Текст книги "Девушка со снайперской винтовкой"

Автор книги: Юлия Жукова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава 5. Рожденная войной

Я покидала свой город. Вместе с другими девчатами Уральска, призванными на военную службу, направлялась в Центральную женскую школу снайперской подготовки.

Признаюсь, что состояние было тяжелое. До последнего момента все представлялось в некотором приподнято-романтическом ореоле. А когда настало время оторваться от дома, от родителей, от родной земли, не зная, вернешься ли когда-нибудь сюда и увидишь ли вновь все то, что тебе дорого, стало страшновато. Видимо, это состояние сказалось на моем восприятии происходившего вокруг нас. Поначалу мне казалось, что кругом абсолютная пустота и тишина, на перроне только мы трое – мама, папа и я. И еще где-то рядом – вагоны поезда, который повезет нас в неизвестность. Все трое молчали. Я – потому что боялась расплакаться. Думаю, и мама с папой – по той же причине. Отец беспрерывно курил. И только когда раздался паровозный гудок, а затем прозвучала громкая команда: «По вагонам!», я вдруг увидела на перроне огромную человеческую толпу, услышала громкие голоса, всхлипывания, прощальные слова и напутствия. Мы судорожно начали обниматься, целоваться, что-то говорить друг другу. И вот – последние объятия, последние поцелуи, последние прощальные слова. Мы вошли в вагон.

Сколько бы ни вспоминала я сцену прощания на вокзале, всегда вижу одну и ту же картину: темный перрон, и мы трое – мама, папа и я. И рядом – никого. Но вот сейчас, работая над воспоминаниями, думаю, что такого не могло быть. На проводы не могли не прийти родственники, близкие, друзья. Такое просто невозможно было. Ведь оттуда, куда отправлялась я, возвращались далеко не все, поэтому проводить призывников приходили, кто только мог. Это считалось как бы долгом перед теми, кто уходил воевать. Но, сколько ни напрягаю свою память, я всегда вижу одну и ту же картину. Удивительно! Сколько вспомнила я важного и не важного, а тут – ничего, будто кто заблокировал эту часть памяти и не пускает туда. К сожалению, рассказать, как было на самом деле, теперь уже некому.

Нас, уезжавших из Уральска, было немного, все разместились в одном пассажирском вагоне. Поезд тронулся. Город, в котором я родилась, родные, друзья – все остается позади. Впереди – военная учеба, затем фронт.

Центральная женская школа снайперской подготовки (ЦЖШСП), в которую мы ехали, была рождена суровой необходимостью – войной, у истоков же ее стоял ЦК ВЛКСМ. Именно по его инициативе в 1942 году были созданы курсы по подготовке отличных стрелков, а в июле 1943 года на базе женского отделения этих курсов организована Центральная женская школа снайперской подготовки. В школу призывались девушки-комсомолки в возрасте от 18 до 22 лет, имевшие образование не ниже семилетнего и рекомендацию комсомольской организации. Среди курсанток школы были не только те, кто попал сюда по мобилизации, но и добровольно вступившие в ряды Красной армии. До нашего приезда школа сделала два выпуска, и сотни девушек-снайперов уже воевали на разных фронтах. ЦЖШСП являлась, как нам говорили, единственным в мире женским военным учебным заведением.

Школа находилась сначала в подмосковном поселке Вешняки, затем перебазировалась в деревню Амерево, а к нашему поступлению была на станции Силикатная, у города Подольска. Курсантки размещались в сером трехэтажном доме, в котором до войны был клуб местного силикатного завода. По внутренней планировке здание больше напоминало обычную школу, нежели клуб. К школе примыкала большая территория, огороженная высоким забором. У ворот – часовые. Кругом необыкновенно чисто, все прибрано, нигде ни соринки, ни травинки. Позднее мы поняли, что чистота эта достигалась нелегким трудом курсанток.

Несколько дней нас держали б карантине, водили в какое-то хозяйство, там мы набивали соломой матрацы и подушки.

