Текст книги "Музыка сфер (СИ)"

Автор книги: Юлия Лиморенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

   Карлик замолчал и некоторое время неподвижно смотрел на огонёк лампадки, бродя мыслями во временах своей невообразимо далёкой молодости. Анастасия неловко пошевелилась на своём табурете, и маэстро очнулся от воспоминаний.

   – Возле «Благой вести» я провёл восемь лет. Я играл, я чинил её – помогал заменять изношенные трубы, клапаны и меха, укреплять фундамент. Я узнал её всю, от основания до вершины самой тонкой трубы, каждую клавишу я различал не глядя, на ощупь, на запах... И тогда я понял, что могу создать нечто ещё более совершенное и прекрасное, голос для моей музыки, поистине инструмент, которым можно менять мир, как скульптор меняет резцом глыбу мрамора. Не в Италии, нет – Италия была бедна, разорена войнами, в ней чаще раздавался шум битв и крики о помощи, чем звуки виолы и арфы. Я перешел Альпы и оказался в другой Европе – в Европе, погружённой во тьму, не знавшей истинной музыки. Там я был нужен.

   Он вновь замолчал, прислушиваясь к чему-то снаружи безмолвной церкви, поправил фитилёк лампады и с тяжелым вздохом, словно ему физически тяжело было возвращаться в прошлое, заговорил снова:

   – Я попал в разгар чумы – не знаю, каким чудом мне удалось не заразиться! Я добрался до столицы княжества, ещё не затронутого эпидемией, но там уже появились крысы. Они наводнили городок – вот этот самый, где мы с вами сейчас сидим, – и всем было ясно, что со дня на день чума может начаться и тут. Люди хотели уйти отсюда, но куда им было бежать? Вокруг не было безопасных мест. И я сказал князю: «Я знаю, как избавить город от крыс». Он дал мне всё: деньги, людей в помощь, материалы для строительства, лучших мастеров, которых я просил. Я смутно помню, что и как я делал, могу сказать одно: никто никогда больше, ни до меня, ни после, не строил орган за такое короткое время. Он вырос просто на глазах – не самый большой, не самый богатый по диапазону, но я строил не музыкальный инструмент – это было оружие! Поэтому я назвал его «Трубой Судного дня». «Благая весть» пробуждала в душах мир, доброту и любовь, но я ждал другого. «Труба» взывала о мщении преступникам, об очищении всего, что запятнано грехом и злом, и о справедливости для тех, кто жаждал её превыше любых благ и даров. Когда она впервые подала голос, горы вздрогнули, а люди увидели в небе ужасные картины вселенской битвы. И тотчас же из подвалов, из сточных канав, из-под мостов потянулись на свет божий полчища крыс. Мириады их бежали по улицам, текли, словно река отбросов, и собирались на площади перед церковью. Я не видел их, но знал: они идут, и пока звучат мои трубы, мерзкие твари в моей власти, я волен в их жизни и смерти. Не прекращая играть, я велел развести поодаль от города большой костер в яме, куда бросали кости павшего скота. Я направил туда крыс, и все они сгорели там. Не сбежала ни одна.

   Когда я сыграл последний звук, я чувствовал себя так, словно душа моя вышла из тела. Руки и ноги не подчинялись мне, голова была словно пустой котёл, где всё ещё звучали эхом обрывки музыки. Меня вытащили из-за клавиатуры, унесли в дом и уложили в кровать; я спал два дня, а на третий увидел свое отражение в тазу для умывания и от неожиданности пролил всю воду – в тридцать два года я стал седым, как пророк Моисей!

   Маэстро вновь замолчал, неуклюже встал со скамейки, прошелся туда-сюда по тесной комнатке, повёл плечами, словно хотел сбросить, как надоевшую ношу, и свой горб, и свои семьсот лет.

   – Это неправда, что я привёл крыс к реке и утопил, – сказал он скрипучим голосом. – Это было бы безумием – ведь из реки брали воду! Так что не верьте сказкам, друзья мои, в них почти всё – ложь.

