Текст книги "Интенсивная терапия"

Автор книги: Юлия Вертела

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Кардиология

Когда некуда идти, остается только идти, учительно и бесконечно. Для придания смысла движению ты можешь представить, что идешь с письмом или в гости, или на похороны. Но если ты не можешь представить никакого дела, кроме дороги и своих шагов, тебя собьет машина. Или астероид. Неважно. Что-то собьет тебя, потому что путник, которому некуда идти, умирает на дороге. Не приходя в сознание, не приходя к Богу, не приходя...

В реанимации с удивлением обнаруживаешь, что ты еще кому-то нужен, хотя бы по страховому полису.

Даже стрелки на стенных часах кажутся заинтересованными в тебе.

Медсестры в пределах видимости, врачи подходят так часто, что начинаешь сомневаться – в бесплатной ли ты клинике?..

Очухавшиеся после реанимации на соседних койках возрастные пациентки, обретя некий интерес к жизни, начинают перешептываться.

– Что с вами? – сипло выдохнула дама с седыми буклями на голове.

– Инфаркт. – Полная громоздкая Инна Юрьевна приподнялась на локте. – Я учитель математики. В школе всегда нервотрепки хватает, но тут как раз было спокойно. Вдруг после третьего урока неожиданная сильная боль слева, в руку отдает...

– Сознание терялось?

– Не-а. Просто двигаться не могла. Школьники дотащили до учительской. Представляете, такую тушу? Вызвали «скорую»...

– А у нас в институте переаттестация была. Мне семьдесят пять. Ректор приказал стариков выметать поганой метлой. Переживала, что меня уволят...

– Ух, как замучили этими переаттестациями. Нам тоже эти бумажки присылают. Лучше бы зарплаты повысили. А то секретарь РОНО в три раза больше учителя получает. Разве это справедливо? Чтобы прожить, приходится полторы-две ставки тащить. И еще ругают учителей: недодают, недоделывают. А тут костьми ложишься...

– Вот и я о том же. Работать, кроме пенсионеров, некому, молодежь не идет на низкие ставки. И чего нервы треплют? Кто еще будет читать тысячу часов лекций за гроши? Я – буду. Потому что пенсия – три шестьсот. Хоть я и доктор наук, профессор. – Дама с буклями уронила голову на подушку, не имея сил продолжать дальше.

Она поступила на отделение с приступом мерцательной аритмии. Одышка, сердцебиение. В первый же вечер поставили капельницу, которая, что называется, «не пошла», то есть снизила давление крови в организме ниже жизненных показателей. Сознание уплыло. Хорошо, что соседка по палате заметила, что пациентка под капельницей побелела, точнее, посинела и не откликается... Побежала за медсестрой, медсестра – за врачом, врач – за реанимацией. Как в сказке про репку...

Закачали в вену другое лекарство. Голову опустили вниз, ноги подняли на подушки. Приходила в себе с последствиями. Тошнота, рвота, отеки.

Заглянувших родственников – сына и невестку – сначала не пускали:

– Знаете, она неважно выглядит, говорить не может.

Давление с трудом подняли: 90 на 60. Руки у больной холодные и синюшные. Вид хуже, чем до госпитализации.

– Вы еще легко отделались, – утешала математичка. – Мой знакомый с мерцательной аритмией тоже попал под капельницу – приступ снимали. В результате от передозировки – двадцать минут клинической смерти. Зато когда его оживили, аритмия ушла навсегда. Говорят, ее так и лечат – либо электрошоком, либо клинической смертью.

– Может, и я избавилась. Только теперь меня точно уволят. Кому нужны инвалиды...

Но следующим утром профессор узнала, что ученый совет переаттестовал ее на максимальный срок.

– Работайте на здоровье. До восьмидесяти! – протянул букет молоденький доцент. И тут же устранился за дверь.

– Приготовили животики! – Сестра внесла шприцы с лекарством для разжижения крови.

Пациентки задрали рубахи.

Втык!

Втык!

После укола профессор разрыдалась над букетом и коробкой конфет.

– Все уладилось. Теперь-то чего плакать? – изумилась соседка.

– А как я еще пять лет буду до работы ходить? У меня нет сил...

