Текст книги "Война не Мир"

Автор книги: Юля Панькова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Те, кому в блокаду не досталось ни склада, ни хлеба, ни манки, мололи семена от веников. Но оказалось, что семена веников ядовиты. Говорят, от вениковых лепешек умерло много народу…

Художник уныло и как-то виновато вздыхает.

– В наш госпитальный период мы с Толиком лежали, жрали, жрали, лежали, ― говорит он, ― мы же изображали больных. А когда я встал и вышел на улицу, ёлы! Предынфарктное состояние. Через каждые пять минут у меня кружились мозги и терялось сознание. Перед встречей с новыми испытаниями я не успел поправить здоровье. Сердце не выдерживало вертикального положения. Ну, как космонавты в космосе ослабевают…

– Вас случайно в госпитале не накачали таблетками? ― спрашиваю я, ― одна моя знакомая говорила, что ей пытались в гражданской больнице какую-то экспериментальную хрень совать…

– Не знаю. Но в виду положения дел я быстро вспомнил о рисовании.

…Я киваю. В смысле моральных убытков, при любом положении дел труднее всего бездействие ― ждать и знать, что от тебя ничего не зависит. В любой оккупации автоматически случается ограничение на работу. Я не имею в виду механические действия типа ― натаскать в арык старых тумбочек, чтобы развести костер, представляя, что у тебя барбекю, отдыхаем, ребята, печем лепешки… Я о привычной деятельности ― от звонка до звонка или кто как устроился. Оккупация в отличие от мирного времени похожа на то, что тебя уволили. Ура, пенсия. С одной стороны, вокруг все такие же, как ты, безработные, и тебе больше не надо надевать сюртук с перламутровыми пуговицами, чтобы успешно провести переговоры. Все, чтоб тебе нужно для жизни, это догнать БТР и не погибнуть в очереди за хлебом. Первое время это может даже развлечь. Отключили электричество, хлопнули училку, учебники истории пошли на дрова. Не надо гладить, стричь ногти, прошивать мобилу и посылать прочие сигналы социальной коммуникации в окружающее пространство. С другой стороны, не многие из нас осознанно выбирают путь маргинала. Думаю, после разжалования мечутся даже ангелы…

– Я искал спасения в творчестве, ― задумчиво продолжает художник, и мы оба демонически улыбаемся.

Мы оба знаем, что бездействие могут перенести только Гогены…

– Я предлагался как зеленая девка ― где только можно. Стенгазеты рисовать выпрашивал… Когда у тебя даже нет своего места на обочине Москва-Шереметьево, будешь просто шататься по городу, где повезет…

…И я снова киваю. В СА мы дружили с одной хохляцкой семьей. Это была супер-красивая пара с кучей детей и родни. Отец семьи ― один из управленцев завода, в свободное время работал горным спасателем. Он был альпинистом. Когда некого было спасать в настоящих горах, он тренировал свою команду лазать по отвесным поверхностям в галошах (для ледников лучшая обувь, по пятиэтажкам, говорят, не удобно). К периоду сгущения национальных туч в Средней Азии большинство из команды спасателей уже разъехались по России, но по какому-то особому радио-звонку они слетались, таща свое снаряжение, и вместе ползли на какую-нибудь кручу Памира доставать из расщелины полуживых горных любителей (или по кускам). Фамилия этого спасателя была Петлюра. Энергичный человек. У жены Петлюры был младший брат ― разгильдяй и жуан. Он занимался ничем. В свободное время он совершенствовал эксклюзивный метод пикапа. Он знакомился с девушкой и говорил ей, что месяц назад защитил диплом экстрасенса. Он окидывал жертву загадочным взглядом участкового терапевта и дожидался, когда она перестанет стесняться своих проблем. Если девушка попадалась жалостливая, парень просил, чтобы она разрешила ему попрактиковать на ней экстрасенсизм. Если попадалась черпанувшая горя ― дарил ей надежду на разрешение сложностей. Мне он просто предложил: «Давай я тебе массаж головы сделаю».

