Текст книги "Последний машинист"

Автор книги: Юлия Плотникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Юлия Плотникова
Последний машинист

I Гусь

– Демон! Демо-о-он! Он смотрит на нас! Смо-о-отрит!

Люди начали оглядываться на старика в костюме. У него был портфель в руках. Респиратор беспомощно валялся под ногами.

– Он смотрит на всех! Следит, совращает! Это все он! Он! Он! Он! – и тычет пальцем в небо.

– Старик, это просто туча, – пытается образумить его прохожий. Не видит, что уже поздно.

– Это глаз демона! Он пробрался туда, на Не-е-е-ебо! Мы все умрем, нас покарают! Покараю-ю-ю-ют!

Минуты через три подъехала белая машина. Санитары подняли с колен старика, вкололи ему что-то. Увезли.

Очередной фанатик. В последнее время их становится все больше.

Ляле было пятнадцать, когда началась эпидемия. Она помнила, как все было. Как в новостях начали говорить о новом вирусе, от которого нет лекарства. Тогда никто не осознавал серьезность происходящего. Обсуждали на кухнях, винили во всем правительство. Но никто не думал, до чего может дойти. Массовые смерти, голод, падение экономики, войны. Мир изменился до неузнаваемости. Ляля часто вспоминала свое детство и не могла понять, правда ли тогда все было проще, чем сейчас, или это искаженность детского восприятия. Дети все воспринимают по-своему. Возможно, и тогда было плохо. Но сейчас хуже, Ляля так считала.

За спиной зашуршали ботинки по сухому газону и веточкам. С нелепыми задержками.

– Привет, Гусь.

– Жаль, не удалось подкрасться. Что рисуешь?

Гусь был старше, но глупее. Он любил дурачиться. Ляля считала дурачество кощунством; люди умирали. Весь мир сошел с ума. Раньше Ляля любила кривляться, забавно пищать и передразнивать телевизор; раньше Лялю звали не Лялей и город ее назывался по-другому, и страна. Ляля жила в Громоре; в год Всеобщего Переименования ее родной город получил такое название. Громор – провинция Корории. Сперва эти названия казались абсурдной шуткой, но люди привыкли.

– Разве не видно? – устало спросила Ляля, отходя от мольберта, оценивая свою работу и давая Гусю оценить ее.

– Что-то очень красивое, – Гусь довольно расплылся своей неумной улыбкой.

– Выкрутился. Молодец.

Для справки, это был не пейзаж. Три глаза на одном лице без левого уха. Убожество. Оригинальность. Авторство. Три гласных. УОА. Уоа. Уоа. Как звуки, издаваемые гориллой. Как они называются? Рев? Крик? Точно не карканье.

Отец заставляет Лялю рисовать в парке, хотя знает, что дома она будет переделывать; она впустую тратит дорогую краску. Он говорит, нужно, чтоб все видели, что Ляля работает. В ПОХ особенно. Быть членом ПОХ почетно (хоть Гусь и смеется, когда слышит это словосочетание: «член ПОХ»). И жизненно необходимо.

Не так давно от одного только предположения, что своими художествами и бездарными записочками Ляля будет обеспечивать всю семью, у ее отца случился бы приступ. Приступ, в общем-то, с ним и случился; поэтому Ляля зарабатывала. Отец был человеком рабочим; не понимающим искусство. А тут такое. В период всеобщей бедности и нараставшей ужасающими темпами безработицы Ляля потугами искусства содержала семью. Она вступила в ПОХ (Партия Объединенных Художников) в шестнадцать лет и в ПОП (Партия Объединенных Поэтов) – в семнадцать. Эти организации заняли лидирующие позиции. Треть профессий вымерла; половину рабочих заменили машинами. Только художники и поэты были незаменимы. Правительство Верховного Правителя Тенора щедро спонсировало их. Верховный Правитель Тенор был убежден, что искусстники (похоже на «искусники») удержат человечество над пропастью деградации. А если нет: либо второе поколение Homo sapiens, либо инопланетная раса увидят творения Нашей эры и поймут, насколько хорош был человек когда-то.

– Помочь собрать краски? – спросил Гусь и потянулся к вещам. – Может, отнести мольберт?

– Нет! Не трогай! Мне нужно работать. Как я их, по-твоему, обработаю?