   – А то, что вы увели из города детей, – тоже ложь? – спросила Анастасия и прикусила язык. Но Ринальди не обиделся:

   – Это правда. Но не вся правда. – Он достал из ниши в стене тёмную бутыль, не без труда выдернул чёрную от времени пробку, налил до половины три грубых глиняных чашки:

   – Вот и кончилось моё прекрасное вино. Выпьем, друзья, за вечное воскресение. – Доктор и Анастасия выпили тягучую темную жидкость с ароматом цветов и солнца.

   – Расскажите про них – про тех, кто стал вашими врагами. – попросил Саошьянт, когда карлик вернулся на свое место.

   – Они пришли ко мне на третий день после исхода крыс. Они сказали, что я посмел вмешаться в уже спрядённую судьбу города. Они предназначили ему исчезнуть, чтобы самое имя его стерлось из истории. А я, дерзкий смертный, воспротивился воле высших существ и взялся защищать обычных простых людишек, которые все равно не имеют никакого значения. Они сказали, что так или иначе уничтожат город эпидемией чумы, но я больше не смогу вмешаться, а если снова влезу в их планы – история проклянёт меня.

   Я пытался предупредить людей, но что толку? Мы ведь не знали, откуда придёт зараза, если в городе не осталось ни одной крысы. Но она пришла: какой-то бродяга проскользнул мимо карантинных постов и принёс заразу на рынок. Через два дня умер первый горожанин, к концу дня их стало пятьдесят, на следующее утро – уже две сотни. Это была какая-то необычная чума, от неё умирали за день-два, а дети и старики сгорали за несколько часов, как свечки. Мой знакомец-алхимик, обративший внимание на эту странность, пытался понять, что к чему, но не успел: его нашли в постели мёртвым. Тогда мне стало ясно: зараза – в самом деле дело рук тех, называвших себя высшими существами. Я хотел помочь, но не знал, как. Всё, что у меня было, – это «Труба», ничего другого я не мог. И я решился: во время вечерни я заиграл новую мелодию. Она говорила не о мести и не о смерти, а о спасении через жертву, о том, что нужно оставить за спиной, в прошлом, чтобы дожить до будущего. Горы пели вместе со мной. И все дети, которые слышали «Трубу», вышли из домов и пошли туда, куда я их вёл, – через горы, где в это самое время «Благая весть» пела о вечной радости и воскресении. Дети не добрались до Неаполя: как только последнее эхо музыки рассеялось в горах, они остановились – но уже в безопасности, по ту сторону Альп, где не было чумы.

   Жители города действительно изгнали меня, как и обещали те трое. Но я не мог уйти далеко от органа. Я стал тенью самого себя, я жил в трубах и клапанах, я взлетал в небо с каждым звуком, и все органисты, игравшие здесь в течение семи столетий, знали, что если я не с ними, им не удастся извлечь ни единого звука. А теперь, когда крысы вернулись снова, я тем более не могу уйти. В конце концов, я строил «Трубу» именно для этого – для сражения за жизнь против смерти. Жители не зовут меня – они помнят свой давний приговор. Но каждый из них глубоко в сердце думает, как было бы хорошо, если бы крысолов вернулся снова! И я знаю: они, мои враги, снова тут. Их трое, и он мнят себя высшими существами, вольными по своему усмотрению ткать чужие судьбы. Найдите их, доктор. Найдите и помогите избавить от них мир.

   – Я не оставлю их безнаказанно бродить по земле, – склонил голову доктор. – Ваш подвиг не будет напрасен, маэстро. Но мне кажется, что ещё до исхода сегодняшней ночи вам снова придётся играть – играть так, как вы никогда в жизни ещё не играли!

   – Это верно. Они близко: крысы чуют своих владык и готовятся к последнему удару. – Карлик спрыгнул с табурета и начал растирать свои длинные гибкие пальцы, разминать запястья. – Ну что ж, сегодня я устрою им такой концерт, что век не забудут!

   Саошьянт тоже поднялся.

   – Анастасия, сейчас нам придётся разделиться. Ты останешься здесь, в церкви, и будешь охранять маэстро. Никто не должен прервать его, пока он играет. В этом сегодня наше спасение. Учти: крысы будут пытаться проникнуть в церковь во что бы то ни стало! Вот, возьми, – доктор подал женщине два огнетушителя, – и трать пену, не жалея.

