Текст книги "Утоли моя печали"

Автор книги: Юлия Вознесенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

РАЗВЯЗКА

Подготовилась она основательно, выбрала способ, время и загодя привела в порядок все дела: сделала генеральную уборку в квартире, проверила, не остается ли позабытых долгов, сходила к нотариусу и составила по всей форме завещание – оставила петербургскую квартиру, деньги на банковском счету и дачу в Мельничном Ручье старшей сестре, жившей с мужем и детьми в Саратове, причем жившей очень скромно. Конверт с копией завещания, на котором был написан адрес и телефон сестры, она оставила на столе. Если машина не загорится, то в ее сумочке найдут паспорт, ну а загорится – тоже не беда: рано или поздно личность все равно установят, квартиру вскроют и завещание найдут. Так что ее смерть сестру, конечно, огорчит, но потом, когда та прочтет завещание, – будет ей и утешение. А уж Константина ее смерть вряд ли глубоко опечалит…

Она часто проезжала мимо строящейся развязки КАД, кольцевой автодороги, неподалеку от Гражданки, и ее поражали циклопические колонны, поддерживающие полот но эстакады, их высота, делавшая эстакаду похожей на некий космический трамплин для межзвездной ракеты. Хотя она, конечно знала, что ракеты взлетают вертикально из шахт, устроенных в земле, но впечатление было именно такое. Однако решение использовать это место для самоубийства пришло к ней во время телепередачи новостей. Снимавший строительство развязки оператор, похоже, имел сходное с нею «космическое видение» и явно мечтал о «большом кино»: он снял недостроенную эстакаду из кабины автомобиля: камера несется по взлетающему в небо дорожному полотну и останавливается у самой черты обрыва. Лихой оператор, что и говорить. И вот тут-то к ней неожиданно и пришло решение: «А я разгонюсь и не остановлюсь, взлечу в небо – и конец!» Конец она представляла себе таким образом: она в своем автомобиле взлетает в небо, изо всех сил сжимая руками руль, машина набирает по инерции высоту – какую, интересно. Но уж какую-то набирает, – а затем ухает вниз, на бетон уже проложенного внизу отрезка развязки и превращается либо в бензиновый факел, либо в кучу железа, пластмассы и разорванной на части человеческой плоти. У нее даже мелькнула мысль купить кинокамеру, установить ее где-то сбоку от эстакады, чтобы зафиксировать этот момент, – а перед тем заодно бы и номер машины можно снять, чтобы потом легче было установить личность. Но ей показалось, что в этом есть некая театральность, да и возиться не хотелось. Поэтому она ограничилась тем, что за неделю до намеченного воскресенья съездила к развязке, оставила неподалеку машину и все тщательно проверила. Да, на строительство проехать было совсем не сложно: тут не было ни забора, ни сторожей, а к эстакаде вел съезд с еще закрытой для проезда автострады, по которому можно было взять хороший разгон. К этому-то съезду и вела временная грунтовая дорога, по ней к стройке подъезжали строительные машины и подвозились стройматериалы и механизмы, по которой и она приехала на разведку. Дорога На выходные перекрывалась простым шлагбаумом с дощечкой «Проезда нет», даже замка на нем не было. Она поднялась пешком по эстакаде до самого обрыва и поглядела вниз.

Впереди внизу, на расстоянии метров пятидесяти, лежало широкое пустое полотно будущей КАД. Бетон. Высота. Автомобиль с разгона должен благополучно пролететь эти пятьдесят метров. Приземление всмятку с пожаром или без, было обеспечено. Она вздохнула с облегчением: решение было принято и даже привычная терзающая боль, кажется, отступила.

В оставшуюся до смерти неделю она старалась вообще не думать и не вспоминать о Константине. К чему, если решение найдено? У нее даже не было искушения позвонить ему, послать SMS-ку или письмо. Она просто методично и старательно приводила в порядок все, что оставит после себя. Во-первых, взяла на работе отпуск на две недели за свой счет, убрала квартиру, съездила на дачу и там тоже навела порядок, закрыла дом, сарай и садовый домик и отнесла ключи к соседке, предупредив ее, что уезжает надолго, а без нее может приехать сестра и ей надо будет отдать ключи. Соседка сестру знала, так что тут она тоже никому не оставляет проблем.