Первые яркие воспоминания связаны с походом в баню. Однажды в карантинное помещение пришли военные женщины с лычками на погонах. Оказалось, что это командиры отделений. Нас вывели на плац, приказали построиться в колонну и повели в баню в Подольск. Это было зрелище! По-моему, мы больше напоминали цыганский табор, нежели военный строй. Ходить в строю, строго выдерживать равнение еще не умели, ряды путались. Одеты все были кое-как. Мы ведь понимали, что одежду придется бросить, поэтому дома, собираясь в дорогу, надевали самое плохое и ненужное. Девчата громко переговаривались, обмениваясь первыми впечатлениями. Командиры безуспешно пытались навести элементарный порядок, но никто не слушал их.

Мы шли, а на тротуарах стояли сердобольные женщины, жалостливо смотревшие на нас. Кто-то вытирал слезы и громко причитал, кто-то осенял нас крестом, некоторые стояли молча. Девчонки на ходу срывали с себя шапки, шарфы, варежки и бросали их в толпу: не пропадать же добру, пусть люди пользуются. Вещи брали, трудно ведь жилось во время войны.

В бане нас ожидал сюрприз – целая бригада парикмахеров. Ловко орудуя ножницами и бритвами, они всех подряд стригли почти под полубокс. Девчата не хотели расставаться со своими прическами, пытались сопротивляться, кое-кто даже слезу пустил, но здесь этот номер не проходил. Всем сделали одинаковые прически, все стали похожими на мальчишек и будто на одно лицо. Девчонки горевали, а уборщица молча сметала в угол черные, русые, каштановые, рыжие волосы, еще недавно украшавшие девичьи головы.

После бани нас обмундировывали. В первую очередь выдали нижнее белье: белые широкие и длинные, почти до колен, трусы из бязи со шнурком в поясе вместо резинки; бязевые мужские нижние рубашки с длинными рукавами и завязками у горла; байковые портянки. Затем – хлопчатобумажные брюки и гимнастерки, брезентовые ремни, кирзовые сапоги с широченными голенищами, шинели и шапки-ушанки. Все нескладное, зато новое, кроме шинелей и шапок. При этом надо было не просто взять и надеть одежду, каждому предстояло подобрать ее себе по росту. Пока занимались нижним бельем, все шло нормально. Но когда дело дошло до верхнего обмундирования, начался настоящий спектакль. В тесном предбаннике мы примеряли один комплект за другим, менялись то брюками, то гимнастерками; кому-то шинель оказывалась мала, другому, наоборот, велика; кто-то не мог подобрать сапоги. Большинство из нас брюки матросского покроя надели задом наперед, после чего начался гомерический хохот. Больше всего возни было с портянками, которые никак не удавалось навернуть более или менее сносно. Девчата толкались, шумели, дурачились.

Наконец все утряслось, мы оделись и вышли на улицу строиться. Все-таки военная форма обязывает и дисциплинирует. Мы представляли собой совсем иную картину, нежели несколько часов назад. Отмытые, подстриженные, одетые в военную форму, все чувствовали себя иначе и держались по-другому. В строю старались соблюдать равнение, шли в ногу, не разговаривали, пытались даже петь.

Мы шли домой, в школу, которая стала действительно нашим домом на долгих восемь месяцев.

Между прочим, от школы до Подольска было не так уж близко – три километра, а если учитывать еще и обратную дорогу, так вообще получалось весьма прилично. Со временем привыкли, преодолевали и не такие расстояния, а сначала дорога казалась длинной и утомительной.

По пути приходилось идти по подвесной дороге, перекинутой то ли через речку, то ли через овраг. Командиры всегда предупреждали: идите не в ногу, а то мост раскачаете. Какое-то время мы слушались их и делали, как нам приказывали. Потом все пошло наоборот. Как только вступали на мост, начинали печатать шаг на счет: ать-два, ать-два. Мост раскачивался все сильнее и сильнее, того и гляди, перевернется. Командиры сердились, ругались, а нам весело. Иногда и самим страшно становилось, но виду никто не показывал.

Так начиналась моя военная жизнь. В нашем батальоне было четыре роты, причем формировались они по росту: самые рослые – это первая рота, самые маленькие – четвертая. С легкой руки заместителя начальника школы майора Е. Н. Никифоровой их прозвали «карандашами». Меня зачислили в третью роту, а моя подружка Валя попала в четвертую.

Вернувшись из бани, мы впервые увидели наше жилище, которое на военном языке называлось казармой. Впечатление безрадостное. В помещении размером с обычную классную комнату – два ряда двухъярусных нар, стоявших впритык друг к другу, две вешалки для шинелей, две пирамиды для винтовок, два небольших квадратных стола, две тумбочки и никаких стульев. В таком помещении и разместился наш взвод, более 30 человек.

