Текст книги "Движение. Место второе"

Автор книги: Юн Линдквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Йон Айвиде Линдквист
Движение. Место второе

John Ajvide Lindqvist

Rorelsen: Den Andra Platsen

© John Ajvide Lindqvist, 2015

© Яна Бочарова, перевод, 2020

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Магнусу Бодину и Карлу-Эйнару Хэкнеру

В реальности вы были в фантазиях

Снаружи

Прислушивайся к движению.

Совет, который Таге Эрландер дал своему преемнику Улофу Пальме, 1969

В Стокгольме на улице Лунтмакаргатан, 14, в окружении других домов стоит маленький домик, флигель. Когда я переехал сюда в сентябре 1985 года, мне было девятнадцать лет. Это было мое первое отдельное жилье, а вырос я в Блакеберге, на улице Ибсенгатан, где жил с мамой. К тому времени я уволился из школы продленного дня для младших школьников, где работал с тех пор, как окончил старшую школу, и даже расстался со своей первой и на тот момент единственной серьезной любовью – девушкой, с которой познакомился за несколько месяцев до этого.

Я переехал в город, чтобы впервые всерьез вступить во взрослую жизнь. Планировал зарабатывать на жизнь фокусами. За лето накопил начальный капитал – двенадцать тысяч крон – выступая на улицах в Старом городе и в парке Кунгстрэдгорден. Этого хватило на четыре месяца аренды квартиры.

Три тысячи крон за дом в центре – на первый взгляд большая удача, но это был вовсе не сказочный уголок в стиле Астрид Линдгрен, как могло бы показаться, а просто кирпичная коробка площадью двенадцать квадратных метров, куда почти не попадал дневной свет. Дом не был предназначен для проживания, и арендовать его приходилось не вполне официально. Договора я не подписывал.

Когда я пришел посмотреть дом в первый раз, моему взору открылся огромный письменный стол темного дерева, который занимал пятую часть помещения. На столе стоял потрепанный телефонный аппарат. По полу были разбросаны бумаги и лотерейные билеты, а сам пол был покрыт грязно-серым ковролином. Мне так и не удалось понять, чем занимались предыдущие жильцы, но тесное прокуренное пространство вызывало ассоциации с какой-то мелкой уголовщиной. Мужчины в потрепанных костюмах, переполненные пепельницы, и невнятное, отрывистое бормотание в замурзанную телефонную трубку.

В доме была раковина и плитка на две конфорки, но душа не было. В туалете размером два на два были унитаз без стульчака и умывальник с коричневыми разводами.

Как мне объяснили, душ был в прачечной общего пользования. Душ и ванна. Хоть дом и выглядел уныло, что-то в нем было притягательное, так что я въехал туда не откладывая.

Тридцать лет спустя я диву даюсь, в каких тяжелых бытовых условиях мне пришлось тогда прожить осень и зиму, но в молодости все представляется совершенно иным. Взор направлен в пока еще не ясное, но многообещающее будущее, а грязь и темнота дня текущего представляются просто временной трудностью. Есть же люди, которым еще тяжелее.

Я должен был стать фокусником. Я занимал неплохие места в соревнованиях в Швеции и в Скандинавских странах, у меня были визитки и рекламный буклет, и реквизит у меня тоже был. Но вот чего не было, так это достаточного количества выступлений, чтобы прокормиться. Переезд в центр был одним из элементов, призванных переломить эту ситуацию.

События, которые произошли за те почти шесть месяцев, что я прожил в своем флигеле, швырнули мою жизнь совершенно в другом направлении, да еще и заставили меня начать писать рассказы в жанре ужасов. Мы еще к этому подойдем.

* * *

Основное воспоминание о том периоде – это темнота. Мне все время приходилось бодрствовать в темноте. Частично из-за особенностей расположения дома, а частично из-за моего режима сна.

