Текст книги "Утоли моя печали"

Автор книги: Юлия Вознесенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

ДАНИЛКИНЫ ЖЕМЧУЖИНКИ

Сон маленького мальчика

У пятилетнего Данилки случилась самая большая беда, какая только может случиться мальчика или девочки, – у него умерла мама. Болела, болела и умерла. Сначала Данилка ходил как пришибленный: он как-то понять не мог, что же такое случилось с его мочкой, почему ее больше нет ни дома, ни больнице, ни на улице возле дома? Он все вглядывался и прислушивался, и никак не мог поверить в то, что это его настоящая мама лежала в том длинном коричневом ящике с оборочками, который чужие дяденьки накрыли крышкой, заколотили гвоздями, а потом зарыли в землю. Он чувствовал, что это не так, что это неправда, но спорить со взрослыми он не умел и не хотел – не до того было Данилке. Он просто сидел часами на одном месте и все ждал и ждал, что его позовут и повезут к маме в больницу. Или она сама появится, подойдет к нему, сядет рядом, обнимет его и скажет:

– Данилка, это же неправда! Я не умерла!

Но мама все не приходила и не приходила.

Иногда он начинал плакать, но тут кто-нибудь из взрослых, даже папа, говорил ему:

– Не плачь, Данила, будь мужчиной! Слезами горю не поможешь!

Данилка и сам изо всех сил крепился и не плакал. А для этого лучше всего было сидеть на одном месте, смотреть в одну точку и стараться ни о чем не вспоминать и даже ни о чем не думать. А это было неправильно! Но некому было объяснить бедному Данилке, что он делает не так и почему это неправильно.

И вот тогда, видя эту беду, решил Данилкин Ангел Хранитель, что пора ему вмешаться. Взял он и приснился как-то ночью Данилке. Встал перед ним – лицо светлое, крылья белые, стихарь – это форма такая ангельская – переливается всеми цветами радуги.

– Здравствуй, Даниил! – говорит во сне Ангел Хранитель Данилке. «Даниил» – это было Данилкино полное имя, данное ему при Крещении.

Здравствуйте, – отвечает, тоже во сне и вежливо, как его мама с папой учили, Данилка. – А вы кто?

– Я твой Ангел Хранитель. Пришел говорить с тобой.

Данилка в ответ промолчал – он не знал о чем можно с Ангелами разговаривать.

– Слышал я, Данилка, что тебе взрослые советуют о маме твоей не плакать.

– Они… Они говорят, что я маму слезами огорчаю. А я вовсе не хочу ее огорчать! Только это очень трудно и вот тут, – он погладил себя по груди, – очень больно – не плакать, когда хочется, – ответил честно Данилка, и слезы тут же подступили у него к глазам и к горлу, да так близко, что он и во сне чуть не заплакал в голос. Но сдержался – как обычно старался сдерживаться. И ему опять стало больно в груди и в горле.

– А как ты думаешь, Данилка ты мой, для чего даны человеку слезы? – спросил Ангел.

– Не знаю… Раньше я думал, что это для того, чтобы показать, что тебя пора пожалеть.

– Правильно ты думал, Даниил. Когда один человек, особенно маленький, плачет, а другой, тем более взрослый, его жалеет – сразу половина боли проходит. Так?

– Так. Я когда совсем маленький был, никогда не плакал сразу, чтобы слезы зря не тратить. Я сначала бежал к маме, добегал до нее и тогда уже начинал плакать. Мама брала меня на руки, жалела, дула на коленку – разбитая коленка сразу переставала болеть.

– Вот видишь, получается, что слезы вызывают жалость и сочувствие – и этим снимают боль. Как будто смывают ее. Так вот и в горе, Даниил. Слезы тебе для того и даны, чтобы без всяких слов сказать другим людям: помогите мне! Чтобы близкие помогли тебе своим сочувствием. Когда горе настоящее, слез не надо стыдиться. Ты меня понимаешь?

– Не очень, – честно ответил Данилка.

– Ну хорошо. Тогда я тебе просто покажу, что такое твои слезы о маме. Давай мы вот что сделаем, Данилка, – мы с тобой поплачем о твоей мамочке вместе! Вставай с постели!

Данилка послушно встал.