   – А ты?! – Анастасия в испуге бросилась к нему, обняла, потом опомнилась:

   – Ты себе не хочешь оставить хоть один?

   – Мне не понадобится драться, – сказал доктор. – Я иду поговорить с теми, кто взялся ткать судьбу. Если они окажутся достаточно разумны...

   – Не думаю, – усмехнулась Анастасия. – Их ни разу ещё не удалось переубедить...

   – Удалось, и не раз, – поправил её доктор. – Но я тебе потом расскажу, пора приступать к делу. Запомни, ты должна оборонять церковь, пока не прозвучит последняя нота, а вы, маэстро, – доктор повернулся к карлику, – продержитесь до первого луча солнца.

   – Я понял, – Ринальди церемонно поклонился. – Желаю вам удачи, доктор. А вас я могу просить только об одном: поступите с ними по справедливости.

   – Постараюсь... – вздохнул Саошьянт и стремительно вышел. Открылась и тяжело закрылась задняя дверь.

   Маэстро прошёл следом за ним и запер дверь на огромный засов.

   – Идёмте к ней, синьора! К «Трубе»! Вы уже слышали её голос, а теперь увидите, как она прекрасна! – Карлик повёл женщину через низенькую дверцу из своей служебной комнатки в новый коридор, а оттуда – вверх по лестнице, на хоры. Под ногами Анастасии октрылся церковный неф с тёмными витражами. Лёгкий ароматный дымок последних тлеющих свечей плавал в вышине, под сводчатым потолком, словно туман в ночном небе, и сквозь него виднелась тусклая звезда – отверстие в верхней точке свода. Фигуры святых в стенных нишах стояли совершено одинаковые – со скорбно сжатыми руками, с опущенными головами, будто все они оплакивали город, обречённый на гибель. Громады органных труб смутно выступали внизу и слева, как стволы величественных бронзовых деревьев в неземном чудесном лесу.

   – Спускайтесь вот по этой лесенке, синьора, а мне нужно туда – видите? – Карлик показал рукой на возвышение для органиста, похожее на птичье гнездо в бронзовом лесу. – Я законопатил в этой церкви все щели, но крыс так много, что они могут попытаться выбить дверь!

* * *

   Доктор уверенно шёл в темноте по узким улицам, пустым и одичалым. Город казался заброшенным: всё живое убралось с улиц в ожидании нашествия мерзких тварей. Он двигался через трамвайные рельсы, через крошечные мостики над канавками, текущими в реку, через рынок, где в пугающей неподвижности замерли навесы торговых палаток – ни дуновения ветерка не доносилось с гор; через старинные круглые площади и современные кварталы одинаковых аккуратных домиков с гаражами, через мрачный сырой парк, через церковные дворы, детские площадки и автостоянки, туда, где на бывшей городской окраине стоял чумной столп – каменный обелиск надо рвом, в который когда-то, без малого семьсот лет назад сбрасывали жертв Чёрной смерти. Такие колонны есть во множестве итальянских городков, а здесь, на севере Европы, этот – пожалуй, единственный... Его поставили потому, что о таком обычае упоминал маэстро Палловино Ринальди, уроженец далёкой Тосканы, где под ласковым южным солнцем Чёрная смерть убила семь человек из каждых десяти. «Трубе Судного дня» было что защищать!

   Едва уловимые признаки – запах мертвечины, дрожь почвы под ногами, слабые шорохи и писк – говорили доктору, что крысы собрались в большие оравы в коллекторах и подвалах домов и готовятся рвануться на поверхность все сразу, единой лавиной. Они ждут только сигнала – чья рука дожна подать этот сигнал? Это будет скоро, совсем скоро, сейчас! Не опоздай!