В субботу она занималась сжиганием бумаг в печке, превращенной в камин: дом был старый и в квартире сохранилась прекрасная кафельная печь, выручавшая ее деда и бабушку в блокаду. Она не только сожгла письма и кой-какие фотографии, которые не хотела оставлять сестре, но и просмотрела все книги, – у нее была привычка закладывать книгу первой попавшейся под руку бумажкой. И действительно, несколько старых личных писем она в книгах нашла, и это были как раз такие письма, которые она ни за что не стала бы показывать старшей сестре. Она и их сожгла, похвалив себя за предусмотрительность и педантичность.

В воскресенье утром она зачем-то сходила в парикмахерскую и сделала прическу, а потом долго гуляла по набережной Невы, прощаясь с городом. Почти с удовольствием пообедала в плавучем ресторане, сидя у окна, выходившего на Стрелку Васильевского острова. К счастью, она нигде не встретила никого из знакомых, и день прошел спокойно. А потом, ближе к вечеру, она поехала к развязке. Подъехала уже в сумерках. По дороге решила, что тянуть она не станет, а, въехав на строительную площадку, сразу заедет на съезд и оттуда рванет на эстакаду. Все обошлось благополучно, на стройке никого не было, она вышла из машины, отвела загородку шлагбаума, въехала на территорию, снова вышла из машины и аккуратно поставила шлагбаум на место. Все. Можно было садиться за руль и начинать последнюю в жизни по ездку. Но почему-то ей захотелось подняться по эстакаде пешком и еще раз взглянуть сверху на то место, где она должна будет приземлиться. Почему бы и нет? И она пошла вверх по эстакаде, идя по самой ее середине.

Пока она поднималась, она слышала шум машин откуда-то неподалеку, видимо, со стороны старой дороги, по которой и она приехала, но, поднявшись на самый верх и глянув вниз, она похолодела и опустилась на колени: внизу, по полотну новой автодороги сплошным потоком шли машины. Люди возвращались с дач и с пикников. Ехали машины с лодками на прицепах и машины-фургоны, шли машины с детьми на задних сиденьях…

Она развернулась и побежала вниз, к своей машине. Она не помнила, как выехала со стройплощадки, не помнила, закрыла ли за собой шлагбаум или забыла. Вообще ничего не помнила, даже того, куда теперь ехала. Просто мчалась по шоссе, сжимая руль и твердя: «Господи!.. Господи!.. Господи!..» Несколько раз она останавливалась, потому что к горлу вдруг подкатывала тошнота, и приходилось выходить из машины и бежать в кусты, где ее рвало самым беспощадным образом. Ей было плохо, не хватало воздуха.

Она до отказа опустила стекла обоих окон… Потом долго мчалась по Охтинской набережной Невы, сама не понимая, куда она едет. Ехала уже в темноте и в конце концов оказалась сначала в Автово, а потом в Стрельне. Здесь ей пришлось все-таки остановиться, потому что на приборной доске замигал красный огонек – кончался бензин. Она подъехала к автозаправке и залила полный бак. Потом отвела машину на край стоянки, села за руль и громко спросила себя: «А теперь куда я еду?» Тут она услышала тихий и густой колокольный звон и поехала на него. По дороге нагнала какую-то компанию молодежи, приостановила машину, высунулась в окно и спросила:

– Где это звонят, молодые люди?

– От молодой и слышим! – весело отозвался один из парней. – Это в монастыре звонят, в Сергиевой пустыни: вот до светофора доедете, а за ним начнется монастырский парк.