Здание стояло посреди узкого двора, куда практически не попадал солнечный свет. Так как все эти дома на четыре квартиры были построены там, где Брункебергская гряда шла под уклон, между входами в квартиры была разница в уровнях, и в две из них нужно было подниматься по лестнице, которая шла вдоль стены моего дома. Любой человек, который шел по лестнице, сразу мог заглянуть в мою каморку. Сейчас я бы купил тонкие занавески, чтобы отгородиться от взглядов, но в то же время не мешать тусклому дневному свету проникать в жилище. В свои девятнадцать лет я просто опускал жалюзи.

Все осложнялось тем, что я был и остаюсь полуночником. Нередко только в три или четыре утра я раскладывал матрас, стелил на него постельное белье и спал до двенадцати дня.

Пока я пил кофе и завтракал за письменным столом, проходило время, и иногда я выходил из дома только к двум часам дня, а зимними месяцами в это время уже начинает темнеть. Я довольствовался светом уличных фонарей и витрин, а когда был дома, то лампой дневного света – она заливала двенадцать квадратных метров холодным белым светом. Чаще всего я просто включал настольную лампу и проводил дни в полутьме.

Даже район по соседству отложился у меня в памяти как пространство, которое всегда было в тени. Когда я покидал свою хибару, то выходил через дверь на лестничную площадку с темно-серыми мраморными полами и коричневыми стенами, а потом, через внешние ворота, – на улицу Лунтмакаргатан. Несколько шагов вниз по пригорку – и я на улице Туннельгатан. Слева от меня по улице Свеавэген струился поток огней и автомобилей, а справа был въезд в Брункебергский туннель.

Мне еще придется вернуться к Брункебергскому туннелю в своем рассказе, но пока скажу только, что туннель, прорытый сквозь гряду, прилегал к зданию, частью которого был мой дом. На данный момент этого хватит. Мой обычный маршрут пролегал в другом направлении, вдоль узкого прохода улицы Туннельгатан среди слепых фасадов без окон. Там все время было влажно, и вода сочилась сквозь швы брусчатки. Пятьдесят шагов – и я оказывался у витрины магазина художественных принадлежностей «Декорима», подсвеченной мягким светом.

Еще оставалось полгода до того дня, когда фотографии этого места разлетелись по телеграфным проводам по всему миру, и меня самого начали разыскивать, но уже тогда я чувствовал: есть что-то особенное в этом месте, где теперь бронзовая табличка напоминает об убийстве премьер-министра Швеции Улофа Пальме.

Я часто там останавливался – то ли потому, что после прохода по темным галереям выходил на свет города, то ли потому, что этот малозначительный перекресток представлялся мне квинтэссенцией Стокгольма.

Если бы ко мне подошел какой-нибудь турист, насмотревшийся городских достопримечательностей и наделавший фотографий отражения Городской ратуши в водах озера Меларен, видов с моста Вэстербрун и с палубы парома в Юргорден на фоне холмов района Сёдермальм, и спросил: «Куда мне сходить, чтобы открыть для себя настоящий Стокгольм за пределами музея «Васа» и Старого города?», я бы, скорее всего, ответил: «Встаньте на пересечении улиц Туннельгатан и Свеавэген. Замрите. Осмотритесь. Прислушайтесь. Подождите. Теперь можете ехать домой и рассказывать, что побывали в Стокгольме».

Все находится рядом, хотя само по себе это место ничего из себя не представляет. Оттуда можно пройти к станции метро «Хёторгет», виден голубой фасад концертного зала, а за ним – стеклянная стела на площади Сергельс-торг. За твоей спиной Брункебергский туннель, который соединяет районы Норрмальм и Эстермальм, а прямо рядом с тобой пульсирует перекресток главных городских артерий Кунгсгатан и Свеавэген. Там, где ты стоишь, ничего не происходит, но стоит только пройти несколько шагов в любом направлении – и все случится. Ты в центре оси.

* * *

Когда я переехал в свой флигель, оставалась неделя до выборов, и по всему городу были развешаны плакаты с портретами людей, которым было что сказать. Портреты яппи, который сидит в спортивном автомобиле и хочет навести порядок в экономике, и подобных ему персонажей. Право впервые голосовать на выборах я получил еще до отъезда из Блакеберга и планировал отдать свой голос за социал-демократов. Отчасти потому, что еще дома симпатизировал левым, отчасти потому, что альтернативные варианты казались отвратительными. Что-то с этими буржуазными мордами было нечисто, а Пальме оставался Пальме.

