Текст книги "Женский декамерон"

Автор книги: Юлия Вознесенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

История четвертая,

рассказанная номенклатурщицей Валентиной и продолжающая начатую Наташей тему о том, как легко расправиться с соперницей в своем доме

Была у меня подружка Тамарочка. Работала она машинисткой в одном ленинградском журнале и сама стишки пописывала. Настоящая питерская интеллектуалочка, вся из себя изящная, разными литературными именами напичканная с детства и прехорошенькая. Худенькая и бледненькая, но это ей шло. Почему-то мы с ней подружились, хоть и очень разные были. Жила она с родителями, те ее в строгости воспитывали, но Тамарочка была вполне современная девушка: если в кого влюблялась, то тут же и жить с ним начинала, без долгих размышлений на этот счет. Нет, грязи за ней не водилось, но взгляды были свободные. Замуж она не торопилась, ее больше увлекала романтика встреч, увлечений, а потом страданий и разрывов. Тем и жила. И вот как-то влюбилась она в очередной раз, но, похоже, серьезнее, чем обычно. Стала поговаривать о доме, о семье. Ну, думаю, девка за ум берется, давно пора. Я ей только хорошего желала, но она мало меня слушала. В душе она меня считала мещанкой, я это видела. А еще она думала, что как женщина я рядом с ней – нуль на толстых ножках, куда мне до нее! Это ее устраивало: она считала, что я своей «заземленностью», как она выражалась, не стесняясь, оттеняю ее тонкую одухотворенность. На этом вот она и погорела, голубушка.

Как-то моего мужа услали в командировку на целый месяц. Дело было летом. Я скучаю, естественно. В квартире одной тошно, на дачу поеду одна – там и того тошнее. Пожаловалась как-то Тамарочке, а она мне и говорит:

– Валюша, какая удача! Нам с Юриком негде жить, не можем комнату найти. Давай мы к тебе на месяц поселимся? Тебе веселее, а я его помаленьку приучу к семейной жизни, к домашнему теплу.

– Тамарочка, так ведь чужое тепло плохо греет. Да и неудобно: я как-никак тоже молодая женщина, вдруг он начнет на меня поглядывать, а ты станешь ревновать?

Тут моя Тамарочка улыбнулась тихонько. Да так улыбнулась, что улыбочка эта ее тонкая меня по сердцу резанула. Так и послышалось мне за ней: «К тебе-то ревновать? Погляди на себя в зеркало, деревенщина». Но вслух она сказала иначе:

– Ах, Валюша! Об этом я совсем не беспокоюсь. Ты совершенно не в его стиле. Он художник, из петербургской семьи художников и искусствоведов. Так что там совсем другая ментальность!

– Ну, ладненько, веди сюда свою ментальность. Но только потом, чур, если что, на меня не жалуйся!

Шутя будто бы говорю, а сама думаю: «Ну, погоди, подружка!»

На другой же день она со своим дружком ко мне и переехала. У нее чемодан с нарядами да сумочка со стишками, а у него холсты и краски. Я им на время кабинет мужа уступила. В комнате почти ничего не трогала, но одну вещь все-таки сделала, и с умыслом: Я ведь и вправду деревенская, родители, то есть, оба из деревни в город пробились, а я уж тут родилась. Но с деревней родной мы связи не теряли, каждый год под Вологду ездили отдыхать, к родне. И тамошние бабки надарили мне всяких разных кружев. Ох, милые женщины, как там у нас когда-то плели кружева! Теперь, правда, уже не то, халтурят на заграницу и только. А моя родная бабка плела до той поры, пока не ослепла над работой. И было у меня огромное кружевное покрывало на кровать, красоты необыкновенной. Серое, из неотбеленной нитки, а рисунок на нем совсем простенький: лужок, на нем мальчишечка деревенский гусей пасет, а рядом девочка плетет венок. Покрывало это бабка себе когда-то в приданое сплела, а потом мне подарила. Я хранила его в шкафу, муж стелить не разрешал – не модное. А туг я решила проверить, смыслит ли Тамарочкин художник в простой красоте или он такой же, как она, только по модерну мастак? Повесила я это покрывало на стенку, как ковер. Обои у нас в кабинете под дерево были, импортные, и как раз подошли под бабкино кружево. Сняла я и нейлоновые занавески с окна, а взамен повесила теткино подаренье: кружевные, домашней работы, и тоже с рисунком – на них зимний лес и снежинки сплетены были. А еще достала я глиняный большой горшок, в котором огурцы солила мужу на закуску. Вместо вазы для цветов. Хотела специально на рынок съездить за цветами, а потом сообразила. Я как раз перед тем на даче побывала и привезла два подсолнуха. Они у меня в кухне висели, дозревали. Завянуть еще не успели, только чуть пожухли. Я их в горшок и поставила, благо стебли были длинные, нарочно оставила такие, чтобы было за что подвесить. И получилась у меня из стандартного мужнего кабинета светлая деревенская горенка.