   Площадь вокруг чумного столпа, когда-то посыпанная мелким гравием, окаймлённая, как почётным караулом, стройными чёрными дубами, теперь была разорена, изуродована, словно после войны. Столб лежит на боку, открывая обросшее мхом подножие. Земля перерыта, разорванные корни, древние камни и кости выпирают из неё, как из могилы. Дубы повалены, гордые ветви изломаны и перекручены, скрюченные, пожелтевшие листья осыпаются с веток и крошатся коричневым невесомым порошком, словно прах бесчисленных мертвецов, засыпая всё вокруг. Деревья цепляются друг за друга ветвями, как будто все вместе надеются спастись от неминуемой гибели, тонкие веточки тянутся к небу в немом недоумённом вопросе: зачем, за что нас погубили, чем мы виноваты? Запах пепла, тлена и могильной земли царствует над пустырём, где когда-то нашли свой последний приют жертвы Чёрной смерти. Может быть, и сама она была заточена здесь, а теперь вырвалась на свободу и жаждет отомстить?

   Саошьянт остановился на краю площади, замер, ощущая грозную обстановку этого места. Голос смерти, ужаса и безнадёжности здесь услышал бы каждый, чья нога хоть раз ступала на землю Евразии, – общая боль, общая беда, общее проклятие. Но никто не слышал его так явственно, как он, чьей заботой всегда было спасать и вырывать из власти смерти. Его обступили тени. Сотни, тысячи давно умерших людей выступали из непроглядной тьмы – молодые и старые, одетые и совершенно нагие, полностью разложившиеся и сохранившие человеческий облик. Лихорадочное дыхание, бескровные лица с чёрными кругами под глазами, безобразно распухшие бубоны по всему телу, размером где с кулак, а где и с голову ребёнка, удушливый кашель, вырывающий из лёгких кровавые ошмётки, трупные пятна на груди и лице, мокрые язвы, исходящие кровью и гноем, высохшие, чёрные языки в провалах безмолвных ртов, налитые кровью глаза, непереносимое зловоние – ужасный запах разлагающегося в могиле трупа: те, кто не погибал сразу, несколько дней гнили заживо... Мужчины, женщины, дети, бедняки в обносках, короли в тонких одеяниях, испачканных калом и кровью, священники, сжимающие в руках кресты, словно оружие, чумные доктора, похожие на чёрных воронов в своих масках и плащах, матросы с сожжённых кораблей, целые похоронные команды с палками и крючьями в руках. Миллионы, десятки миллионов теней явились сюда, напоминая о своей бессмысленной, непредставимо жестокой гибели – обвинители, собравшиеся на суд над своими убийцами.

   Доктор смотрел в обезображенные, искажённые страданием лица, слушал их жалобы и обвинения, бесконечный хор, требовавший одного – беспримерной кары тем, кто всего за семь лет истребил шестую часть человечества. Он выслушал их всех, до последнего человека. И, глядя в жаждущие мёртвые глаза, ответил, что не может сделать того, о чём они просят, но сделает нечто большее – то, на что они не могли и надеяться, то, что было выше их самой сокровенной мечты. Мертвецы выслушали его торжественно и серьёзно, и в мёртвых глазах вспыхнуло и загорелось на миг пламя надежды, которой, казалось, они были навеки лишены. Потом тени вздрогнули, заколыхались и исчезли. Саошьянт стоял один над пустыре перед развороченной общей могилой.

   Что-то заклубилось по краям пустыря, словно у его границ скапливалась неразличимая плотная масса. Доктор огляделся:

   – А, крысы уже здесь. А где же вы сами? Покажитесь, самое время появиться на сцене!

   В ответ ему из-за поваленной колонны выступили три высоких фигуры в одинаковых длинных тёмных плащах, лица скрывались под капюшонами, сложенные на груди руки прятались в рукава. Крысиные орды, собравшиеся вокруг площади, замерли, ожидая приказов своих повелителей.