После того, как было объявлено военное предупреждение, и в воздухе Мертвой Долины зависла печаль, Петлюра начал отправлять свою семью на родину по частям. Он быстро распределил членов по возрасту и за каждым закрепил по контейнеру с добром. Семьи было много и, несмотря на энергию Петлюры, не все смогли благополучно уехать до резни и обстрелов. Петлюра помогал эвакуировать и семьи друзей. Мою мать, например, они вывезли практически без ее согласия, насильно всучив ей билеты в Россию и в пять минут вытащив интерьеры квартиры прямо в подогнанный к подъезду контейнер. Брат Петлюрской жены, экстрасенс и пикапер, выехал одним из последних и застрял по дороге. Закрепленное за ним петлюровское добро прицепили к случайному поезду ― в любом случае, все поезда тогда шли наружу. Экстрасенс ехал внутри товарного вагона сопровождающим. С собой у него были консервы. Вечером первого дня он послал подальше бригадиров, собиравших с вагонов дань, поужинал и лег спать. Он проснулся ночью оттого, что поезд стоит, и ложка не стучит о банку консервов. Жуан открыл вагон. Светила луна. Степь была тиха и покойна. Вагон с пелюровским добром мирно стоял посреди дикой природы. Остального поезда не было. Впереди на многие метры простиралось разобранное железнодорожное полотно.

Посидев до утра на измене, жуан бросил добро и поплелся по степи предлагать свои экстрасенсорные способности боевикам…

– Артиллерийской батареей, к которой меня приставили в новой части, ― продолжает художник, ― руководил русский. Начальство батареи это обычно несколько офицеров и командир в звании капитана или старшего лейтенанта. Наш главный артиллерист оказался нормальный мужик. Искусство было ему дорого. Он сказал мне: ага, давай, газеты рисуй. Он приветствовал мой талант во имя общего блага. Но коллектив решил, что я стукач.

Где связь?

– Ну, еще говорили, что я просто кошу от нормальной работы. Это для товарищей, наверное, было самым обидным. На полгода мне объявили бойкот.

Бойкот. Экономико-политический термин из детского лексикона. Я прикидываю, что он значит в условиях боя. До атаки, скажем, осталось 15 минут, солдаты несутся окапываться, а тут Бабель с записной книжкой. И никто не хочет его даже на х.. послать.

– Кроме того, мне опять не оставляли еду…

Возможно, Фрейд ошибался по поводу основного инстинкта. Человеком армейским руководит запах столовой…

– В небольшом помещении, где мы жили, стояли двухэтажные кровати, всего на 37 человек. Каждый вечер в мою кровать выливали ведро воды.

Я мысленно рыдаю, вспоминая бесцельно потраченную в пионерские годы зубную пасту. Художник реагирует на мой внутренний смех. Он разевает варежку и гогочет.

– Да, бить человека можно, но только того, который не даст в ответ. Если тебе в рожу сунут взаимно, ну, не приятно, в принципе. Но обмочить постель ― это дело коллективное, я же не буду в ответ 36 ведер таскать… Ладно. Вопрос питания я по привычке решил с поварами. С местом, где спать… По-разному. Иногда у меня была такая работа, что я мог ночевать под своими картинами, в мастерской. Когда не было такой работы, я шел к знакомым и клянчил у них матрас. Художнику клиенты не жмотились. У меня не было, конечно, официального статуса Ника Сафронова, просто появлялись любители, которым моя работа была нужна. Обычно они договаривались с моим руководством и брали мою рабочую силу к себе.

