Текст книги "Фальшь истины"

Автор книги: Юлия Лавряшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Но Митя сдался не сразу.

– Девочка больна, – сказал он строго. – Ей нужен покой. Куда вы ее тащите?

– А тебе-то какое дело? – поинтересовалась Дайна сквозь зубы.

– Я ее доктор, – невозмутимо пояснил он. Длинные складки вдоль лица будто окаменели. – Я только что поставил ей укол, она должна поспать.

– В машине поспит.

Я не сдержала удивления (Напрасно! Интересуясь пошлостью, сам становишься пошлым):

– У тебя появилась машина?

Она оглянулась, но слова ее не прозвучали ответом:

– Нужно увезти ее от этой…

– Не понимаю, – признался Митя.

И не подумав объяснить (Да и что она могла сказать?!), Дайна простонала, наступая на него:

– Дай пройти, у меня уже руки отваливаются!

Взглянув на меня и не увидев ни одобрения, ни протеста, он молча открыл дверь и снова притворил ее, когда Дайна вывалилась в подъезд.

– Это и есть ее мать? Я не ошибся? Откуда она вдруг взялась?

– Она вернет ее, – пробормотала я, и повторила, как мантру: – Она вернет ее.

– Так уже было?

Теперь он будто бы и не собирался уходить. Хотя и не решался снова снять обувь: Митя носил кроссовки, возможно, это и заставило меня принять его за вчерашнего студента. А сейчас отозвалось одобрением: этот человек любит ходить. Как и я. У Дайны теперь есть машина? Наши миры отталкиваются все больше, скоро не разглядеть…

Подождав немного – отвечу ли что-нибудь (но любые слова разорвали бы сейчас горло в кровь!), Митя проговорил, заметно помрачнев:

– Я не мог не открыть ей дверь. Вы же не возражали… У девочки, я думаю, ничего серьезного, так что за нее не волнуйтесь.

Пытаясь укрыться от его заботливости, – как она невыносима, когда от не нужного человека! – я отошла и отвернулась к окну. Разве этого недостаточно, чтобы человек понял: здесь в нем никто не нуждается? За спиной – шорох. Пытается ускользнуть неслышно? Не люблю этого в мужчинах. В тех, кто хоть бочком пытается втиснуться в мою жизнь. От них я жду силы хотя бы на равных, лучше – такой, чтоб встряхнула. Резко – пусть осыплется шелуха прошлого. Деликатностью от нее не избавишься…

Я вздрогнула всем телом, когда чужие руки уверенно вжались в мои плечи.

– Вы еще здесь?!

– А вы решили, что я сбежал?

Оказывается, возился там, опять разуваясь.

– Зачем вы здесь?

– Я же доктор, – он еще пытался шутить. Вышло неуклюже. – Я не могу бросить человека, когда вижу, что ему по-настоящему плохо.

– В таком случае, вам придется остаться здесь навсегда. Не пугайтесь так, я шучу.

– Неужели вам всегда плохо?

– Я же сказала, что это шутка.

– Мрачноватая…

– Знаете, Митя, лучше всего вам сейчас уйти.

Он давно опустил руки, но я по-прежнему чувствовала их: тепло проникло насквозь.

– А, по-моему, я должен задержаться. Давайте просто пообщаемся! Это вас отвлечет.

– Мой любимый вид общения – потусторонний: сон.

Он даже не удивился:

– Почему-то я так и подумал, что живые люди, из плоти и крови, вас не особенно интересуют. Но сны ведь тоже бывают разные! Привяжется, например, кошмар какой-нибудь…

И этих Марининых слов он тоже не мог знать:

– Мне сон не снится, я его сню.

– Что-что делаете?

В этом мальчишеском, взахлеб, смехе было столько задора, что я охотно подхватила бы его, если б умела смеяться вместе с другими.

– Вы так странно разговариваете!

– Разговариваю? Я так думаю.

В этом не было неправды. Ее мысли всегда были моими собственными. Я читала ее строки и узнавала все свое. Мы веками были одним целым.

Митя признался:

– А с вами непросто. Но это как раз интересно! Редко удается поговорить с кем-то всерьез.

– А по-другому – зачем?

– Ну, не знаю! – он прошелся по комнате, словно вживаясь в нее. – Невозможно ведь промолчать всю жизнь! Да и скучно, согласитесь!

