Текст книги "Беги"

Автор книги: Юля Гавриш

Я иду вдоль бывшего Чистопрудного бульвара мимо свалки, которая когда-то была театром «Современник». Деревья здесь разрослись, не помню, чтобы когда-то тут были липы, но сейчас они есть. Во время их цветения, весной – как сейчас, они источают такой запах, что мой маршрут становится практически безопасным – липовый аромат глушит мой запах. Пруды тоже мало напоминают те жалкие лужицы, которые служили городу украшением. Москва была построена на болотах, в болото она и превращается по мере разрушения дорог, тротуаров, из трещин асфальта вырывается истинная суть земли, так же как из людей… Брошенные автомобили уже покрыты густым мхом, вход в метро завален камнями и осколками плитки. Первое время повстанцы ушли жить в туннели метро, но быстро поняли, какую совершили ошибку. Можно сказать, что вампиры охотились на нас как на крыс, выкуривая из этих подземных коридоров. Именно тогда мы поняли, что для жизни общиной больше нет места – ни на земле, ни под землей. Мы можем существовать только передвигаясь в пространстве и должны забыть об удобных городских локациях.

Какое-то время мы кочевали группами, и нам удавалось сохранить привычный уклад, но ненадолго. Тогда мы разбились на пары, на небольшие семьи. А потом мы поняли, что и пары нам больше не нужны. Каждый сам за себя, каждый сам по себе. И я знаю только одно– единственное место в городе, пока принадлежащее человеку, – место, где мы растим наших немногочисленных, но общих детей. Это наш Храм.

Мне жаль уходить от Чистопрудного бульвара в сторону к реке, хотя там из-за воды не менее безопасно. Тут уже меньше птиц, не пахнет лесом и слышнее шаги. Но мне предстоит еще проделать неблизкий путь, а судя по солнцу, времени, чтобы застать на месте профессора, не так уж много. Большой Устьинский мост давно развалился, если бы мне нужно было попасть в Замоскворечье, пришлось бы переплывать реку на плоту, который мы прятали в березовой роще, среди обломков асфальта и свай, ушедших глубоко в грунт. Но мой путь лежал вдоль реки. Я иду по самой кромке воды, оставляя свой запах в чавкающей жиже. Получается громко, но звуки выдают меня все же не так, как этот проклятый человеческий запах.

За последние 30 лет парк «Зарядье» так разросся, что соорудивший его архитектор Казенцов, наверное, прыгал бы от радости. Когда-то на конференции, где я работала корреспондентом, он радостно рассказывал, что благодаря публикации о том, что в парке «Зарядье» занимается сексом все больше влюбленных пар, он стал знаменит на весь мир. «Теперь все знают, что в России секс все-таки есть». Знал бы этот весельчак, куда катится его парк «Зарядье», влюбленные пары, и весь этот долбанный мир со своим проклятым сексом. Единственное, за что я сегодня благодарна Казенцову, так это за решение высадить много берез. Теперь осенью мы собирали здесь богатые урожаи подберезовиков, и, хотя, места для секса здесь прибавилось, желание им заниматься у человечества как-то пропало. Разумеется, само по себе «Зарядье» как архитектурное явление парком не было – это был один из множества симулякров, созданных человечеством в период перехода из мира индустриального в виртуальный, цифровой. Под сводами бетона скрывались помещения, переходы, многоэтажные столовые, и весь этот муравейник был припорошен сверху травкой и тоненьким слоем грунта с хиреющими деревцами. В дни беспорядков, когда бетонные своды были взорваны и произошло их обрушение, в центре «Зарядья» образовался естественный амфитеатр. Так муляжный рукотворный слой смешался с сильной властной живой природой. Из почвы, утаптываемой ногами множества поколений, марширующих мимо Кремля, из стихийно образовавшегося амфитеатра начал произрастать настоящий лес – уже похожий на правду, «отбившийся от рук» – естественный в своих желаниях и никем не ограничиваемый.