… В СА был прикол. Там собирали хлопок. В разгар хлопкосбора ― сентябрь, октябрь ― ГАИ обычно выходило на большие дороги и тормозило в полях рейсовые автобусы. Большие дороги, например, из городов в столицу, шли через горы и местами ― через хлопковые поля. Заховавшись в кустах, менты тормозили автобус, выгружали пассажиров и раздавали им мешки для сбора ― хэбэшные фартуки в виде огромных карманов, которые сборщики привязывали на талию и наполняли хлопком, пока фартуки не станут толстым, как тюфяк. В принципе, мягкой и объемной хлопковой ватой мешок можно набить достаточно быстро, но менты называли весовую норму, которую пассажирам надо было собрать: по 20 кг каждый или не едем дальше. 20 кг ваты в мешок ― это не один час работы. В сезон хлопкосбора такие остановки были большой засадой для тех, кто хотел попасть на самолет в столичный аэропорт. Путешественникам приходилось выезжать за сутки до регистрации на случай автобусного наряда. Почему возникал такой ажиотаж по поводу этого хлопка? Максимум, куда он шел ― на обшивку самолетов. Но всех жителей: и местных, и квалифицированных работников производств, и школьников, и студентов ― на два месяца свозили в поля. Невыход считался прогулом и поводом для мелких и больших репрессий. Ради экпириенса я несколько раз ездила. Потом сказала, что у меня аллергия на кукурузники. Наверное, это была интуиция будущего работника масс-медиа. Дело в том, что летавшие сверху кукурузники распыляли над полями и школьниками специальный химический состав, от которого с хлопковых кустов для удобства сбора падали листья. Аналогичную фигню, как я узнала позже, использовали во время Вьетнамской войны. Чтобы от тропической зелени ничего не осталось, и лес стал прозрачным, фигней посыпали влажные леса, где прятались вьетнамские партизаны. Удобрение привозили в ящиках с оранжевой полосой. От оранжевой полосы пошло кодовое название фигни ― «оранжевый агент». Агент оранж вызывал в живых организмах генные изменения. После войны многие маленькие вьетнамцы в местах, посыпанных агентом оранжем, рождались уродцами.

Аналог агента оранжа, который распыляли на хлопкосбров в СА, называется дефолиант бутифос. Если вывалить это вещество из бочки на землю, земля превращается в пепел и полвека не плодоносит. Дефолианты в 80-е годы производили в Волгограде. Я не в курсе, какой полосой была помечена тара бутифоса. Но мои одноклассники ни разу не объявляли мне бойкот за закос от работы.

Художник улыбается.

– А потом у меня появилась своя незаконная мастерская. Я сам ее сделал. Типа как цыгане самовольно подключаются к электросетям. Я нашел невостребованное помещение, подрисовал его и подкрасил. Я там работал, пока наш замполит не прочухал, что на территории части есть лишняя комната, а он и не знал. Он выгнал меня и поставил в мою мастерскую циркулярную пилу. Но, ты же знаешь моду ― нанимать служащих с готовой клиентской базой? Так вот, выгоняют тоже с ней. Меня выгнали, а клиенты у меня все равно остались. Они покупали меня, а не мастерскую.

– За тебя кому-то платили?

– Бартер. Офицер с офицером говорит: мне нужна кисточка и лучше с парнем, который умеет ее держать. Ты мне кисточку, а я тебе тоже что-нибудь хорошее подгоню.

– А! ― говорю я.

Я вспомнила, что однажды тоже была художником. На ювелирной фабрике. Директор забирал себе авторские права, но макет изделия разрешал сбывать, как заблагорассудится. Для сбывания ювелирных макетов у нас, у художников, было особое место, оно называлось «круг», типа Арбата, где облопошивают иностранцев. Иностранцам, приходившим на круг, продавали местные ценности, кому что. Японцы бойко покупали девчонок. Днем обычно работали две девчонки, с одним котом и водителем. Кот оставался на месте, а машина с японцем и купленной девочкой уезжала и возвращалась на круг через пять минут. Это не шутка Куваева, просто Япония страна самураев. Японцы и комиксы читают со скоростью 8 страниц в секунду.

– Моя работа была нужна, ― совершенно без гордости говорит художник, ― поэтому те, кто меня покупал, создавали условия.

Электорат–Художник–Власть ― три неизменных сословия при любой социальной формации.

– В общем, я жил за счет спонсоров. При этом коллектив продолжал считать, что я плохой. Знаешь, как черный пиар работает?