– Ну, на вас не угодишь. Появятся силы.

Однако на лице переаттестованной было написано такое несчастье, что старенькая уборщица в белоснежном халате, отложив швабру, участливо присела рядом:

– У вас горе?

Профессор бессильно кивнула.

– Я в этой больнице проработала пятьдесят три года. Сама лежала двадцать один раз, пять раз живот разрезали. И знаете, что помогало? Сейчас расскажу. – Черные глаза озорно сверкнули среди глубоких морщинок. – Иду я, например, по улице, чувствую, что вот-вот в обморок грохнусь, так ладошкой прикрою лицо, чтобы люди не видели, и смеюсь: «Я счастливая, я живу!» Однажды после операции пошла в туалет и упала в коридоре, меня хотели поднять, а я кричу: «Живых не тащат на кладбище!» И встала. Знаете, сколько мне лет? Восемьдесят два...

Профессор посмотрела с недоумением.

А уборщица продолжила:

– Скажите себе: солнце, листья и цветы – все для меня. Я счастливая, я живу!

Пританцовывая, фея со шваброй, прихватив ведро, покинула палату.

– Кто эта женщина? – спросила учительница у дежурной сестрички.

– Это Ариадна Сергеевна, бывшая медсестра, теперь уже на пенсии, санитаркой подрабатывает.

...Я счастливая! Я живу! Живых не тащат на кладбище!

Еще некоторое время сердечницы находились под чарами Ариадны, и на их лицах сохранялся отблеск сияния, исходившего от нее.

...Я счастливая! Я живу! Живых не тащат на кладбище!

Странную музыку природных механизмов на отделении слушают изо дня в день, такая у кардиологов работа – слушать.

– Филатов! На УЗИ сердца!

На койке у окна зашевелился сонный сорокалетний мужчина и неохотно пошлепал за медсестрой к лифту.

В кабинете:

– Снимайте майку! На коечку ложитесь.

Врач водила по левой стороне груди небольшим прибором, на экране что-то равномерно двигалось и чавкало...

Звук работы собственного сердца удивил Филатова: чавк-чавк, чавк-чавк...

И в этой чавкалке заключена его душа?

Черт побери! Какая ненадежная штука!

Возьмет да и перестанет чавкать... Звук был мокрым, будто кто-то шмыгал носом.

– Работа нервная? – спросила врач.

– Нет, спокойная.

– Значит, от спокойной работы сердце болит?

– С родичами имущество делим... – неохотно ответил Филатов.

– Понятно. Это может и до инфаркта довести, – усмехнулась врач, не отрывая взгляд от экрана. Когда-то и она с сестрой из-за родительской дачи поссорилась. Скандалили, дачу продали, деньги поделили, а они, как заговоренные, разлетелись прахом по ветру. Она шубу купила – летом ее съела моль, сестра машину приобрела – разбила через месяц...

Чавкалка продолжала отжиматься на экране, врач что-то записывала.

Чавк-чавк-чавк-чавк...

Жидкие кровяные часы...

– Ну что сказать? У вас деформация передней створки митрального клапана. Переставайте нервничать, если не хотите через какое-то время искусственный клапан вшивать. Можете одеваться.

Чавканье прекратилось, верней, ушло в подполье – чавкало уже тихо-тихо, за филатовскими ребрами.

– Не нервничать... – Обследуемый хмуро натягивал майку. – А как не нервничать? Второй год судимся с братом из-за квартиры. Жена у него змея подколодная, да и моя не уступит... Мы-то с братом всегда мирно, а тут с этими бабами как пошло-поехало. Склоки, доносы, драки... Только и ходим – то в милицию, то в прокуратуру...

– А вы отпустите все, и болезнь отпустит.

– Как отпустить? – Филатов мял в руках медкарту с непонятными записями.

– А так, возьмите да и отпустите – квартиру, брата и себя. Гуляйте на свежем воздухе. – Врач бодренькая такая, румяная – видно, что сама хорошо гуляет.

Мужик из кабинета вышел, пошел, пошел по коридору – сам не помнит куда, – ничего не видит. Спотыкается о тележки с больничными кастрюлями...

В лифте двое придурков треплются:

– Смерти боишься?