– Хорошо, что у тебя в комнате висит икона Божьей Матери, нам далеко идти не надо! – одобрительно сказал Ангел. – Становись рядом и давай плакать вместе. Ну, плачь, не бойся и не стесняйся! – и Ангел обнял Данилку за плечи и прижал к себе. И, конечно, Данилка сразу же заревел, а слезы побежали у него по щекам и закапали… Но не на пол они закапали, а прямо в подставленную ладонь Ангела.

Данилка плакал и приговаривал:

– Мамочка моя! Ты куда ушла? Мне без тебя так плохо-плохо, мамочка!

И хотя он жаловался и говорил о том, как ему плохо, на самом деле ему становилось все легче и легче! То ли потому, что уж очень много невыплаканных слез у него внутри накопилось, то ли потому, что Ангел его так ласково гладил по плечам. Он плакал и плакал… А потом стал переставать, потому что слезы у него как-то кончились, и он уже только всхлипывал да вздыхал.

И тут Ангел протянул ему ладонь и показал в ней горсть маленьких светлых жемчужинок.

– Знаешь, Даниил, что это?

– Нет.

– Это твои слезы о маме – святые и невинные детские слезы. Вот они и превратились в драгоценный жемчуг. Видишь, какое чудо?

Данилка кивнул и осторожно, одним пальчиком, потрогал удивительные жемчужинки.

– Но это еще не все, Данилка! – сказал Ангел. – Теперь давай мы с тобой помолимся о твоей маме Господу. Видишь, вот Он на иконе сидит на коленях у Своей Мамы – у Божьей Матери. Повторяй за мной: «Упокой, Господи, в светлом Твоем Раю мою мамочку. Даруй ей прощение и утешение! А мои слезы прими, Господи, как молитвы о ней!» Данилка старательно и доверчиво повторял слово за словом все, что сказал ему Ангел. А пока они молились, Ангел откуда-то взял серебряную нить и стал нанизывать на нее одну слезную жемчужинку за другой. И получались бусы! И когда они кончили молиться, Ангел связал концы серебряной нитки и сказал:

– Ты, Даниил, будешь плакать о своей маме, а я стану собирать жемчужинки и нанизывать их на нить твоей молитвы. Представляешь, какое замечательное ожерелье для мамы у нас получится?

Данилка поднял глаза на Ангела. Ангел правильно понял его удивленный взгляд.

– «Ожерелье», Даниил, – это так по-старинному называются бусы.

Данилка кивнул.

– А знаешь, что мы сделаем с этим ожерельем, когда ты выплачешь все свои слезы и они превратятся в жемчуг?

– Ты отнесешь эти бусы моей маме?

Да. Я скажу, что ты плакал о ней, пока были слезы и хотелось плакать. К тому времени ты перестанешь плакать. Но перестанешь не потому, что будешь по-глупому крепиться изо всех сил, а потому что выплачешь слеза ми самое горькое свое горе. И останется только любовь к маме, светлая печаль о ней и молитва. А мама твоя в Раю будет носить драгоценное ожерелье из твоих жемчужинок и тоже помнить о тебе и молиться. И вот когда она будет проходить райскими садами а Пресвятая Богородица увидит ее, Она скажет святым девам, сопровождающим Ее: «Вот идет счастливая мама! Видите, какое на ней чудное жемчужное ожерелье? Это значит, что ее дитя плакало о ней святыми слезами, соединяя их с молитвой к Моему Сыну. Слезы превратились в жемчуг, молитвы – в серебряную нить, вот и получилось такое дивное украшение, подарок от любящего сына». – Ангел погладил Данилку по голове и спросил: – Ты все понял, Данилка?

– Я понял, – сказал Данилка. – Про слезы понял и про бусы для мамы. Так получается, что я правильно думал и мама моя не умерла?

– Нет, не умерла. Это тело ее спит там, в могилке под цветами. А сама она жива.

– Она у Бога?

– Ну, конечно!

– Я так и знал! – сказал Данилка и улыбнулся, и при этом еще две невыплаканные самые маленькие слезинки выкатились с его глаз, прокатились по щекам и упали на пол. Но Ангел наклонился и подобрал две последние жемчужинки. После этого он подвел Данилку к кровати, уложил его, подоткнул со всех сторон одеяло, поцеловал его в макушку, перекрестил и улетел. А Данилка уснул.