– Знаешь, тебе стоит относиться к этому чуточку проще.

– К чему? К здоровью? К жизни моей? К жизни родителей? К чему именно, Гусь?

Гусь потупился.

– Многие уже не соблюдают.

– И умирают. Или заражают других. И тогда они уже умирают.

Спорить не стал. Знает, не переспорить.

Гусь был последним машинистом. Раньше Ляле это прозвание казалось очень романтичным. Раньше она вздыхала: «Ах, мой последний машинист!» Ляля поморщилась. Гусь работал на железной дороге. Он, что очевидно, был машинистом. С приходом эпидемии поезда встали. Туризм был запрещен законом, для деловых людей хватило одного экспресса. Его вел Гусь. Последний машинист последнего пассажирского поезда Корории. Поезд Громор-Двомор. Как же нелепо это звучит…

Грузы возили новые модели. У них не было зада и переда. Шесть поездов с огромной скоростью ездили туда-сюда; каждый по своим рельсам. Как сломанные детские машинки или механизм какой-то странной бесполезной машины (бесполезной, если не вдуматься).

– Я долго думал над этой шуткой и…

– Не сомневаюсь.

Гусь не понял. Они сидели на скамейке. Была осень. Ляля не смотрела на Гуся.

– В чем не сомневаешься, Ляша?

– В том, что долго думал. И я просила не называть меня так.

– Тебе же нравилось это прозвище…

– Нет. Оно мне никогда не нравилось. Сначала оно вызывало смущение, теперь – раздражение. Не называй меня так. Говори свою шутку, а то уже четыре часа, мне пора домой.

Добавка о позднем часе не смягчила грубость сказанного. Возможно, Ляля и не хотела ее смягчать. В последнее время ей доставляло удовольствие говорить Гусю грубости и колкости; он их не замечал и не понимал.

Гусь встрепенулся, почесал затылок; защитная маска не скрывала, что он смеялся и от этого не мог начать говорить. Глаза Ляли совершили круиз к верхним векам.

– Видела ведь механические поезда? – спросил он, квакая от смеха.

– ММ-1-А? Да, видела. И что?

– Они ходят туда-сюда. Видела? Туда-сюда? И через туннели тоже туда-сюда. Видела?

Гусь исходил слюной и хрюкал от недержания смеха.

– Видела. И что?

– Я назвал их «сексуальными».

И начал хохотать. Ляля выждала. Дала Гусю просмеяться.

– Эта вся шутка? – спросила Ляля.

– Ну да, – Гусь удивился, что Ляле не понравилась шутка, решил, что она просто не поняла, и повторил, двигая правой рукой туда-сюда в кольце левого локтя. – Ну, сексуальный поезд. Туда-сюда.

И заржал. Ляля не любила это выражение, но Гусь ржал. «Какой же у него тупой смех», – подумала Ляля, тяжело вздыхая.

Бывает такое, что человек раздражает другого человека, ничего для этого не делая. Гусь был хорошим парнем и хорошо относился к Ляле. Гусь даже любил Лялю; по крайней мере, он так говорил. Ляля не считала, что человек с таким низким интеллектом способен на высокие чувства вообще. Ляля презирала Гуся и презирала себя за это.

– Ты сегодня какая-то грустная, – заметил Гусь. – Расстроилась, что картина не получилась?

Ляля дернулась. Такого вопроса она не ожидала.

– А что не так с картиной? – возмутилась Ляля.

Ей самой картина не нравилась, но это было ее мнение. Он не имел права судить ее искусство, он слишком слабоумен для этого. Нам всегда неприятно слышать правду, даже если знаем ее. Когда человек говорит: «Я не справился!», он ждет утешений и уверений в обратном, а не: «Да, это так, ты не справился».

– Она явно не удалась. Ты так быстро собрала краски, накричала на меня. Да и ты явно обсчиталась, глаз должно быть два, а не три, глупенькая, – и добродушно хохотнул. Знает, что у Ляли были проблемы со счетом в школе. Она просто не могла удерживать цифры в голове.

– Третий глаз – это глаз души, символ ума и просветления, – проскрипела Ляля. Ее трясло от обиды. – Но что ты знаешь об уме? Ничего! Безмозглое, тупое животное с тупыми шуточками!

Ее пробило на писк. Ляля подпрыгнула со скамейки, на которой они сидели, и кричала, прыская слюной; целый водопад стекал ей на подбородок, по стенкам защитной маски.