Воспоминание о грибах все-таки разбудило во мне чувство голода. Сглотнув слюну, я вспомнила, сколько дней назад ела, и улыбнулась. Лобовский всегда приходил с «гостинцами». Воспоминание об этом придало мне скорости, парк «Зарядье» уже манил меня, как в былые времена, когда в нем еще работал ресторанный дворик с устрицами и пирогами. Такие воспоминания нам тоже очень вредны. Они притупляют новые способности улавливать нужные запахи. Если к сегодняшнему дню я уже способна учуять запах вампира почти за километр, то воспоминания о еде заставляют мозг искать в воздухе и другие ароматы. Тогда я помимо воли могу учуять чайку или лисицу, но хуже всего – галлюцинации, когда мерещится запах, скажем, давно забытого моим желудком супа. В такие моменты я уязвима, в системе защиты образуется брешь, и при этом я даже не могу с пользой использовать эти возможности, чтобы, к примеру, себя покормить. «Это не рационально», – корю я себя и заставляю потоку мыслей течь в другом направлении.

Вот за макушками деревьев, словно башенка старинного замка, виднеется Кремль. Всегда ненавидела Красную площадь и теперь даже благодарила вампиров за то, что она стала зеленой. Опушка «Зарядья» выглядела как весенняя солнечная полянка, но я знала, что в низине образовалось болото и мне придется его обходить, карабкаясь по склону, и подниматься к амфитеатру с дальней от меня стороны. Забравшись наверх и продираясь сквозь кустарник, я уловила знакомый запах. Не Лобовского… Минуточку. Ах, это всего лишь Ель.

Ель выбежала ко мне навстречу, лучезарно улыбаясь, и сгребла в охапку.

– Руки! – грубо осадила я ее.

Ель скривилась, но в глазах по-прежнему светилась радость. Я даже завидовала этой детской способности радоваться, так радовались когда-то дети вернувшейся с работы матери…

Всплеснув руками, Ель отвернулась от меня и побежала в сторону амфитеатра, повторяя вполголоса:

– Она, пришла, профессор, Она пришла.

Навстречу мне шел все тот же Лобовский. Единственный, сохранивший свое имя (точнее, только фамилию), – один из отцов, последний, кто был надо мной перед Богом. Единственный из людей, кто смотрел на меня сверху вниз, тот, кто помнил меня другой – Соней.

– Здравствуй, Она.

Я пожала ему руку, кинула рюкзак и села на него.

– Где мой паек?

– Вот он. – Профессор протянул мне сверток. Я тут же содрала грязную тряпку и стала жадно перебирать вещи и продукты. Среди еды (которая, безусловно, меня волновала) я искала нечто, что было мне еще нужнее. Схватив маленькую жестяную коробочку с содравшейся краской, я потрясла ее и с досадой спросила:

– Почему мало?

– Две недели назад наши не довезли до Храма известку. Плот потонул.

– Ясно.

На самом деле это была катастрофа. Рецепт «талька» разработали сам Лобовский и еще один из отцов – в прошлой жизни биолог. Так мы называли смесь, которую принимали внутрь, – она могла частично нейтрализовать наш запах, «забивая» его, снижая интенсивность. Эта смесь была необходима и для разведчиков, и для тех, на кого активно велась охота. На меня охота велась всегда. И да, я была разведчиком.

– Прости, – сказал Лобовский, но в его голосе не было ни раскаяния, ни сочувствия, лишь легкое беспокойство в глазах. Не обо мне лично, он знал, что я справлюсь без этого снадобья.

– Там есть новая майка, скоро потеплеет. Черная, как ты любишь, – Ольга сшила.