Проснулся он рано-рано, когда в доме все еще спали. Оделся, умылся, подошел к иконам, вздохнул… и заплакал. Поплакал-поплакал, а потом вспомнил, что без молитвы из одних только слез красивые бусы для мамы не получатся, и стал прилежно молиться.

ДУРА В ЯНТАРЕ

Рассказ разведенной женщины

Говорят, янтарь обладает целебными свойствами. Не знаю про янтарь вообще, а вот про одно янтарное украшение, несомненно обладающее целебными свойствами, могу рассказать.

Начну по порядку. Муж меня бросил. После двадцати шести лет супружества вдруг заметил, что и сам старится, и жена стареет – и разом решил проблему! На суде он объяснял свое решение тем, что детей у нас нет, а ему очень хочется их иметь. Наверное, потому и замену мне подобрал лет этак семнадцати с виду – добрые люди видели и мне доложили. В прежние времена, говорят, развод иногда годами тянулся. Наверное, это было и правильно, особенно для мужичков, вступивших в «опасный» возраст: пока суд да дело, блудный муж успеет перебеситься, опомнится и вернется в семью – если его там еще ждут – а в наше время не так: я и оглянуться не успела, как оказалась разведенной и выселенной из поделенной мужем трехкомнатной квартиры в однокомнатную. Правда, расположенную в центре, как и прежняя квартира, – ну и на том спасибо.

Осталась я одна. И пошла страдать-переживать, на все стенки по очереди лезть! То лежу, сама себя корвалолом отпаиваю, то по знакомым и родственникам бегаю, жалуюсь всем на то, как мой Гришка вероломно и подло со мной поступил. Во всех подробностях описываю не только как он меня обманывал, как разводился, но и как я все его подлые поступки переживаю. И вывод делаю: разумная жизнь кончилась, не знаю, как жить дальше – или я с ума сойду, или с собой покончу. Подруги, и даже мужья их, представьте, все меня утешают! А мне почему-то легче не становится…

И тут приезжает моя подруга Маринка из Севастополя. И не просто в гости или по делам, а именно ко мне – поддержать в горе. Ну, я ее встречаю на вокзале, везу домой, за стол сажаю, чай наливаю и начинаю выкладывать все подряд с самого начала. Маринка слушает, ахает, головой качает. А потом вдруг спрашивает:

– Так как я понимаю, Гриша твой оказался обманщик?

– Еще какой обманщик-то!

– И негодяй?

– И негодяй.

– И распутник? – Она похлеще выразилась

– Угу…

– Так козел, выходит, Гриша твой оказался?

– Козел!

– А раньше не был козлом?

– Не был. Говорят, это у мужчин возрастное. Критический возраст, мужской климакс.

– Понятно. Был мужик как мужик, а подошел критический возраст – бац! – и уже не мужик, а козел. – Маринка на меня вдруг уставилась и стала внимательно разглядывать.

– Ты чего это на меня так смотришь? Страшная я стала с горя, да?

– Да нет! Запустила ты себя, конечно, будь здоров, ну да это поправимо. Я другое понять пытаюсь: если муж твой бывший мелким рогатым скотом стал, так с чего же ты так по нему убиваешься? Козел ушел, и в доме не воняет. Ты же радоваться должна!

Я поглядела на Маринку, Маринка – на меня, и вдруг принялись мы обе хохотать.

– Ну вот, ты уже радуешься, и правильно делаешь! – сказала Маринка, утирая слезы, выступившие от смеха.

Поуспокоившись, я постаралась скоренько вызвать в себе привычное настроение безысходной тоски: с чего бы мне вдруг веселиться-то?

– Оставь свои глупые шутки, Марина, мне не до смеха, – сказала я скорбно, беспощадно давя в себе остатки смеха.

– Понимаю. Чувство юмора с горя тормозит. А если ты пока еще временами смеешься над собой – так это нервный смех.

Я опять чуть не рассмеялась, но сдержалась и сказала обиженно:

– Это ты меня рассмешила своими шуточками. Не понимаешь ты меня по-настоящему, Маринка, вот и смеешься. А я жить не хочу, у меня душа умерла!