Теоретически я даже знаю, как с ним бороться, ― не без пафоса думаю я. Практически работала только в одну сторону.

– Доказать своим товарищам, что я хороший, было без мазы.

– Ты пробовал? ― я все-таки сука.

Художник хлопает глазами. Я решаю, что сейчас он схватит меня за грудки и заорет: ты в армию хххходилааа?.. Вот и утухни.

Но ничего такого не происходит. Иногда, переборщив в нехороших фантазиях по поводу ближнего, удается испытать к человеку нечеловеческую благодарность. Вместо того, чтобы надавать мне в челюсть, художник дальше открывает мне мужской ад.

– Нет, я не пробовал. Но через некоторое время вышла смешная ситуация. Ребята, которые уже собирались домой достали где-то травы и сидели, дергали прямо в казарме. По ходу у них возник творческий замысел, что меня надо все-таки хорошенько побить. Они разбудили меня после полуночи и дали понять, что сейчас будут наказывать. Но так как ребята были под кайфом, мне не приходилось даже очень замахиваться, они сами попадали. Когда они попадали и немножко повалялись, то постепенно пришли в тему. В казарме никто не спал. Все лежали на подушках и смотрели, как ребята тихо ползают по полу. Ребят было человек шесть. Когда они поднялись, то мне, разуется, врезали. Я сделал вид, что фа-фа-фа, ой-ой-ой…

…Говорят, проигрывать нужно достойно, ― думаю я. С нашей стороны у афганской границы пролегал район Пяндж. Граница проходила по реке с местным названием Пархарка. Однажды ночью там было землетрясение, и, по слухам, русло речки Пархарки сместилось, на метр урезав афганскую территорию. Рано утром афганцы начали наступление на нашу родину. Об этом, как и многом, что случалось в СА, не писали в газетах. Наверное, будь я правительством, я бы тоже не писала, чтобы не сеять панику в населении. В конце концов, граница на то и существует, чтобы всех защищать. Но драматизм пограничного конфликта заключался в том, что нападение случилось в утро субботы. То есть только-только еле-еле закончился вечер пятницы, и впереди у пограничников, как и у всех нормальных людей в стране было целых два выходных, чтобы выспаться и протрезветь. Рассказывали, что первым в части отличил головную боль от взрывов командир погранцовой дивизии. Командир вообще не отличался хорошим характером. Рассказывали, что он выигрывал проливные бои, сажая вертолеты прямо на пулеметные установки противника, отчего противник фигел, и сдавался. Утром, после того, как сместилась речка Пархарка, он вскочил злой и почему-то не стал ждать приказа, чтобы выяснить, как наше государство собирается реагировать на нападение. Вечеринка продолжается, ― закричала армия и радостно зарядила, а потом разрядила орудия. По-моему, если что-то и нужно делать достойно, так это выигрывать.

– Мне врезали, ― продолжает художник, ― но как именно началось мое наказание, все видели. Через неделю эти шесть ребят, которые до того, как меня побить, полчаса ползали под кроватями, уехали домой. Должна была произойти передача власти. В армии сержант ― не то же самое, что в учебке. Я, скажем, пришел в часть в звании сержанта, но тем не менее, был на низшей ступени развития. В части все определяется сроком службы. Дедами должны были стать ребята, которые жили в полку на полгода дольше, чем остальные. В деле армейского руководства ценится именно срок пребывания в данной конкретной местности. Если в последний месяц службы тебя перевели, будь ты хоть трижды дед, в новой казарме ты ни фига не значишь. Ты вроде как без клиентской базы и в сложившемся коллективе никому не уперся. Выработалась система выживания именно в этих условиях. Ты научился выживать в каких-то других, вот и вали.

