Текст книги "Если женщина хочет…"

Автор книги: Юлия Павлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Ольга. Вечер

На квартире отца Ольга не была, дай бог памяти, лет пять. Точно, через год после свадьбы, уже беременная, заехала летом погостить и прожила у отца три дня, сбежав не столько к нему, сколько от отчима.

Подъезд был на редкость чистым, в нем даже не слишком воняло, хлорка перебивала остальные запахи. На звонок никто не отвечал, замки в двери вроде были прежние, и Ольга решила, что вполне имеет моральное и родственное право завалиться к отцу без приглашения. Мелькнула, правда, на секунду мысль, что отец мог и переехать, но думать с температурой и раздутой от флюса щекой вообще-то дело неблагодарное.

Повозившись с замком не больше минуты, Ольга оказалась в знакомой прихожей с родной мебелью. Но в квартире изменился запах. Вместо холостяцко-спортивного сквозняка повеяло теплом и слабым, но стойким ароматом приготовленной еды с кухни.

Ольга, не снимая сапог, прошла в кухню. В большой кастрюле стоял борщ, на сковородке под стеклянной крышкой очень аппетитно смотрелось мясо, запеченное в майонезе. Что-то она не помнила за отцом таких кулинарных изысков… Наверное, завел себе женщину, да еще и с руками.

На кухне было непривычно чисто. Интересно, совсем она к нему переехала или так, приходящая? Проверить это было несложно. Ольга прошла в спальню, открыла шкаф. Все ясно – приходящая. В шкафу не наблюдалось ни одной женской вещи. Ольга привычно впихнула вниз спортивную сумку.

В прихожей она села на стул, настраиваясь на подвиг – ей предстояло нагнуться для расстегивания сапог. Наклон головы сопровождался пульсирующей болью в щеке, в голове, в шее, а затем испуганно трепетало сердце. Напротив стула на стене прихожей висело зеркало. Лет двадцать уже висело. Ольга посмотрела на свое отражение. Без слез не взглянешь…

Она расстегнула правый сапог, потянулась к левому, но тут позвонили в дверь. Оля, не спрашивая, открыла. На лестничной клетке стояли два молодых человека. Ничем не примечательные. Среднего роста, стандартной внешности, стандартно одетые. Взгляд их, правда, Оле не понравился сразу. Смотрели на нее оба парня с претензией и неодобрительно. Они тихо закрыли за собой дверь, встали по обе стороны коридора.

– Куда это вы, девушка, собрались?

Говорить было трудно третьи сутки. Ольга хотела все-таки напрячься и произнести длинную фразу: «Какое ваше собачье дело?» – но не успела. Молодые люди, оказывается, и не ожидали ответа, они разговаривали между собой, при этом неспешно перемещаясь по квартире, чем очень нервировали Ольгу, которой повороты головы тоже давались с трудом.

– А она, видать, ноги собралась делать.

– Безобразие, никакой ответственности! В ее положении прятаться на квартире малознакомого мужчины. Мать и отчим с ног сбились, разыскивая непутевую дочку по городу, а она даже телефонный номер не может набрать. Пустая квартирка, Макс.

– Вижу. Ну и хорошо, проблем меньше. Ну чего, мадам? Поехали.

Ольга все так же сидела на стуле, размышляла над нелогичностью поведения матери и отчима. Сами практически выставили ее из дома, а теперь обратно, что ли, приглашают таким идиотским способом? Надо было это выяснить. Ольга встала, сделала шаг к тумбочке под зеркалом, подняла телефонную трубку.

– Э-э, нет. Звонки на сегодня отменяются.

Парень в синем шарфе почти нежно отобрал у Ольги трубку и положил на место.

– Глянь, Макс, как ее перекосило. А нам вроде бы говорили, что она беременна, может, они живот с щекой перепутали? – осклабился он.

Макс, отличавшийся от напарника покроем длинного пальто и шарфом в полоску, сочувственно посмотрел на девушку.

– В прошлом году у меня такое же было. Ну, конечно, разнесло не так, но тоже намаялся… Сань, она, между прочим, одета совсем, давай выводи.