Явились мои гости. Тамарочка первая в эту горенку заглянула и длинный свой носик сморщила: «Ах, Валюта, это все хорошо бы убрать!» Я плечами пожала: «Смотри, кума, тебе жить…» А сама жду, что художник скажет. На вид его не поймешь: сам длинный, волосы тоже длинные, белые, а глаза голубые. И молчит все время, только имя свое и назвал – Юрий. Я ему говорю:

– Проходите в свою комнату, располагайтесь.

Кивнул, прошел молча. А я из большой комнаты слушаю – поймет или нет? Вышло даже лучше, чем я думала. Слышу, он тихо ахнул: «Как здесь славно!»

Вот так они у нас и поселились. У меня обида на Тамарочку прошла, другого коварства я не замышляла. С меня бабкиных кружев хватило. Да и работы у меня много в то время было, недосуг за гостями смотреть. Они сами по себе, я сама по себе. Один только раз я нечаянно силу свою на Юрике испробовала. Как-то утром в субботу не сразу на дачу поехала, как обычно, а решила сначала голову помыть. Волос-то у меня, как у коня в гриве, даром что светлые. Возни с ними не оберешься. Заварила я сушеной ромашки и мяты, после мытья прополоскать. Запах по всему дому пошел, как с летнего поля. Вымыла голову, выполоскала и села перед телевизором с распущенными волосами, чтобы просохли скорей. Как раз «Клуб кинопутешествий» показывали, люблю я эту программу. Тамарочка с Юриком тоже вышли из своей комнаты, сели смотреть. Юрик смотрит и все принюхивается украдкой. Вдруг взял он прядь моих волос в руку и поднес к лицу.

– Я все думал, откуда этот запах, а это, оказывается, ваши волосы! Чем вы их моете, каким таким шампунем?

– Это не шампунь, а обычные травы, ромашка да мята.

– Дивный запах. Никогда не думал, что волосы могут так пахнуть. Тамуся, надо и тебе ромашкой волосы мыть.

Тамарочка плечами пожала. А я говорю спроста, не подумав:

– Нет, брюнеткам ромашка не подходит. Тамарочке крапива подойдет.

Юрик засмеялся:

– Это верно! Характер у нее слегка крапивный, так что будет полная гармония.

Тамарочка вспыхнула, а я стараюсь выйти из положения.

– Да не обязательно одной крапивой, хотя она оттенок приятный дает и корни укрепляет. Можно и мятой, и багульником, и тимьяном, и лопухом. Я вот поеду к себе в Ириновку и выберу там подходящие травы для тебя, Тамарочка, если хочешь попробовать.

– А вы что, сами собираете «сушите травы? Первый раз в жизни вижу настоящую травницу.

Тамарочка, ревнюшка несчастная, кто ее за язык дергал только, съязвила:

– Это у Валюши рудиментарные остатки деревенской жизни.

Уколоть она меня этим хотела. Но вышло наоборот, Я терпеливая, да не без норова, лучше меня не задевать.