Однажды у них уже случался спор из-за картины. Полтора года назад. Учредители ПОХ выпросили у Правительства Тенора здание для выставочного зала. Главным экспонатом был пейзаж Ла-Паса Столичного – минималистичный постпостмодернизм. Это были яркие домики под облачным небом. Простовато, наивно, оптимистично. Ляля выпросила билет для Гуся. Что он сказал? «Неплохо». Неплохо! Кумир, идол современного искусства – неплохо!

Тогда Ляля решила, что Гусь – приверженец классического искусства. Но он считал Микеланджело хозяином пиццерии на пятой улице.

Развенчание образа – так это называла Ляля. При первой их встрече Гусь умудрился произвести необычайно сильное впечатление на Лялю. Она считала его умнейшим и остроумнейшим человеком. Он не понимал ее шутки – она считала глупой себя и мечтала набраться мудрости у Гуся; он говорил несвязные вещи – она искала связи во всем; он говорил очевидную чушь – она видела в этой чуши тайные смыслы и символы. И так далее, и так далее, и так далее. Когда Ляля осознала, насколько она ошиблась, ей стало гадко. Гадко на душе оттого, что она считала кретина гением.

Ляля встала, уверено сунула раскладной мольберт подмышку, закинула сумку с красками на плечо, подцепила пальцами подрамник «неудавшейся» картины.

– Мы больше не увидимся, Гусь.

– Это из-за того, что я сказал?

– Да.

– Прости, я, – он опешил, если он знал, что значит «опешить», – я не знал, что третий глаз…

– Глаз здесь ни при чем, Гусь. Спасибо тебе за все. Прости, что потратила твое время. Мы больше не увидимся. Прощай.

Слова сказались сами собой. Ляля много раз проговаривала их по ночам и прокручивала в голове днем, когда видела Гуся. Почему она раньше не сказала их? Она боялась. Боялась остаться одна; боялась, что больше никто не полюбит ее; боялась, что Бог накажет ее за такое отношение, и Ляля умрет совсем одна, сожалея о расставании с Гусем. Ляля боялась, что Гусь окажется умным; что это она на самом деле глупая, а он – гений, и все вокруг понимают это, смеются над ней и недоумевают, что Великий Гусь нашел в ней. Она боялась услышать за спиной ехидные шепотки: «Наконец маэстро бросил эту дуреху! Она же ничего не понимает и считает себя умнее всех! И краситься она не умеет. А вы чуете, как неприятно от нее пахнет? А эта одежда, фу! И что маэстро нашел в ней?» Но Ляля сделала семь шагов, а шепотков не было слышно.

Сколько еще это терпеть? И зачем? Ляля порой представляла, что было бы, если бы Гусь женился на ней, они прожили бы вместе десять лет и породили на свет таких же глупых Гусят Гусевичей. И тогда Ляле пришлось бы бежать, спешно бросая не только влюбленного постаревшего Гуся, но и собственных дитяток. А рано или поздно Ляля сбежала бы. Так зачем оттягивать и делать несчастными сиротами двоих-троих Гусят?

Ляля много думала. Гусь всегда советовал ей «быть проще». Гусь не пошел за ней, даже на прощание ничего не крикнул. Он молча сидел, пытаясь понять, что произошло.

II Ментол

С каждым днем в парке все меньше живых. Только деревья живые и распиленные, и слепленные в редкие скамейки возле жухлых клумб. Люди перестали видеть какой-либо смысл в беспечной прогулке на свежем воздухе в респираторах. В открытые (во всех смыслах) лица уже не посмотришь; не пообнимаешься с партнером за деревом или с самим деревом, если партнера нет. Дорожки размечены на маршруты, чтобы никто, не дай бог, не столкнулся, что может привести к излишним соприкосновениям, охам и заражениям.

В парке могло находиться не больше тринадцати человек. По бесплатному пропуску можно пройти раз в неделю. Члены ПОП и ПОХ ограничений не имели. Им нужно вдохновение. Ментол, что-то навроде старосты в группе, выпросил эти самые разрешения. Он долго бегал по всем Семи департаментам, пока в последнем из них не устроил скандал по причине того, что он, именитейший поэт, бегает тут, рискуя здоровьем и блестящим умом, который, быть может, прославит нацию!