Ольга решила вмешаться в ход событий с уточнением:

– А… маме… позвонить.

– Поздно, милая, о родственниках раньше надо было думать. Пойдем, машина внизу ждет. Не бойся, это почти не больно.

И оба парня противно усмехнулись.

Ольга слышала о разных вариантах оказания медицинской помощи, но чтобы вот так, приехали домой по заказу, взяли под белы руки и – в стоматологию?.. Хотя, может быть, именно так и надо, процентов на пятьдесят тогда было бы меньше испорченных зубов.

Инстинктивно Ольга потрогала языком ранку от выдернутого зуба. На месте распухшего кратера чувствовались образующиеся гнойники. Противно, конечно, но организм борется с инфекцией как может.

Парень в полосатом шарфе решил, что девушка слишком задержалась около зеркала.

– Слышь, Лен, ты не стой, поехали. Поговорим и разойдемся.

– Оля.

Парню в синем шарфе показалось, что она сказала «больно».

– Да не больно, тебе говорят. Ты нас не бойся, скажешь все как есть, покажешь и будешь свободна.

Он подошел ближе, потянул девушку за рукав. Ольга в этот момент прижала руку к щеке, неосторожный жест парня толкнул ее ладонь, и она слишком сильно нажала на больную щеку. Внутри десны что-то слабо щелкнуло, и Ольга почувствовала во рту соленый привкус крови. Показывая на лицо, она пыталась объяснить, что случилось.

Парень, отзывавшийся на имя Макс, брезгливо отвернулся.

– Саня, давай ее транспортировать быстрее. Не нравится мне, как она себя ведет.

Саня сильнее надавил на локоть Ольги. Ока взвыла, оттолкнула парня, полезла в карман дубленки за носовым платком. Это движение парням совсем не понравилось, они схватили ее за руки с обеих сторон, Макс залез в карман и с удивлением вытащил несвежий носовой платок с ажурной каемочкой.

Ольга почти плакала, делала глотательные движения, мычала и шипела: «садисты», «костоломы», «медики хреновы».

– Я сама пойду, – наконец-то четко смогла сказать она.

Оттолкнув Саню, державшего ее справа, она вырвала у Макса платок и приложила ко рту. Платок окрасился кровью, парни этого не заметили. Застегивая сапог, Оля оперлась о тумбочку, измазав при этом нижний угол зеркала кровавым платком.

Во рту от вылившейся порченой, застоявшейся крови стало просторнее, Ольга вполне четко потребовала: «Свет везде выключите» – и пошла к дверям.

Макс очень быстро прошелся по квартире, щелкая выключателями. Ольга хотела спуститься к машине самостоятельно, но два непонятных парня все-таки поддерживали ее под руки.

Эсфирь

Эсфирь приехала после поминок домой. Ненавистный Геннадий все время был рядом, то слева, то справа, но впритык к ней. Он дотрагивался до ее плеч, утешая, он придерживал ее за талию, сажая за стол или пропуская вперед себя в дверь. Он даже прикуривал ее сигарету на кухне, хотя видеть не мог ее с сигаретой в руках.

В квартире Ильи Эсфирь только на одну минуту зашла в его комнату. Привычно зашторила окна, включила подсветку аквариума и прилегла на диван, не отрывая взгляда от фантастической красоты подводного мира. Она чувствовала, что еще несколько минут, несколько мгновений воспоминаний – и она сможет разрыдаться. Ком в ее душе, разрывающий грудную клетку изнутри, – этот ком сможет стать меньше, проеденный солью ее слез.

Но слез не было. Не получалось.

Увидев Илью там, на кладбище, она не могла поверить, что взрослого мальчика, мучившего ее столько времени, от которого она так хотела избавиться, из-за которого не спала ночами, ревнуя и желая, больше нет на этой земле. Его убили, а перед этим тыкали горящими головешками в живое тело, и оно содрогалось от боли и унижения.