– Я об этом не думаю...

– А я как представлю, сразу понос начинается...

В палате больной повалился на вонючую кровать: «Если искусственный клапан вшивать не хотите...» Безрадостно это. Бросишь судиться – Зинка зажрет, не бросишь – тем более хреново. А хочется покоя и правды. Но не той, что по метражу, а чтоб сердце успокоилось.

Съежившись, он уставился в грязное окно.

Забыть все и отпустить. Но как?.. Виноват он перед братом Ильей за то, что первый затеял бучу, в которую втянулись и дети, и даже предки, закопанные в могилах. Жена подзуживала: «Отсудим квартиру, твой брат и так богатый!» А он, дурак, слушал, зверел, словно пес цепной, на Илюху. Теперь они и не здороваются. А ведь сколько лет собирались за родительским столом – чистые друг перед другом, родные. Оказывается, это важно...

Мокрое пошлепывание собственного сердца на УЗИ напомнило Филатову хлюпанье расплакавшегося носа – беспомощное, как детское «прости».

Нет, что ни говори, христианские заповеди придуманы с большой жалостью к человеку. В первую очередь к согрешившему. Оступившийся страдает и разрушается больше, чем тот, кому он доставил неприятность. Вон Илюха веселый и здоровый. А я как последний идиот растравливаю душу...

Все начинается с мечты о чем-то очень желанном. Но запретном. Существующее положение вещей никак не подпускает к искомому – держит со всех сторон, предупреждает... Но попробуй остановить человека, который считает, что он в шаге от истинного счастья!.. Есть отношения безусловной ценности, и вдруг ты бросаешься ими... Совершаешь ошибку за ошибкой, и затем наступает самое страшное: уже понимая глупость своих поступков, ты упорствуешь в неправоте, потому что знаешь: назад пути нет. Тем временем мечта, как золотое сокровище, погружается на дно океана и покрывается слоем ила... А у тебя в руках горчайшее из открытий – обманувшись и обманув, ты утерял счастье не только призрачное, но и настоящее. И тогда начинаются мучительные докапывания: а можно ли было сделать иначе? А что, если бы я?..

Теперь Филатов не сомневался, что мудры заповеди Господни, но ведь они хороши только для профилактики. Заразившемуся не спастись, смертельно больному не исцелиться. Конечно, можно забить на суды. Покаяться и причаститься... Но непоправимость случившегося так и будет грызть сердце. И не вернуть в семью покой и безмятежность. Илюха не простит, и Зинка не отстанет. А ежедневно видеть близкого человека с отчужденным лицом – доконает кого угодно... Как сделать свое сердце легким? Чтобы пройти еще хоть сколько-то, поднять еще хоть сколько-то и сделать сколько-то свободными руками. Как отпустить? Но так чтоб с миром... – всем этим он перемутился сполна.

«...И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим...»

Со лба, как лавина, сползала тяжесть, смежая болезненные веки. Все органы и части тела смертельно устали – тревожиться, переживать, оправдываться...

«...И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим...»

Мутные стекла больничных окон и толстенные старые стены, казалось, не пропускали слов наружу, и губы беззвучно нашептывали в открытую форточку:

«...И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим...»

Глупо, конечно, в форточку, но через грязные стекла и потолок еще глупей – не достучишься.

Филатов глянул на мужичка, которого закатили в палату, и сразу отвернулся, продолжил в форточку сигналы посылать... Только к вечеру решился узнать историю соседа – редактора известной газеты, затравленного за принципиальную предвыборную статью. Слушая сбивчивую исповедь, почему-то вспомнил другого правдоискателя, работавшего когда-то с отцом.

...В одном из научных институтов украли ковер из конференц-зала, и так тихо это случилось, что никто не заметил похитителя, кроме одного человека. На общем собрании много шумели, директор настаивал, что виновник кражи – конечно, не институтский работник, а зашедший с улицы прохвост. Тут-то и встал единственный свидетель и указал на вора – весьма приближенного к директору человека... Вору ничего не сделали, зато свидетеля пригвоздили к позорному столбу. Зачем бросил тень на коллектив? Сидел бы себе и молчал в тряпочку! Правдолюбца стали сжирать: снимать с должностей, лишать премий, пока не довели до инфаркта. Если в больнице с сердцем несчастного как-то разобрались, то о том, что творилось в его голове, не знал никто – пустые глаза, обведенные черными кругами, все время смотрят в одну точку... И этот точно такой же, как в рассказе у бати. Приглашенный с соседнего отделения невропатолог уверял, что это депрессия. Но Филатов предчувствовал...