Я дергаю ногой. Гений это тот, кто умеет все. У меня был знакомый фрилансер, который классно писал о кошках. Однажды его попросили сравнить с кошками знаменитых актрис ― одна порода, одна топ-звезда. Фрилансер просидел над статьей две недели и сказал, что про кошек у него получается, а про звезд нет. Дописывать про актрис просили меня. Методистам образования давно известно, что узкая специализация ведет к деградации. Если человек рубит только в кошках, он всегда остро нуждается в ком-то другом и его легко, например, обмануть на выборах…

– Узкие спецы ― это удобно в стаде, ― говорю я, с деланной печалью демонстрируя интеллект.

– Да, ― соглашается художник, ― может быть. Так вот, ребята, которые должны были взять эстафету, почему-то затормозили. Старые деды уехали, новые не смогли круто рулить. Целую неделю все сидели, и никто ничего не делал. Все просто сидели в казарме. Никто не руководил, никто не подчинялся. Как оказалось, это тоже плохая ситуация. Не скажу, что хуже дедовщины, но невозможно даже сходить покушать.

– Как так?

– В столовую хорошие солдаты отправляются строем, ― художник выразительно смотрит и, не дождавшись, когда я все пойму, объясняет, ― чтобы из солдат получился красивый строй, кто-то должен вовремя подняться с кровати и доходчиво отмахнуть: так, построились нах, погнали жрать. Но такого организатора с нами не было. И вот целую неделю мы ждали мессию. Мы были голодные, и все ждали и ждали. По одному в столовую не пускали. Требовали, чтобы пришли все вместе. Хотя бы уже без строя. Но мы не могли…

– Погоди. А официально мессию не назначают?

– Официально могут назначить кого угодно. Но кто его будет слушать? Офицерам на самом деле до задницы, кто и как будет управлять ― сержанты, салаги или дедушки. Главное, чтобы распоряжения начальства кто-то доносил до земли, и чтобы никто не умер.

– Да ну?

Художник кивает.

– А кому надо, чтобы о гарнизоне писали газеты? ― говорит он.

Я не знаю принципов глобального управления. Вероятно, они вытекают из потребностей большого бурлящего организма в нужном месте и в нужный час. Когда исламские фундаменталисты ходили по городам и поселкам СА с плакатами «Русские в Рязань, татары в Казань», российские армейские части, стоявшие на территории, ни во что не вмешивались. «Жарким февралем», мартом, апрелем и прочими не холодными месяцами, когда демоисламисты терзали маленькую страну, наши части продолжали нести срочную службу за своими заборами, слышали погромы и пули сражений и, наверное, мечтали о дембеле. Тогда уже вышел приказ не забирать призывников далеко от дома, и в частях было много местных: и националов, и эмигрантов. Местные призывники в отличие от тех, кто приехал издалека, не могли сидеть за забором. Они брали срочные отпуска и не возвращались в часть. Они бежали домой, помогать своим. Шла война. На сбежавших из армии забивали и не искали, как дезертиров. Некоторые из них не успевали даже пройти исламские патрули на горных перевалах и были убиты, добираясь до дома, кто-то даже не пробовал прорваться домой, а сразу присоединялся к враждующим сторонам по интересам. Те солдаты в новеньком снаряжении с девственными пластиковыми щитами, которые в роли защитников народа от исламистов робко бродили по улицам в первые дни военного положения, были отрядами умиравшей светской власти. Позже эти профессионалы ― президентский батальон и милиция ― перешли на сторону демоисламистов. В итоге за местное население вообще никто не впрягался и не мог защитить их домов. Народное ополчение против бесновавшей в СА Партии исламского возрождения началось с гражданского парня Сангака. В мирное время этот Сангак был простым кулябским авторитетом. Говорят, до того, как поднять народное сопротивление, он тусовался барменом в местном клубе. Знаменитая российская 201-я дивизия, стоявшая в СА, очнулась, когда основная масса воевавших друг друга уже перерезала, и граница с Афганистаном совсем потеряла стабильность. Только после этого наши войска вышли из-за заборов и официально записали под себя стихийный Сангаковский (народный) фронт, в приказном порядке меняя нелегальные автоматы Калашникова на законное оружие и выдавая матерым ветеранам СА пятнистую хэбэшку вместо произвольной одежды, в которой они ушли воевать год назад. Законным оружием уже довоевывали. Исламисты готовили свою армию идейно и материально, как утверждают, еще с 70-х годов, квартируясь по всей России. Сангак, кажется, просто встал с кровати. Роли красной армии я тут до сих пор как-то не догоняю. Но однажды, возможно, прозрею, и все пойму…