– Душа у нас, душенька-подруженька, не к смерти, а к бессмертию предназначена, и, чтобы ее убить, одного блудливого мужа маловато. А что жить ты не хочешь, так это вранье. Ты прекрасно живешь, и более того, тебя такая жизнь вполне устраивает.

– Я – прекрасно живу?! Да ты с ума сошла!

– Нет, это ты слегка того, если до сих пор не поняла, что с тобой происходит.

– Чего тут не понимать? После двадцати шести лет брака мой муж… дело вовсе не в нем, а в том, как ты переживаешь свое горе. С тобой случилась настоящая большая беда, спору нет, это так. И только психически ненормальная женщина может не ощущать горя в такой ситуации, если она хоть чуточку любила своего мужа. Но горе, раз уж оно свалилось на тебя, следует принять как болезнь: пережить его, понять о своих промахах подумать, сделать выводы на будущее, а потом вылечиться и жить дальше. А ты переживаешь неправильно, нездорово: горе твое сидит в тебе, как муха в капле меда, и блаженствует. Устроилось оно посреди твоей жизни, и упивается, и облизывается, и собой любуется! И других приглашает полюбоваться и посочувствовать.

– У меня душа болит, Маринка! Как ты не понимаешь?

– Ну, положим не вся душа, а только малая ее часть! Причем самая дурная часть – безвольное себялюбие и саможаление. Да в каждой из нас сидит такая дура, этакая психо-муха, и ей только дай волю, она тут же найдет свою каплю меда, заберется в нее и станет наслаждаться горем. Пока не погубит хозяина и сама не сдохнет – она же дура!

– Кто дура?

– Да вот эта самая психо-муха.

– Жуть какая-то…

– Жуть. А знаешь, как от этой психо-мухи избавиться?

– Как?

– Запретить ей жужжать. Ты ведь не станешь спорить, что больному о своей болезни лучше всего говорить со специалистом, с врачом, а не со всеми знакомыми подряд. Знакомые и друзья, конечно, будут и советы давать больному, и утешать его. Только вот советы могут оказаться совсем не полезными, а очень даже вредными, и утешения только подогревают желание рассказывать о своей болезни со все большими подробностями. Говорить о болезни полезно только с врачом, ну да еще иногда с теми, кто такую же болезнь пережил и вылечился. Вот ты попробуй для начала запретить себе разговаривать о своем разводе с посторонними. Сумеешь справиться с собой – наполовину победила.

– Почему – наполовину?

– Потому что вторая половина задачи сложнее – запретить и себе самой думать на эту тему, прекратить вести мысленные диалоги с бывшим мужем.

– Откуда ты знаешь про мысленные диалоги?

– А то я не женщина! По жизни знаю. Думаешь, ко мне в душу такая психо-муха не залетала? Залетала… Вот смотри-ка, что я тебе привезла, какой подарок! – Маринка открыла сумочку и достала из нее бархатную коробочку. – Мне она больше не нужна а тебе – пригодится. Держи!

Я взяла коробочку и раскрыла: в ней лежала большая капля янтаря на серебряной цепочке. Внутри этой капли что-то чернело. Я поднесла украшение к свету и увидела в янтаре небольшую мушку.

– Это что – символ? Маринка кивнула:

– Муха в меду… Она думала, что попала в мед, а мед-то оказался смолой… Так и наша психо-муха: сидит в сладкой смоле своего горя, жужжит и упивается, а потом глядь – увязла всеми лапками, да так, что уже и спасения нет. Я долго носила эту «дуру в янтаре», пока не научилась справляться с любым горем, не увязая в нем всеми лапками. А теперь ты поноси, авось и тебе поможет.

– Спасибо. Попробую поносить… Чтобы самой не стать дурой в янтаре!

– Бог в помощь!