«Вот куда мне сейчас надо!» – подумала она. Туда и поехала. Остановила машину возле ограды, увидела людей, входящих в ворота. На почти негнущихся ногах пошла за ними мимо темных кустов и больших деревьев. Вошла в едва освещенный храм и сразу же зашла за колонны, прячась от людей. Там она сначала просто стояла как истукан, а потом начала плакать и в конце концов упала на колени и разрыдалась. «Господи, прости меня дрянь такую, прости меня, убийцу!» – шептала она, а перед глазами ее все шел и шел поток машин с лодками, с корзинками, букетами и детьми на задних сиденьях.

Она не знала, сколько прошло времени. В храме что-то пели, что-то читали. Потом одни люди стали выходить, а другие, наоборот, прошли вперед. К ней подошел пожилой, даже скорее старый монах, с длинными седыми волосами и бородой.

– На исповедь? – спросил он.

– Да! – сказала она и тут же спросила: – А можно?

– Вы крещеная?

– Крещеная… Только я никогда не была на исповеди. А мне очень надо, я убийца, батюшка! Понимаете, какой ужас?

– Да уж чего хорошего, – ответил монах. – Ну, так пойдемте, я вас поисповедаю.

И пошел вперед. Ей хотелось догнать монаха и взять его за руку, потому что ноги ее все еще плохо слушались, но она не решилась и пошла так, иногда придерживаясь за колонны.

* * *

КАД достроили почти полностью. Она, конечно, не любила проезжать ту развязку, но иногда приходилось. Как-то она заехала в маленькое кафе при автозаправке – очень хотелось пить, а купить какое-нибудь питье на дорогу она забыла. И вот надо же случиться такому совпадению! Именно сидя за столиком перед кафе, потягивая апельсиновый сок и глядя на ту самую развязку, она вдруг увидела за одним из столиков ЕГО! Константина! Впервые за прошедшие с тех пор почти три года. Он сидел с девушкой и явно обволакивал ее словами. Она усмехнулась, опустила на лицо волосы с той стороны, где сидел Константин, и стала слушать и наблюдать за ним. Странное дело, разум отмечал знакомые слова, даже целые блоки знакомых фраз, когда-то зачаровавших ее, мучительно привязавших к этому совершенно чужому теперь человеку. Его позы – горделивое закидывание головы, проникновенные многозначительные взгляды с одновременным ритмичным постукиванием пятки о пол, – все теперь казалось ей раздражающе пошлым и даже убогим. И дело было не в том, что она уже год как была счастливо и безмятежно зажжем: просто сейчас она не видела в нем ничего, что могло бы вызвать в ней хоть какой-нибудь романтический отклик или воспоминание, причинить ей хотя бы самую короткую и маленькую боль. Так, выходит, все дело было только в ее эмоциях? И только они эти ее эмоции, а вовсе не он ослепили ее и сделали послушной игрушкой страстей? Через четверть часа она заметила, что уже давно не слушает, что там говорит своей новой избраннице или жертве Константин, а вспоминает пережитый на этой развязке ужас и свою первую исповедь у батюшки. Милый, дорогой друг отец Андрей, как сурово и ласково он тогда вразумлял ее! Ей стало скучно и неинтересно слушать и наблюдать дальше сцену обольщения, она встала, положила деньги под бокал с недопитым соком и вышла, стараясь идти так, чтобы он ее не заметил и не узнал. Потом села в машину и спокойно поехала прочь.

НА ЭТОЙ ПУСТЫННОЙ ДОРОГЕ

Когда ты идешь с соперником своим к начальству, то на дороге постарайся освободиться от него, чтобы он не привел тебя к судье, а судья не отдал тебя истязателю, а истязатель не вверг тебя в темницу. Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки.

Лк. 12,58-59

 
Раз, всего лишь раз
На миг забудьте об орке-е-е-стре!
 