– Да, Тамарочка правду говорит. Одна из моих бабок была немножко колдунья: травы знала, наговоры разные, и меня обучила. Могу, Валюша, твоего милого присушить. Хочешь?

– Глупости какие, – отрезала моя подружка. А Юрик на меня во все глаза глядит. Еще бы! Какой современный интеллигентный мужик не мечтает о ведьме? Совсем его разобрало.

– Валя, возьмите нас с Тамусей с собой в Ириновку, Очень вы меня заинтриговали вашими травками. А я за это ваш портрет напишу, хотите?

– Ну, уж как Тамара решит.

Пошла я на кухню продукты на дачу собирать, а сама думаю, что никуда они не поедут со мной, не такая уж Тамарочка дурочка. Но она вдруг является и говорит:

– Валюша, а может, нам и вправду с Юриком поехать к тебе на дачу на пару деньков? Что-то он нервничать стал в последнее время. Боюсь, не разладились бы у нас отношения. А там природа, лирика… Поедем вместе?

Поверите, жалко мне ее стало. Так жалко, что я ей прямо и говорю:

– Тамарочка, ты меня знаешь, я в бирюльки с мужиками не играю. Не по чину мне это, да и своего вполне хватает. Но ты сама не видишь, что твоего художника несет на меня? Мне это ни к чему, а тебе тем более незачем.

– Ну, вот и поехали! Там он же со мной все время будет.

– Это тебе сейчас так кажется. Ты забыла, что в Ириновке меня каждый кустик знает, я там с каждым деревом на ты. Хозяйка я там, Тамарочка, и все там мое. Моим будет и твой Юрик.

– Валюша, мне не хочется тебя обижать, но ты себе вообразила что-то несусветное. Вы же с ним абсолютно разные люди.

– Вот поэтому я для тебя и опасна, что мы с ним такие разные. А в общем, если хочешь рискнуть – рискни. Мне-то все равно, мне твой Юрик ни так, ни этак не нужен.

– Вот и прекрасно! Так едем?

– Едем!

И покатили мы, три дурака, в мою Ириновку. Что я там вытворяла, этого мне вам не передать. Бабка моя, травница и наговорница, точно свою внучку во мне узнала бы. Я-то не так уж много знаю и помню из того, что она мне, девчонке, поведала, а вот, поди ж ты, как понадобилось – настоящей ведьмой стала. Приехали мы к обеду, а я поглядела на небо и говорю: «Вечером гулять не пойдем – туман сильный будет». Тамарочка с Юриком не верят: «Откуда же возьмется туман?» Я и пошути: «А я позову, мне надо для цветов, приморились они на жаре». Наступил вечер, и все как в песне – «уж как пал туман на поле чистое…» Все равно запросились гулять. Повела я их по лесу в тумане. Играю с ними: то одних оставлю, то появлюсь негаданно – я-то в своих местах и в тумане ни об один камушек не споткнусь. А Юрик на это как на чудо какое смотрит. Вернулись с прогулки, мне-то что, я привычная, только щеки порозовели. А Тамарочка и побледнела, и посинела от холода, куда весь лоск подевался. Поставила я самовар, чтоб ее отогреть, Юрик опять балдеет: «Какое чудо! Самовар на крыльце и вокруг сад в тумане! Я это должен нарисовать, это все такое забытое и родное…»

Утром я встала, как всегда, в пять. Решила клубники гостям к завтраку набрать. Много у меня ее на даче. Я ее не на грядках сажаю, а вдоль дорожек – и красиво, и места не занимает, и ягод больше дает. Набрала полное решето, иду к дому по дорожке. Босиком, только юбку длинную набросила на ночную рубашку. Волосы даже не прибрала, висят до самой… некуда ниже. Вдруг поднимаю глаза – Юрик на крыльце стоит и любуется мной. Да и как не любоваться – ведьма ведьмой!