   Анастасия выбрала позицию справа от центрального прохода нефа, ведущего от дверей к самому алтарю. Дверь она заставила тяжёлыми скамьями – они могут задержать врагов на некоторое время. Один огнетушитель был у неё в руках, другой она поставила под ноги, чтобы при необходимости быстро подхватить. Закончив приготовления, женщина присела на скамью и прислушалась. В церкви повисла тишина. Потом словно бы задрожала земля... нет, это дрогнул пол под ногами, когда самая низкая труба органа выдохнула свой первый звук. Её поддержали другие, и неторопливая суровая мелодия начал подниматься вверх, со ступени на ступень, обрастая всё новыми сдержанными созвучиями в каждом следующем регистре. И с первыми звуками музыки за дверью церкви раздался отчётливый писк и скрежет коготков. Крысиная армия пошла на приступ. Анастасия перестала замечать что-либо вокруг себя, кроме крыс и могучих звуков органа. Всё остальное уплыло в церковный сумрак, остались лишь трубы, поющие свой печальный, но уверенный призыв к борьбе, крысиный шепоток и возня за дверями и узкое оконце над входом – оно смотрело прямо на запад, на снежные склоны гор. Когда первый солнечный луч упадёт на ледник и, отразившись от него, придёт в это окошко, город будет спасён. Если не погибнет до восхода.

   «Труба Судного дня» звучала торжественно и гулко, наполняя звуками церковь, город и долину, протянувшуюся между двух горных гряд. В этой песне ещё не было ни угрозы, ни ярости – только спокойная летопись былых побед и поражений в войне с силами тьмы и разрушения. Герои и предатели прошлых времён, печаль по павшим и радость спасённых, сражения, затишье между ними, ожидание новых суровых битв, эпохи великого единения и времена распада и одиночества – всё проходило чередой воспоминаний, пробуждённых голосом органа. Маэстро, сидя в своём гнезде среди сияющих труб и потемневших от времени клавиш, слился с инструментом, и «Труба» отвечала каждому его движению, каждому наклону головы, каждому вздоху новыми звуками, гармоничными или диссонирующими, застывающими на время в неподвижности аккордов или стремящимися ввверх и вниз во всплесках мелодий. Голос ограна стал его голосом, он говорил и пел его словами, которым пришлось ждать в молчании почти семьсот лет.

   Двери дрогнули раз, другой, между створками появилась едва заметная щель, в неё проглянула темнота – крысы всей массой тысяч тел давили на двери, пытаясь растолкнуть их. Анастасия взяла наизготовку огнетушитель и встала в проходе между рядами скамей. За спиной у неё оставалось ещё достаточное пространство для отступления. Возможно, придётся пропустить крыс до самого алтаря, лишь бы не добрались до вознесённого над полом гнезда, где органист то застывал над мануалами, раскинув руки, словно распятие, то взмахивал ими, точно птица в полёте.

   С тяжёлым скрипом двери подались ещё немного: старое дерево, не один век прослужившее верой и правдой, словно просило прощения, что не может сладить с этой напастью... Первая крыса взобралась по головам собратьев, протиснулась в щель, шлёпнулась на пол, принюхалась, крутя носом. Анастасии не раз доводилось видеть крыс, в том числе на городских улицах в глухих городках Азии и Америки; но таких отвратительных ещё не попадалось! Эта была омерзительна не потому, что она крыса. Не животное, а частичка адской силы, своего рода чумной флюид, одно прикосновение которого оскверняет, – вот что такое была эта крыса. В щели показалась голова следующей твари, за ней, цепляясь зубами за её хвост, уже рвалась третья... Анастасия подняла огнетушитель, и струя пены ударила в двери, растеклась по ним, брызнула в цель, снаружи послышался визг. Крысы на мгновение отхлынули. Но передышка не могла быть долгой: за дверями собиралась огромная стая, двери вздрагивали вновь и вновь, и отдельные крысы просачивались между створками, самодельные баррикады не могли сдержать их надолго, и ручеёк тварей, протёкший на мраморный пол церкви, становился всё шире, всё плотнее... Анастасия выпустила длинную струю пены, накрыв разом весь рядок крыс, бежавших друг за другом, словно в строю. Отвратные создания быстро поняли, что на открытом месте их легко остановят, и начали растекаться по сторонам, ныряя под скамьи и норовя вынырнуть у самых ступеней кафедры. Анастасия отступила туда: заняв проход на кафедру, она вынуждала крыс собираться прямо перед ней – другого пути на алтарное возвышение не было.