Забудешь, как же! Опять этот рыжий… Я нашарила на тумбочке пластиковый футляр с восковыми берушами, достала парочку и засунула в уши, – но вопли рыжего проникали сквозь воск; я злобно натянула на голову подушку, но и это не помогло. С трудом поднявшись с постели, я побрела к окну – закрывать: пусть уж лучше будет душно, чем шумно. Сенная площадь… Я обитала тут всего две недели, но уже почти вошла в ритм ее жизни. Часов с двух ночи и до позднего утра было, можно сказать, почти тихо, я даже спала с приоткрытым окном. К десяти утра устанавливался довольно ровный уровень шума – торговый, так сказать, деловой. Внизу, под самыми окнами, продавали уцененные аудиокассеты. Продавцов было двое, и они торговали по очереди, а их оглушительная музыкальная реклама носила резко отличный характер. Когда торговала девушка, музыкальная атака могла быть самой неожиданной: русские романсы вдруг сменялись разбитной песенкой про «мадам Брошкину», нервный аккордеон Астора Пиаццоллы – печально осточертевшим адажио Томазо Аль-бинони, иногда еще и с каким-то невыносимо пошлым текстом. Порой это можно было терпеть, несмотря на предельную громкость, но иногда все-таки приходилось прикрывать окно. Зато второй продавец был в своих вкусах невыносим постоянно и гонял на всю Сенную исключительно блатные песни. Не знаю уж, чья музыкальная реклама приносила хозяину больший доход, но мне тюремная лирика досаждала сильнее: в эти дни я держала окно запертым до восьми вечера, до закрытия музыкальной палатки. Впрочем, однажды я делала уборку, и окно мое было открыто в течение двух часов, за что и была я наказана и обозвана «тёткой». Сметая с потолка паутину щеткой на длинной ручке, которую мне дала соседка Лена, я вдруг услышала проникновенное сообщение:

 
Полковник опять застрелился
В глухую осеннюю ночь…
 

Я чуть не разбила плафон люстры, от неожиданности выпустив из рук свое орудие труда. «Послышалось», – подумала я. Но через какое-то время полковник опять застрелился, и после этого я невольно прислушивалась – не застрелится ли он еще раз? И странный этот полковник стрелялся еще раз пять или шесть, заинтриговав меня до крайней степени. Покончив с уборкой, я переоделась и вышла на площадь.

– Я хотела бы купить у вас кассету с песней про полковника, который «опять застрелился», – обратилась я к продавцу.

– Это какая кассета, как называется? Кто поет? – спросил продавец, здоровый парень в кожаной куртке и надвинутой ниже бровей черной вязаной шапочке. – Я не знаю названия кассеты. Но там есть песня, а в ней слова: «Полковник опять застрелился в глухую осеннюю ночь».

– Нет у меня такой песни, – равнодушно ответствовал продавец.

– Ну как же нет, когда вы ее раз пятнадцать сегодня ставили.

– Я такой песни не знаю, женщина.

– Вы разве сами не слышите песен, которые гоняете на всю Сенную?

– Слушай, тетка, иди по типу отсюда, не мешай торговать!

Ну, я и ушла «по типу отсюда», так что судьба многостреляющегося полковника так и осталась для меня неразгаданной тайной.

Напротив дома, в котором я теперь жила, на месте взорванной в начале шестидесятых церкви Успения Богородицы, больше известной в народе как Спас-на-Сенной, находилась станция метро «Сенная площадь». Сам по себе поток пассажиров даже в час пик на этой станции не был шумным, но возле метро группировались торговцы с рук: они рекламировали свой товар, наступая на входящих и выходящих из метро граждан и сурово покрикивая: «Не проходим мимо! Колготы на все ноги!», «Берем сырки глазированные, берем сырки глазированные, не просроченные!». «Подходим и выбираем бюстгальтеры всех размеров!», «Покупаем белорусский шоколад! Дешевый шоколад! Все покупаем белорусский шоколад!». Прежде я и не замечала, что зазывания современных уличных торговцев приняли такой агрессивно-командный характер: «Не проходим», «Покупаем», «Все берем»!

За станцией метро, в первом этаже старинного шестиэтажного дома, разместился «Макдональдс», зачем-то вывесивший динамики своей музыкальной аппаратуры на улицу и бесплатно ублажавший прохожих рок-музыкой. Может быть, у них хоть внутри тихо? Пищеварительный процесс под такую музыку невозможен: надо будет, когда поправлюсь, зайти и проверить.