Сначала темнота не имела значения. Был сентябрь, стояло бабье лето, и у меня был медовый месяц с городом, куда я устремлялся за светом и воздухом. Я проводил дни, слоняясь по округе, или никуда не ходил. Обычный житель Стокгольма.

Я захаживал в кондитерскую в башне Кунгстурнет, пил там кофе с молоком, читал Стига Дагермана и интересничал. А иногда часами простаивал перед экранами в музыкальном отделе универмага «Оленс» и смотрел клипы Мадонны, «Уэм» и «А-ха». В том же отделе я иногда воровал пластинки: выносил их, прикрыв рукой. По вечерам и по ночам занимался фокусами.

В конце сентября в Копенгагене должен был начаться конкурс иллюзионистов всей Скандинавии, и я задался целью занять первое место в категории микромагии – фокусов в прямом контакте со зрителем. Победа в конкурсе украсила бы мое резюме, если бы мне пришлось наниматься в какой-нибудь ресторан, чтобы выступать перед посетителями. Микромагия требует технического мастерства, потому что зрители находятся всего в нескольких метрах от тебя. Движения рук должны оставаться незаметными.

Когда мне было тринадцать, я целую неделю проходил, пряча в ладони монетку в пять крон, чтобы натренировать естественные движения пальцами и ничем не выдавать, что в руке что-то есть. Когда мне было пятнадцать, натер кожу на этой же ладони до крови, чтобы получился бугорок, который позволил бы проделывать трюк с монетой, обманувшей земное притяжение. Фокусы стали моей страстью и моим призванием.

Два раза я занял второе место в чемпионате Скандинавии среди юниоров. В Копенгагене я в первый раз должен был соревноваться со взрослыми, и, по правде говоря, был уверен, что шансы мои невысоки. Но я собирался попробовать. Двойной подъем, пальмирование и выступ у меня получались неплохо, а выступления на улице научили меня, что важно привлекать внимание публики: использовать приемы контакта с уличной аудиторией.

Уже третью или четвертую ночь подряд я просиживал за письменным столом перед зеркалом, тренируя движения рук: прикрыть монету и не прикрывать монету – эти движения должны выглядеть абсолютно одинаково. Именно в этот момент зазвонил телефон. Было чуть больше часа ночи, и я не понял, кто может меня разыскивать в это время, но отвлекся от своих упражнений и поднял трубку.

– Слушаю, это Йон.

Прошла пара секунд, а потом на другом конце провода прозвучал приглушенный мужской голос:

– Можно Сигге?

– Вы не туда попали, – сказал я. – Тут нет никакого Сигге.

Собеседник снова помолчал. И сказал:

– А он тут был?

– Нет. И не будет.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что не знаю никакого Сигге.

– Да ладно, знаешь. Все знают Сигге.

– А я вот не знаю.

Человек на другом конце провода вздохнул так, как будто мой отказ признать очевидное лишил его сил. Я почти уже повесил трубку, но тут он спросил:

– А чем это ты занимаешься?

– Что?

– А чем это ты занимаешься? Прямо сейчас?

Я взглянул на реквизит, лежащий передо мной. Коврик для фокусов, монета и колода карт. Здесь нелишним будет добавить, что мне было девятнадцать лет. Сейчас бы я наверняка как-нибудь отшил его и положил трубку. У меня есть семья, дом, устоявшаяся жизнь. А в девятнадцать лет границы немного размыты, поэтому я ответил:

– Упражняюсь.

– Упражняешься в чем?

– В фокусах, – сказал я не без гордости.

Человек на другом конце провода подвел итог:

– Не спишь посреди ночи и упражняешься в фокусах.

– Ну да. Выходит, так.

– И чего ты этим хочешь добиться?