   Время потеряло для женщины всякий смысл: оно делилось на неровные, рваные отрезки, пустые, если крысы останавливались, и плотно наполненные событиями, если твари предпринимали новый рывок. Давно кончился первый огнетушитель, она откупорила второй и щедро угощала пеной всё уплотнявшуюся крысиную лавину. Надолго её не хватит... но что такое «надолго»? Который час? Далеко ли до восхода? Этого она не смогла бы сказать.

   Орган за её спиной дышал всё мощнее, всё глубже, трубы словно постепенно набирались сил, чтобы запеть по-настоящему. И новая песня их была не спокойным гимном прошедшим славным битвам – это был боевой клич, зовущий на безнадёжный бой, в котором не побеждают, а лишь заступают дорогу злу, чтобы оно запомнило навсегда: ему нет сюда пути. Лучше весь мир сгинет в огненной пучине, чем проиграет это сражение. Лучше бесконечно рушиться в бесконечную бездну, чем знать, что зло захватило ещё одну ступеньку лестницы вверх. Нет надежды, нет радости преодоления, нет азарта битвы – святого, чистого чувства бойцов за правое дело, – есть лишь праведный гнев и ярость, направленная в самое сердце зла. Столбы аккордов и мелодические волны вспыхивали в мозгу нестерпимо яркими огнями: зелёные пели о чистых сердцах, не подвластных страху и отчаянию, синие, как бездна, – о глубоком чувстве дружества и сопричастности, большем, чем родство, чем любовь, – о братстве солдат последней битвы, которым не страшно умереть вместе. Солнечно-красные – о силе праведного гнева, единственной силе, которая созидает, разрушая. Белые – о скором конце страданий, о близкой свободе, янтарные – о выполненном долге, раскалённо-багровые – о неумолимости возмездия, неостановимом движении из хаоса несовершенных, ошибочных дел к первозданной чистоте, окуда берёт начало всякое новое. Чёрные трубы вздыхали голосами вечности – она не была ни жестокой, ни страшной для тех, кто шёл в неё непобеждённым.

   Ритм музыки вёл за собой сердце Анастасии, поэтому у неё хватало сил стоять на ногах, успевая отражать атаки врагов, видеть и отступающих, и готовящих нападание из засады, и не упускать никого. Но наконец и её силам пришёл конец. Огнетушитель опустел; женщина бросила его в толпу крыс, рассеяв тварей по нефу, усыпанному трупами их сородичей, взяла в руки церковную скамью и приготовилась к рукопашной. Двери, и без того разошедшиеся довольно широко, дрогнули в последний раз и распахнулись настежь. Крысиный поток хлынул внутрь.

   Над головой Анастасии раздался звон. Нежный, как звук ломающегося ледка на озере весенним утром. Невесомые осколки цветного стекла падали вниз, точно радужные перья, медленно кружась в мягком свете лампад. А вслед за этим крысы с пронзительным, разрывающим уши визгом побежали от входа – словно туда, в самую крысиную кучу, кинули горящий факел. Белая фигура встала на пороге, и чёрный рычащий клубок вкатился в церковь, терзая и душа. Ханна из большого огнетушителя поливала пеной всё вокруг, и крысы корчились и захлёбывались, загромождая путь своим собратьям. Рекс носился по нефу, как смертоносная комета, в разные стороны от него разлетались брызги крысиной крови, клочья шерсти, откушенные лапы, хвосты и головы. Анастасия спустилась с алтарных ступеней, и Ханна легко, точно теннисный мячик, бросила ей новый огнетушитель. Ещё ничего не кончилось – битва продолжалась.

   Три мрачных фигуры замерли напротив доктора, молчаливо изучая его горящими взглядами из-под капюшонов. Доктор тоже рассматривал их, качая головой; иногда губы его шевелились, словно он разговаривал сам с собой. Над пустырём повисла тишина.

   – Зачем вы всё это делаете? – нарушил тишину Саошьянт. – Вы же знаете – сейчас не те времена, когда чума была вашим оружием, да и крыс теперь мало кто боится. Так для чего весь этот средневековый спектакль?

   Одна из фигур шевельнулась, выступила вперёд.