Все остальное пространство площади было занято труднопроходимыми джунглями киосков, павильонов, палаток, тележек и лотков, а завалы из бетонных блоков, железной арматуры, обломков потемневших деревянных мостков и фанеры, оставленных строителями станции метро «Садовая», да стаи одичавших собак дополняли сходство с джунглями. Вдоль разрушенных тротуаров текли оливковые потоки жидкой грязи, образуя тихие заводи в подворотнях окружающих площадь домов, а на перекрестках и возле подземных входов в метро – целые озера густой вонючей жижи; мерещилось, что кто-то там копошится на дне, передвигается, поднимая небольшое, едва заметное глазу колыханье поверхности, безглазо наблюдает за тобой из воды, подстерегает. Эти городские болота напоминали о сельве да о книгах Даррелла и были особенно опасны в темноте. Не менее зловещими казались и пещеры подворотен откуда на вас мог вполне дружелюбно смотреть отдыхающий на ящике бомж, а мог выскочить и кто похуже, потребовать денег на выпивку, а то и просто выхватить из рук сумочку и скрыться в темноте, в которую никто никогда и ни за что не осмелится углубиться за ним.

Днем из джунглей Сенной до моих окон поднимался мощный и густой шум, часто взрывавшийся криками: мальчишки-беспризорники подрались, воришку поймали возле уличного прилавка, хозяева соседних киосков что-то не поделили, торговки поругались между собой или с покупателями – обычный шум торговой площади эпохи раннего российского капитализма середины девяностых.

Как ни странно, вечерами на площади становилось тише. Но иногда, часов так в семь-восемь, на ступенях метро появлялся рыжий певец с гармошкой, этакий бывший премьер рабочего клуба, озлобившийся и разочарованный в нынешней жизни, однако не потерявшийся в ней. Репертуар у него был обширный: он пел, как «враги сожгли родную хату» и как некто «на палубу вышел, а палу бы нет», и прочую древнюю уличную классику, пел и народные песни, в том числе не менее пяти разных «Троек», пел какие-то новодельные частушки про «демократов-блинохватов». Частушки, как им и положено было по нынешней традиции, были не без скабрезностей:

 
Я купила себе боты
На резиновом ходу.
Если выгонят с работы —
В «интердевочки» пойду!
 

Но всего охотней Рыжий орал песни из репертуара Аллы Пугачевой, он вопил их: на разрыв связок и аорты, и оттого казалось, что он знаменитую звезду злобно пародирует.

А где-то после десяти шум начинал посте пенно стихать, и ночью меня будили в основном драки бродячих собак. Когда расходились продавцы и покупатели, наступало их время. Разнопородные и разновеликие псы и шавки носились стаями по всей площади и ее закоулкам, добывая пропитание из мусорных куч между ларьками. Вся площадь была у них поделена на сферы влияния, и потому нередко возникали острые пограничные конфликты сопровождаемые рычанием и громким лаем.

Несколько раз меня будили сирены милицейских машин, приезжавших на место взломов хлипких торговых точек. В общем, веселое это было место – Сенная площадь – провинциальная ярмарка и «пикник на обочине» в самом центре города.

Зато с квартирой мне сказочно повезло. Когда меня несколько раз подряд надули и обобрали в агентствах по найму жилья, стало ясно, что покуда я не прибегну к более испытанному и надежному способу поиска квартиры, меня так и будут «пропускать через лохотрон» (позже я объясню, что такое «лохотрон», непросвещенному читателю, ежели таковой счастливец найдется). Я принялась обзванивать подряд всех своих знакомых; и старый добрый метод сработал, уже третий звонок оказался удачным: один мой приятель купил запущенную квартиру, чтобы отремонтировать ее, благоустроить и потом продать за хорошие деньги. «Если тебя не путает, что окна выходят на Сенную, – сказал он, – можешь там поселиться и жить сколько хочешь. Я не буду продавать эту квартиру, пока не закончится реконструкция площади к трехсотлетию Петербурга. Денег я с тебя не возьму, у тебя их нет и, скорее всего, не будет. Плати по счетам и ладно, а мне спокойней, что квартира под присмотром». Так я и поселилась в квартире номер 6 в доме 40 на углу Садовой и Сенной.