В том, как он задал вопрос, вроде бы не было ничего обидного. В его тоне чувствовалась искренняя заинтересованность. Ответ был очевиден, и я его и озвучил:

– Через пару недель будет чемпионат Скандинавии и…

Собеседник меня оборвал:

– Нет-нет. Чего ты хочешь добиться?

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Ну. Подумай об этом немного.

Разговор прервался, и я остался сидеть с телефонной трубкой в руке. Трубка была прикреплена все к тому же телефонному аппарату, который стоял в доме в первый раз, когда я его увидел. Я его почистил и сменил номер. Внезапно меня пронзила неожиданная мысль: а ведь старый номер мог сохраниться в самом аппарате.

Чего ты хочешь добиться?

Речь могла идти о телефонном розыгрыше. Этаком экзистенциальном Телефонном Калле, который в случайном порядке звонил незнакомым людям и подвергал сомнению их жизненные устремления. Я снова взялся за свою монету, потому что коронное движение Хань Пинь Чжина[1]1
  Китайский фокусник.


[Закрыть] у меня пока не получалось.

Я промахнулся десятки раз, прежде чем осознал, что бросаю монету автоматически, а мысли блуждают где-то далеко.

Чего ты хочешь добиться?

Я хотел притвориться, что бросаю монету правой рукой, но на самом деле придержать ее и выпустить монету из левой ладони, чтобы казалось, что это упала монета из правой руки. Хотелось проделать это так, чтобы никто ничего не заподозрил, даже если будет знать, как это делается. Это было практически невозможно, но именно этого я и хотел добиться. Я уже повторил движение пятьдесят или шестьдесят раз, чтобы добиться своего теперешнего уровня. Но по-прежнему не отточил движение до совершенства. Не хватало последнего уровня, чтобы движение, наконец, выходило автоматически.

Навык фокусника развивается скачкообразно. Вы без устали работаете над движением, и внезапно в один прекрасный день наступает тот самый качественный переход. Все нужные мышцы ладони, пальцев и предплечья срабатывают вместе, и движение получается таким же естественным, как если бы вы взяли в руку вилку.

Этого я и хотел добиться перед чемпионатом, но пока чувствовал себя рассеянным. Руки двигались механически, без изящества. Я решил: на сегодня хватит, надо принять душ и лечь спать. Взял чистое белье и полотенце и отправился в прачечную.

* * *

Прачечная была полна противоречий. С одной стороны, она была вырублена в толще горы впритык к Брункебергскому туннелю, и в ней ощущалась тяжесть породы, давящая на голову и на тело; с другой стороны, там было чисто, светло и хорошо пахло. Внутри было две стиральные машины, два сушильных барабана и сушильный шкаф. Еще там стояли стол, на котором можно было сложить белье, и неожиданно удобный стул, на котором можно было посидеть и подождать, пока машины закончат работать. Внутри была дверь, которая вела в душевую.

Душевая не могла похвастаться такой же опрятностью, как остальная часть прачечной. Ванна была старая, с потрескавшейся эмалью, и грязь навсегда въелась в трещины, а душевая лейка проржавела, и вода текла только из половины отверстий. На полу лежал стертый кафель, а в потолке над ванной по штукатурке тянулась длинная трещина. Как будто специально для того, чтобы печальное состояние душевой не бросалось в глаза, под потолком там горела единственная тусклая лампочка.

Вид помещения, встроенного в скалу, мог вызвать клаустрофобию, когда я стоял в ванне и мылся под слабыми струйками душа. Думаю, что всему виною были скалы. Я не мог их видеть, но мог ощущать их вокруг себя, ощущать их древность и тяжесть.

Обычно я принимал душ быстро, чтобы поскорее выйти из душевой в освещенную прачечную, – так я сделал и в тот вечер. Вышел из темноты с полотенцем на плечах и сел на стул, потому что меня начало накрывать старое и привычное ощущение.