Он не был ангелом, нет, он был подонком, неблагодарным, жадным до денег, до удовольствий… но любовь… страсть… Ее любовь к нему, ее страсть… куда она теперь с этим денется? Куда ей выплеснуть чувства? Раньше она могла наорать, ударить Илью, послать его к черту или при редких примирениях заниматься с ним любовью три часа подряд. А теперь? Его нет, и ей останется только тоска? Тоска по нему и по ушедшей молодости?

Там, у большого аквариума, ей могло стать легче. Но вошел Геннадий, приобнял, заглушая воспоминания сильным запахом своей французской туалетной воды, – и все… Ком в груди оброс еще одной коркой.

По российской традиции, Эсфирь решила «упиться вусмерть», но не получилось, Геннадий выделил ей только один стакан водки, а после истерики Валентины Геннадьевны увез домой. Эсфирь позавидовала разрезанной руке Валентины, ей тоже хотелось порезать себя и все вокруг. Дома она прошла к холодильнику, вскрыла новую бутылку водки и отпивала по глотку, пока бутылку не отнял Гена и не попросил прекратить цирк.

Цирк! У нее жизнь рухнула, а он про цирк. Она сначала не кричала на мужа, она молча его слушала и даже пыталась вникнуть в смысл слов, которые он произносил. Когда же до нее дошло, что Геннадий рассуждает о долге перед семьей, о детях и чувстве собственного достоинства, – вот тогда она взорвалась.

Она проорала ему в лицо все, что думала о нем в последние годы. Объяснила популярно, какая на самом деле у них семья. И ушла из дома в чем была, не захватив ни денег, ни даже самых необходимых вещей.

Детей накануне забрала свекровь. Эсфирь очень их любила, но мальчику было уже тринадцать лет, девочке пятнадцать, и от родителей они требовали не внимания, а денег. Разговаривать с детьми стало трудно. Период, когда телевизор и компания – большие авторитеты, чем родители, надо просто пережить. Эсфирь это понимала, набиралась материнского терпения, ждала.

Но она была еще и женщиной, причем женщиной красивой, и не просто красивой, а с довольно экзотической внешностью. Свекровь всю жизнь называла ее «жидовкой», хотя еврейской крови в ней только половина, мать ее была ассирийкой. Нация с христианской верой, не имеющая своего государства, исчезающая, растворяющаяся во всеобщем смешении народов.

После школы Эсфирь поступила в Институт культуры, отучилась свои пять лет, вернулась в Городок и пошла работать по распределению в библиотеку станкостроительного завода. На нем тогда работала половина города, было и свое конструкторское бюро. Библиотека делала для бюро подборки по заданным темам. Геннадия Эсфирь увидела через месяц – он вернулся из двухгодичной командировки в Эфиопию.

Эсфирь и тогда была красавицей, но с родственниками ей не очень повезло. Мать, женщина недалекая, работала медсестрой в детском саду. Отец вопреки расхожему мнению, что все евреи – либо музыканты, либо торговые работники, вкалывал фрезеровщиком на том же самом заводе. Среднее образование он, конечно, получил и мог бы работать мастером, если бы не запои. Несмотря на свою национальность, пил, как русский работяга, а уж если давали премию, то, случалось, и жену поколачивал, и стекла бил в общественных местах.

Отец Геннадия работал заместителем директора, мать, Евгения Леонидовна, руководила профкомом. Однажды она увидела в заводской столовой, как единственный сын разговаривает с «жидовкой», как у него при этом блестят глаза и рот растягивается в дурацкой улыбке до ушей.

Для нее, жены руководящего работника, подобное безобразие было недопустимым. Она подождала месяц, но добровольные информаторы сообщали, что сын продолжает встречаться с девицей, имеющей провокационное имя Эсфирь. Мало того, разведка доносила о развитии отношений, парочку видели не только в библиотеке или столовой, но и в центральном кинотеатре.

Мама поговорила с Геннадием, объяснила ему, что карьера, на путь которой он уже встал, не любит нетрадиционных религий, внешностей и национальностей. Геннадий согласился с матерью. Эсфирь была слишком яркой. Правда, она к моменту объяснения мамой дальнейших перспектив была немножечко беременна, но Геннадий надеялся утрясти это недоразумение.