ЧЕРНЫЙ РЕЗИНОВЫЙ КОРИДОР, ИДУЩИЙ ПО КРУГУ

Рассказ бывшей медсестры

Здравствуйте, Ольга Петровна, а я к вам с большой просьбой! Спасибо, я так и знала, что вы мне не откажете. А просьба у меня вот какая – за нашей соседкой Кариной с одиннадцатого этажа присмотреть. Ну да, конечно, она не ребенок, а только и взрослой ее не назовешь, как и всякого непросвещенного человека. Да нет, я не про образование говорю, с этим у нее как раз все в порядке – два их у нее! Но неверующая она была до недавнего времени, а отсюда и все ее беды произошли. Какие беды, спрашиваете? Ну, я от вас никогда ни полслова про соседей не слышала, а потому могу вам спокойно это дело доверить, по секрету, конечно. Она ведь, Кариночка-то наша, думала с собой покончить. Ну как это «отчего»? Отчего все женщины с ума сходят, оттого и она – от любви, само собой! То есть это так молодые говорят – «От любви», а поживешь с мое, так и узнаешь, что от любви рождаются только мальчики да девочки, а уж никак не сумасшествие с самоубийством. А где самоубийство, там страсти да бесы, а не любовь. Нет-нет, не пыталась она покончить с собой, слава Богу, до этого не дошло. И в дурдом не попала, что тоже неплохо. Но только я лучше вам все по порядку расскажу, раз уж я Карину на вас оставляю.

Дело было ранней весной. Решила я съездить на недельку-другую в Подмосковье, к моим хорошим друзьям, пожить у них на природе, подышать чистым свежим воздухом на тающем снегу. Замечали, какой воздух стоит над тающими снегами за городом? Вот-вот, именно за городом. Не надышишься! Ну и по обычаю поднялась я на одиннадцатый этаж к Карине – отдать ключ от квартиры и от почтового ящика, чтобы она почту вынимала и за квартирой присматривала, мало ли что. Поднялась, позвонила. Долго она мне не открывала, я уж возвращаться хотела да к вам идти, но тут дверь отворилась – и я так и ахнула! Обычно аккуратненькая, как перепелочка, всегда нарядная Карина появилась синем шелковом китайском халате своем, вы его на ней видели не раз, только халат ну весь мятый и в пятнах каких-то, а сама-то, сама-то! Нечесаная, неумытая, лицо опухшее, глаза красные.

– Что с тобой, Кариночка? Заболела?

– Хуже. – луже – это, значит, умерла или в похмелье. Ты живехонькая, так выходит – похмелье?

– Можно и так сказать. Похмелье от любви.

– А что ж это от тебя не любовью пахнет, то есть духами, цветами и шампанским, а водочным перегаром несет, как из пивного подвальчика на углу?

– Да нет, теть Нина, я водку пока не пью, вы же знаете, – вино это.

– Ну надо же! Никогда бы не поверила, что от вина может так вонять на другой день, ты уж прости меня, дорогая моя.

– Да это не другой день, теть Нина, я уж две недели пью…

– Вот как… Пройти-то можно? Я по делу к тебе.

– Проходите, конечно…

Вошли мы в квартиру, а там – полный разгром и мерзость запустения. Единственное чистое место – компьютерный ее столик.

Кариночка, вы ведь знаете, работает больше дома, за компьютером, как все они, переводчики. Так вот там порядок какой-то наблюдается, а вокруг – ну чисто Мамай ночевал! Постель на раскладном ее диванчике не убрана, и видно, давно не убиралась, да и белье не менялось. На обеденном столе бутылки стоят бокалы, чашки чайные, пачки сигаретные валяются, какие-то огрызки по тарелкам…

– Садитесь, теть Нина, – говорит мне Кариночка и убирает со стула какую-то одежку.

– Сяду. И ты садись да рассказывай, что у тебя стряслось. Только сначала, будь добра, накинь на себя что-нибудь теплое – надо тут проветрить, дышать нечем.

Послушалась она, накинула на спину свитер, завязала рукава на груди, а я пошла и балконную дверь настежь отворила. На балконе у нее тот же бедлам творится: по полу какие-то вещи, мусор валяется, а возле перил в роскошном таком синем горшке стоит высохшая елка, с Нового года, видать, осталась.

Села Кариночка к столу и начала трясущимися руками пачки сигаретные перебирать, а они у нее все разные! Ну, я вижу, что ей и рассказать мне все хочется, и как приступить к делу не знает. Решила ей помочь, сама разговор начала.