...По городу висят отгремевшие плакаты с разодранными лицами кандидатов в депутаты. «Ноль-третий» ангел проскользнет по сумрачным дождливым коридорам. За кем? Не за «газетным» правдоискателем – повесился, бедняга, как и «ковровый»... Не за Филатовым, он отпустил – и метры, и жену, и брата... Хотя нет-нет и вздрогнет, увидев «скорую»...

За кем летят белые ангелы? И ангелы то или черти?..

Терапия

– Апостол Павел в послании к коринфянам писал: «Тела ваши суть члены Христовы!»

– Так то ж у апостолов члены Христовы! А наши тела произошли от страшной обезьяны, которая жила миллионы лет назад не то в Африке, не то в Китае...

1

Больничная столовая обклеена плакатами с лицом местного депутата.

Отделение терапии обедает.

– Легко варить такие щи, – заметила Нина Павловна, – капуста, вода...

– А вот и неправда, дома так не приготовишь, – возразила Аленка, – дома получается жирное, наваристое... – Толстушка жадно хлебала из алюминиевой миски.

Интересы Нины Павловны переключились на ленивые голубцы, и она долго спорила с Аленкой об их калорийности.

Аленка молодая, энергичная. Нина Павловна пожилая, манерная. Похожие на двух парижанок, они сплетничают за круглым столиком у телевизора.

Телевизор в больничной столовой закован в клетку из железных прутьев.

В семь вечера с клетки торжественно снимают замок, приоткрывают дверку и включают «Клон».

В конце очередной серии больные ругаются, что события в фильме развиваются непростительно медленно. Некто в пижаме зачитывает из газеты «Жизнь» заметку: «68-летняя жительница Перми поколотила до синяков 72-летнюю подругу за нелестный отзыв о Жади – главной героине сериала».

После бурного обсуждения происшествия все расходятся по палатам.

Идем и мы: я, Аленка и Нина Павловна – чаевничать и принимать уколы. В пятиместной палате нас пока трое, на оставшиеся койки белые ангелы еще ловят пациентов...

Аленка в очередной раз показывает альбом с фотографиями жаркой арабской страны. Именно там она подхватила неведомую болезнь легких, которую приносит ветер пустыни.

– Знаете, девки, как страшно на чужбине среди негров помирать.

– В Египте не негры, а арабы.

– Все одно. В самолете задыхалась и думала: только б до России дотянуть.

– И стоило платить столько долларов за путевку, чтобы родину в самолете вспоминать.

– Стоило. У меня ведь страховка была хорошая. Когда заболела, ихние врачи меня на кресле от одного прибора к другому весь день катали, а потом лекарства выдали, полную сумку, только я ни фига не поняла, как их пить...

Мы дружно разбираем Аленкины богатства в виде таблеток, микстур и баллончиков с арабской вязью. Аленка тем временем прыскает в горло гормональный препарат от астмы, и я понимаю, что моя отечественная болезнь куда как легче приобретенной на иностранном курорте.

На выходных Нина Павловна внезапно заболевает гриппом.

В субботу у нее жар, в воскресенье – сердечный приступ. После двух инфарктов для Нины Павловны любая инфекция как стихийное бедствие.

– Врача! Позовите...

Мы с Аленкой по очереди зовем его в течение десяти часов.

Воскресенье – день веселья... Дежурный врач не то чтобы палач, просто не приходит.

Нина Павловна еле слышно просит:

– Не могу встать, судно принесите.

Медсестра на посту категорично отметает подобные заявки:

– Суден нет.

– Человек писать хочет.

– Суден нет!

Нина Павловна сама тридцать пять лет проработала медсестрой в интернате и знала, как поступать в подобных случаях:

– Передайте этой на посту, что я сейчас выброшусь из окна!