– Вам кажется, пустота может развеселить? Тогда вам к Дайне.

– Куда?

– Дайна – это имя. Ее имя.

Он кивнул в сторону входной двери:

– Вот этой дамочки? Дайна… Шикарно!

– Вам так кажется?

– Никогда не слышал такого имени. Где она родилась? Явно не русская.

– Интересоваться ее происхождением?! Увольте! Но вообще-то глупость не имеет национальности.

Замер возле разоренной кроватки, остановил на мне взгляд врача:

– Что это вы так вскипели? Она вообще кем вам приходится?

Я могла не ответить, и это не было бы невежливостью. В конце концов, я вызывала на дом врача, не исповедника. Почему он все еще здесь?

Пришлось произнести прямым текстом:

– Я хочу остаться одна.

– Если Дайна не вернет девочку, вы и без того останетесь одна.

Ничего неожиданного. Он был жесток со мной не более, чем все в этом мире. Кто-то должен принимать побои, раз так много желающих ударить.

– Медицинский цинизм?

– Горькая правда. Жажда одиночества – это, между прочим, тоже диагноз. Может, вы подсознательно хотели, чтобы Дайна совершила этот налет?

– Что?!

– Не бейте подоконник, он-то при чем? Вот так последний вызов у меня сегодня!

Его откровенно веселила вся эта ситуация. Чужая рана не болит, я всегда это знала. Что мне мешает выставить его за дверь? Место таких, как он и Дайна – за моей дверью.

– Вам не терпится меня выгнать?

Ах, какое пастушье простодушие в улыбке!

– Я всего лишь хочу остаться одна.

– Да-да-да! Это я уже слышал. Но меня вам хочется выгнать?

– Последнее слово слишком грубо. Не мой лексикон. Но, по сути…

Он неожиданно легко согласился:

– Ну, хорошо. Я завтра загляну, когда вы иглы втянете. Или вечерком? Хотите прогуляться вечером? Жара спадет… Я вам мороженое куплю.

– Вы – мне?! Не смешите, я в состоянии оплачивать счета. Да и зачем, если жары не будет?

– Просто для настроения!

– Человеческое самоощущение может зависеть от порции пломбира?

Опять тот же мальчишеский, слегка захлебывающийся смех:

– Нет! От эскимо. Неужели не любите? А я так с детства обожаю эскимо! А все, знаете почему? Его же у нас не продавали. Вы здесь выросли? Помните, как было? Завезут его раз в год, и очередь – на километр… Ну, вы бы хоть улыбнулись, что ли? – во взгляде проступила неподдельная обида. – Нельзя же вечно быть такой мрачной!

– Не вижу повода для веселья. И в тех очередях я никогда не стояла. Тратить время так бессмысленно? Увольте!

– А я стоял!

Кажется, Митя даже не жалел об этом. Пора поисков утраченного времени для него еще не наступила…

– А для траура у вас какой повод? Сами же говорите, что Дайна вернет ее завтра же!

Легкость, какая-то глубинная привычность с которой его губы произносят проклятое мною имя, во мне отзывается смертной тяжестью. Предал походя, еще не став другом… Я в тебе утрачиваю всех когда-либо и где-либо небывших.

– Вон у вас уже волосы седые появились, так себя замучили! Сколько вам? Тридцать один? Правда? Рано еще сединой-то покрываться!

– Золото моих волос тихо переходит в седость…

Митя обернулся чуть ли не прыжком:

– А! Опять Цветаева? Эти стихи я помню.

– Пятерка.

– Что?

– Радость неуспевающего ученика: наконец проблеснуло нечто знакомое. Известное каждому.

У него весело засверкали зубы – стоял против солнца, и оно любовалось им.

– Я для вас прямо воплощенное невежество! А вдруг это не так?