Ментол был человеком тяжелым; очень, очень высоким и очень, очень толстым. Но умным, с мясистым носом и голубыми глазами.

– А ты, Ляля, не работаешь, – так он поздоровался. Ляля сидела на скамейке а-ля визави только из грубого дерева и с перегородкой. На ней неделю назад она попрощалась с Гусем раз и навсегда.

Ментол сел. Дерево под ним жалостливо скрипнуло.

– Мне нужно вдохновение, – тихо сказала Ляля. У нее были волосы до пояса, но она собирала их в тугой пучок и носила сетку, чтобы не занести заразы в дом. – Зачем мне неограниченный пропуск, если я не могу вдохновляться?

– Ты можешь вдохновляться, сколько душе угодно. Важно, чтоб это помогало. А тебе, видать, не помогает, раз ты на три дня задерживаешь сдачу. Ты подводишь меня. Сегодня уже среда, Ляля.

– Знаю.

Ментол тяжело вздохнул. Из-за избыточного веса и массивного подбородка ему всегда было тяжело дышать, но в этом вздохе были и озабоченность, и беспокойство, и устлалось, и что-то еще.

– Если бы Скворец из Пятого так не любил твои картины, я бы погнал тебя уже давно.

– Знаю.

От этого ее «знаю» Ментолу еще больше хотелось ворчать и поучать.

– Я все понимаю, ты там и здесь, и пока ты справлялась, но сейчас либо бери себя в руки и работай, либо я выгоню тебя. Ляля, – он погрозил мягким пальцем, похожим на сосиску, – я вышвырну тебя из ПОП, клянусь тебе.

– Знаю.

Он помолчал, смотря на прохожих. Раньше, сидя вот так вот в парке, можно было черпать и черпать вдохновение. Находить интересные образы. «Списывать людей». Шел-шел человек и вот, он на бумаге. Сейчас все люди безлики. И есть только три типажа: кто соблюдает, кто не соблюдает и кто не выдержал (то бишь фанатики). Ментол раньше не соблюдал. Потом его жена заразилась и умерла. А потом сестра и мать. Предположительно, они заразились как раз на похоронах Ментоловой жены.

Ляля сидела с сигаретой. Пепел осыпался на асфальт, на жухлые листья. Лялины пальцы дрожали; колено под локтем дергалось вверх-вниз; посади на него ребенка – он прыгал бы по кочкам, задорнее некуда; но на Лялиных коленях не было ребенка.

Ляля изредка подносила сигарету к лицу, к респиратору.

– Зачем ты это делаешь? – нервно спросил Ментол.

– Когда мне было пятнадцать, я втайне от мамы мечтала, что когда-нибудь начну курить, стану загадочной дамой с опаловым мундштуком, – Ляля усмехнулась. – Да, было время. Но началась эпидемия. Карантин. На улице я не могу снять респиратор, а дома – мама со слабыми легкими. Вот и сижу тут. Как дура.

– Ну почему сразу «как дура»? Я бы сказал, как загадочная дама, но, цык, – он цыкнул языком, – без мундштука. Хочешь, на день рождения подарю?

Ляля благодарно улыбнулась. Она несколько дней не могла заставить себя улыбнуться. Слишком устала. Опять бессонница.

– Не стоит, Ментол. Спасибо.

Ляля выбросила окурок. Хотела достать еще; кончились. Для Ляли важно было знать, что она может закурить. Что у нее есть сигареты. Она умеет пользоваться зажигалкой и прятать сигареты от мамы. Она готова. Если сейчас по радио объявят: «Вирус не страшен!! Снимайте маски!!», Ляля тут же закурит. Иногда возможность (даже сугубо гипотетичная) совершения действия в стократ ценнее, чем само это действие. Ляля грезила о табаке. И у нее был табак. Это успокаивало. Даже если она никогда в жизни его не попробует. Или попробует, и он не понравится. Или понравится, она будет курить и умрет от рака легких. Возможность действия и иллюзия добровольного выбора.

– Я пожалею о том, что спросил, но все-таки спрошу, – начал Ментол и прочистил горло. – Как там Гусь поживает?

– Причем здесь Гусь? – огрызнулась Ляля.