– Валюша, я никогда не был ранним утром в лесу. Пойдемте погуляем, вы мне про травы расскажете.

– Я одеться должна, причесаться.

– Бога ради, не надо! Идемте как есть. Что ж, думаю, идем, коли сам напросился… Водила я его по лесным полянам, рассказывала про травы лечебные и приворотные. Я сама-то ни в те, ни в другие не верю, разве что для мытья волос или как специи на кухне употребляю. Но рассказываю ему, что от бабки знаю. Он слушает, не дышит. И вижу я, что глаза у парня совсем сумасшедшие стали, вот-вот обнимать кинется. Э нет, думаю, это мне ни к чему! Свернула я с тропинки и повела его болотом. На болоте какой смысл обниматься – все равно лечь некуда. Я с кочки на кочку аккуратненько прыгаю, а он, милашка, проваливается, джинсы по колено мокрые. Ничего, терпи, раз тебя потянуло за ведьмами по лесам гоняться! Часа два этак я его водила, а потом пожалела и к дому тем же болотом вывела. Только он обрадовался, что болото кончилось, я раздвинула кусты и дом ему показала, А на крыльце дома сидит бедная одинокая Тамарочка, не знает, куда это мы пропали?

Ну, долго рассказывать, как этот день прошел. Мне самой было впору голову потерять, а уж Юрик потерял свою безвозвратно. Тамарочке же во всем не везло: на солнце обгорела, в осиное гнездо влезла и дулю под глазом получила. А про настроение ее и говорить нечего, хуже просто не бывает. Мне ее жаль смертельно, все же подружка, а проучить надо.

Словом, кончилась наша поездка для Тамарочки трагически. Хоть Юрик и сообразил в конце концов, что со мной ему не светит, но и с Тамарочкой больше оставаться не хотел. Как вернулись в город, он тут же собрал вещички и исчез из моей да и из ее жизни. А портрет мой все же нарисовал по памяти: я в том самом виде, босиком, в мятой ночной рубашке и старой юбке поверх, патлатая, траву какую-то собираю в лесу. «Молодая ведьма» называется. Тамарочка меня на его выставку сводила, когда мы с ней помирились.

Знаете, зачем она со мной снова дружбу начала водить? Чтобы «ведьмовству» от меня научиться. А чему учиться, когда я сама не знаю, как у меня что получалось? И на ведьмовство, и на стервозность бабе нужен особый дар и настроение. Но лишний ум все эти вещи забивает. Я и сама, как прочту пару лекций о международном положении, так даже родной муж со мной в постели скучает.

Одобрили женщины рассказ Валентины: «А не зарывайся! Имеешь мужика – не рискуй!»

Начала рассказывать Альбина.

История пятая,

рассказанная стюардессой Альбиной о том, как она была стервой не из корысти или соперничества, а исключительно по природной склонности

Это случилось со мной, когда я уже свою развеселую жизнь оставила, стала стюардессой работать и вышла на международные линии. Появился у меня дружок, штурман Гришенька. На одном «Ту» летали. Парнишечка из провинции, лопушок. Роста невысокого, глазки – пуговки, фигурка – брюковкой. С другими летунами, пообтесавшимися в загранполетах, не сравнить. Он на меня сразу глаз положил, как я на борту появилась, а мне, хоть я вообще-то баба не промах, поначалу нужен был заступник. Я Гришеньку и пригрела. Любовь у нас с ним в основном в небе происходила. Разнесу я конфетки, водичку и иду в дежурку. Тут Гришенька выходит из рубки, мы напарницу мою выставляем и за дело. Приключений у нас с этой любовью выпадало достаточно, но все обходилось, везло нам. Как-то я забыла микрофон выключить. Начали мы с ним любовью заниматься, а трансляция идет на весь салон. Счастье мое, что летела делегация французов. Народ сексуально просвещенный, слушает нашу возню и балдеет. После я выхожу завтраки разносить и ничего не понимаю: все мне улыбаются, комплименты говорят. А в последнем ряду старичок сидит. Он подзывает меня и шепчет по-русски: «Мадемуазель! Я вас очень прошу, если вы с вашим дружком снова уединитесь, то, пожалуйста, не выключайте микрофон и на этот раз. Я получил огромное удовольствие, это лучший полет за всю мою жизнь!»