Пошлое, детское – Олеськино: «Вдруг бывает только пук!» проскользнуло в мыслях, вытянув отрывистый смех, больше похожий на истерику. Над чем смеюсь Мите было не догадаться (Дайна способна была произнести подобное вслух!), и потому лицо его смялось еще больше, пошло милыми складками – все вдоль. И отчего-то захотелось разгладить его ладонями. Вернуть съежившуюся детскость… Сжала пальцы так, что серебряные кольца впились в кожу, напомнили: для меня люблю всегда означало больно…

И тут прожгло: откуда взялось это слово?! Не запрещенное (кто может запретить любовь?), но существующее, как сфера – вокруг меня, не внутри. Может ли иметь значение, что не было человека, способного притянуть ту любовь, что живет в душе постоянно, как в теле заложенный природой орган? Важен ли этот человек? Нужен ли? В любви имеет значение лишь то, что во мне, другой – любой! – не играет роли.

Но и беспредметность растворяет любовь. Эта боль – в косточках пальцев, в сердце – могла ли она возникнуть сама по себе? Вне зависимости от этого мальчика, который по сути своей не более уникален, чем старый стул, оседланный им, уставшим мельтешить у меня перед глазами?

– Воплощенное невежество – это слишком сильно сказано. Такой вывод требует узнавания более глубокого. Глубинного. Я вас не знаю.

– И не хотите узнать!

– А вы действительно были смышленым ребенком…

– Похоже, вы все-таки вынуждаете меня сообразить, что мне пора выметаться. Шикарно! Если честно, я и сам не понимаю, чего торчу тут целый час! Хозяйка-то не слишком гостеприимна…

– Гости в радости званые.

Старчески крякнул стул под Митей, так завидно легко подскочившим.

– А я хуже татарина! Ладно, пора ставить точку, пока я не услышал что-нибудь похлеще.

Сумка вспрыгнула ему на плечо дрессированным зверьком, поерзала, устраиваясь.

«Оглянется возле двери?» – не загадала, всего лишь подумала с ленцой. Зачем мне его взгляд напоследок? А глаза у него – какие? Голубые? Серые?

Это осталось не узнанным. Он не оглянулся.

Глава 3

– Ух ты, с цельным орехом? Это мы любим!

Ее глаза все щурились, точно давясь смехом. Митя узнал этот взгляд еще в тот день, когда сам помог ей, наконец, соединиться с дочерью, штурмом взяв квартиру, вызывавшую у Дайны мистический страх. А в результате вместо нее единственной, которую он желал, ему досталось двуединое существо, говорившее о себе «мы», и смеющееся Мите в лицо. Стоило ли стараться?

– Да проходи же, чудило! Никто не спит.

– А вас тут много? – пошутил он неуклюже, и сам услышал, как это вышло.

– Достаточно!

И это Дайна выдохнула с тем же смехом, отторгла его, не испытав и подобия боли, и деловито зашуршала фольгой, извлекая шоколад. Митя уныло подумал, что как врач должен радоваться при виде столь здорового во всех отношениях существа…

Словно угадав, что он вспомнил о профессии, Олеська пружинисто подскочила с пола, с подозрительно знакомым ему равнодушием наступила на пару игрушек, и подставила Мите выпуклый лоб.

– А я совсем холодная!

– Ну, не совсем, – он заставил себя улыбнуться. – Ты ж не жабенок какой-нибудь.

Ждущие глаза девочки вспыхнули отраженным материнским смехом:

– Кто?!

– Земноводное, – Митя поддел мизинцем загорелый круглый подбородок. – Что, детка-конфетка, ты уже совсем обжилась тут?

Дайна качнулась из-за его спины, как длинная лилия в своем прозрачном, бело-зеленом халатике, совсем коротком, не скрывающем смуглые ноги, и встала сбоку на колени, точно собиралась защитить дочь.

– Как будто всегда здесь и жила, – вложив в маленький ротик кусочек шоколада, ответила она за Олесю. Голос показался Мите настороженным. – Так ведь и должно было быть! Каждый будет чувствовать себя дома там, где его действительно любят. Ведь так, правда?

«Надо подарить ей лилию, – подумал Митя. – Где-то я видел совершенно шикарную, ей под стать».

Олеська цепко схватила его за руку, потянула. Ладошки в отличие ото лба, оказались теплыми.

– Смотри, какой у меня наборчик! Это чтобы прически куклам делать. Хочешь, я тебе сделаю?

Его так и скривило:

– Я похож на Кена?!

Захохотав так же открыто и громко, как Дайна, девочка замотала головой:

– Да нет же, нет! Ты же вообще не кукла!