В это время суток прачечную можно было считать частью моего собственного жилища, потому что после десяти часов никто больше ею не пользовался. Я положил руки на подлокотники, прикрыл глаза и затаил дыхание. Не думаю, что мои кошмары можно было назвать «тревогой» – из уважения к тем, кто на самом деле страдает от этого состояния, но все-таки это было некое ее подобие. Невнятное беспокойство, мрачный океан, который накатывал на дальний берег у меня в груди.

Прачечная помогала. Свет, который проникал сквозь закрытые веки, аромат соседского чистого белья. Хотя сейчас этим местом пользовался только я, все-таки это было коллективное пространство, которое смягчало одиночество. Я как можно более спокойно дышал через нос, вдыхая микроскопические частицы жизни соседей.

Как часто случалось со мной бессонными ночами, ко мне возвратилось воспоминание о ребенке в лесу. У меня внутри будто что-то заперли на замок, что-то мешало мне почувствовать единение с другими людьми и обрекало на одиночество. Ключ к этому замку был спрятан в происшествии с ребенком в лесу, но я не мог его отыскать.

Я просидел, наверное, пятнадцать минут, сжимая подлокотники, и наконец решился. Чтобы по-настоящему повзрослеть, нужно было расстаться с демонами детства, ну или, по крайней мере, назвать их по имени.

Я вышел из прачечной и вернулся домой за письменный стол, где отложил свой реквизит в сторону, а вместо него выложил на стол блокнот и ручку. Никогда раньше я не пытался ничего написать таким образом, поэтому, чтобы раскачаться, начал выводить текст рассказа о ребенке в лесу так, как пишут сказку.

* * *

Однажды много лет назад, в местечке, что звалось Блакеберг, жил мальчик, которому больше всего нравилось проводить время в лесу. Другие дети обычно дразнили его, называли Поросенком, говорили, что он противный урод. В конце концов мальчик и сам в это поверил и удалился в свой лес.

На самом деле лес был полосой посадок между улицей Ибсенгатан и озером Рокста-трэск. Там, высоко на дереве, мальчик соорудил себе шалаш из веток и дощечек. Каждый день после школы мальчик сидел в своем шалаше и мечтал о мирах, похожих на наш, но все же абсолютно других. О мирах, где его любят и где он важен. Он грезил о сверхспособностях и друзьях-вампирах, разыгрывал сцены отмщения, в которых он срубал головы тем, кто его мучил, или предавал их огню.

Однажды в начале сентября мальчик, как обычно, пришел к своему шалашу. С собой у него были шоколадки «Дайм» и «Япп», которые он украл в магазине «Сабис». Он хотел съесть шоколадки, мечтая о будущих победах.

Уже подойдя к дереву и глядя вверх на шалаш, он понял, что что-то не так. Сквозь дно шалаша виднелось что-то красное, чего не было в предыдущие дни. Он также заметил движение, но, когда мальчик попытался окликнуть того, кто двигался, ответа он не получил.

Мальчик был смелым только в своих фантазиях, так что он чуть было не убежал домой в надежде, что проблема разрешится сама собой и тот кто был в шалаше, исчезнет на следующий день. Но что-то смутное почудилось ему в этом осторожном движении, которое он заметил, и это заставило его все-таки полезть на дерево. Внутри шалаша, забившись в угол, сидел мальчик пяти-шести лет Он был одет в рваную и выцветшую стеганую куртку и грязные спортивные брюки. Лицо у ребенка было исцарапанным и грязным, а глаза – испуганными. Больше всего он был похож на беженца с войны, например войны между Ираном и Ираком. Но внешность у него была шведская.

– Привет – сказал мальчик этому ребенку. – Что ты тут делаешь?

Ребенок пристально смотрел не говоря ни слова Когда мальчик залез в шалаш ребенок еще больше вжался в угол, как будто мог протиснуться через стенку и исчезнуть. Мальчик сел в противоположный угол и потер лоб. Выглянул наружу. Такие маленькие дети не должны быть одни в лесу.

– Где твои родители?

Что-то изменилось в лице малыша, будто туча набежала. Мальчик наклонился немного вперед и спросил:

– Хочешь, поищем твоих родителей?