Но скоро Гришенька мне надоел. Уж очень несходные у нас были характеры: он все меня скромности обучал, от любого моего словца краской заливался. Зануда был редкостный, любил учить жить. Ну и доучил на свою голову.

– Если ты такой правильный скромница, – говорю я ему однажды, – так что же ты, брюковка такая, не делаешь мне предложение, а нескромными делами со мной занимаешься? И чем нескромнее, тем с большим удовольствием это делаешь, между прочим. Вертлявая у тебя скромность какая-то, Гришенька!

А Гришенька мне и заявляет:

– Нет, я не настолько тебя люблю, чтобы жениться на тебе. А без любви это будет аморально.

И тут, паршивец, мораль подвел под основание! Ну, послала я его подальше, а вскоре у меня другой летун появился, уже интересней и без моральных вывертов. Летать же продолжаем в одном экипаже с Гришенькой. Я на него ноль внимания, да и он повздыхал-повздыхал и утешился. И вдруг я слышу, что у него роман с диспетчершей в аэропорту нашем. Сбегала взглянуть из любопытства. Ну, вижу, мой брюковка наконец-то себе репку под пару выискал: глупенькая девочка и тоже глазки-пуговки и сама кругленькая. Усмехнулась я Гришенькиному везению и хотела уже из диспетчерской уходить, как вдруг что-то у меня внутри зашевелилось, какая-то тьма от живота вверх к глазам поползла, и в ушах зазвенело. А как отошло это, так осталась холодная ясность и твердое желание немедленно эту репку из грядки выдернуть и выбросить. Подхожу я к ней, присаживаюсь рядом на стул, локти на ее стол ставлю и глаза в глаза смотрю. Молчу. А глаза, чувствую, стали у меня страшные, бешеные.

– Что такое? Кто вы такая? Что вам надо? – девочка совсем растерялась. Тут я ей и говорю тишайшим голосом:

– К Гришеньке больше не подходи. Один раз разрешаю тебе только спросить у него, кто такая Альбина. Увидишь, как он испугается, и все поймешь. А мало тебе будет, спроси у кого-нибудь про Галю Климову. Не послушаешься – пеняй на себя. Я тебя предупредила.

Сказала я ей такие слова в перепуганную ее рожицу и вышла. Вышла, а саму всю колотит. Потом опомнилась и думаю: «Для чего я все это натворила? Зачем это мне?» И ответа не нахожу.

А Галя Климова, про которую я этой репке ляпнула, это одна стюардесса была у нас, которую из ревности подружка кислотой ошпарила. Я ее и знать-то почти не знала, просто на язык попалась.

Возвращаюсь из очередного рейса и узнаю, что Гришенькина новая любовь срочно уволилась и скрылась в неизвестном направлении.

В следующем рейсе Гришенька приходит в дежурку, просит мою напарницу выйти и, когда та выходит, берет меня за руку и говорит:

– Прости меня, Альбина, я ведь не знал, что у тебя это так серьезно.

А я удивленно на него гляжу и не понимаю, забыла уже про эту его кадришку из диспетчерской, Пожала плечами и вышла.

И остался наш Гришенька несолоно хлебавши ни там, ни тут. А спросите меня, зачем это мне надо было – не отвечу. Сама не знаю. Видно, сидит у нас внутри какой-то специальный бабий черт, он и командует в таких случаях.

Очередь рассказывать была за диссиденткой Галей.

– Знаешь, Альбина, пожалуй, этот черт, о котором ты говорила, двуполый. Вот послушай историю об одном моем приятеле, которого тоже этот черт обуял. 