Через пять минут медсестра приносит какое-то старое ведро и даже помогает Нине Павловне его освоить.

– Смените мне наволочку!

– Наволочки кончились.

– А сволочи не скончались?

Перебранка продолжается на новом уровне.

Нина Павловна мечтает только об одном: дожить до понедельника и дождаться лечащего врача.

Наша врач Вера Сергеевна такая умница и такая милая, что от одного взгляда выздоравливаешь. Вот уж что на Руси никогда не переведется, так это красивые и добрые женщины. Заходит в палату, а мы сразу улыбаемся. Разглядываем, как одета, как причесана. Ждем, когда она каждого приободрит нужными словами.

Я попала в больницу с осложнениями после ангины.

Впервые увидев мои опухшие, в красных узлах ноги, Вера Сергеевна страшно возмутилась:

– Как можно так не любить себя! Не лечиться, не беречься... Немедленно полюбите, иначе никакие лекарства не помогут.

Я долго думала над тем, как полюбить себя. Меня этому не учили. И решила, что, наверное, надо побольше есть, и налегла на печенье и яблоки.

Палата заполняется больными постепенно.

Мария Александровна едва вошла, сразу притянула к себе взгляды. Лицо ясное. Волосы березового цвета. На руки и ноги смотреть страшно – изуродованы ревматоидным артритом – узловатые, искореженные, как корни деревьев на каменистой почве.

По установившейся в палате традиции рассказывает о себе:

– Приехала в гости к детям и сразу в больницу угодила. В городе зараза всякая, бронхит подцепила. То ли дело в деревне – от одного воздуха оживаешь. Двадцать лет назад врачи меня приговорили к инвалидной коляске: обещали полную неподвижность суставов. Я решила: раз так – поеду умирать на родину, в Вологодскую область. Мне тогда пятьдесят пять было. – Мария улыбнулась и поправила платок на седой голове. – И уж сколько лет я от родимой земли питаюсь. Не отпускает она меня. Огород потихоньку копаю, чего вырастет – большую часть людям отдаю, себе немного оставляю. Я вам так скажу: на земле лечиться проще. В городе два года по больницам таскали, гормонами пичкали. Хорошо, один знакомый врач просто-таки приказал: бросай таблетки, иначе выгоришь изнутри. А в деревне столько лекарства природного: на суставы – глину положу, на спину пшенную кашу горячую, обертывания со скипидаром, баня с травами. Но главное – вера... Раньше я о Боге не думала, жила себе – модница-сковородница, ветер в голове. Может, Господь и приговорил меня к болезни, чтоб одумалась, душой перевернулась. Утром проснешься, суставы болят невыносимо, ни единой покойной точки в теле. Но я молитву прочту и со словом Божьим потихоньку расхаживаюсь. В деревне не засидишься. Список дел длинный – до ночи едва успеваю. Три года назад часовню начала строить. Собираю пожертвования, сама работаю на стройке, деревенские помогают. Стены поставили, этим летом купол возведем. Пьяницы и те приходят, спрашивают: «Чем помочь?» Я за всех молюсь. Главное – желать всем добра, и тогда оно вернется большой силой.

Вечерами, уложив всех по кроватям, Мария подолгу читает молитвы, и мы, слушая ее, засыпаем. Такого удивительного покоя не добиться ни сказками, ни таблетками.

За окнами желтеет замороженный ананасный ломтик луны, и тихое бормотание благочестивой старушки уносит нас в райские сны.

После гриппа Нина Павловна беспрестанно кашляет в своем углу, ворчит и поправляться не хочет.

Вера Сергеевна разводит руками, не зная, что делать с трудной больной: и инфаркт, и характер, а тут еще и простуда.

От сильного кашля у Нины Павловны моча не держится, намокают простыни и нижнее белье. В больнице ее никто не навещает. Только представитель собеса иногда приносит по списку продукты. Но и ест она неохотно.

Иногда, чтобы саму себя подбодрить, напевает смешную частушку:

 
При царе, при Николашке, Е
ли белые барашки...
А теперя Исполком —
Всю мякину изотрем.
 

Неожиданно Аленкина мама, каждый день навещавшая дочь, подарила Нине Павловне солидную пачку трусов – новых.