Эсфирь делать аборт отказалась. Ей было наплевать на пересуды. Ее и так практически выжили из библиотеки завода, и пришлось перейти в районную. Эсфирь заявила, что любит только Геннадия, выйдет замуж только за него и рожать будет только от него. Маму любимого Геночки она не постеснялась предупредить по телефону, что любую другую женщину рядом с Геной она не потерпит. Убить не убьет, но покалечит. Говорила она при этом устало, без надрыва, и Евгения Леонидовна тогда впервые подумала, что девочка-то серьезно влюблена в ее сына.

Эсфирь вытерпела все сплетни, клевету и «душеспасительные» разговоры врачей и начальства. Ее тогда мучил токсикоз, она была бледна, слаба, в полемику и тем более скандалы не вступала и, может быть, именно этим внешним смирением добилась кардинального поворота общественного мнения в свою пользу. К моменту рождения дочки все были на ее стороне. И в профкоме, и в заводоуправлении, да и в новой библиотеке хватало матерей-одиночек^ разведенных или просто женщин, не любящих начальство.

Мама Геннадия сделала последний решительный шаг – познакомила сына с замечательной девушкой из приличной семьи. Папа – директор совхоза, мама – домашняя хозяйка. Девушка действительно была симпатичной и милой, Гена ей очень понравился, а родителям девушки очень понравились родители Гены. То есть все было прекрасно, кроме одного: у Гены на эту девушку «не стоял». Поговорить, в кафешке посидеть, даже поцеловаться под акацией – это пожалуйста, а как к ночи ближе, так желание общаться пропадало и растворялось без осадка.

Гена не отличался высокоморальным поведением и с удовольствием подтрахивал приехавших из деревень молодых работниц или зрелых, знающих толк «в процессе» продавщиц, но именно с этой девушкой у него… «не получалось». Вернее, не хотелось.

Эсфирь Гена видел довольно часто, она, как вышла из роддома, регулярно прогуливалась у него под окнами с коляской. Мать при этом поначалу уходила или стирать в ванную, или включала один из любимых фильмов.

Отец Геннадия первым подошел к Эсфири, посмотрел на внучку, одобрил. С тех пор стал выносить Эсфири деньги, вроде как алименты, и она не отказывалась. Евгения Леонидовна называла Эсфирь бесстыжей, но отец намекал, что деньги идут на кормление их родной внучки, а насчет бесстыжести – так вообще не о чем говорить, все, между прочим, из одного и того же места младенцами вылезли.

Эсфирь знала, чего хочет – чтобы к ней подошел Гена. На втором месяце ее прогулок под окнами Геннадий, возвращаясь в выходной из магазина, завернул к знакомой коляске. Никакого особого чувства к Эсфири, замотанной в два платка, бесформенной под старой маминой шубой, он не испытывал, но ему было любопытно. Очень любопытно посмотреть, что же такое от него получилось. И с этим он справиться не смог.

Личико в кружевах его озадачило. На Эсфирь девочка не тянула, нос у нее торчал крохотной картошечкой, но очарование в ребенке, несомненно, было.

Эсфирь улыбнулась Геннадию, на вопросы ответила: «Все нормально», – и ушла. Геннадий надеялся, что теперь, когда она добилась своего и он проявил минимальный интерес к ребенку, она перестанет выгуливать девочку за два квартала от своего дома, под их окнами. Но, оказывается, он не так хорошо знал Эсфирь, как она его. Теперь на нее играло то, что раньше было против, – семья.

Отец Геннадия каждую субботу выносил деньги. К коляске стали подходить соседки. Мать Геннадия начала подумывать, что, если девушка не стесняется бегать за парнем, да еще и с его ребенком на руках, может, это и не так плохо. Как всякая мать, она считала, что ее Геночка лучше всех и вполне заслуживает такого внимания.

В день, когда Юлечке исполнилось три месяца, она вышла к Эсфири и пригласила домой. Эсфирь отказалась и, в свою очередь, пригласила Евгению Леонидовну к себе.