– А что это у тебя все сигареты разные? Хотя погоди, я сама эту загадку разгадаю. Так ты у нас толком курить не умеешь, а сейчас тебе приспичило, по твоему погромному душевному состоянию, курением нервы успокаивать. Да вот не приносит тебе сигаретный дым никакого нервного успокоения, одна только тошнота да горло дерет с непривычки: вот ты и пробуешь разные сорта сигарет, ищешь подходящие, не очень противные. Так?

– Та-а-ак! – говорит Кариночка и удивленно на меня опухшими глазами хлопает.

– Ну, так я тебе заранее сразу скажу: ни вино, ни сигареты тебе никакого облегчения не принесут, ты и не надейся. – Я оглядела комнату и в корзинке для бумаг увидела пустые вскрытые пачки от таблеток с надписью «Крепкий сон». – И снотворное тоже тебе не поможет. Не только это – травяное, безвредное, но даже и то, что только по рецептам в аптеках дают. Ты уж не травиться ли валерианкой с хмелем и страстоцветом пробовала?

– Какой такой страстоцвет? – спрашивает Карина, на прямой вопрос не отвечая.

– А вот «пассифлора» на пачке написано. Сколько пачек выпотрошила и выпила, признавайся?

– Десять…

– Ну и какой результат?

– Сутки проспала и встала с дурной головой.

– Зрение не отказывало? Не рвало тебя?

– Нет.

– Легко отделалась. Ведь и аспирином можно отравиться, если много выпить. И больше ты о смерти не думала, надеюсь?

– Думала. И сейчас думаю, днем и ночи напролет. Я и пью, чтобы не думать, а не получается. Хочу умереть, теть Нина! У меня только один этот выход и остался – умереть. Вы ведь медсестрой в больнице работали, видали, наверное, самоубийц?

– Ох, видала! А еще больше я их видела в морге, не к ночи будь помянут.

– Вот и подсказали бы мне, как мне из жизни уйти, чтобы и не страшно, и не больно, и после смерти никакого безобразия.

– Ну, матушка моя, такая смерть – самоубийство, или по-медицински «суицид», она всегда безобразна, хуже не бывает. А уж чтоб не страшно, об этом и говорить нечего, тут одна подготовка чего стоит – с ума сойти можно.

– Но если жизнь в муку превратилась, должен же быть из нее какой-то выход?

– Ничего себе выход! Ну ладно, о смерти мы потом поговорим, а сейчас рассказывай по порядку, что у тебя стряслось-то?

Она мне и рассказала. Да вы человек в годах, сами знаете: это только им, молодым, кажется, что у них одних небывалая история несчастной любви. А мы-то знаем, что это только счастливые романы все разные, а несчастные – они все на пять сюжетов, как сериалы телевизионные.

Как не знаете? Да что вы, милая моя? Ну, слушайте тогда. Сюжет самый простой, блудный: полюбил – пришел, разлюбил – ушел. Сюжет прелюбодейный, тоже не очень чтобы редкий: либо он женат, либо она замужем, а то и оба находятся в супружестве, а потому себя и других зазря мучают. Особенно детей. Сюжет третий: любовь неразделенная! Тут уж все зависит от переживателя: бывает неразделенная любовь буйная, бывает тихая, бывает террористическая, а бывает и скромная – последняя всего безопасней и приличней. Сюжет четвертый: оба любят, но имейся преграда; это сюжет временный: либо преграда рушится, либо любовь. Пятый сюжет: любовь паразитическая, самая опасная из всех, потому как выглядеть может на все четыре предыдущие сюжета. Может, есть и шестой сюжетик, только я пока о таком не слыхала и по телевизору тоже не видала. Ну, так вот, у Кариночки был, как я и предвидела, сюжет номер раз – любовь самая из всех скоротечная, а попросту говоря, блудная Увидели друг дружку, загорелись и немедленно, не откладывая, любви предались. У нее, как водится, в голове крутится: вот сейчас мы просто любим друг друга, а потом наверняка поженимся, а у него – другое: полюбим сколько любится, а после разойдемся. Даже когда мысли эти и не в головах, а только в сердце или ниже, они все равно именно такие и есть. Год назад они познакомились, через месяц он пришел к Карине и поселился у нее, а месяц назад выехал со всеми своими пожитками в неизвестном направлении. Если бы в известном, то и конец был бы другой… Ну как это – «какой»? Она бы не о самоубийстве думала, а о том, как вернуть сбежавшего возлюбленного, терроризировала бы его, хотя эти «беглецы» по природе своей не имеют привычки возвращаться. Она бы изводила его и себя преследованиями и в конце концов либо утешилась, либо встретила другую любовь, либо довела себя до клиники. Ну, может, она и самоубийством ему погрозила бы – да это уже несерьезно, всякий знает: расчет-то не на гибель, а на то, чтобы бывшего любовника взять на испуг или на жалость. Иногда, правда, такие попытки тоже гибелью кончаются – заигрываются бедняжки. Это как на сцене или в кино: представляя сердечный приступ, можно и впрямь доиграться до инфаркта. Нет, у Карины все задумывалось в серьезном и полном одиночестве. Попробовав снотворное, она начала подумывать о балконе.