Квартира эта до революции была, разумеется, отдельной, и обитал в ней священник, служивший в Успенской церкви, да и весь этот старинный и красивый дом занимал притч. После революции церковный люд потеснили, и на протяжении всей советской власти квартира была коммунальной. Купив в ней две комнаты, мой приятель предложил соседу, занимавшему другие три комнаты, устроить перепланировку и сделать две отдельные квартиры. Соседу идея понравилась, и теперь на месте коммуналки появились две квартиры, связанные небольшим коридором с общим выходом на лестницу. Хозяин квартиры представил меня соседям и попросил меня покровительства, поскольку «такой нескладехи свет не видывал и потому за ней нужен присмотр». Соседа звали Валера был он типичный «мальчишка с Сенной» хотя было этому «мальчишке» уже далеко за сорок: невысокий, худой и жилистый, с резкими чертами красивого, чуть сероватого лица, характерного для курящих «питерцев» – не «петербуржцев», с длинным носом и смешливым тонкогубым ртом, подвижный неунывающий и беспечный. Был он общителен и говорлив, как сорока. Зато жена его Леночка, белолицая, голубоглазая и белокурая, напротив, была сдержанна в движениях, в общении неназойливо приветлива и молчалива – классическая петербурженка. Столь отличные друг от друга внешностью и манерами, они оба, как мне показалось, были одинаково расположены к людям: Леночка в первый же вечер пригласила меня на семейный ужин, а Валера на другой день прикрепил мне карнизы над окнами и помог переставить мебель по моему вкусу, причем от оплаты категорически отказался. Это было тем более трогательно, что в его собственной квартире. Карнизы висели как-то кривовато, краны текли, а когда кто-то мылся в ванной, свет оттуда был виден в трещины кухонной стены, зато по всем шкафам и полкам стояли у него деланные собственноручно модели морских судов, и как мне показалось, выполненные мастерски. Другим серьезным увлечением Валеры было воспитание сына и дочери, чудесных пятнадцатилетних близнецов. Леночка же ходила на работу в библиотеку, тихонько заправляла домашним хозяйством, пеклась об уюте, делала закупки, готовила завтраки, обеды и ужины, а остальные домочадцы исправно завтракали, обедали и ужинали и лишь иногда, в особо оговоренных случаях, мыли посуду.

Можно сказать, что история, которую я хочу рассказать, началась именно из-за воспитательского рвения Валеры. Как-то встретив меня вечером в нашем общем коридорчике, он спросил:

– Ну как, Ирина, шум с площади не достает?

– Достает, но терплю. Что поделаешь – места «достоевские», исторически неуютные.

– А ведь правда! Надо будет мне с моими ребятишками этим заняться – выяснить все здешние места, связанные с произведениями Достоевского. Спасибо за идею!

Так вот Валера меня на место поставил и сам того не заметив: я ведь этим жалким каламбурчиком о «достоевских местах», где «шум достает», хотела себя тайком побаловать-потешить, а он заметил только прямую суть и поблагодарил простодушно.

Мне стало стыдно: человек искренне беспокоится о моем комфорте, а я его вульгаризмы обыгрываю. Совесть после этого угрызала меня не менее суток, но как только я убедилась, что Валера укола моего вовсе не заметил, совесть моя свернулась калачиком в уголке, притихла и задремала.

Через два дня Валера постучался ко мне в дверь.

– Смотрите, что я разыскал у букинистов Литейном! – Он торжественно вознес головой маленькую книжечку в твердом переплете. – «Достоевский в Петербурге»! Про нашу Сенную тут целая глава.

– Замечательно, Валера! – поддержала я его, про себя подумав с сомнением: а надо ли это его близнецам? Но неожиданно Достоевский понадобился мне самой.