Он перевел взгляд на Дайну: «А для тебя?» Ему показалось, что она спросила в ответ: «А я для тебя?»

Митя мог бы сказать: «Ты – главное потрясение моей жизни. До того, как однажды ты вышагнула из июньского зноя, сама вся – жаркое лето, но без липкой испарины на теле, без душных запахов, свежая, звонкая, как песня жаворонка, я и не представлял, что способен впасть в такую зависимость от женщины. Я читал о таком, но со мной подобного не случалось… До тебя все было просто и без тягостных осложнений, только одна или две из тех женщин, от кого мне случалось уходить утром, смотрели на меня с отчаянием. Но оба раза у меня ловко получилось сбросить, мысленно сжечь такие взгляды, как дурную энергетику, которой набираешься от больного… Твой же взгляд был веселым и невидящим. И остался таковым до сих пор. Вот что мне так нужно изменить! Не в тело твое проникнуть, это, в конце концов, чистая физиология, а попасть на самую глубину, так, чтобы это отразилось во взгляде. Чтобы ты увидела меня… Но пока мне это не удается».

До пришествия Дайны в его жизнь, в редкие минуты тоски, в памяти начинали сами собой звучать слова Дольского: «…без любви живет полсвета…» И Митя повторял за ним, как заклинание: «Все в порядке, все нормально…» И все действительно было нормально, если считать нормой заурядность, чего и придерживается психиатрия. В том числе и заурядность душевную – неспособность к чувству большему, чем требуют серые будни.

А Дайна вспенила стоячую воду его жизни сильными ногами, взбаламутила то, чего Митя и не подозревал в себе, не хотел знать… Разве догадывался он, что способен одурачить постороннюю женщину не ради того, чтобы переспать с нею (это простительно!), а чтоб выкрасть ее ребенка. Ведь, по сути, Марина была матерью этой самой девочки, что уже запустила игрушечные расчески в его волосы.

– А ты знаешь, что Кен развелся с Барби? Теперь тем девочкам, у кого есть Кен, придется покупать ему новый дом, и все-все новое! Он ведь все оставил Барби. Это правильно, да? Мужчина должен уходить в чем есть. Правда, мама?

Кажется, Митя был так убедителен, что Марина и не заподозрила, какова его роль в этой истории, какова на самом деле его жажда и до какой степени она уже выжгла в нем остатки того, что называют порядочностью. Жажду Дайны он уже удовлетворил: она вернула себе дочь, зачем-то через столько лет ей понадобившуюся. Ему опять пришла на ум Цветаева, которая сказала бы: «Смертная надобность». Ни о чем другом Дайна даже говорить не могла, да и сейчас еще не может, не напилась до такой степени, чтоб успокоиться, отвернуться от источника, поверить, что это не мираж.

– Митенька, ты похож сейчас на сердитого ежика! На что ты так сердишься?

В кудрях у Дайны засели едва народившиеся солнечные зайчики, совсем крошечные. Им тепло там в этих черных волосах, они не убегут, даже если наползут тучи.

– Я совсем не сержусь. С чего бы?

– А почему ни разу не улыбнулся? Ну, улыбнись же! У тебя стряслось что-нибудь?

«Она еще спрашивает!»

– Что у меня могло стрястись? Я просто пытался представить: как там Марина?

Откуда это вырвалось? Ведь не заботило ни секунды, а тут вдруг явилось беспомощной попыткой вызвать ревность, хотя бы подобие ревности! Чуть-чуть раззадорить. Но Митя упустил из виду, что рядом девочка, которая тоже все слышит. Ее ручонки сразу опали слабыми стебельками, точно порыв ветра был слишком безжалостен. Не ожидал он от себя этой безжалостности…

– С чего это вдруг?

Теперь в черных глазах смеха нет. И рот напрягся, стал жестким, такой и поцеловать не захочется. Но ему хотелось. «Боже, что я болтаю?!»

– Да я шучу, – пробормотал Митя, остро ненавидя собственную неспособность выкрутиться. Миллион раз выкручивался, а с Дайной это не проходит, она будто парализующий яд в него впрыскивает.

Олеся протопала к своим игрушкам, уселась ко всем спиной. У Дайны некрасиво свело лицо, и Мите захотелось убежать прочь, лишь бы не видеть, какую боль она способна испытывать из-за других. К несчастью, они – ровесники, Дайна никогда не станет относиться к нему по-матерински, а только это, похоже, еще может пронять ее.

