные права. У меня было весьма смутное представление об этом вопросе, и я не обратил на объявление особого внимания, а вместо этого пошел в город, чтобы поискать признаки изменений.