Переехав на Сенную, я почти сразу же заболела. Сначала я только кашляла и сипела, через неделю запущенная простуда плавно перешла в бронхит с высокой температурой и раздирающим грудь кашлем. Пришлось пройтись по Сенной, закупить продукты, лекарства и улечься в постель.

К врачам я решила пока не ходить. В этом я была типичная русская женщина, ведь, как известно, женщины русских селений не лечатся, а только реанимируются, запуская болезнь до полной невозможности терпеть, то есть до вызова скорой помощи или неотложки. Перед залеганием в постель я попросила у Валеры что-нибудь почитать: все мои книги остались у брошеного мужа, ведь покинула я супружество с одной дорожной сумкой через плечо.

– Хотите Достоевского? У нас есть полное собрание сочинений.

– Чудно! Дайте мне, пожалуй, «Преступление и наказание».

– А вот это, к сожалению, не могу, – развел руками Валера. – Мы с ребятишками сейчас как раз обходим раскольниковские места. Читаем наш справочник, находим это место в романе, а потом уже идем разыскивать улицу и дом. Вот так я своих и приучаю к чтению. А как же без книг? Нельзя! Не хочу, чтобы они у меня росли отморозками. Хочешь компьютер – пожалуйста! Я два месяца сверхурочно трамваи гонял, чтобы на компьютер заработать. Купил, к Интернету подключил, но с одним условием: сколько за компьютером сидишь, столько удели внимания и книгам! Только так! И знаете, ребятам нравится ходить по городу с книгой: это лучше всяких экскурсий, ведь нас будто сам Федор Михайлович водит по улицам. Потом у нас на очереди «Идиот». Хотите, я вам «Братьев Карамазовых» принесу?

– Но только если у вас не намечено на ближайшее время паломничество в Оптину Пустынь!

– В Оптину… А что, надо подумать! Вот спасибочки за идею!

Достоевский – не лучшая библиотерапия когда болит голова и нечем дышать, но у классики есть великое достоинство по сравнению с детективами или фантастикой: невозможно читать Достоевского и думать о своих проблемах, не обращая внимания на читаемый текст. А я как раз и не хотела погружаться в мысли о своей семейной трагедии, решив, что надо избрать что-нибудь одно – болеть либо телом, либо душой. Словом, я читала «Братьев Карамазовых», а болезнь моя развивалась полным ходом, и к вечеру пятого дня температура поднялась до сорока градусов. Я дошла уже до главы «Черт. Кошмар Ивана Федоровича». Уже почти в бреду читала я легенду, рассказанную Ивану Федоровичу чертом.

«Легенда-то эта об рае. Был, дескать, здесь у ваас на земле один такой мыслитель и философ – все отвергал – законы, совесть, веру», а главное – будущую жизнь. Помер, думал, что прямо во мрак и смерть, ан перед ним – будущая жизнь. Изумился и вознегодовал: «Это, говорит, противоречит моим убеждениям». Вот его за это и присудили… то есть, видишь, ты меня извини, я ведь передаю сам, что слышал, это только легенда… присудили, видишь, его, чтобы прошел во мраке квадрильон километров (у нас ведь теперь на километры), и когда кончит этот квадрильон, то тогда ему отворят райские двери и все простят…».

Я уронила книгу на одеяло и задумалась. Интересно, а что же было с «философом» на этой пустынной дороге во мраке? И так ли уж она была пустынна, эта дорога? И для чего это – «во мраке»? Уж не заврался ли черт? Я снова взяла книгу и стала читать дальше.

«Ну, так вот этот осужденный на квадрильон постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу идти, из принципа не пойду!»

Ну, так я и думала. Попался-таки черт на вранье! «Постоял, посмотрел…» А на что посмотрел, ежели «во мраке»? А если не мрак, то – что? Может, что-нибудь похуже мрака было там, на этой дороге? Я снова отложила книгу и забылась тяжелым сном.

* * *

А во сне я умерла.