Отчаяние заставило его защищаться наступлением:

– А ты сама о ней и не вспомнила?

– С какой это стати мне о ней помнить?

Боли в лице больше не было, его залил холод, да такой, что черты окаменели.

– Она же всего меня лишила, всего! А я еще должна о ней заботиться? Да пошла она!

– Чего она тебя лишила?

– Жизни!

Это слово швырнуло его на край пропасти, над которой столько лет, оказывается, стояла Дайна. Даже дух захватило от ужаса… Впереди не было ничего. Жизни не было. Все, чем Дайна дышала, осталось в том прошлом, которое больше не существовало. Митя помог вытянуть из него девочку, – спасибо. Но остального она лишилась навсегда. И тут уж никто не поможет, даже Митя. Хотя вряд ли ему захотелось бы помочь ей в остальном. Хотя… Кто знает…

– Ты о своем муже?

Она отвернулась:

– Да что говорить… Ты его даже не знал.

«Когда исчезли солнечные зайчики? – удивился Митя отстраненно. – Я-то думал, они приросли к ней…»

Присев рядом с дочерью – жаркие отблески вспыхнули на голых коленях – Дайна поцеловала темные волосы на макушке, почти такие же вьющиеся, как ее собственные.

«Может, это еврейское имя? – впервые пришло ему в голову. – Дайна… Еврейки кудрявые. И есть чертовски красивые. Помнится, в «Сашке» у Лермонтова. Моя первая эротическая литература… Не забудешь, как пробирало, порнофильмы рядом не стояли».

– Марину мы как-нибудь проведаем, – пообещала Дайна больше дочери, чем ему. Он-то при чем?

Олеська подняла голову. Профиль у нее был таким нежным, что солнце просвечивало его насквозь.

– Когда? – уточнила она требовательно.

– Ну… Как-нибудь… Когда она успокоится и не вопьется мне в глотку.

Мите представилось окаменевшее – ничто не дрогнет, – почти мужское лицо.

– Она способна впиться в глотку? Да ну, брось!

– Ты ее совсем не знаешь, – Дайна поднялась и поморщилась оттого, что в колене что-то хрустнуло, выдавая возраст. – Это знаешь, еще та змеища! Столько яда накопила, что самое лучше отравить может. Ты, дружок, держись от нее подальше.

Последнего Митя не услышал.

– У вас с ним и было – самое лучшее? – спросил он, не понимая, почему отводит глаза.

Она и не подумала одарить его спасительной ложью:

– Да. Лучше и быть не может.

– Но может быть по-другому, – его пробрал легкий озноб оттого, как просительно прозвучал его голос. Во что он превращается рядом с ней?!

На этот раз Дайна уступила:

– По-другому, конечно.

– Но это все – второй сорт…

Ощутив гастрономический привкус его слов, она спохватилась:

– Будешь с нами обедать? У нас сегодня вегетарианский суп и печень с рисом. Все очень полезное. Доктора ведь едят только здоровую пищу?

– Доктора водку пьют. Это здоровая пища?

Олеська запрокинула изумленное личико:

– Все-все водку пьют?

– Ну что ты, я шучу! – опомнился Митя. – Доктора – они хорошие. Все, как доктор Айболит.

– А ты совсем не похож на Айболита, – девочка радостно хихикнула и, ловко вывернувшись, уселась по-турецки, выставив розовые пятки.

Митя сделал вид, что обиделся:

– Почему это именно я не похож?

– А ты молодой, а доктор Айболит старенький. Может, ты не настоящий доктор?

– Может быть, – согласился он. – Вообще-то я не о медицине мечтал…

Уже направившаяся к кухне Дайна живо обернулась, хлестнув волосами косяк:

– А о чем?

Митя натужно усмехнулся, ощутив, как провалилось в пустоту сердце: «Она может это понять?»

– Я… В общем, я мечтал играть джаз.

– Джаз? – понизив голос, протянула она так, что услышалась тягучая мелодия.

– Трудно представить? Я учился играть на фортепиано. Только классическим музыкантом мне не особо хотелось становиться.

Дайна сделала несколько шагов к нему:

– Так что ж ты не играешь джаз?