Глаза ребенка распахнулись еще шире, и он так незаметно покачал головой в знак отрицания, что это больше походило на дрожь.

– Ну, – сказал мальчик – И что мы тогда должны делать?

Ребенок ничего не ответил, и мальчик достал свои шоколадки У ребенка в глазах блеснул интерес, и мальчик протянул ему одну из шоколадок.

– Хочешь?

Очень осторожно, словно это была не шоколадка, а кобра, готовая в любой момент броситься и укусить, ребенок протянул руку и взял ее. Что-то странное было у него с пальцами: они торчали в разные стороны. Как только ребенку удалось утянуть шоколадку на безопасное расстояние от дающего, он разорвал обертку и вцепился в шоколадку зубами с такой силой, что в рот попали и частицы оберточной бумаги Малыш жевал и одновременно сопел носом.

– Ого, – сказал мальчик – Ты здорово проголодался, да?

Мальчик посмотрел на вторую шоколадку, взвешивая все «за» и «против». Есть ему не очень-то хотелось, но от сладкого он бы не отказался. Но когда ребенок проглотил первую шоколадку, мальчик протянул ему и вторую.

– Вот Эту тоже возьми.

В этот раз ребенок взял угощение быстрее. Мальчик сидел в своем углу и смотрел, а малыш громко хрустел воздушным миндалем из шоколадки Это было немного забавно. Как наблюдать за домашним животным.

Пока я писал, наступил рассвет и через жалюзи стали проникать слабые лучи солнца. На последних предложениях у меня отяжелели веки, и я отложил ручку. Я не знал, насколько хорошо было мое начинание, но в любом случае я к нему приступил.

Вытащив матрас и постелив белье, закутался в одеяло и еще долго не спал, размышляя, что написать дальше. Я впервые столкнулся с творческим восторгом и творческими муками и решил, что хорошего в этом процессе все-таки больше. По мере развертывания повествования история утрачивала свое пугающее, бесформенное состояние и превращалась в нечто, что можно покрутить и повертеть, рассмотреть со всех сторон. Таким образом, с ней уже можно было как-то справиться.

* * *

На следующий день я испытал что-то вроде социального шока, потому что мне пришлось поговорить с двумя моими соседями.

Хотя я много времени проводил в прачечной, я до сих пор не пользовался ею по прямому назначению, но вот, наконец, мой мешок из ИКЕА для грязной одежды увеличился настолько, насколько уменьшился мой чистый гардероб, так что я забронировал себе время для стирки.

Ушло довольно много времени на то, чтобы разобраться, как работают стиральная машина и сушилки, и я израсходовал свое время почти полностью. Оставалось всего пять минут, когда я уложил чистую одежду в мешок, и в тот же момент в дверях показался опрятный господин.

– Я как раз закончил, – сказал я.

Он помахал рукой, показывая, что не это его интересует, и спросил:

– Это ты живешь во флигеле?

Я не был уверен в законности своего пребывания там, поэтому промычал что-то неопределенное и покачал головой таким образом, что это движение можно было истолковать как угодно. Он все равно расценил мой ответ как положительный, потому что сказал:

– Хорошо. Приятнее как-то, когда здесь по вечерам горит свет.

Его дружелюбный настрой меня успокоил, и я спросил:

– Вы знаете, кто здесь жил раньше?

– Ну. Какие-то люди появлялись и исчезали. Как-то подозрительно все это выглядело, если понимаешь, о чем я.

Я вытряхнул остатки чистой одежды из сушильного барабана и почистил фильтр. Когда я уходил, то прошел мимо его корзины с грязным бельем. Рубашки, брюки и трусы. Странно, но все это было аккуратно сложено. Перед стиркой. Я попрощался и пошел к себе.

Разложил постиранную одежду и решил отправиться пообедать в высоком здании Кунгстурнет. С собой захватил блокнот и ручку, чтобы иметь возможность продолжить свою историю, если будет необходимо. Выходя из двора, я столкнулся с соседкой, на которую уже обращал внимание раньше. Это была пожилая дама: ей было где-то между шестьюдесятью и семьюдесятью. Ее квартира располагалась уровнем выше моего дома, и я научился узнавать ее шаги по лестнице, когда она шла мимо моего окна.