Дома у Эсфири Евгения увидела две крохотные комнатки, в одной из которых спал пьяный отец, а в другой, впритык к кровати Эсфири, стояла кроватка Юленьки. Во внучке мать Геннадия увидела то, чего пока не видели другие. Она не пошла в мать красотою, зато поразительно походила на отца. Евгения Леонидовна представила, как такой живой укор будет ходить по Городку год за годом… В конце концов, есть гениальная, народная мудрость – на чужом несчастье счастья не построишь. Мать вернулась домой и посоветовала сыну жениться на Эсфири. А если он этого не хочет, то надо хотя бы перевезти ее сюда, ради Юленьки: у них условия проживания несравненно лучше.

Гена, уставший от всей этой истории, сто раз проклявший день, когда захотел Эсфирь и сумел затащить ее в постель, только махнул рукой. Евгения Леонидовна, женщина далеко не глупая, сама пришла к матери Эсфири, повинилась и предложила Эсфири с малышкой пожить у них месяц «на пробу». Мать согласилась тут же, Эсфирь тоже. Отец попытался заговорить «о чести и достоинстве», но Эсфирь с матерью выделили ему из «НЗ» денег на бутылку, и он побежал хвалиться перед друзьями, как «баба замдиректора, ну та, которая из профкома, сейчас уламывает его дочь переехать к себе».

Эсфирь и Юленьку родители Гены привезли на ведомственной «Волге» и разместили в четвертой комнате, бывшей бабушкиной. Это было в пятницу, а в субботу они вспомнили о непобеленных фруктовых деревьях на участке и с самого утра уехали на дачу.

Геннадий, за полгода привыкший видеть Эсфирь в бесформенной шубе или темном пальтишке, теперь от ее присутствия в квартире терял голову. Располневшая после родов, превратившаяся из подростка в стройную молодую женщину с высокой грудью, теплая, домашняя и в то же время формально ему не принадлежащая, она волновала его теперь куда сильней, чем в пору их знакомства.

До вечера первого дня Гена был подчеркнуто вежлив, до ребенка не дотрагивался и даже не смотрел в его сторону. Эсфирь не обращала на него внимания, варила кашку, гуляла, смотрела телевизор в общей комнате.

Вечером Гена решил снизойти до Эсфири и навестить ее ночью. Он был готов к некоторому моральному и физическому сопротивлению – все-таки они не спали вместе почти год, – но то, что произошло, поразило его гораздо больше, чем возможный отпор.

Эсфирь спала голой. Как только он до нее дотронулся, она изогнулась, обняла его, привлекла к себе, нашептывая пьянящие слова о том, как она скучала и ждала, какой он самый лучший на свете, ласкала его не меньше часа, не допуская завершения с его стороны. Через час, исстонавшись под ним, позволив ему проявить себя таким сексуальным гигантом, что он и сам не ожидал, выжав его до капельки, она спокойно попросила его покинуть «детскую» и через пятнадцать минут заснула. Заснула, не притворяясь, он проверял.

Утром Эсфирь пела на кухне дурацкую детскую песенку, варила кашу и разговаривала с Юленькой в коляске. Геннадий при одном только виде Эсфири почувствовал, как у него побежали мурашки по коже, и он впал в то состояние, которое противоречит гравитации.

Погуляв с ребенком, Эсфирь опять что-то готовила, полоскала, а затем гладила в общей комнате и смотрела телевизор. Ребенок вел себя прилично, не орал, не болел, ел и писал, когда положено. Геннадий попробовал было в «тихий час» подсесть поближе к отдыхавшей в гостиной Эсфири, но та попросила его посидеть около ребенка, пока она сходит в ванную. В ванной она пробыла не меньше часа. Юля в это время проснулась, долго смотрела глупыми красивыми глазами на родного папочку, беззубо улыбнулась и загукала, махая розовыми сжатыми в кулачки руками.

После ванны Эсфирь покормила ребенка, и они с Геной весь вечер осваивали мебель и ковры в квартире в различных сексуальных позах. В воскресенье Гена первый раз в жизни купил упаковку памперсов.