Улыбнувшись девочке, Митя поднял мягкого на ощупь крокодила, вложил палец в приоткрытую пасть.

– Да, знаешь… Насмотрелся с детства на всю эту богему… К отцу тогда еще многие захаживали. Это сейчас он стал законченным букой… Или законченной букой? Неважно. Все его приятели были, как один, нищие, несчастные, несостоявшиеся, понимаешь? У каждого все сложилось совсем не так, как мечталось. Ни славы, ни денег. И я подумал: да ну его к черту это искусство!

– И стал врачом.

– Пользы не меньше, а разочарования не так… болезненны. Амбиции не те. Зарплата, правда, тоже фиговая…

Сочувствия во взгляде Дайны он не увидел.

– Жаль, – отозвалась она коротко. – Ты классно смотрелся бы на сцене.

– Я же не на подиуме собирался задом вилять, чтобы классно смотреться!

– Какая разница? Если в музыканта невозможно влюбиться, кто его слушать будет?

Митя оцепенел:

– А… А в меня, ты считаешь, влюбиться можно?

В ее равнодушии сквозило нечто божественное:

– Вполне. Ты у нас такой симпати-и-ишный!

– У вас?

– Ну, это…

Дайна покрутила в воздухе рукой, изображая неопределенность.

– Ясно. Ты так понятно все объясняешь.

Ее взгляд заострился суровостью:

– Так ты есть будешь?

– Не буду, – неожиданно для себя заартачился Митя.

– Как хочешь…

Прозрачный халатик летнего цвета ускользнул за белый, блестящий косяк. «А кто ей делал ремонт? – впервые спросил себя Митя. – Не сама же она красила… Дайна и ремонт?! Немыслимо. Хотя квартира-то арендованная, может, сами хозяева и делали. Или хозяин? В сущности, я ничего о ней не знаю. Но это ничего не меняет».

– Похоже, мне пора выметаться, – сказал он девочке и положил замученного им крокодила на ковер. – Учти, если он будет плакать, не верь! Крокодильи слезы – это…

Она весело перебила:

– Я знаю! Они едят кого-нибудь и плачут. Марина говорила, что среди людей таких тоже полно.

«А она сама?» – чуть не вырвалось у Мити, но он успел сообразить, что это вопрос не для ребенка. Хотя Олеська, пожалуй, ответила бы, решил он, встретив ее взгляд, который был поцепче материнского. «Маринин?»

– Берегись таких, – он поворошил напоследок мягкие волны ее волос.

Она кивнула с серьезным видом, а Дайна только махнула из кухни: «Уходишь?»

– Не забрызгай свой шикарный пеньюар, – ему хотелось быть язвительным, но получилось как-то не очень.

Ее смех совсем стер его злость:

– Это не пеньюар, дурачок!

«Сам знаю!» – огрызнулся Митя мысленно, губы от ее смеха так и склеились.

В подъезде навалилось бессильное: «Черт возьми, как хорошо быть женщиной! Такой вот… ослепительной. И знающей об этом. И смеяться всем в лицо, прекрасно замечая их слюни, ловко переступая через этот склизкий поток… Такую, если даже изнасилуешь с отчаяния, она усмехнется, перешагнет и не оглянется. Сам же не рад будешь».

В поликлинику идти не нужно было – воскресенье, но обычной для выходного веселой легкости Митя что-то не чувствовал. Медленно стаскивая ноги по ступеням, явно помнившим не одно поколение, он спрашивал себя, испытывая брезгливость к тому аморфному существу, в которое превращался: «Что же происходит? Может, это никакая не страсть, кто ее испытывает в наши дни? Примитивная зависть? То грызет, что самому слабо стать таким, как Дайна… Каким? Свободным ото всего на свете, влюбленным в себя, счастливым оттого, что просто живешь… У таких все получается: захотела забрать дочку – забрала. Нахрапом! Никто и не пикнул. И меня еще в это втянула. А пока хотелось одной пожить, очухаться, тоже нашла, кому подбросить… Как она там?» – вспомнил он о Марине уже непритворно.