– Это еще из советских запасов – фельдиперсовые. И панталоны с начесом. Носите на здоровье.

Нина Павловна живо примерила фильдиперсовые, затем натянула синие панталоны до колен и просияла.

– Да-а, делали же раньше вещи! Господи, какие были времена! Как к людям относились по-доброму, помогали друг другу.

– Может, оттого, что еще войну помнили, – предположила Аленкина мама. – И жизнь была всем в радость.

Две пожилые женщины быстро нашли общий язык.

– А помните колбасу по рубль двадцать?

– А кости по шестьдесят четыре копейки за килограмм? Какие были кости! Да что там кости, молодость была!

На следующий день мама Аленки принесла из дома и надарила Нине Павловне разных кофточек и юбок.

Старушка приподнялась с кровати, расчесалась, откопала зеркало.

– Ты бы мне помыться помогла, родная... – попросила она благодетельницу.

– И я тоже помогу! – вызвалась Аленка.

Вдвоем с матерью они приготовили для восьмидесятилетней Нины Павловны ванную и устроили ей банный день. После чего нарядили старуху как куклу, повязали платок, налили ей чаю с малиновым вареньем.

– Ну, теперь и помирать можно, – пошутила Нина Павловна.

– Смерть не зовут, сама придет. – Перед сном Мария Александровна как всегда достала молитвенник и с упоением читала акафист Св. Николаю Чудотворцу над притихшими больными. И отчего они скорее поправлялись – от уколов или от тепла ее голоса, – неизвестно.

Но атмосфера царила живительная.

2

Во вторник наш лечащий врач привела в палату новую больную.

У Веры Сергеевны отношение к ней почтительное, как к равной...

Антонина сразу показалась странной пациенткой: вроде не больна, спокойна, почти без вещей. На вид лет пятьдесят, грузная. Глаза застывшие в печали. Руки с красной шелушащейся экземой.

– У меня дома тяжелая ситуация. У мужа болезнь Альцгеймера.

– Можете не продолжать, – прервала Вера Сергеевна.

Но Антонина продолжила:

– Стресс, постоянный стресс. Высокое давление.

– Курите?

– Сейчас штук восемь–десять в день.

– А раньше?

– Пачку... – Больной явно хотелось выговориться. – У мужа почти всю ночь были судороги, его аж до потолка подкидывало. Я на него сверху навалилась, а самой аж дурно. Потом затих. Прошу свекровь: «Ты глянь, дышит или умер. Я боюсь момента, когда душа отлетает. Могу подойти или к живому, или к мертвому...» А вчера он съел свой палец – медленно – откусывая по кусочкам...

Вера Сергеевна покачнулась:

– Лежите, отдыхайте, набирайтесь сил.

Вечером Антонина достала из сумки красную форель:

– Угощайтесь, девчонки. Ставьте чайник.

Девчонки набежали. Тем более что и повод был. Мой день рождения. Торт припасен. Бутылочка...

За выпивкой языки у всех развязались...

Оказалось, Антонина Ивановна сама медик, тридцать лет работает в детской больнице. Для нее сейчас самое страшное – сломаться... Когда Тоня рассказала, что вытворяет муж, у нас волосы дыбом встали.

– Чего ж вы его не сдаете? Есть специальные клиники. – Аленка обалдела от услышанного.

– На работе тоже все удивляются. Говорят: «Дура ты! Чего дома такого держишь?» Я сначала хотела сдать его в интернат, документы собрала, съездила, посмотрела. Такие, как он, там больше двух недель не живут. Знаешь, как в этих клиниках лечат – гноят... Кто за ними захочет ухаживать? Он же хуже ребенка пятимесячного. Ложку не держит, ничего не помнит, никого не узнает. А ведь двадцать пять лет семью содержал, работал на всех нас, дети выросли – двое. Даже не верится...

– А с чего началось-то? – Аленка вживается в триллер.