С возвращением родителей Эсфирь сделалась недоступной. Сказала как отрезала: «Постель только через загс». Гена выдержал неделю, после чего достал из коробки с документами паспорт, попросил маму посидеть с дочкой, и они с Эсфирью отправились в загс подавать заявление. Свадьбу играли шумную, отец Эсфири допился до зеленых чертей.

Первые годы жили как все. К этому времени поумирали генеральные секретари, развалился Союз, ввели полусухой закон. Затем умер отец Эсфири, не выдержав очередного запоя. Сразу после рождения второго ребенка, мальчика, умерла мама.

Еще через два года умер отец Геннадия, и это стало рубежом в семейных отношениях. Для Эсфири потеря свекра стала переломом всей жизни. Во-первых, Евгения Леонидовна решила переехать в бывшую квартиру родителей Эсфири, во-вторых, Геннадий, и прежде не отличавшийся ни ангельским характером, ни монашеским поведением, без родителей стал все чаще приходить домой пьяным, а то и вообще не ночевал.

Дети отца не осуждали: он к этому времени очень удачно поучаствовал в приватизации, сделался содиректором тройки фирм, купил первую иномарку и денег приносил домой больше чем достаточно. Дети гордились, что их папа «крутой», а мама красавица. Эсфирь старалась никому не жаловаться на поведение мужа. А Геннадий то пускался в загулы, то заявлялся ночью, вваливался в спальню, молча брал ее силой, а утром нудно выговаривал: мол, сама виновата, женила его на себе. Даже подарки на праздники перестал дарить – разве что букет роз и что-нибудь типа колготок.

Многочисленные скандалы и душеспасительные разговоры у постели уставшего или похмельного Гены помогали только на короткое время. Эсфирь со всех сторон слышала, как широко гуляет ее муж и скольких девок он на сегодняшний день содержит. Вместо очередного скандала она собрала вещи и ушла жить к Евгении Леонидовне, оставив детей мужу. Геннадий ожидал чего-то в этом роде, объясняться к матери не поехал, а нанял кухарку. Тогда обиделись дети и тоже переехали к бабушке.

Геннадию от их переезда стало не по себе. Может быть, это был бы выход – жить отдельно, но Геннадий, как всякий нормальный человек, любил своих детей, хотя общался с ними не часто. Он позвонил матери, и Юленька сообщила, что в этой конуре им четверым очень неудобно, Стас стесняется жить с нею в одной комнате, но домой они не вернутся из солидарности с мамой.

Геннадий почувствовал себя полным дерьмом. Он все-таки приехал к матери поговорить. Дети, увидев отца, бросились ему на шею и побежали собирать вещи для переезда. Мать не стала читать нотаций, но решительно встала на сторону Эсфири. А вот жена опять удивила Геннадия. Проанализировав ситуацию, взвесив свое положение (она тогда только-только стала заведующей библиотекой), представив, как разрыв семьи может сказаться на детях, она поставила Геннадию условие: внешне все останется, как прежде, они будут жить в одной квартире, она останется матерью и хозяйкой, но не женой. Альтернативой Эсфирь предложила развод.

Геннадий этот вариант тоже обдумывал, но он ему не подходил. Ему нравилось, что у него красивый уютный дом, хорошие, отлично воспитанные дети и что его жена умеет принять гостей, что она прекрасная хозяйка и вдобавок красавица. Новые знакомые до сих пор открывали в восхищении рот при виде ее.

Геннадий согласился на новые условия, даже сумма, которую Эсфирь потребовала на хозяйственные расходы, не шокировала его.

Все продолжалось, как прежде, только спал он в кабинете. Правда, в этом плане Эсфири не всегда удавалось выдержать характер, и она сама приходила к нему в кабинет или не выгоняла его из спальни, когда он заходил вечером по какому-нибудь хозяйственному или денежному делу. Геннадий чувствовал, когда она «доходила», и пользовался этим, любил помучить ее пару дней.