И мгновенно созрело слегка шальное, немного отчаянное: а почему бы не зайти к ней? А потом хоть слегка потравить этим Дайну. Не тем, что он был у другой, этого она и не услышит, а тем, кто эта другая. Вот от чего она может взвиться! Почему бы не полюбоваться этим? Она ведь себе никогда не отказывает, упивается чужой болью. Живет, как художник: мазнет раскаленным и отступит, полюбуется. Губами скользнет по щеке, обдаст жаром, и – шаг назад: «Ты что это?! Я же просто попрощалась!»

– Несправедливо.

Он произнес это вслух и оглянулся. Иногда слова вот так прорывались наружу, Митя не успевал поймать их. Чаще всего они вздымались на волне стыда за себя, как сейчас: попытался представить Дайну этаким монстром, наслаждающимся мучениями других. А ничего подобного в ней ведь нет… И не мучает вовсе, просто не любит. Это он сам истязает себя, мог бы не приходить к ней, на этом все и кончилось бы. Дайна не стала бы разыскивать его для того, чтобы причинить боль.

В чем он обвиняет ее? В том, что слишком любила мужа? Что ни с их расставанием, ни с его смертью ничто для нее не кончилось? Что из живых она любит только дочь? Бог мой, что же противоестественного во всем этом?! Да она святая, если вдуматься… Красота и кипение жизни так и брызжут из нее, а она хранит обет верности, который тому, ушедшему, нисколько не нужен. Ради себя только… Ради своей души.

Митя уже готов был вернуться, взбежать по ступеням, которые одолел с таким трудом, но опять сковал стыд, на этот раз ложный, всегда мешающий признаться другому, как ты преклоняешься перед тем, что есть в нем недоступного тебе. Не пониманию даже, а прочувствованию. Жить так, как Дайна, не лишая себя солнечного света, не запираясь в келье, куда ни один соблазн и не проникнет, но сохраняя при этом свою цельность, – он смог бы? Не бежать от грехов человеческих, а легко проходить мимо, рассматривая их в упор, и смеясь…

«Бедная моя, – у Мити заныло даже в животе, не только в груди. – Сколько же в тебе этой неброской силы… Мне бы хоть чуточку».

Ему хотелось помочь ей хоть чем-то, только Дайна не нуждалась в его помощи. Она не отвергала помощь, как таковую, – когда понадобился, сама попросила, – но ей не требовалась именно его помощь.

«Но в случае с Олеськой необходим был только врач, и никто другой», – подумал Митя с незнакомой самому гордостью за свою сомнительную исключительность: это было простым везением, что доктор Горенко принимал как раз тот участок, к которому относился Маринин дом. Иначе вызов принял бы другой врач, и Дайна просто не узнала бы о болезни дочери, не смогла бы использовать момент, когда чувство вины ослабило Маринину хватку.

Он остановился: да вот же этот дом! Ноги привели? Неисповедимы пути нашего подсознания… Что ему хочется выведать у этой женщины, даже не пытающейся выглядеть женщиной. Мите представилась жидкая пегая челка, суровые губы, холодная зелень глаз, в которой нет ничего колдовского, манящего. Она смотрит, как судья, хотя ей ли… Впрочем он уже понял: за собой вины Марина не чувствует вовсе. Лишила отца счастья, Дайну – жизни, Олеську осиротила, и считает себя правой. Довольно странно…

Почему-то он даже не усомнился: дома ли Марина. Когда возникло это внутреннее убеждение, что иначе и быть не может, словно за порогом своей квартиры она переставала существовать? После того, как дверь не открылась и после третьего звонка, Митя растерянно и даже несколько обиженно уставился в пустой зрачок «глазка». Где она может быть? Магазины? Подружки? Что-то не верится… Любовник? Что за абсурд?! Работает ли ее архив в воскресенье?

На всякий случай Митя перелистал в памяти дни: все правильно, воскресенье. Олеську забрали в четверг, уже на следующий день температуры не было и в помине. Дайна вытянула болезнь… Если Марина понимала ее причину (бормотала же что-то о матери девочки), как далеко она готова была зайти в своей неуступчивости? Уморить еще одного человека, лишь бы Дайне не достался никто из ее близких? Или вообще – никто? Что в Дайне вызывает такую ненависть? Ему вспомнилась «Уткоместь» Щербаковой, как-то прочел в «Новом мире»… Но Марина не до такой степени уродлива, не стара, не обижена жизнью настолько, чтобы возненавидеть Красоту, как таковую. Что же тогда?