Я часто видел ее с маленькими детьми разных возрастов и сделал вывод, что она активно занимается внуками. Когда столкнулся с ней в воротах, оказалось, что так оно и было. За левую руку ее держал мальчик лет семи.

– Ага, – сказала она и с интересом посмотрела на меня. – А вот и наш новый управдом, не так ли?

Тогда я еще не знал, что означает управдом, но понял, что речь идет о моем жилище. Вдохновленный предыдущим общением с вежливым соседом, я решился ответить:

– Да, так и есть.

Женщина протянула мне руку для рукопожатия.

– Эльса Карлгрен, – сказала она и наклонилась к мальчику. – А это Деннис, мой внук.

Мальчик стеснительно на меня посмотрел и стал рассматривать свои шнурки и одновременно тянуть бабушку за руку. Я достал монетку в пять крон и показал Деннису, потом спрятал монетку и снова вытащил ее, но уже у него из уха. Я не был уверен, что это уместно, но, повинуясь минутному импульсу, снова показал ему монетку и сказал:

– Возьми. Если хочешь.

Деннис покачал головой и еще более пристально уставился себе на ноги, а Эльса сказала:

– Смотри, как он умеет.

Она улыбнулась мне и пошла к лестнице, держа Денниса за руку. На мгновение я сам ощутил себя ребенком, который не знает, как все устроено, и вышел из двора.

Доев салат с тунцом и взяв кофе, входивший в стоимость обеда, я вытащил блокнот и прочитал то, что написал ночью. Невероятно, как неприятное происшествие утрачивает свою остроту, стоит его только изложить в виде рассказа. Не поэтому ли писатели занимаются своим ремеслом?

Все произошло в точности так, как я описал, но было невозможно передать все нюансы и ощущения, которые в моей памяти были связаны с тем случаем и превращали его в настоящий живой материал. Запах ржавчины от куртки малыша, полоски грязи у него на шее и кривые пальцы, похожие на детали сломанного механизма. Я не смог описать этого тогда и не могу описать этого сейчас. И сейчас, и тогда я, по сути, могу написать только «сначала произошло то, а потом произошло это», но истинное ощущение произошедшего ускользает от изложения.

Я наклонился над блокнотом и продолжил писать, и мне не было никакого дела до того, насколько интересно я выгляжу.

* * *

– Как тебя зовут?

Ребенок не ответил. Теперь его лицо было испачкано не только грязью, но и шоколадом. Малыш открыл рот будто хотел что-то ответить, но вместо этого высунул язык и облизал губы Мальчик вздохнул.

– Ты понимаешь, что я говорю?

Ребенок кивнул так же малозаметно, как раньше покачал головой. Все его движения были мелкими и медленными, так что трудно было понять, как он вообще забрался в шалаш.

– Меня зовут Йон, – сказал мальчик. – Мне двенадцать лет. А тебе сколько?

Ребенок вытянул вперед одну руку и поднял кривые растопыренные пальцы, которые как будто сначала отвалились, а потом неправильно приросли обратно. Пять. Жест сопровождался неопределенным движением головы Как будто он точно не знал. Общение пошло на лад, и мальчик воодушевленно спросил:

– Ты живешь здесь? В Блакеберге?

Ребенок продолжал молча смотреть, и мальчик почувствовал сомнение. Что делают в таких ситуациях? Наверное, звонят в полицию. Из-за магазинных краж у мальчика случались пересечения с полицией. Но в любом случае следовало звонить туда. В полицию.

– Слышишь, – сказал мальчик. – Как там тебя зовут. Мне нужно кое-куда позвонить, кому-то, кто…

Ничто не указывало на то, что ребенок понимает сказанное, так что мальчик кивнул сам себе, как бы подтверждая истинность собственных слов. Когда он уже вылезал из шалаша, чтобы побежать домой и набрать 90 000, ребенок что-то сказал.