А потом в библиотеку вернулся из армии Илья. Эсфирь в первый же день съежилась от его взгляда. На второй день он слишком долго уточнял круг своих обязанностей и напросился на чай в кабинете. На третий день Эсфирь увидела, как он таскает пачки книг из новых поступлений. Илья ходил раздетый до футболки. Футболка на теле смотрелась чисто номинально, называлась борцовкой. Именно тогда Эсфирь осознала, насколько за эти годы располнел и обрюзг Геннадий. А ведь в молодости фигура у него была такая же, и накачанные мышцы, и упругая кожа, только Илья ростом повыше.

Эсфирь уже знала, что хочет этого парня. Вечером у нее был такой вид, какой бывал, когда она хотела Геннадия, но скрывала. Муж понял состояние Эсфири по-своему и пришел ночью в спальню. Эсфирь его не выгнала и была в эту ночь особенно страстной, что Геннадию очень понравилось.

Два года Эсфирь сдерживалась при виде Ильи, хотя он уже в открытую «приглашал в койку», зазывал к себе домой или звонил вечером и предлагал приехать на очередную пустую квартиру. Эсфирь покрывалась гусиной кожей от желания, кусала губы и шла к мужу в кабинет. Геннадий посмеивался над ней, но в постель приходил по первому ее зову.

Опыт измен мужу у Эсфири был небольшой, поменьше, чем у всех ее знакомых, именно поэтому она сначала не поняла, почему так сильно болит у нее живот. Она решила – оттого, что днем она хочет одного мужчину, а ночью спит с другим. Боли становились сильнее, появились выделения, и Эсфирь все-таки пошла к врачу. Врач сцепила стерильные ручки, поджала губы в складку и спросила о половых контактах. Эсфирь ошарашенно поведала, что живет уже несколько лет только с мужем. Врач подобрела, посочувствовала, написала направление в КВЖД, а мужа посоветовала припугнуть уголовной ответственностью за распространение инфекции.

Эсфирь не стала ждать, когда муж придет домой, а приехала к нему в офис. Там она бывала редко. Секретарша у мужа сидела новая, смазливая. Девушка было привстала из-за стола, собираясь остановить незнакомую ей женщину, но Эсфирь посоветовала ей: «Сиди спокойно», влетела в кабинет и попросила какого-то солидного мужчину на минутку выйти.

Геннадий смотрел на жену с недоумением: такие выходки были не в ее стиле. А Эсфирь грохнула кулаком по столу и заявила, что ей надоело быть подстилкой за последним номером у собственного мужа.

– Я только что была у врача. У меня гонорея. Врач сказала, что очередность заражения определяется элементарно, по развитию болезни, это на тот случай, если тебе придет в голову свалить вину на меня, хотя ты знаешь, что я тебе не изменяла. Ты можешь трахать всех, кого хочешь, но грязь в дом приносить ты не имел права. Я подаю на развод.

– Подожди, Эся. Я не знал… Неужели?..

Голос у мужа, как всегда, был спокойный, ровный.

– Пошел ты, Гена, на…

Эсфирь вышла из офиса, хлопнув дверью, и поехала в суд. Вечером Геннадий впервые почувствовал, что это такое, когда тебя не замечают. Не играют, не делают вид, а действительно ты для женщины, к которой привык за пятнадцать лет совместной жизни, – пустое место.

Геннадий решил подождать месяц. За это время они оба вылечились, прошли курс лечения и его новая подружка, и менеджер его предприятия, с которым она тоже встречалась. Геннадий уже соскучился по взрывному темпераменту своей жены, но Эсфирь в кабинет не заходила и не кокетничала.

Геннадий решил выдержать еще месяц. Он стал чаще встречаться со своей приятельницей, ходившей у него в фаворитках второй год… и ему очень скоро стало скучно.

Однажды, когда он не хотел уходить из спальни Эсфири, она отправилась спать в комнату дочери. На следующий день Геннадий, войдя, запер за собой дверь. Эсфирь взяла тяжелый подсвечник и пообещала пробить бывшему мужу голову. После чего напомнила, что через неделю у них суд по бракоразводному процессу.