– Теоретически, ― продолжает художник, ― руководить слепой солдатской массой должен сержант. Мы ― я и еще пара ребят ― были сержантами. Но по негласным армейским понятиям до статуса организующей силы нам надо было служить как минимум по полгода. Офицеры, тем не менее, вызвали именно нас и стали объяснять, что мы должны взять на себя ответственность. Больше некому. Мы посовещались между собой и решили попробовать.

Он замолкает. Наверное, решение властвовать далось не легко.

…В гражданской бойне в СА случайно осталась одна беременная эмигрантка. Она бы успела смыться, но побоялась, что в дороге начнутся роды. Первый бой на улице она видела из окна. После того, как бой кончился, беременная еще час смотрела на трупы. Потом она пошла и сколотила соседский тыл. Среди убитых они нашли раненных, и осмотрев остальных, заподозрили, что если бы не телились, удалось бы спасти еще пару штук. Возможно, тыловые себе льстили. Но с тех пор подъездные партизаны больше не ждали окончания боя. Они стали таскать раненных из огня.

– Я был инициатором той авантюры, ― говорит художник, ― остальные ребята, вместе с которыми нас вызвали офицеры, меня поддержали. Один, Валера, мой друг (до этого мы с ним все время ругались, потому что он считал, что я сволочь), сказал: да, давайте попробуем. А как пробовать руководить? Это нужно построить всех один раз, чтобы люди поняли, что это всерьез. Дальше все начинают нормально питаться, понимают, что кушать строем приятней, чем быть голодным и начинают жить в заданном режиме… А как это «всех построить»?

Я боюсь, что он начнет рассказывать всякие гадости.

– Ты же не скажешь словами: «Друзья, давайте построимся!», ― говорит он, ― и я придумал ход. Была осень. Зная трепет восточных людей к чистоте личных вещей…

– Пачкали? ― радостно восклицаю я.

– Хаха. Восточные парни почему-то чаще нас мылись. И они бережно относились к одежде. И вообще холили имидж.

– Честь мужчины? ― спрашиваю я.

– Это правда! ― художник почему-то настроен, что я буду ему не верить, ― чистая одежда для них очень важная вещь. Они тратили кучу времени на то, чтобы привести все в порядок: стирали, ушивали гимнастерки, чистили обувь… Если под контролем у тебя внешний вид, ты способен взять в свои руки все остальное. Они так считали. Наверное, это правда.

Я вспоминаю недавние рейды на московские рынки. Освещая борьбу правительства с нелегалами, газеты писали, что торговцы рынков ― восточные люди ― жили в землянках, вырытых за рядами, в антисанитарных условиях. Соваться в тайны московской торговли было опасно еще при Гиляровском.

– Ну вот, ― художник отхлебывает остывший чай, ― я собрал их шмотки и… да, я их испачкал. Я их выкинул из казармы в грязь.

Я с интересом разглядываю живого деда.

– Они с возмущением побежали выяснять, как же так. Мы с другом Валерой встречали их на пороге и наиболее возмущенных тоже кидали… в осень.

Шмотки, друзья, враги, не хватает только композиции Triplex к кинофильму Бригада. Глядя на мое жалостное лицо, художник, наверное, думает, что меня пронизало сочувствие.

– Да им не было больно! Все, что пришлось, собственно сделать, это не испугаться первого боя. Дальше надо было ждать активизации землячества. Однокоренных в полку было очень много. Соотношение славянских сил к восточным было 10:100. Если бы они заступились…

– Почему такие пропорции? ― удивляюсь я, ― это специально?