   – Мы пришли карать, – глухо сказал неизвестный. – Тот, кто нарушил веление судьбы, должен поплатиться за это – раньше или позже, всё равно.

   – Какая чушь, – снова покачал головой доктор. – Сколько пафоса: «судьба», «карать», а ведь вы не судьба и не её вестники. Вы всего лишь маги. Вы ведь не думаете, что я не знаю вас? Так куда же вы лезете в дела судьбы! Это не ваше, уйдите и заберите с собой эту крысиную грязь – она вам не к лицу, это игрушки для сатанистов.

   Вторая фигура, колыхая плащом, придвинулась ближе:

   – Судьбу отдали в наши руки – по крайней мере, судьбу некоторых людишек. Она не завершена – так пусть завершится сейчас! Сегодня! Тот, кто пошёл против нашей воли, кто возомнил себя равным богу, должен исчезнуть с лица земли и из памяти людишек. Его имя и так запятнано – он похититель детей. Но нет, ему ещё мало! Что ж, придётся уничтожить его окончательно вместе с его мерзким творением.

   – Уж кто бы говорил о мерзких творениях, – доктор усмехнулся, кивая на окраины пустыря, где слышался писк и топоток тысяч крыс. – Мне кажется, дело здесь в другом: тот, кого вы столько веков ищете и мечтаете погубить, сделал то, что вам не удалось. Он управляет миром с помощью своего инструмента, а вы не можете делать это напрямую. Не знаю, чего вам не хватило – фантазии, упорства, трудолюбия, таланта? – но он обошёл вас, и вы возревновали. Он не покушается на то, что принадлежит вам, – так оставьте его и город. Времена изменились, и вам не повторить того, что сделано в прошлом. Слышите?

   Три фигуры подняли головы, тревожно озираясь. Где-то вдалеке, в стороне города, родился едва слышный чистый, ясный аккорд. Казалось, он слетал с неба, проникая в самые тёмные и одинокие уголки земли. Но все трое знали: он родился здесь, в городе. Один за другим вставали из мёртвой городской тишины стройные вертикали аккордов, текли между ними мягкие, гармоничные мелодические переходы. Крысы насторожились, все как одна поднялись на задние лапки и потянули носами воздух. Что-то им не понравилось – писк, визг и топот пронеслись по скопищу тварей, устилавшему землю. Маги одновременно взмахнули руками, прокричали что-то глухими голосами – крысы засуетились, разбились на колонны и застыли в ожидании дальнейших приказов. Саошьянт не двинулся с места:

   – Не надо! Не приказывайте им. Время упущено – пока звучит орган, вы не сможете восстановить вашу власть над крысами. Он – крысолов, он – их повелитель, они это помнят. Не пытайтесь оспорить его власть – это опасно!

   Третья фигура повернулась к доктору, подошла к нему на расстояние вытянутой руки.

   – Орган скоро замолчит. Навсегда, – произнёс третий маг и визгливо хихикнул. – Наши верные крысы заполонят проклятую церковь и сожрут живьём и проклятого музыкантишку, и всех, кто ему помогает! Этот город должен вымереть, превратиться в пустыню – и он вымрет! Чума войдёт в него, а крысы сгрызут выживших, такова судьба. Так заповедал нам Он, тот, что только и может передать власть над людишками в руки достойных.

   Саошьянт вдруг шагнул к магу, неуловимо быстрым движением руки откинул с его лица капюшон – маг был совсем молод, брит наголо, от лба до темени извивались нанесённые алой краской магические письмена и узоры. В глазах его застыло недоумение пополам с тревогой: по всем приметам это они хозяева положения, так почему странный доктор не бежит, не защищается, даже не боится?

   – Да откуда же вы такие берётесь, дети, – вздохнул доктор с непритворной печалью. – Он никогда не определял судьбу и никому не может дать такого права. Он только исполнитель. Вам соврали, а вы, трижды могучие, даже не удосужились проверить, откуда же берётся власть, которую вам обещают...