– Как вы думаете, теть Нина, если с балкона кинуться – так уж верная смерть? Одиннадцатый этаж…

– Смерть-то верная ли? Ну, это да. Разобьешься вдребезги, сама в клочки и мозги по асфальту! Только вот толку никакого – от беды-то своей ты все равно не уйдешь, не избавишься.

– Как это не избавлюсь, если мозги в клочки?

– А у тебя разве мозги болят, а не душа?

– Душа, теть Ниночка, душа болит невыносимо!

– Так уж и невыносимо! Поболит-поболит и успокоится: все проходит, Кариночка, детка моя, время все лечит. А времени у нас – и на земле вся жизнь, и после целая вечность! Душа-то у тебя вечная. Да ведь и земная жизнь у нас длинная и уж такая непостоянная: сегодня дождь-гроза, а завтра – солнышко вышло из-за туч, и опять все хорошо!

– Мне уже никогда больше не будет хорошо,

– Ну да, если с собой покончишь, так уд хорошего ждать нечего. Ты думаешь, убьешь себя – и сразу все твои беды куда-то денутся?

– Ну да. Я ведь перестану чувствовать эту невыносимую боль.

– Да как бы не так! И боль твоя, и тоска невыносимая – все с тобой так и останется. Только если при жизни все может перемениться к лучшему, то после смерти уж фигушки!

– Это как же так, теть Нин?

– А вот так. С чем помирать станешь, с тем и останешься на всю свою вечность. Вроде как приморозишь к себе свою беду или сама в ней зацементируешься. Знаешь ли ты, девонька, что спасенные самоубийцы рассказывают о том, что с ними было, пока врачи их к жизни возвращали?

– Нет. Расскажите.

Я ей и рассказала несколько историй о том, какой ужас переживали самоубийцы в момент между смертью и жизнью, а потом другим больным, ну и нам, персоналу, рассказывали. Врагу не пожелаешь! Нет, вам я рассказывать не стану – ни к чему здоровому человеку такое и знать. А вот вы послушайте лучше, что после моих рассказов с самой Кариночкой было!

В тот вечер я ей оставила ключи, перекрестила ее на ночь и ушла. А у себя дома, само собой, встала на молитву и принялась просить у Господа помощи и вразумления для бедной девочки. И что вы думаете? Послал-таки ей Господь вразумление! Какое? А вот послушайте.

На другой день с утра пошлая в наш универсам прикупить кое-чего в дорогу. На всякий случай: я еще не решила тогда, ехать мне в деревню или остаться с Кариной. Иду я из универсама обратно по дорожке между домами и вдруг вижу издали, как что-то синее, блестящее летит с балкона одиннадцатого этажа, – с Кариночкиного балкона! – и об асфальт – бух! Мне так в голову и шарахнуло: халат это Кариночкин, синий, шелковый! Бросила я свои сумки прямо на дорожку и бежать к ней! Подбегаю – и ноги у меш так и обмякли. Опустилась я прямо на асфальт и гляжу, как в голову ушибленная, на осколки синего горшка, что стоял на балконе у Карины. И елка сухая рядом валяется, и земля рассыпалась… Ну хоть плачь, хоть смейся! Подняла я голову поглядела вверх – а там Карина стоит в синем своем блестящем халате и, кажется, на меня смотрит. Я тут поднялась, побрела назад, сумки свои подхватила – и к дому, в лифт, на одиннадцатый этаж! А Карина уж догадалась что я к ней пожалую – стоит в дверях, меня ждет. Оказывается, не остались мои молитвы о ней безответными – сон ей приснился да какой! Ну, конечно, так и расскажу, как она мне рассказала, прямо ее словами.