– Я знаю тебя семь лет, Ляля. И ты никогда не отлыниваешь от работы. А сейчас ты делаешь именно это, ты занимаешь не чем иным, как отлыниваем. Либо кто-то у тебя умер (а это не так, я звонил твоей матери), либо что-то с Гусем. Так что у вас там?

– Мы больше не увидимся.

Ментол закрыл глаза, одиннадцать секунд думал.

– Инициатор?

– Я.

– Почему?

– Наша встреча была ошибкой.

– Все вы так говорите.

– Правда, наша встреча была ошибкой. Я приняла его за другого.

Ментол поднял бровь. Забавно наблюдать за тем, как, за неимением челюсти, вся мимика мигрировала на лоб.

– Помнишь тот вечер у Совы? В честь пятилетия ПОП?

– Помню, – Ментол поморщился. Он не понимал, чем отличаются «вечера» от «партийных собраний», если нет закусок.

– Ты тогда пригласил Пагубу, помнишь?

– Припоминаю, – поморщился еще больше (можно сказать, сморщился) Ментол. – Да, вспомнил. Я бегал за ним сорок дней, а он повесился точь-точь в день выступления. Гаденыш.

– Да-да, я про него. Но тогда мы не знали, что Пагуба повесился, и ждали его. Вернее, гадали, пришел он или его ждать, все же в масках, все незнакомые.

– К чему ты клонишь?

– Мята написала элегию о поезде, едущем сквозь время, помнишь?

Ментол сморщился уже, как поевший лимона. Он недолюбливал Мяту, а Мята недолюбливала его. Мята считала, что Ментол украл ее стиль, украл его грубо и неумело, сделав его более жестким и мужицким. Ментол в ответ на клевету написал весьма колкий фельетон о бедняке, который отравился листом мяты. Оскорбленная Мята закатила скандал, хотя всегда была миролюбивой и добродушной.

Мята была влюблена в Ментола последние шесть лет, но он не знал этого. Сначала Ментол был слишком крут и недоступен, потом женат, потом убит горем вдовства.

– Мята – поэтесса, которая любит точность, – продолжала Ляля. – Ей нужны были всякие термины, уточнения и проч. С этим ей, за скромную плату, помог Гусь. В благодарность (сверх денежной платы) она дала ему приглашение на выступление Пагубы.

– Ты приняла его за Пагубу? – подпрыгнул Ментол. Сел. Подумал. Расхохотался. – Он же тупой, как пробка, хоть я и не люблю это выражение. Но он тупой, как пробка, Ляля. И тупее мало кто может быть. Возможно, морская губка. Или кухонная. – Он хохотнул. – Как тебя угораздило, Ляля? Пагуба же умный красавчик-аристократ, а Гусь…

– Того же роста и брюнет.

– Ну да. Спутала аристократичную утонченную щуплость с голодной рабочей худобой – бывает со всеми. Ну подошла ты к нему, а дальше-то как? Он же говорил, да? Если да, то я не понимаю, как ты ничего не заподозрила.

– Я слышала, Пагуба саркастичный и харизматичный.

Ляля улыбнулась, поводя плечами.

– У Гуся смех как у касатки, Ляля.

– Знаю.

Ляля помрачнела, задумалась.

– А почему он Гусь вообще? – спросил с любопытством Ментол. – Почему так назвался? Ты не спрашивала?

– В детстве его цапнул гусь за ляжку, хотя не за ляжку, там выше и не сзади, в общем, не хочу говорить об этом.

– Гм, а ведь это объясняет его противный смех.

Ляля прыснула. Ментол поддержал. Они долго смеялись, чем вызывали недопонимание у мрачных редких прохожих. Сейчас все мрачные.

– А почему ты Ментол? – спросила Ляля, просмеявшись.

– Моя бабуля обожала ментоловые карамельки. Я их в детстве как-то попробовал, так чуть не задохнулся, – Ментол улыбнулся воспоминаниям. – Это от нее у меня такое брюшко, – похлопал себя по свитеру. – И ей я посвятил свое первое стихотворение. Да… А ты почему Ляля? И почему подписываешься уменьшительным «Лялька»? Ляля красивее же.

– Потому что я маленькое слабое существо, которое ничего не может. Я вижу все, что происходит вокруг меня, но ничего не могу сделать. Могу только плакать и звать мамочку, чтобы она помогла мне. Я хочу есть и пить, но не могу сама себя накормить. Я хочу ходить, но не чувствую земли под ногами. Порой мне кажется, что я даже не могу поднять собственную голову, чтобы посмотреть на свое слабое тельце.