Командиром отделения у нас была сержант Маша Дуванова. Она сама окончила эту же школу, поэтому хорошо представляла, как нам, девчонкам 18–20 лет, трудно приспосабливаться к новым условиям, с пониманием относилась к нашим проблемам, в трудные моменты поддерживала и помогала, заботилась о нас. Маша никогда не злоупотребляла своими командирскими правами, редко прибегала к наказаниям, а если и случалось такое, то сама переживала не меньше наказанного.

Во время одной из послевоенных встреч она рассказала, что за какую-то провинность дала мне наряд вне очереди. И когда ночью, в то время как все остальные спали, я драила полы, она тоже не спала и переживала за меня. Призналась, что даже всплакнула немного…

Должна сказать, что мыть полы в казарме было делом непростым. Сначала саперной лопаткой соскабливалась грязь, нанесенная за день десятками пар солдатских сапог, затем некрашеные доски отмывались водой с песком и только в конце споласкивались чистой водой. Если после мытья обнаруживалось, что пол не абсолютно белый и чистый, можно было ждать повторного наряда.

За что Маша наказала тогда меня, ни она, ни я не помним. Вообще-то я была очень организованной, училась отлично, дисциплину не нарушала. Тем не менее был еще один случай, когда меня наказали. В тот раз я получила от командира взвода сразу два наряда вне очереди за то, что неприлично выразилась и послала одну девчонку подальше. Получила она от меня заслуженно. Дело в том, что снайперские винтовки были очень чувствительны ко всяким ударам и сотрясениям, а эта девчонка увидела на полигоне красную ягодку, полезла через меня, противогаз ее скатился и ударил прямо по оптическому прицелу моей винтовки. Я испугалась. Командир не понял, что произошло, разбираться не стал и наказал меня. Снова две ночи подряд драила полы. Зато запомнила это и за всю последующую жизнь выругалась только один раз, когда после окружения в Ландсберге мои девчата направлялись на другой фронт, а я – в госпиталь. Мне страшно было расставаться с подружками и оставаться одной. К моему стыду, свидетелем моего «словотворчества» оказался один офицер, которого я очень уважала. Он посмотрел на меня и сказал только: «Тебе это не идет». Больше я никогда не ругалась.

На размещение и бытовое устройство в нашем новом доме много времени не потребовалось. Когда мы пришли в казарму, там уже все было готово для проживания, а своих личных вещей мы теперь не имели.

На нарах нашему отделению достался верхний этаж. Ложились рядком, как игрушечные солдатики в коробке. Но при этом у каждого были свой матрац, своя подушка и свое одеяло. Постели для военного времени были вполне приличные. Правда, матрацы и подушки набиты соломой, а солдатские одеяла жесткие, ужасного серого цвета, зато постельное белье из бязи и вафельные полотенца – всегда чистые, хорошо простиранные. Один раз в десять дней нас водили в баню, в этот день меняли и постельное, и нательное белье.

Для нас началась совершенно новая жизнь, в которой мы пока ничего не понимали. Учиться приходилось буквально всему.

Казалось бы, простое дело – заправка постелей. Но когда начали это делать, то не сразу получилось. От нас требовалось так уложить одеяла и простыни, чтобы не было ни морщиночки, ни складочки, иногда даже приходилось шомполом выравнивать. Подушки ставились в ряд таким образом, чтобы ни одно «пузо» не выпирало, а ведь они были, как уже упомянуто, набиты соломой. Полотенца выкладывались около подушек треугольниками, при этом их основания должны были образовать прямую линию. Если старшина при проверке обнаруживала недостатки в заправке постелей, то все, сделанное с таким трудом, безжалостно ломалось, приходилось делать заново. Теперь даже представить не могу, как мы умудрялись создавать такое идеально ровное сооружение из десяти постелей, стоя на втором ярусе и согнувшись почти пополам.

Еще тяжелее было научиться буквально за считаные секунды одеваться и обуваться, правильно навертывать портянки, пришивать подворотнички.