– Ну я не знаю, мы служили за границей. Может, чтобы не убегали…

У меня остается вопрос: не убегали кто: русские или восточные? И куда?.. Поздние исследователи национального конфликта в СА утверждают, что та гражданская война развивалась по региональному принципу. Северяне (в конфликте они были условно «нашими») воевали за старую светскую власть. Южане, наоборот, ― за фундаментальные основы ислама. Север, который в войне боролся за светскую власть, ― собирательно это был Кулябский район ― экономически всегда был более развит, и еще до войны северные территории поддерживала и Москва, и местный «центр». Аграрный Юг (то есть территориально условно ― Памир) в отличие от севера вечно отставал от кормушки. Такое почему-то часто случается с югом в мировой практике. На юге нашей республики, в частности, в конце XX века процветала эксплуатация женско-детского труда за копейки. Дети собирали хлопок и голодали вместе со взрослыми. В итоге, Юг поддерживала только идея глубокой самобытности и верности культурным традициям (то есть, исламу), что и пригодилось в борьбе. Кроме того, несмотря на тяжелые условия жизни южане в общей массе, похоже, были более амбициозны ― насколько я располагаю данными, они чаще учились в ВУЗах, надеясь, вернувшись из столицы, России или другой республики, улучшить свою жизнь. Однако, перспективные государственные должности занимали, в основном, северяне. Южан, например, не принимали в МВД и милицию. Но ― глазами очевидцев: никакой милиции и военных на стороне северян, как ни странно, в гражданской разборке не воевало…

– Это тоже политика, понимаешь, ― без аппетита чихая, говорит художник.

– В чем политика-то? ― спрашиваю я.

– А хз. Ты попадаешь в советскую армию, но при этом она ― мусульманское государство… Может быть, уже в те времена кто-то был дальновидный… Ну, не важно. В общем, мы покидали все вещи восточных солдат в грязь и стали ждать, когда придут их земляки, отплатить за позор. Земляки пришли на следующий день. Но за своих они впрягались как-то не очень активно. Мы их отшили, сказали: не ваше дело, нам жрать надо ходить.

Столовая ― мотив социально образующий, думаю я. И, наверное, землячество может поддержать только до разумных границ.

– У меня появилось много друзей, ― продолжает художник, ― все уже были довольны, что я рисую, никого это не огорчало. Я возрос в собственных глазах и спокойно занимался тем, чем хотел ― обрисовывал клиентов. Для поддержания порядка в казарме нужно было только появляться там раз в неделю, чтобы люди не утратили древний инстинкт ― в столовую строем. Все остальное время дисциплиной руководил парень из нашего призыва, Женя. У него была тяга к менеджменту. Правда, физически Женя был слаб. Но ему нравилось. Это же тоже работа: каждый день с утра до вечера всех строить. Я бы, например, не смог этим заниматься.

…Я его понимаю. Для русской школы в СА не хватало учителей еще до войны. Родной язык и литературу в старших классах нам преподавала бывший комсомольский секретарь без высшего образования ― Жанна. Уроки она начинала с зарядки.

До нее сержантить в нашей школе пытались многие ― директор, физрук, физик, чертежник… Не могу сказать, что у них плохо получалось построить учеников, однако, когда командование взяла на себя Жанна, отставные сержанты просто и с удовольствием влились в учебный процесс. У каждого оказалось свое хобби. Директор защищал девочек от окрестных любителей тин-секса, чертежник выдавал голодающим по 10 копеек на коржики, а у физика был прикол ― наливать воды в ботинки физрука или мелом написать на его зонте матерное слово. Об этом он и рассказывал ученикам на лабораторных занятиях. Когда сержант Жанна в течение пяти дней не знала, выжила ее семья во время разрушения в Кайраккуме или нет, нам было очень не по себе. Мы договорились временно делать зарядку без принуждения и носить на уроки пионеркие галстуки.