– Угу. А я назвался в честь бабулиной конфетки.

Они посмотрели друг на друга и расхохотались.

Удивительно, как быстро человек способен забыться. И привыкнуть. Зараженные массово умирают в мучениях, их тела сжигают и пепел утилизируют, чтобы избежать распространения заразы; люди потеряли веру и в Бога, и в Человека, а в такие нелегкие времена жизненно необходимо во что-то верить. Фанатиков становится все больше. Никто не знает, откуда взялось такое название для безумцев. Ведь это убежденные атеисты, которые, идя обычным днем по улице, видят что-то такое (в любом силуэте – на облаке, тени от дерева, собаке, опавшем листе), отчего они сходят с ума. Фанатиков все больше. А Ментол и Ляля смеялись. И многие в эту самую минуту смеялись, веселились, занимались любовью. Возможно, где-то родился ребенок. Удивительно, как быстро человек приспосабливается.

– Знаешь, – начала Ляля, – Эрнест Хемингуэй писал: «Продаются детские ботиночки. Не ношенные». Это не выходит у меня из головы третьи сутки. Это же несколько слов, а столько боли…

– А что больного-то?

Ляля удивилась.

– Ребенок умер.

– С чего ты взяла?

– Отец купил ботинки, но его ребенок умер или вообще не родился. И убитый горем отец продает вещи мертвого дитя. В этом, по-твоему, нет боли?

– Или же в счастливой семье два любящих родителя воспитали вредину, которой не понравились те ботинки, которые ей купили. И теперь эти ботинки надо продать, чтобы купить казюлечке-вреднюлечке новые. С моей сестрой так было постоянно, – Ментол сжал кулаки. Разжал. – И зачем во всем сразу искать трагедию?

Ляля задумалась, не ответила.

Все началось в школе. На уроке музыки. Да, нелогично. Лялин класс получил необычное для музыкального предмета задание. Небольшая предыстория этого задания: не любящая детей учительница, страдающая от приливов, устала от тех звуков, которые "эти умирающие лебеди" из 4А пытаются выдать за пение. Она придумала задание интересное и, самое главное, дарующие тишину (вернее, ограниченные шумы корпящего над заданием класса: шуршание бумаги, падение карандаша, перешептывание, нудайсписание и т.п.). Задание было таким: напишите, что вы представляете, слушая этот марш. Они послушали марш. И Лялю понесло. Она написала о заплутавшем отряде грибочков в рыжих шапках (она написала «шапках», а не «шляпках», потому что всегда считала, что шляпки у грибов больше похожи на шапки, а не шляпки). Отряд грибов в рыжих шапках (!) заблудился в разросшейся траве, когда маршировал навстречу процессии Его Величества Короля Леса. И так живенько все это описала Ляля, что получила лучшую оценку в классе. Четверку. Для Ляли это была настоящая радость. Мама и папа гордились ей. То – Лялин первый литературный успех. Дебют – и сразу триумф. В тот день Ляля поняла, что хочет писать.

Спустя много лет, страдая от творческого (да и личностного) кризиса, Ляля пыталась вспомнить, что именно тогда написала и что именно перед этим послушала. Она помнила, то был марш. Она помнила жирнобокую, но очень мелкую, в углу страницы, четверку. Помнила кухню, когда родители хвалили. Помнила, как представляла марш грибов. Она помнила, что ей удалось написать лучшее в классе сочинение. Но не помнила главного. Она не помнила, как ей удалось написать лучшее в классе сочинение.

Ее сочинение поместили в школьную стенгазету. Его даже отметили на заседании школьного литературного кружка. На нем было, правда, всего четыре человека. Четыре человека обсуждали четверку четвероклассница (четыре Ч). Руководила собранием Цапля (тогда ее звали не так, но это не имеет значения). Цапля тогда училась в старших классах. Цапля – сестра Ментола; и когда он набирал команду ПОП, она вспомнила о милой девочке с косичками и ее сочинении.