Трудно давались все эти премудрости военного быта. Помню, чуть рассветет, раздается команда: «Подъем!» И все разом, еще не окончательно проснувшись, соскакивают с нар, судорожно натягивают на себя форму, тычутся в ряды сапог, стоявших в два ряда около нар, каждый ищет свои. А рядом с нарами – старшина с секундомером в руках проверяет, укладываемся ли мы в нормативы. Не успели одеться в положенное время – тут же раздается команда: «Отбой!» Снова раздеваемся, укладываемся на свои места. Потом опять: «Подъем!» И все сначала. Только оденемся, незамедлительно раздается следующая команда: «Выходи строиться, на зарядку!» Бежим, но на ходу кто-то что-то еще застегивает, поправляет.

Очень долго самой большой проблемой оставались портянки. Если на них оказывалась хоть одна морщинка, ноги можно было стереть до крови, а командиры внушали, что потертость ног в армии – преступление. В отделении нашлась одна «хитрая»: не успела после подъема портянки навернуть, просто сунула их в сапоги (голенища-то широкие) и так встала в строй. А нас с ходу отправили в многокилометровый поход. На нее жалко было смотреть, она еле передвигалась. Потом ее еще и наказали за то, что проявила халатность. Нас, между прочим, предупреждали о подобных вещах, но мы не верили, потребовался собственный опыт.

Вот еще пример. Мы никак не могли научиться быстро есть и постоянно ходили голодные. Кормили-то нас отлично, по фронтовым нормам. Питание трехразовое, мясо и масло бывали постоянно, на каждый прием пищи давали буханку хлеба на восемь человек, обед всегда состоял из трех блюд. Но мы были молоды, целыми днями находились на воздухе, физические нагрузки – большие, поэтому все постоянно испытывали чувство голода. И вот ужас: не успеваешь за столом все съесть, а взвод уже поднимают и ведут на построение. Уходим из столовой голодные, с тоской поглядывая на стол с остатками пищи. Нас неоднократно предупреждали, что из столовой выносить ничего нельзя, но мы не поверили. Стали хитрить: в столовой ели без хлеба, чтобы быстрее управиться, а хлеб брали с собой. Завернем в какую-нибудь бумажку или тряпочку – и в сапоги или в карманы брюк. Но об этих хитростях командиры знали, они до нас еще были придуманы. И вот однажды, когда вернулись мы из столовой (ходили всегда строем), на плацу перед школой выстроили нас в две шеренги, передней дают команду: «Сесть, снять сапоги!» И посыпались на землю куски хлеба, сахара вперемежку с носовыми платками и прочей мелочью. Было на что посмотреть! Мы, стоявшие во второй шеренге, начали незаметно перекладывать все из сапог в карманы. Вот наивность! Раздается команда: «Вторая шеренга, вывернуть карманы!»

Вот так мы получили еще один урок.

Мы долго будем, как говорится, наступать на одни и те же грабли, нас еще долго и трудно будут учить командиры простым, казалось бы, солдатским вещам, а мы будем пытаться поступать по-своему. В конце концов все поймем и всему научимся.

Вообще-то, вглядываясь в ту жизнь из нынешнего далека, я начинаю думать, что в нашей курсантской жизни было много нелепого, жесткого и просто глупого. Ну, к примеру, в школе нам не выдавали белых подворотничков для гимнастерок, из дома получить необходимый для этого материал тоже было большой проблемой. Однако от нас требовали, чтобы такие подворотнички у каждого курсанта имелись в необходимом количестве и были всегда чистыми. Их приходилось менять иногда по два-три раза в день, а где взять столько? Прошло какое-то время, приспособились. Еще пример. Для чистки сапог курсантам выдавали какую-то мазь, от которой обувь изначально не могла заблестеть, а уж наша кирза тем более. Однако командиры с этим не считались, требовали, чтобы, несмотря ни на что, сапоги блестели. Придумали: складывали в общую кассу положенные каждому курсанту ежемесячно 7 рублей 50 копеек и на все отделение покупали в Москве большие банки лучшего крема «Люкс». Сапоги сверкали, хоть глядись в них вместо зеркала.