– Нашему заму по дисциплине Жене командная должность приносила радость и ощущение собственного величия, ― говорит художник, ― чем плохо? Но без проработки подчиненных раз в неделю его ореол не сиял, командование как-то само собой блекло. Раз в неделю мы приходили и говорили: слушайте Женю, он ваш начальник. После этого на земле воцарялся мир, Валера уходил спать, а я рисовать картины. И семь дней Женя сидел на троне. Потом народ опять начинал сомневаться, а чего в этом Жене такого хорошего… Женя бежал и плакал, Валера вставал с кровати, я бросал творчество… Короче, проблемы с коллективом нашу жизнь не портили. Но эта чертова планета устроена так, что здесь все время что-то угрожает твоему выживанию. Уладь одно обстоятельство, возникает другое.

Маленькие дедки, маленькие бедки…

– За нами начал бегать один замполит.

– Кто такой?

В первый раз за все интервью художник зло морщится.

– Это офицер, который следит за политической обстановкой в коллективе. Повседневно он проводит политинформацию, глобально работает с личным составом, продвигает набор актуальных идей в войска… На самом деле охуенный бездельник.

Судя по выражению его лица, замполит, помимо перечисленного, был династия Буша (тьфу-тьфу) и антифа в одном теле.

– Человек, который морально разлагается сам по себе, ― художник сглатывает, ― автоматически. Но при этом он с честным видом должен морочить головы всем остальным. Задачей замполита в нашем случае было поймать и задействовать факт нашего насилия над другими солдатами, которые, как оказалось, без насилия даже хавать не будут. Ничего не станут делать, никуда не пойдут. Насилие там ствол животворящего дерева. Вся система держится только на нем. Ты пинаешь ближнего, он ― другого, и криво-косо машина скрипит, но лезет.

Однажды мы додумаемся, кто все это придумал, ― вяло думаю я про власть, насилие и все остальное. Конфликтующие стороны, принимавшие участие в гражданской войне в СА, официально были обозначены как «Юг и Север» или демоисламисты-vs-коммунисты. Своими словами, в народе, воевавших называли «вовчики» и «юрчики». Вовчиками были исламисты, юрчиками, соответственно, наши.

Первыми начали вовчики (хотя я не могу утверждать, что именно они породили конфликт). Когда ты смотришь на войну глобально ― по телевизору или в параграфе по истории ― все кажется понятным и объяснимым. У одного сына была нефть, у другого ― кончилась. И решил первый забрать у третьего выход к морю… И так началась война…

Необработанный исторический материал ― как детектив: все мотивы запутаны, особенно, если нужно понять личную заинтересованность каждого в преступлении.

В религиозном смысле вовчики хотели перевоспитать всех неверных, упертых вырезать. Начали с резки. Формальные политические и экономические интересы любой войны похожи между собой, как коврики из Икеи. На персональном уровне, очевидно, для каждого это всегда что-то свое. Сангака, например, который поднял народное сопротивление против партии исламистов, убили не в геройском сражении за мир и справедливость, а в личной разборке. Его преемника Файзали, если не ошибаюсь, туда же. О чем это говорит, я не знаю. Однако, когда рядовые вовчики брали юрчика, то не коцали его просто так ― что было бы логично, если бы мотивом вражды было просто уничтожить противника и победить. Вовчики спрашивали: «Ухо надо?». Если юрчик говорил «да», ухо отрезали и совали ему за шиворот. Уши юрчиков, которые отвечали «нет» летели собакам. Другим стандартным вопросом было: «Что больше любишь: копать картошку или рыбачить?». Тот, кто любил копать, умирал в поле. Остальные в реке. Большинство из тех вовчиков и юрчиков были десятилетиями знакомы между собой, по крайней мере, их семьи. Один чувак, эмигрант, как-то в голод пошел наловить своим детям рыбы. В теплой реке, той самой, через которую мы попадали в старый город, и, которая однажды смыла все дома на своем берегу, в той самой реке плотно дрейфовали трупы, как застрявшие в сплаве бревна. Кого там было больше ― вовчиков или юрчиков, думаю, бессмысленно даже предполагать.