Произошло это так. Я проснулась от какого-то непонятного яркого и тревожного свечения за окном. Я встала, подошла к окну и отодвинула занавеску. Вместо станции метро я увидела церковь Спаса-на-Сенной, охваченную голубым пламенем. Она была не такая, как на старых гравюрах, а серая, мрачная, уже разрушающаяся: на куполах кое-где висели клочья ржавого железа с редкими струпьями позолоты, с фронтона осыпалась часть карниза, а на классических колоннах красной плесенью темнели кирпичные проплешины. Одни только золотые кресты ослепительно сияли в страшном голубом свете. Вдруг церковь задрожала, покачнулась, приподнялась в воздухе на четверть своей высоты – и рухнула, подняв в небо грибовидное облако пыли. Вслед за нею взлетело на воздух здание гауптвахты, еще недавно бывшее автовокзалом, за ним – Вяземская лавра, в которой находился громыхающий музыкой Макдональдс, а потом и прочие дома, окружавшие Сенную.

На какое-то время стал виден Екатерининский канал, коленом огибавший Сенную, но вот взлетел на дыбы горбатый мостик, черными гребешками мелькнули в воздухе вырванные из гранита секции чугунной ограды, вздыбилась длинным горбом маслянистая вода и канала тоже не стало. Затем окружающий мир погрузился во мрак, и я только успела понять, что погибла вместе со всем этим бедным и скорбно мною любимым миром.

Очнулась я в полной темноте. «Что же это такое – конец света или только мой конец, атомная война или смерть от пневмонии?» – были первые мои мысли. Я не удивилась ни тому, что я умерла, ни тому, что живо мое сознание. Хотя и весьма неопределенно, но в Бога и в бессмертие души человеческой я каким-то боком, неотчетливо, но все-таки верила: при современном развитии науки верить в то, что все существующее в мире зародилось само собой от стечения обстоятельств, по-моему, и невежественно, и невежливо по отношению к Высшему Разуму. Ну да, конечно, я верила в то, что мир и все в мире создано каким-то Высшим Разумом, Им же все держится и управляется. А как именно это происходит, об этом я не задумывалась.

Верила я и в бессмертие какой-то основной и главной части человеческой личности, именуемой «душой». Я только никогда всерьез не задумывалась, а что будет с этой «бессмертной частью моей личности» после смерти? Что-нибудь да будет, придет время и увижу, примерно так я рассуждала. Что ж, вот и представился случай разузнать точнее.

Холод и тишина окружали меня. Я стояла на месте, а может быть, просто висела в пространстве. Я вспомнила, как поступил в моем положении герой легенды: лег поперек дороги, «пролежал почти тысячу лет, а потом встал и пошел». Лежать неизвестно на чем, неизвестно где и неизвестно зачем мне определенно не хотелось. Я сделала шаг – невидимая дорога под ногами была плотной, вещественной, даже как будто что-то хрустнуло под ногой. Шаг, другой, третий… Если все время идти, вероятно, куда-нибудь да придешь.

Потом я углядела в стороне крохотную яркую звездочку. Она разгоралась все ярче и становилась крупнее, и вскоре я поняла, что она приближается ко мне. Затем я увидела, что от звезды протянулся ко мне сквозь мрак туманно-светлый луч и лег между нами мерцающей светлой полосой, как лунная дорожка на воде, а сама звезда превратилась в светящийся силуэт, очертаниями похожий на человека, довольно скоро приближающийся ко мне по этому, им же самими испускаемому, лучу.

Силуэт приблизился и оказался стоящей передо мной прямо на световой дорожке фигурой… – человека, статуи? Нет, кого-то гораздо более величественного. Это было ослепительно прекрасное Существо, выше меня ростом, с чуть туманными, как бы размытыми, но гармоничными чертами лица. От Существа ко мне шел не только свет, но и какое-то тепло, лишенное теплоты в собственном смысле, – это было что-то вроде физически ощутимого потока расположения и приветливости. Каким-то образом я сразу почувствовала, что Существо это полно любви и мудрости.