– Лет шесть назад заметила странности в поведении. Ходит по прихожей: идет в одну сторону – застегнет молнию на куртке, в другую сторону – расстегнет. Спрашиваю: «Ты чего делаешь?» «Порядок навожу». Дальше хуже. Гадить стал в квартире. Сначала писал по углам, потом и какать стал. Наложит кучу и спрячет. Мы с бабулей ходим, ищем, где воняет. А потом уже и не прятал, насрет посреди комнаты и размазывает ногами. Стала покупать ему памперсы, три тысячи рублей в месяц уходит, одеваю только на ночь, днем – в штаны. Замываем его с бабкой в ванной. А он такой непослушный, выскакивает. Не может ни минуты побыть в спокойствии. Ему надо бежать. Он по квартире сколько километров наматывает, ходит стремительно, как одержимый. В кресло усадим: ногу об ногу трет беспрерывно. На ночь ремнями привязываем к кровати, а он спит всего шесть часов, и то после уколов. И все равно ногами сучит об эти ремни, аж до крови... Такое напряжение во всем теле: руки скрючены, ни одного пальца не разжать. Чтобы не прело под ними – тряпочку подкладываем. А сам худющий, дистрофик. Хотя аппетит зверский. Слюни текут, если еду увидит.

– Он не говорит? – спросила я.

– Раньше говорил. Я его спрашиваю: «Вкусно, Ваня?» «Вкусно». – «Скажи спасибо». – «Спасибо». Потом речь пропала. Он только смотрит. Вдруг ни с того ни с сего слезы, как у младенца, польются. Жалко мне его. Помню, как он мечтал: вот будем старенькие, домик в деревне купим, сядем на лавочке, он ведь такой мужик завидный был...

– Знаешь поговорку: «Если Бог хочет наказать человека, он лишает его разума». Вот его за что-то лишил... – говорит Мария.

– Да, может, и есть за что. Он церковь не любил, не затащить внутрь. А может, заболел из-за того, что током его дернуло – прошло через левую руку, потом в голову и через правую вышло... Иногда я думаю, не проклятие ли на нем? Мать его еще во время беременности вытравливала, а когда родила – хотела задушить. Зато вон теперь за ним ходит, пятидесятилетним, понос застирывает да штаны одевает. Говорит: «Пока я жива, ты не сдавай Ваню». Ей тоже тяжко смотреть на сына, но терпит. Я хоть отдыхаю от этого кошмара на работе – сутки через трое. Руки от бесконечной уборки и стирки страшно болят.

– И сколько такие живут? – Аленка как наэлектризованная.

– Врачи говорят, что Ваня скоро умрет. Хочу, чтоб он по-человечески умер дома. Пусть все будет как будет...

– Да вы сами-то доживете до этого? – ужаснулась Аленка. – Я бы его сразу. Он же и не человек уже. Уж лучше заниматься внуками, они живые и вас оживят.

– Передохнуть бы мне пару дней, – не слушая ее, улыбнулась Антонина, – вот попросила свекровь подменить. Да и брат Вани живет в соседнем подъезде, а заходит раз в году: «Я так маму люблю, Ваню...» Так что справятся недельку. Или сдадут его без меня. Только без меня! – Тоня покачала головой. – Если вернусь после больницы, взгляну на него – не смогу...

– Ты ж сама загнешься. – Вера Павловна покосилась на воспаленные руки женщины. – Работаешь и дома вместо отдыха за ним убираешь...

– Ой, девоньки. Никому он не нужен больной – куда ж я его? Здорового мужика бросить – одно дело, а такого?

– «В селах Смоленщины, в селах Рязанщины, слово „люблю“ не услышишь у женщины. Женщина скажет, всю грусть затая, женщина скажет: жалею тебя...» – тихо прочитала Мария.

– Ну, хватит о грустном. Давайте пировать! – Аленка разнесла кусочки торта медсестрам и снова прибралась на столе.

3

Распив вино, затянули песни. Пела и принаряженная Нина Павловна, и Антонина Ивановна, и я, встретившая тридцать восьмой день рождения в больнице. Угораздило...

Не удержавшись, спросила у Антонины:

– Вы, наверное, очень любили мужа, раз так ухаживаете за ним?