Я насупилась, разговор про майку мне не нравился, потому что возвращал ту, другую. В моей прошлой жизни Соня придавала большое значение тряпкам. Та, другая одевалась стильно, подбирая каждую деталь. «Про меня такого не скажешь», – с грустью подумала я, рефлекторно стряхнув со своих порванных холщовых штанов грязь, которую, разумеется, уже несколько месяцев было бы невозможно стряхнуть.

– Еще новости? – спросила я.

– Информация? – парировал он.

Есть в относительной безопасности еще приятнее, чем спать. Я достала из пайка что-то смутно напоминающее хлеб – «рженка», как мы ласкового называли наше изобретение, и принялась его грызть.

– Я вышла на своего охотника. На этот раз – из второго эшелона. Если смогу справиться с ним, как в прошлый раз, мы получим доступ к заводу в Бутово, и кое-что более ценное…

– Главное, чтобы раньше он с тобой не справился. Что было?

– Ну так, погонял меня по Пресне. Загнал в зоопарк. Я сбежала. Но теперь я знаю его запах не хуже, чем он мой.

– Ты осторожна?

– Пасусь рядом с Севой.

– Не выяснила, что ему надо от тебя? Столько лет не искал.

– Нет, но до тех пор, пока мне с ним безопасно, я не особенно стараюсь.

– Не хочешь узнать правду? Соня… это не он. Да и ты не Соня.

– Я помню.

Мы смотрели с ним друг другу в глаза какое-то время. Я еще ждала от него каких-то вопросов, какой-нибудь задачи. Черт, что-то, что придало бы смысл следующим двум неделям моих бессмысленных, как мне казалось, скитаний. Он знал, чего я от него жду. Он молчал умышленно. Мы сознательно не облегчали друг другу существование. Были обязанности, был обмен хлебом и информацией, но стараться психологически облегчить жизнь другому – было соблазнительным преступлением. Нам нужно было развиваться. И каждый занят своим делом.

– Ты хорошо прячешь мысли?

– Спросил бы еще, когда я в последний раз ходила в туалет!

– И когда ты в последний раз ходила в туалет? – рассмеялся Лобовский.

– Не помню.

– Значит, все в порядке.

– Как Давид?

– Ждет тебя. И он снова задаст тот же вопрос…

– С известкой помочь?

– Нет. Ты знаешь, что нам нужно. Не бери на себя лишнего – не одна такая.

Я улыбнулась. К счастью, не одна. Таких, как я, было много. Если считать в процентах от всех людей, что мы с ним знали. Правда, знали мы теперь немногих. Три колонии по сотне? Тысяча на Москву? Миллион скотов? Тысяча в лесах? Мы больше не вели переписи населения. Мы не могли позволить себе много знаний. Не могли допустить вращения в головах мыслей, не имеющих практической пользы. Но ничего мы так не ценили (кроме наших детей – таких как Давид), как сохранившиеся от человечества знания – в книгах, нотах, живописи… Мы искали их и хранили для детей. Для наших безупречных, чистых, всемогущих детей. Мы знали цену знаниям, но мы не могли себе их позволить. Так же как не могли позволить себе прошлое. И эмоции. Все лучшее – детям, не нам.

– Пока, Лобовский.

– Пока, Она.

Больница. 2016 год

 
Я – есмь. Ты – будешь. Между нами – бездна.
Я пью. Ты жаждешь. Сговориться – тщетно.
Нас десять лет, нас сто тысячелетий
Разъединяют. – Бог мостов не строит.
Будь! – это заповедь моя. Дай – мимо
Пройти, дыханьем не нарушив роста.
Я – есмь. Ты – будешь. Через десять весен
Ты скажешь: – есть! – а я скажу: – когда-то…
 