Геннадий совершенно забыл о ее обещании подать на развод.

– К тому же у меня теперь есть другой мужчина, – добавила она.

Геннадий ошарашенно посмотрел на Эсфирь, сидевшую в кровати с тяжелым канделябром в руках.

– Ты мне много раз говорил, – продолжала она, – что я тебя женила на себе насильно. У нас почти взрослые дети. До того, как они уйдут из дома, осталось немного, ты за это время сможешь найти себе новую жену, которую выберешь сам, которая не будет бегать за тобой, как я, забыв всякий стыд.

– Эся, я в запальчивости говорил, спьяну.

– Спьяну – может быть. В запальчивости ты не бываешь… У меня все умерло к тебе. Вся моя любовь… ушла в песок. Я тогда… ну, когда бегала за тобой, была уверена, что смогу сделать нас счастливыми. Что у нас будут хорошие дети, богатый, красивый дом… Все так и вышло, только самого главного не случилось – ты не полюбил меня. А я живой человек, мне чувства нужны.

– Кто он?

– Не волнуйся, он не твоего круга, сплетен не будет. Никто даже не узнает.

– Кто он?

– Все. Разговор окончен. Иди, иначе я позову детей.

Геннадий ушел и три дня разговаривать с Эсфирью не мог. Ей было все равно. Она упивалась своей любовью, новыми ощущениями. На работе она теперь бывала через день, а через день они ездили с Ильей на его дачу, пили шампанское, не вылезая из постели. Полуглухая тетя Надя поначалу ворчала, но когда Эсфирь громким голосом призналась ей, что впервые изменяет мужу да еще абсолютно счастлива, старушка махнула на любовников рукой и при их наездах сидела у себя в комнате, смотрела телевизор.

Потом отношения стали не такими яркими, встречались Эсфирь с Ильей все реже, раза по два-три в месяц. Был случай, когда она назло ему переспала с заезжим богатым поставщиком. Илья потом долго просил ее не прерывать с поставщиком отношения. Эсфирь избила Илью – рука у нее оказалась тяжелой, – он перетерпел, и они продолжали встречаться.

Геннадий на суд не пошел, объяснил Эсфири, что она занимается глупостями. Никакого развода не будет. Он сможет надавить и на судью, и на кого надо. Если Эсфирь пойдет на принцип, то суд затянется года на три как минимум и все судебные издержки придется платить ей. К тому же детей он постарается оставить себе. Эсфирь решила: пусть все идет как идет. Илья не муж, он только любовник. Геннадий тоже не муж, он кормилец детей. Значит, она будет матерью и любовницей. Было такое в мировой литературе или нет, Эсфирь точно не помнила, но вполне могло быть.

В последние полгода отношения с Ильей испортились окончательно. Случилось то, чего не должно было случиться никогда: Илья влюбился. Влюбился в Елену, не отвечавшую ему взаимностью. Эсфирь все надеялась, что хотя бы забеременела Елена не от него, с ее-то стажем любовных романов.

Как теперь оказалось – от Ильи. Ну и ладно, она бы ему и это простила.

Эсфирь вышла из своей квартиры. Слишком пьяна, за руль ей пока нельзя. Она поймала машину и поехала к дому Людмилы. Было еще светло. Зная характер мужа – если надо, кого угодно из-под земли найдет, – Эсфирь перенесла все необходимое в спальню, в которой почти всегда были зашторены окна, улеглась поудобнее, отпила шампанского, закурила и открыла роман Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей». Дойдя до описания рук молодого любовника, она тихо заплакала, вспоминая, как была влюблена в Илью, а до этого в мужа.

Но главное – только сейчас ей стало обидно, что ее никто не любил. Восхищались, набивались в любовники, даже покупали, но не любили.

А говорят, что каждого человека обязательно кто-нибудь любит. Обязательно. Иногда это на всю жизнь, иногда на месяц, но даже самого некрасивого или неумного кто-то любит, или любил, или полюбит… Неужели она пропустила такого человека?