По этим чужим ступеням Митя спустился, и не заметив как… Хотелось на воздух, в подъезде было сыро и как-то исподволь пахло кислым. Почему-то вспомнилось: Цветаева чуть ли не всю жизнь провела в нищете… Может, есть нечто более глубинное в надуманном сходстве двух Марин? Неужели имя несет определенную карму? Дайна и слышать об этом не захочет, она как-то бросила сквозь зубы: «Уже замучила всех своей бредовой идеей!» Но, может, сама Марина верит в это совершенно искренне? Или больше, чем верит, – знает?

Еще не решив, что скажет ей, если она появится, Митя уселся на лавочку напротив подъезда, и осторожно оперся спиной на серый от времени и пыли заборчик. За ним грязновато белел домишко, взятый в плен картофельными грядками, среди которых торчал испуганного вида подсолнух. Митя улыбнулся, представив, что Марина застала бы его тут лузгающим семечки – короста шелухи на губах…

«Она может неправильно понять, зачем я ее дожидаюсь, – подумал он с безразличием. – Еще решит, что я запал на нее, или что-нибудь в этом роде. Или ей тоже не может прийти такое в голову? Она понимает, что в таких не влюбляются? Само по себе получается, или она сознательно давит в себе женский шарм? Якобы – сплошной дух? А ведь даже стихов не пишет, если верить Дайне». Впрочем, вспомнились ему отцовские собратья по перу, среди тех, кто пишет стихи всю жизнь, еще пойди сыщи Дух! Но женщина, готовая обречь ребенка на муки, ею осознаваемые, ради…

Он содрогнулся, вспомнив, как Цветаева привязывала свою крошечную, вскоре умершую от голода дочь, к ножке стола, когда ей становилось невмоготу без общения с другими поэтами. И уходила. Иногда на долгие часы. Это и раньше заставляло его содрогаться, когда Митя сам был, по сути, ребенком.

«И я ведь не забывал того, какой она была матерью, а стихи ее все равно люблю, – он размышлял над этим, кривясь, то ли от боли, то ли от презрения. – Ей все простилось за стихи. Пресловутая слезинка ребенка простилась. Двух других детей она, правда, любила. Любила? Из Али беспощадно строгала собственную копию, своим эхом называла. А когда девочке захотелось просто в куклы поиграть, – разочаровалась в ней, оттолкнула. Муру больше повезло и с полом, и со строптивостью… Хотя что значит – повезло? Он-то в истории остался только, как ее сын. Вечный ребенок, хотя и погиб уже взрослым парнем. Кто помнит его настоящее имя?»

Затылок тяжело ткнулся в нагретую, шершавую доску. О чем ты? Скоро и Цветаевой имя никто не вспомнит. Наступило тысячелетие развлечений – в музыке только попса, в литературе сплошь детективы. Даже те, кто раньше читал Трифонова и Распутина, теперь предпочитают Акунина. Это еще в лучшем случае…

Почему для него самого оказалось невозможным смириться с этим? Почему его, человека довольно веселого, так воротит от натужной легкости всего, что навязывается, как норма? Лишь бы не думали, лишь бы не чувствовали ничего… Телевизор разражается смехом с самого утра и затыкается только на выпуски новостей. Весь мир тупо ржет, сотрясая землю, скоро она развалится на куски…

Он увидел Марину, и подумал: «Вот, один кусок уже отвалился». Сейчас она и впрямь выглядела еще более угловатой, чем в первый раз, и какой-то спрессованной. И лицо – каменное, застывшее. Боли в нем не было, или Мите не дано было разглядеть ее. Что там за этой серой маской?

Было бы любопытно узнать, но не настолько, чтобы сдвинуться с места. Митя уже чувствовал себя пригвожденным к этому забору, который Марина каждый день видит из окна. На рассвете она раздвинет шторы, а Митя все еще будет свисать с не струганных плашек, как подвешенный на гвоздь Петрушка… Он сам удивился: почему Петрушка? Разве смешить ее он сюда явился? Хотя, может быть, и смешить… Другого-то объяснения тоже нет. Да он и вел себя, как дешевый шут в свой первый визит, ломал комедию, которой грош цена.