Ляля получила место в ПОП (никто не приписывает «е» на конце) благодаря детскому сочинению. Благодаря тридцати трем словам (в семь простых предложений). Ляля считала нечестным, что получила место так. Но спорить не стала; не в том положении была. Ляле нужны были деньги (ПОП щедро платит) и слава. Ляля хотела славы. Хотя понимала, что славы не заслужила. Та маленькая девочка, что писала о грибочках, была другим человеком. Ее даже звали по-другому. Та талантливая, заслуживающая почетного места в Партии Объеденных Поэтов девочка была другим человеком – другим человеком, за которого приняли Лялю.

«У тебя синдром самозванца, – как-то сказал ей Ментол. – Но ты заслужила то, что имеешь. Насчет большего не знаю. Но пока – ты на своем месте». Но Ляля не чувствовала себя на месте. Иногда. А иногда чувствовала. Иногда она была уверена, что Судьбой (Предназначением, Роком или как еще назвать) Партия Объединенных Поэтов была создана только для того, чтобы Ляля вступила в нее.

– Прости, что подвожу, – сказала Ляля. – Ты же знаешь, я ответственная. Я все напишу, все сдам. Мне нужно немного времени, вот и все.

– Творческий кризис?

– Не знаю… Такого со мной раньше не было. Раньше моим главным страхом был дефицит идей. Сейчас – и идеи вроде как есть, но писать не могу. Не хочу снова хоронить своих детищ.

– Меня не было три дня, Ляля, а ты успела забеременеть, выносить, родить и похоронить, – Ментол одобрительно кивал, почесывая подбородок, – быстро ты, мать, быстро. Работала бы с такой же скоростью, цены бы тебе не было.

Ляля смотрела на него. Сарказм, благодарность, обидулька, дружба, ненависть, уважение – глаза.

– Продолжай.

– Спасибо, – Ляля подождала, не скажет ли чего Ментол. Не сказал. Продолжила: – Я устала хоронить персонажей. Они мне как дети, Ментол, ты сам пишешь, ты понимаешь меня. Я – их мать. Я вынашиваю их, я пишу (то бишь рожаю) их. У меня бывали выкидыши. Когда я начинала продумывать и бросала героев на уровне задумки. Я делала аборты, когда ты говорил, что не время для экспериментов, у нас делегаты из столицы, проверка. Не всех их я вынашиваю девять месяцев, но все же. Я взращиваю их, воспитываю – дорабатываю, корректирую. С каждым словом, с каждым готовым предложением я чувствую, что и сама расту. Чувствую. Что я небесполезна. Что я делаю что-то. А потом, когда понимаю, что они, мои идеи, мои герои, мои дети, прекрасны и зрелы – убиваю. Отрываю от сердца навсегда. И забываю. Самое ужасное – я забываю. Ставлю точку за последним словом – и все, прощай. Иногда я достаю журналы, листаю вырезки со старыми работами и дивлюсь, что это мое. Что я когда-то писала это. Что я когда-то жила этим. То, что попадает в печать, – уже не мое. Это Партии. Но не мое. Я будто продаю своих детей чужим людям ради обеспеченной жизни.

Ментол молчал. Он оперся на локти. И слушал. С усталыми глазами.

– Что-нибудь скажешь?

Ментол покряхтел.

– Мде, Ляля. Так ты и меня загонишь в депрессию. Или чего хуже – кризис. В депрессии писать можно. В кризисе – нет. Будь чуть проще, Ляля. Твои персонажи не у цыган, а в надежных руках. Они – достояния громорского искусства.

– Быть проще… Так всегда говорил Гусь.

Ляля хотела создать что-то великое. Ляля чувствовала, что в ней есть потенциал. Во время смуты, потерянности и безоружности перед неординарным такие, как Ляля, прославляются. Такие, как Рафаэль, могут себе позволить быть признанными гениями в любое время (ведь они и есть гении в любое время), таким, как Ляля, нужен случай, нужна стратегия. Порой Ляля считала себя бездарностью. Порой грезила о почетном месте в школьных учебниках. И местом этим была не надпись: «Училка – дура!!», а важнейшая (желательно: огромнейшая, восхваляющая) глава; хотя на малюсенький параграф Ляля бы тоже согласилась.