История шестая,

рассказанная диссиденткой Галиной, из которой становится ясно, что представления о стервозности у мужчин и женщин весьма различны

Были у меня друзья, муж и жена, Герман и Тоня. Прожили вместе лет семь, а потом Герман вдруг надумал Тоню бросить. Завел себе подругу. И надо же было случиться такому, что и эта его подруга оказалась моей приятельницей. Слежу я за всей этой историей и до поры не вмешиваюсь. Тоня умница, поняла, что с Германом уже ей не жить: погоревала-погоревала, а потом и сама начала искать замену. Был у нее друг детства, со школы в нее влюбленный, ну она к нему и прибилась. Сама ли его разыскала, случил ли их свел – не знаю. Встречаются, гуляют вместе, в кино ходят. А Герман дни и ночи проводит у своей новой избранницы, моей подруги Жени. Та знает о Тоне, но слушает только Германа, голову потеряла.

И вот как-то прибегает ко мне разъяренный Герман где-то уже под вечер и с порога заявляет:

– Ну, я убедился теперь, какая у меня жена! Больше тянуть нельзя, надо развод начинать.

– А что такое случилось? Чего ты взъерошился?

– Представляешь, выхожу из дома и вижу картинку. Идет моя благоверная, то есть, бывшая благоверная с каким-то хахалем. Друг другу в глазки заглядывают, а он еще держит руку на ее плече. Подошел я к ним, ручку его с плечика снял и говорю: «Разрешите представиться, я муж данной особы. А теперь позвольте предложить вам катиться отсюда к чертовой матери и больше в этих краях не появляться!»

Хахаль смотрит на Тоню и спрашивает: «Это действительно твой муж?» А моя растерялась и лепечет: «Да, это мой муж… Но я тебе должна объяснить!..» Тот говорит: «Не надо никаких объяснений!» – развернулся и пошагал в сторону. А эта дурочка за ним бежать бросилась. Как это тебе нравится?

Сам кипит, аж красный весь. Тут я ему и говорю:

– Послушай, Герман! А если я сейчас позвоню Тоне и дам ей адрес твоей Жени, чтобы она тоже могла туда прийти и твою ручку с чужого плечика снять?

Он остолбенел, а потом подхватил шляпу, плащ и бросился к дверям. В дверях обернулся и прошипел:

– Ну и стерва ж ты, Галина!

Видите, вот так и я в стервы попала.

– Да, у мужиков для нас вторая мораль имеется, особая, – усмехнулась Эмма. – Они действуют по логике: Тебе дала? – Нет, а тебе? – Тоже нет. Вот б…!»

– Да, и мужья стервецы бывают, и жены стервы, но таких стерв, как свекрови, если невестку невзлюбят – таких хуже не бывает! – сказала Ольга. – Вот послушайте-ка еще одну нашу заводскую историю.

История седьмая,

рассказанная работницей Ольгой, из которой действительно следует, что самые лучшие стервы получаются из свекровей

Работала у нас такая Маша Клязьмина. Хорошая баба, передовик производства, но не вредная. А жила трудно, одна сына растила, мужик в войну погиб. И до того она в своем Егорушке души не чаяла, что и сказать нельзя. Жилы из себя тянула, а парня выучила на инженера. У нас на Адмиралтейском вместе и работали: мать в цеху, по уши грязная, а сын итээровец, при галстучке и белой рубашечке. Мать эти рубашечки ему и настирывала-наглаживала. Иной раз идем в столовку обедать и аж неловко: мать в задрипанной спецовочке с нами в общем зале хлебные котлеты рубает, а сынок за шницелем сидит в соседнем зале для итээровцев, где и белые скатерти на столах, и официантки. А Маша заглянет в ихний зал и вся от радости зайдется: «Мой-то за одним столом с директором!»

Однако и Егор Николаич, сынок-то Маши, хороший человек был, с рабочими обходительный и дело знал. Но подвела его неуемная материнская любовь, так, что потерял он жену, ребенка и всю собственную психику. В дурдом попал.