Не помню, чтобы в школе было специальное помещение для сушки одежды. Хотя занятия проводились и в дождь, и в снег. Возвращались мы иногда промокшие насквозь, а вещи подсушить негде. Не нами придумано, но мы этот опыт освоили и применяли успешно: на ночь под простынкой расстилали мокрые вещи, тщательно расправляли, чтобы не было складок и морщинок, и сушили своим теплом. Спишь как в компрессе. Зато утром вытащишь из-под себя – все сухое и будто утюгом разглаженное. На эту тему кто-то из наших предшественниц сочинил песню, вернее, переиначил слова очень популярной в школе песни:

 
Что случилось – сделалось,
Сам не понимаю я,
В ночь портянки мокрые
К сердцу прижимаю я.
 

Мы пели ее с удовольствием, а командиры учили: привыкайте к полевым условиям.

С первого дня пребывания в школе жили в жестком режиме. Подъем в 6 часов, а через день, когда ходили на полигон, в 4.30. В любую погоду зарядка на улице. Затем туалет, уборка постелей и строем, с песней – в столовую на завтрак, из столовой опять строем в казарму. До обеда – занятия. Перед обедом надо успеть привести себя в порядок: пришить чистый воротничок, надраить сапоги, смыть с себя грязь. На все отводилось минут десять. Нередко не укладывались по времени. Пользуясь тем, что обычно дневальных по столовой больше всего интересовали наши шеи и ноги, мы и старались в первую очередь сменить воротнички и почистить сапоги, а руки сплошь и рядом оставались грязными. Но однажды в школу приехала высокая комиссия. Зашли в столовую, чтобы посмотреть, чем и как нас кормят. Один из офицеров, проходя между рядами, увидел у кого-то из курсанток грязные руки. Тут же раздалась команда: «Всем – руки на стол!» И вот тут разразилась гроза. После этого дневальные стали и руки проверять. Однако дополнительного времени на туалет не отвели, просто пришлось нам еще быстрее шевелиться.

После обеда наступал долгожданный час отдыха, все с удовольствием погружались в сон. Затем снова занятия, ужин, самоподготовка, чистка оружия, вечерняя поверка, прогулка (строем и с песнями). В 22.00 отбой. И так каждый день. Свободного времени почти не оставалось.

Незаметно пролетел первый месяц. Школа готовилась к первомайским праздникам, настроение у всех было приподнятое: ведь 1 Мая нам предстояло давать присягу, а затем участвовать в общешкольном военном параде. Каждый день нас муштровали, учили ходить строевым шагом, выполнять необходимые приемы с винтовкой. Перед самым праздником выдали парадную форму, тоже хлопчатобумажную, но не цвета хаки, а с сероватым отливом. Вместо брюк получили юбки. Вот радости-то было! Мы сами подогнали форму по росту, пришили белые подворотнички и полосочки такого же белого материала под манжеты. Пришивать нужно было так, чтобы эти белые полоски и на воротнике, и на манжетах выглядывали на ширину не более половины толщины спички. Это считалось особым шиком.

Вообще девчата, несмотря на трудности, оставались девчатами, любили пофорсить и вечно что-то придумывали. Так, внутрь суконных мягких погон вставляли фанерные дощечки, чтобы погоны не гнулись и не топорщились. И не важно, что когда на плечо вешались противогаз или винтовка, то давили эти погоны на наши кости невероятно, бывало больно. Зато красиво! На шапках-ушанках намертво зашивали кверху тесемки, «уши» уже нельзя было опустить. Бывали случаи обморожения, но мы все равно продолжали щеголять в шапках с зашитыми наверху тесемками. Летом нам выдали пилотки, но не новые, а бывшие в употреблении. Вся наша рота превратилась в швейную артель: сидя на нарах, мы вручную перелицовывали их. Пилотки получились как новые.

А в праздничный день 1 Мая 1944 года в новой форме, подтянутые и несколько возбужденные предстоящими торжествами, все выглядели, как мне кажется, просто великолепно. Правда, мы уже успели отвыкнуть от юбок, постоянно одергивали их, но все равно испытывали огромное удовольствие оттого, что на нас снова хоть какое-то подобие женской одежды.

По команде повзводно выстраиваемся на плацу перед школой. Под звуки духового оркестра выносится Знамя школы, чеканят шаг знаменосец и два ассистента – курсанты инструкторской роты. Они останавливаются лицом к строю. Перед нами – стол под красной скатертью, на столе папка с текстом присяги.