– Ты знаешь моностих Брюсова? – спросила Ляля. – «О закрой свои бледные ноги». Его-то глубину ты не посмеешь отрицать. Я же знаю, ты обожаешь Брюсова. Это одна строчка, но смысла в ней в миллион раз больше, чем во всех сборниках ПОП. Большинство критиков говорит о словах Иуды. Я думаю о несчастной любви, которая приносит одни лишь страдания. О греховной связи, измене. Сомнениях. Пять слов (и одно из них – буква) – а сколько мысли! ПОП и не снилось такое.

– Мы хоть что-то делаем. Хватаемся за искусство, чтобы вытащить из глубокой ямы быт, –Ментол крякнул, тяжело поднимаясь. Немного прошелся, зацепив руки за спиной. – Конечно, мы не классики, но и обстановочка похуже стала, кхе-кхе, – полная дама отскочила от его тучного тела на газон. Ментол шел не по маршруту. – Кто знает, возможно, через много-много лет наши потомки будут читать наши стихи и говорить, что мы гении. Находить смысл, которого нет. Мы станем причиной распрей литературоведов и полем для чернильных усов в школьных учебниках.

– От этого еще страшнее.

– Возможно.

«Интересно: я начала этот разговор, чтобы убедить себя в том, что беседа с умным человеком приятнее, чем с глупым, или я просто хочу говорить? Что если я обманываю себя, стараясь оправдать необдуманный поступок?» – думала Ляля. Мысли давались с болью. Все мысли проходили болезненно. Ее тошнило.

Ляля была некрасивой. И, что называется, «несвежей». Респиратор скрывал утонченные черты лица; волосы были прижаты старческой защитной сеткой (которая больше походила на безвкусный чепец). Глаза Ляли потускнели. Желтоватый лоб и мешки под глазами старили.

– Ляля, сколько тебе лет? – вдруг спросил Ментол, живенько плюхаясь на перекладину между сиденьями скамьи. Ляля только сейчас заметила, что они похожи на детские качели, которые, в свою очередь, похожи на игрушечные весы.

– Неожиданный вопрос.

Ляля вжалась в спинку скамьи. Ей было непривычно, что Ментол сидел так близко (на расстоянии вытянутой руки, всего одной!).

– Я вдруг понял, что тебе тридцати нет. Я прав? Цифру можешь не называть, только скажи, прав я или нет. Я ведь прав?

Ляля кивнула. Медленно, внимательно следя за каждой складкой Ментолова лба.

– Я думал, тебе сорок, – честно сказал Ментол.

– На комплимент не похоже.

– А это не он, Ляля. Я думал, тебе сорок. Ты плохо выглядишь. Не обижайся, – быстро добавил он. – Ты пишешь о болезнях и одиночестве…

– Сейчас эпидемия и мне одиноко.

– А я пишу о лете, детстве и лесном чудо-юде. А мне взаправду сорок.

– Тебе сорок три, – поправила Ляля.

– А тебе?

– Двадцать два.

Ментол встал, походил, сел на скамейку. Он был слишком широк для сиденья-коробочки. Либо пальто не влезало, либо бока выпирали из декоративных деревянных щелей.

– Может, возьмешь отгул? – спросил он и тут же возразил себе: – Нет, конечно, нет. Тебя выгонят. Я сам тебя выгоню. Отгул она захотела, – он цыкнул с возмущением. Задумался. – Может, стоит выбрать что-то одно? Либо ПОП, либо ПОХ. Выбирай ПОП, подниму жалованье.

– Я не собираюсь выбирать.

– Рано или поздно придется. Нельзя развить два таланта. Возможно, можно. Но тебе. Не усидишь на двух стульях. Ты не выдержишь, прости за правду.

Ментол встал. Хотел попрощаться, но ушел, ничего не сказав. Он дважды обернулся и, предположительно (маска на лице сдвинулась), открыл рот, чтоб сказать-таки что-нибудь. Но он ничего не сказал.

Ляля не выдержала, побежала за Ментолом.

– Ментол! Ментол, подожди!

Ментол встал, подождал.

– Я ведь правильно поступила? – с мольбой спросила запыхавшаяся Ляля. Глаза у нее были мокрыми.

Ментол не стал переспрашивать, о чем она говорила. Он догадался.

– Да. Конечно.

– Спасибо, – всхлипнула Ляля. – Мне нужно было это услышать.

Вдалеке залаяла большая черная собака. Ментол уже ушел. Хозяин сдерживал пса, хватаясь обеими руками за ошейник и оттаскивая его от упавшего обмочившегося фанатика.