А. Ахматова

Можно сказать, что процесс адаптации начался у меня намного раньше, чем у других людей. Начался с романа Севы, с собственных снов, с какой-то внутренней жизни, которая всегда не стыковалась с реальностью. После разговора с Лобовским, когда мы еще только начали понимать, что происходит, во мне начали происходить изменения. Кажется, Лева решил, что я просто сошла с ума. Впрочем, так казалось даже мне самой. В моем затуманенном рассудке вспыхивали и гасли какие-то смутные образы, не поддающиеся толкованию. Наверное, это было похоже на шизофрению или на что-то в этом роде. То я видела в телевизоре собственного деда и пыталась выяснить у него, что он знает о вампирах, то будила мужа среди ночи криком, что чувствую запах серы. В какой-то момент у меня случился срыв – я кричала никому не известные слова, я точно понимала, о чем хотела сказать ему и прибежавшей на крик соседке, но не могла. Я пыталась подавать им знаки, похожие на язык глухонемых, но они не поняли – они вызвали скорую.

Как я уже говорила, переход от одной формы жизни к другой был долгим. Великая революция, как называют этот период нашей истории вампиры, длился несколько лет, и все это время они скорее партизанили, чем открыто охотились. В какой-то момент прозревших было уже достаточно, но мы были как младенцы – не готовые к потоку новых знаний, не ориентирующиеся в этом хаосе, мы боялись сами себя. Проще говоря, даже понимая, что среди людей живут вампиры, мы не умели отличать их, а потому учились не доверять всем подряд. Для тех, кто был не в курсе, мир продолжал вращаться в привычном режиме: люди спокойно ходили в супермаркеты и кино, думали, куда полететь в отпуск, болезненно переживали неудачи на работе и ссорились из-того, кто будет мыть посуду дома. Конечно, в новостях говорили, что участились случаи суицидов, что наблюдается повышенная активность людей с психологическими отклонениями – но все это тонуло в общем потоке избыточной информации, гуляющей в сети. Никто особенно не вдумывался, и не считал, чего стало больше: аварий на дороге или самоубийств. Больницы и прежде были переполнены, а в какой-то момент…

Весь ужас заключался в том, что даже больницы уже были переполнены не только людьми. Врачи-вампиры довольно быстро и эффективно заменяли персонал – медицина любимая сфера для этих знатоков человеческой физиологии. Однако вампиров было много и среди пациентов. Причины было две. Во-первых, преисполненные близости победы над человеком вампиры потеряли осторожность, и процент обращенных резко вырос по отношению ко всем временам сосуществования хомо сапиенса и его главного паразита на земле. Многие обращенные первое время не в состоянии сами себя прокормить. Предоставленные сами себе, они голодали и попадали в больницу истощенными полутрупами, где бродили по коридорам и бредили, не понимая, где они, кто они и чего так сильно жаждут. Были и другие случаи – буквально отравления. До сих пор вампиры неохотно жрут скот – им противен вкус страха в их крови. А ведь скот уже несколько поколений живет с вампирами. Они привыкли и смирились со своей долей. Но страх, как вирус, живет в невольных, являясь и причиной деградации, и естественным механизмом, который регулирует голод вампиров. Во времена Великой революции или в Страшные дни, как называют вольные переломный этап, растянувшиеся на годы, вампиры практически в открытую пили людей. Они не тратили время на подчинение, приручение, воспитание, уверенные в безнаказанности, в том, что революция сотрет следы всех их преступлений перед собратьями, они, как наркоманы, хотели пить каждый вечер нового человека. Люди не знали вампиров до сих пор. По крайней мере те кто знал, были в полной психологической зависимости от них – все, что они могли рассказать окружающим, так это о том, как их тиранит дома супруг, жена, брат или сестра… Но, встретив вампира без подготовки, без их методичного прессинга, скажем, ночью, выходя из бара и подвергнувшись нападению, они пугались. Массивные порции страха тут же поступали в кровь и в артерии вампира. Этот яд, в микродозах, вызывающий лишь легкое отвращение, в больших количествах действовал на вампиров как на нас первая затяжка сигаретой. Если они сознательно перебарывали физиологию, то получали сомнительный кайф, и часто – отравление.