Шеренги стоят по стойке «смирно». Я замерла от волнения. Началась церемония принятия присяги, торжественная, волнующая. Одна за другой подходят курсантки к столу, произносят слова присяги. Слышу: «Курсант Жукова!» Четким шагом подхожу, беру текст и звенящим от волнения голосом произношу: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…» Расписываюсь под текстом присяги, припадаю на одно колено, слегка касаюсь губами алого полотнища Знамени. Становлюсь в строй. Вызывают следующего, но я уже ничего не вижу и не слышу, переживаю свое.

Для меня эта торжественная клятва имела глубокий смысл. Я ведь добровольно вступила в армию, руководствуясь одним стремлением – защищать страну, свой народ. Принимая присягу, я как бы подтверждала свой выбор – служить народу, поэтому очень волновалась.

Потом был парад. Шли по шесть человек в ряду, винтовки наперевес, кончик штыка – около мочки правого уха впереди идущего. Я испытывала необыкновенное напряжение: ведь надо не сбиться со строевого шага, держать равнение в ряду и при этом смотреть направо, где на трибуне собралось не только наше начальство, но и гости из Москвы, кричать «Ура!» в ответ на праздничные призывы. Меня же особенно беспокоило одно: только бы не споткнуться и ненароком не проткнуть штыком того, кто шел впереди меня.

Нашим парадом любовались местные жители, собравшиеся со всего поселка. Завершилось торжество праздничным обедом.

После праздника сразу резко возросла интенсивность занятий.

Снайпер – это одна из самых тяжелых и опасных военных профессий. Ведь что такое снайпер, что от него требуется? «Снайпер обязан… во всех случаях поражать цель наверняка и с первого выстрела… Уметь длительно и тщательно наблюдать за полем боя, настойчиво выслеживая цель… Уметь действовать ночью, в плохую погоду, на пересеченной местности, в районе препятствий и мин…» (из «Личной книжки снайпера»).

В соответствии с этими требованиями и строилось наше обучение. Поэтому в программе у нас – тактическая, огневая, строевая, физическая, политическая подготовка. От нас требовалось назубок знать уставы Красной армии, материальную часть почти всех видов стрелкового оружия – винтовок, пистолетов, автоматов, пулеметов. Нас учили оборудовать стрелковые ячейки – основные, запасные и ложные; мы должны были уметь маскироваться и подолгу сидеть в засаде, ориентироваться на местности и ползать по-пластунски. Проводились специальные занятия по тренировке наблюдательности и памяти, зрения и твердости руки. Мы овладевали приемами рукопашного боя и метания гранат.

Учебные занятия проводились в полевых условиях в любую погоду – в жару и в холод, в дождь и снег, под палящим солнцем и секущей пургой. Исключение составляли теоретические занятия – общественно-политические, по уставу и материальной части оружия. Но наш политрук, например, тоже любил заниматься с нами на свежем воздухе. Когда позволяла погода, он выводил нас во двор, усаживал под старым раскидистым деревом, растущим во дворе школы, сам садился на какой-то пенек и начинал занятия. Помню: сначала все внимательно слушают, но проходит несколько минут, и видишь, как никнет одна голова, за ней другая, третья… Заметит политрук, поднимет всех, заставит руками помахать, побегать немного или еще как-то поразмяться. Сядем, и через несколько минут все повторяется сначала. Конечно, сказывалась чрезмерная усталость, а может быть, и занятия проводились неинтересно.

Больше всего внимания уделялось огневой подготовке курсанток. Уже в мае мы начали через день ходить на полигон. Сначала рыли там глубокие траншеи и окопы, оборудовали огневые точки, строили примитивные оборонительные сооружения. Сколько всего накопали мы своими небольшими саперными лопатками, сколько земли переворошили! Зато научились все это делать быстро и хорошо. Часто ворчали после этого рытья. А командиры объясняли: «В этом – ваша безопасность на фронте, ваши жизни».