– Что? – спросил мальчик – Что ты сказал?

– Чертов, – прошептал ребенок – Чертов маленький засранец.

Ребенок произносил эти слова без эмоций, смотря в пол.

– Что ты такое говоришь? – спросил мальчик. – Я тебе ничего не сделал.

– Убью тебя, засранец.

Мальчик был неглуп. Может он и был противным уродом но не глупцом Он понял что угрозы ребенка направлены не на него: малыш просто повторял слова, которые где-то услышал. Если бы мальчик позвонил в полицию, если бы он…

выдал малыша…

…Что бы тогда произошло? Они бы разыскали родителей ребенка, или он попал бы в лапы социальной службы. Может быть, мальчику и самому бы досталось, потому что полиция считала его «трусливым воришкой». У мальчика до сих пор оставался только горький осадок от попыток обратиться к взрослым за решением проблем.

– Погоди, – сказал мальчик. – Принесу кое-что. Он выбрался из шалаша и побежал домой.

А ведь довольно интересно было бы завести домашнее животное. Продумать, что нужно животному, чтобы у него все было в порядке. Познания мальчика о маленьких детях были ограниченны потому что он рос без братьев и сестер, зато у него пару лет жил кролик, и этот опыт он хотел теперь использовать.

Что-нибудь поесть, что-нибудь попить, где-то поспать. Вот с туалетом было сложнее. Лучше всего, если бы ребенок делал свои дела в лесу, но мальчику показалось, что он не хочет покидать шалаш.

В подвале мальчик нашел старый и затхлый спальный мешок и ведро с крышкой. Он запихнул спальный мешок в ведро и зашел в квартиру, взял там хрустящие хлебцы, рыбную икру в тюбике и несколько яблок и положил все это в полиэтиленовый пакет вместе с рулоном туалетной бумаги и бутылкой воды.

* * *

Пока я писал, в кафе уже не осталось обедающих. Я постучал ручкой по бумаге, как будто просил разрешения войти в свою собственную историю.

Как человек становится тем, кем становится? Банальный ответ заключается в том, что мы состоим из суммы выбранных нами альтернативных вариантов и поступков, которые мы совершили. Но почему мы выбираем именно ту, а не иную альтернативу, поступаем так, а не иначе? Можно пытаться искать ответ, все дальше углубляясь в свое прошлое, как ребенок, который постоянно спрашивает «почему?», пока не вернешься к тому, что происходило с тобой в роддоме.

Но даже если удастся получить поминутное описание первых дней твоей жизни, все равно из него невозможно вывести все твои решения. Бывают моменты неуверенности, бывают моменты рывков, и, возможно, именно такие рывки нас и создают. В эти моменты мы действуем из собственных побуждений, не принимая во внимание предыдущий опыт.

История с ребенком в лесу и стала для меня таким переломным моментом. Я постучал ручкой по бумаге и заметил, что делаю, только когда осознал, что звук кто-то повторяет.

Я перестал стучать и поднял глаза. За угловым столом в глубине кафе сидел мужчина в затасканной серо-коричневой одежде, из-за которой он сливался с деревянной обшивкой стены. У мужчины были жидкие волосы и лишний вес, и он смотрел на меня выпученными глазами, стуча при этом пальцем по столу рядом со своей чашкой кофе. Когда наши взгляды встретились, он заговорщицки ухмыльнулся.

Я улыбнулся ему в ответ, а внутри меня все сжалось, потому что мне пришло в голову: я вижу вполне правдоподобную копию самого себя через 30 лет. Может быть, я по-прежнему сидел бы в одиночестве в кафе в здании Кунгстурнет и прятался от света. Неверные решения вели бы меня по неверным дорогам. Я взял блокнот и ручку и вышел на улицу.

Я должен добиться успеха в искусстве фокусов, и тогда я не окажусь в этом углу. Следовало бы немедленно пойти домой и продолжить упражняться, но меня охватило беспокойство, и вместо этого я зашагал по направлению к площади Стуреплан, где уселся на скамейку и перечитал написанное.