Антонина Ивановна с улыбкой призналась:

– Нет, вышла я за него случайно. И никогда не любила. Тридцать пять лет без оргазма. Все это было у меня с Анваром. Паренек – татарин молоденький, худенький, нежный такой. До него у меня никого не было, и он тоже со мной с первой... – Женщина перевела дыхание. – Отвел меня к своим родителям. «Женись только на своей национальности», – сказала мать. А он: «Тоня, ты все равно будешь моей. Мне нужно уехать на месяц, вернусь, жди, и будем вместе».

Проходит неделя-две, цветет сирень, у меня день рождения, несу букет, а глаза грустные. Встречаю соседа: «Еще цветов хочешь?» Пошли по огородам... Все крыльцо завалил. А через неделю говорит: «Выходи за меня».

Я считаю дни, месяц прошел, и мне назло Анвару захотелось выйти замуж...

В день свадьбы – дождь, на крыльцо выхожу в белом платье. Анвар под дикой яблоней ежится, на меня смотрит, будто глазами спрашивает: что же ты делаешь? Обернулась я к жениху и говорю: «Держи меня крепче, Ваня, а то поскользнусь!» Думала, не будет крепко держать – убегу. Но он взял за локоть и в машину посадил. Дождь, слезы...

Анвар ждал меня каждый день у работы с цветами: «Все равно ты будешь моей, женой или любовницей».

А я уже с животом. Целуемся на скамейке. Я его увижу – весь день сыта. Анвару не говорила, где живу, уезжала на автобусе. Домой приду – губы краснющие. – Антонина перевела дух, потом продолжила: – В последний день перед декретом прощались на скамейке. Была Пасха. Двенадцать часов. Полдень.

Анвар очертил рукой круг: «Я буду ждать тебя здесь каждый год в двенадцать часов, на Пасху...»

Прошло время. Я располнела после родов, дочке уже три года. Рассказала подружкам об Анваре. Они на Пасху меня нарядили, прическу сделали и отправили. Я дрожала, пришла без пятнадцати, а потом вдруг поняла: «Господи, да если я встречусь с ним хоть раз, в семью не вернусь...» И стало мне так страшно, и побежала я от этого места, и рыдала, и бежала... До самого дома. И все! Больше никогда не видела его...

– А Анвар?..

– Через семь лет две мои подруги встретили Анвара и привезли пакет с письмами от него... Пошли за дом, там полянка за перелеском, я в костер бросала по одному письму. Нераспечатанному. Мы все трое ревели...

Теперь Антонина не проронила ни слезинки.

– Иван честным мужем был. Скотину держал, огород, работал в две смены. Жили богато. Машина, квартира. Он мне еще до свадьбы сказал: «Все у нас будет». Деньги любил мне приносить: «На, Тонечка, денежку, распоряжайся». Меня берег, я даже в сарай не заходила, он сам свиней откормит – сдаст. Трех сдаст – новая мебель, еще пять – гараж. Но ласки не было. Я ему: «Ты хоть поцелуй меня, слово скажи...» А он: «Тебе что, восемнадцать лет?»

Я каждый вечер в постель как на каторгу, стараюсь подсунуть ему рюмку водочки, чтобы затих скорее. Не любила я его, а все завидовали: какой хозяйственный, надежный, как стена. Надежный. Пока не заболел.

– А может, он заболел оттого, что вы его не любили? – задумчиво произнесла Нина Павловна. – В газете читала, что люди, узнавшие, что их брак неблагополучен, умирают в течение двух лет.

– Неужели умирают? – охнула я.

– Все бывает, – почему-то не удивилась Антонина. – Вину я чувствую перед ним, хотя вида не показывала никогда, что не люблю.

– А разве можно было так с Анваром? – ужаснулась Аленка.

– Не знаю, можно или нельзя. Сын у меня потом родился. Теперь уже внуки. – Антонина Ивановна вздохнула без горечи. – Жизнь прожита, правильная или нет, какая есть. Я и до сих пор паренька того люблю. Разве этого мало? А семья у меня хорошая.

Мария Александровна, молчавшая всю историю, покачала головой:

– Нельзя убивать в себе любовь. Я тоже ради сына жила с нелюбимым человеком, он издевался надо мной, словно фашист, а я терпела – уговаривала себя: ребенку нужен отец. Зажимала в душе и боль, и тоску, и унижение. Вот и довела себя до болезни. А как заболела, стала и мужу не нужна, разошлись...