   – Довольно! – прорычал первый маг, поднимая руку. – Ты тоже смертная букашка, и зря ты попался на нашем пути! Стань пищей для крыс! – Маг протянул руку, уперев палец в грудь доктора, и крысиная лавина качнулась вперёд – но не бросилась в атаку.

   – Орган, – повторил доктор. – Вы уже забыли? Он не замолчит до самого восхода. Всё потому, что в городе до сих пор ждут крысолова и надеются на его помощь. Город был к нему несправедлив, но он искупил вину, и маэстро не затаил обиды. Весь город против вас, хотя и не знает, кто вы. Вы – воплощение его несчастья, древнего и нынешнего, и на битву с вами город встал насмерть. Поэтому не пытайтесь приказывать крысам – бегите, бегите, пока не встало солнце!

   – Сожрите его!! – выкрикнул первый маг, воздевая обе руки и потрясая кулаками. Крысиная орава хором взвизгнула, ощетинилась и бросилась вперёд, затопляя пустырь со всех сторон. Маги и доктор оказались в плотном, сжимающемся кольце.

   – Стойте, – закричал доктор в отчаянии, – да что же вы делаете, вам же конец! Не губите себя!

   – Убить! Убить его! – неистовствовали двое старших магов, и только третий молчал, потерянно озираясь вокруг, словно забыл, кто он и как попал сюда. Крысиная волна достигла их, поднялась, как поднимаются океанские цунами, закипела и обрушилась на тёмные фигуры в плащах. В последнюю минуту перед тем, как крысиное наводнение скрыло их под собой, что-то сверкнуло рубиново-алым огнём – и исчезло.

   Содрогание стен и пола, крысиный визг, мелькание бурых тел вокруг, яростное рычание Рекса, вылетающие из огнетушителей тугие струи пены – всё смешалось в голове Анастасии. Она уже не помнила, кто она, где она, какой сегодня день, какая планета, – ясной оставалась лишь одна мысль: не пустить! Не позволить проклятым тварям ступить за алтарь – ведь там начинается лестница к мануалам органа, к органисту и его голосу, который должен жить, несмотря ни на что, дожен звучать до самого восхода!

   Тёплая твёрдая рука легла на плечо Анастасии; женщина обернулась – рядом с ней стояла Ханна, всё такая же белая, строгая и спокойная, лишь на её плаще лежала нежно-апельсиновая полоска... что это? кровь? нет, это свет – свет из оконца над церковными дверями. Первый луч солнца, отражённый от далёкого ледника и упавший в окошко, смотрящее точно на запад.

   Крысы, словно по команде, развернулись и кинулись прочь из церкви. На полу, на скамьях, на ступенях алтарного возвышения остались тысячи крысиных трупов. Рекс замер у дверей, неотрывно глядя вслед беспорядочно бегущей лавине тварей.

   – Всё, хватит, – Ханна осторожно взяла из рук Анастасии пустой огнетушитель, поставила на пол. – Слышишь – орган молчит. Всё. Утро.

   -Утро! – раздался с церковных высот гулкий могучий голос. – Вы слышите, как она радуется, слышите?! Она всё ещё поёт, до последнего эха, – по ступеням с возвышения для органиста спускался, размахивая руками, высокий худой и стройный человек, пышная грива седых волос развевалась в такт шагам и он то и дело отбрасывал непослушные волосы с высокого лба. Преодолев последние ступени длинным прыжком, он очутился рядом с женщинами, обнял Анастасию и, церемонно склонив голову, поцеловал руку Ханны. На мгновение в церкви легла тишина, только чуть заметно вибрировали стены – это ещё не умолкло последнее эхо органа.

   – А где доктор? – вдруг очнулась Анастасия. – Солнце же взошло, а... где же он?! – Она рванулась на крыльцо, прыгая через груды крысиных трупов. Ханна и маэстро что-то кричали ей вслед, но она не слышала – из последних сил бежала по церковному двору, по узкой горбатой улочке, круто уходившей вниз, к городу, едва не пропустила поворот на главную улицу, и там её остановили сильные знакомые руки, доктор закружился вместе с ней, крепко прижав её к себе, и Анастасия вдруг расплакалась, как девочка, уткнувшись носом ему в шею.