Приглянулась ему чертежница одна, Шура. Хорошая девушка, скромная. Но из простой семьи и без высшего образования. Сын к матери – жениться, мол, хочу на Шурочке. А та ни в какую: «Лучшей не нашел? Она ж без диплома и семья простая. Нам такая не ко двору!» – послушать, так подумаешь, что сама она из столбовых дворян. Но Егор Николаич на своем настоял: пригрозил матери, что иначе уедет вместе с Шурой из Ленинграда на Север, та и сдалась. А сама с нами делится: «Ничего, пущай. Нонешние браки недолгие. Чем так трепаться-то по девкам, лучше женатым пожить. А там разведутся, найдет Егорушка себе жену под пару. Не дурак же он у меня, видит, что Шурка простая, проще некуда!» Как женился Егор Николаич на Шуре, так им вместе с матерью дали двухкомнатную квартиру от завода: она старая заслуженная работница, а он – молодой инженер. Живут втроем. Мы уж думали, Маша смирится. У Шурочки-то больно характер хорош, где можно – завсегда уступит. С Машей ласкова, все «мамочка» да «мамочка». Но оказалось, что Маша своего держалась, все выжидала, когда ж разводиться начнут? А они взяли да и ребенка завели, сына Шурочка родила. И вот тут наша Маша вовсе с цепи сорвалась! Представляете, бабоньки, возненавидела она ни в чем не повинного ребеночка лютой ненавистью! Бабка-то внука! Это где ж видано? Даже имени его никогда не называла, а все «отродье» да «ублюдок» он у нее. Житья не стало Шурочке совсем, стала она просить Егора Николаича, чтобы им разменяться. Поначалу он против был – мать ведь! Но после видит, что нет с ней, нашей Машей, сладу, и подал на размен. А та давай бегать по заводу – в партком, в местком, в растудыегоком: «Караул! Сын с невесткой меня из дома гонют!» Стали Егора Николаича вызывать, стыдить, уговаривать, и отступился он от размена. А Маша невестку поедом ест, совсем житья бедняге не дает: «Это ты, ты, проклятая, его против матери строполишь!» Не выдержала Шурочка, ушла из дома в общежитие, в наше, заводское. А Маше этого мало. Проведала она, что Егор Николаич ходит туда каждый день, уговаривает Шурочку домой вернуться. Выписала она скоренько Шурочку с сыном из своей квартиры тайно от Егора Николаича, а потом милицию на нее напустила: «Без прописки в общежитии живет!» А у Шурочки еще декретный отпуск был. Милиция к коменданту, а комендант опосля к Шурочке: «Извините, против милиции ничего не могу. Придется вам к мужу возвращаться – милиция беспокоит». Оказалась Шурочка на улице. А ведь слабая еще, нервы-то вконец расшатаны. Ну и сиганула она с ребеночком в Неву с моста лейтенанта Шмидта. Не спасли. А Егор Николаич-то с расстройства загремел в дурдом. Год его лечили, теперь выпустили. Работает вроде, но уж не тот, не прежний: тихий стал, ходит по заводу, как тень. От матери ушел, комнату снял. А Машу, вы думаете, проняло? Ничего подобного! Поседела она совсем, умом тоже чуток тронутая стала, но все свое твердит: «Вылечат Егорушку врачи, невесту ему найду с дипломом и богатую. Зря я, что ль, всю жизнь себе в куске отказывала, учила его?» Вот такая дурость все семейство сгубила. А ведь как подумаешь, то ведь жалко и Машу. Наши бабы, которые постарше, рассказывают, что пока Егор Николаич института не кончил, Маша ни разу в столовой не обедала заводской: принесет хлебца с повидлом или маргарином и жует в уголке в раздевалке. Полтинника себе на обед жалела, бутылки кефира в буфете не брала! Разве ж и ее не жаль?

– А мне кажется, – сказала Неля, чья очередь рассказывать была за Ольгой, – что самые большие стервы – это бывшие жены. У нас одна такая в квартире жила.