«Я долго вчера ваши слова вспоминала, теть Нина, а вечером легла и как-то сразу уснула, даже снотворное не понадобилось. И вдруг среди ночи я проснулась, будто меня кто-то окликнул, и чувствую, что все уже позади – покончила я с собой, бросилась с балкона. Лежу в полной тьме и ничего вокруг не вижу. А в душе у меня такая боль, такая боль, теть Ниночка, до какой наяву и не доходило ни разу! И понимаю я, что в тот момент, когда я с балкона бросилась, все мои переживания вдруг обострились с неимоверной силой – и обида, и безнадежность, и отчаянье, и невозможность все это больше терпеть, – все они стали в миллион раз острее и все раздирают мне душу. Поняла я, что надо что-то делать, невозможно терпеть такую муку! Подняла я руки и стала ощупывать темноту – а надо мной – низкий потолок какой-то, упругий, будто резиновый. Протянула руки в стороны – и там что-то такое же упругое, вроде как стены. Я попробовала подняться на ноги, но потолок не пускает. Села, ощупала все еще раз. Вокруг меня эти упругие стены, а впереди и позади – пустота. Такое ощущение, будто я внутри огромной резиновой камеры или какой-то чудовищной змеи, потому что стены эти ритмично пульсируют и подталкивают меня в одну сторону. Ну, я и поползла на четвереньках туда, куда они меня толкают: может, думаю, куда-нибудь доползу, в какое-то другое место, и мне там легче станет? Ползу, ползу, а тоска и боль душевная легче не становятся. Подвываю от боли и все-таки ползу вперед – вдруг там выход? Не знаю, сколько я так ползла внутри этого резинового коридора, но вдруг впереди показалась какая-то светлая точка. Я не обрадовалась, потому что никакой радости у меня в душе не было ни капли, но какая-то надежда на перемену вдруг у меня появилась. Я быстрей поползла. А свет становится все яснее и ярче, и вот уже вижу я перед собой какой-то светлый прямоугольник, похожий на дверь, а стены вокруг меня расширяются, и вот я уже могу встать и уже бегу вперед, все по этой же резине. А бежать трудно, ноги будто проваливаются… И знаете, теть Нина что там впереди было? Моя балконная дверь! И тупик – больше ни бежать, ни ползти некуда. Открываю я дверь и вижу свой балкон, и синий горшок с сухой елкой возле ограды балкона стоит. И вдруг моя душевная боль еще усиливается, хотя казалось, что больше-то уже и некуда ей было расти. И тут я, уже не понимая, что делаю, бегу к перилам, встаю на край горшка – и даже чувствую, как, царапая мои ноги, осыпаются сухие иголки, – и бросаюсь вниз! А потом – темнота… И вдруг я снова прихожу в себя и сразу понимаю, где я – все в том же черном резиновом коридоре, идущем по кругу. Только боль моя еще сильнее стала. Тут я решила, что мне надо ползти – да и стенки меня мягко так подталкивают, и откуда-то я знаю, что если я не поползу вперед, то они сожмутся и сами станут меня проталкивать, как пищевод проталкивает проглоченный кусок пищи. Проползла я какое-то расстояние и снова увидела впереди свет, а потом поднялась на ноги и побрела, опираясь на резиновые стены, к своему балкону. Сяду на нем, думаю, и буду сидеть и терпеть, пока что-нибудь не изменится, а вниз кидаться ни за что не стану. Ага, как бы не так! Только я выползла на балкон, как боль моя душевная еще на градус невыносимей стала, и какая-то сила толкает меня к перилам и шепчет: «Бросайся вниз, покончи с этой болью!» Я уже понимаю, что, сколько бы я ни кидалась вниз, все равно после падения окажусь все в том же резиновом коридоре и все начнется сначала. Я обняла ногами горшок, ухватилась руками за сухую елку – держусь изо всех сил! Но тут моя боль стала нестерпимой, а голос тот, что меня к перилам толкал, прямо загрохотал у меня в голове: «Бросайся вниз! Скорей, скорее!» – и я снова встала на край горшка – и бросилась!