Помню: ясный летний день, солнце печет нещадно. Однако мы работаем в своих плотных гимнастерках. Единственное послабление – разрешили снять ремни и расстегнуть воротники. Все уже в изнеможении от жары и усталости. Прибыла походная кухня с обедом – большой котелок каши на четверых и большая пайка хлеба каждому. Своими ложками по очереди черпаем из общего котелка необыкновенно вкусную кашу, едим ее с хлебом. После обеда разрешается отдохнуть. Я валюсь на только что вынутую из глубины траншеи прохладную и чуть влажноватую землю и гляжу на небо. Оно чистое-чистое, без единого облачка и кажется бездонным. Рядом улеглись девчата. Кто-то моментально заснул и чуть посапывает во сне, другие, подобно мне, лежат с открытыми глазами и наслаждаются тишиной, покоем, красотой летнего дня. И такая умиротворенность в моей душе, что хочется плакать. Час отдыха пролетает мгновенно, звучит команда: «Подъем!», а я никак не могу выйти из блаженного состояния. Наконец с трудом отрываюсь от земли, беру лопатку, иду копать.

Такие прекрасные мгновения – редкость в нашей до предела загруженной и напряженной жизни, потому, вероятно, и запомнился мне тот день…

Потом на полигоне начались регулярные занятия по стрельбе. Обычно мы проводили там целый день, уходили на полигон сразу после завтрака, а возвращались в казарму только к ужину. И все это время окапывались, маскировались, учились передвигаться перебежками. И стреляли, стреляли, стреляли. Стреляли по мишеням в полный рост, поясным и грудным, бегущим и неподвижным, открытым и замаскированным; стреляли стоя, лежа и с колена, с упора и без него; стреляли на ходу и в статичном положении. В общем, на однообразие тренировок жаловаться не приходилось. Патронов на тренировки не жалели, но после стрельб надо было по счету сдать стреляные гильзы – сколько патронов получил, столько и гильз сдай, иначе грозили неприятности. Это и понятно: патроны-то боевые. Поэтому, если у кого-нибудь обнаруживалась недостача, на помощь приходило все отделение. Мы на коленях ползали по земле, отыскивая в грязи или в траве поблескивающие золотистым цветом стреляные гильзы. За целый день, бывало, так набегаешься, наползаешься и настреляешься, что хочется тут же повалиться и уснуть. Ноги гудят, в глазах резь от длительного напряжения, плечо болит от сильной отдачи приклада при стрельбе. Но надо подниматься, навьючивать на себя весь боевой скарб и идти обратно в школу. Опять строем, с песней и полной боевой выкладкой: скатка, винтовка, противогаз, саперная лопатка, а порой и еще что-нибудь вроде станка для наводки или мишени. Идти же 7 километров. Летом – жара, солнце печет, но нам не разрешается ни воротник расстегнуть, ни передохнуть в тени, ни воды напиться из деревенского колодца. Давали совет: пососите немного соли. Как ни странно, помогало. И вдруг команда: «Запевай!» Какие тут песни! Думается только об одном – поскорее бы в тени укрыться. Однако с командиром не поспоришь. Запевала начинает, строй подхватывает, становится немного веселее и шагается вроде легче.

Командиры твердили свое: привыкайте, на фронте тяжелее будет. Когда наступила осень, а потом пришла зима, стало еще тяжелее, мы не раз вспоминали летние деньки. Но это еще впереди. А пока все изнывали от жары.

Как только мы научились более или менее сносно владеть оружием, нам заменили обычные винтовки снайперскими, с оптическим прицелом. Хороши были винтовки! Мы сразу оценили преимущества нового оружия, с которым предстояло ехать на фронт. Но и забот с ними прибавилось. Эти винтовки были более чувствительны к ударам, сложнее для ухода. А знаете, как старшина проверяла, в каком состоянии находится у курсанта винтовка, как вычистили ее после стрельбы? Возьмет в руки винтовку, осмотрит со всех сторон; потом достанет кусочек белоснежной тряпочки, проведет ею вдоль всей винтовки, от кончика приклада до прицельной мушки; затем этой белой тряпочкой, намотанной на шомпол, – в ствол. И не дай бог, если после всех проделанных старшиной манипуляций на тряпочке обнаружится хоть маленькое пятнышко! Как минимум наряд вне очереди. Но мы тщательно ухаживали за винтовками, времени на это не жалели, поэтому чаще всего обходилось без выволочек.

Участились тренировочные походы. Однажды нас подняли ночью по тревоге и в полной боевой выкладке повели по дороге вокруг Москвы. Мы протопали тогда, по словам Марии Дувановой, около 150 километров! В соответствии со сложившейся на фронте военной обстановкой нас готовили к наступательным боям. Поэтому длительные многокилометровые переходы в полной боевой выкладке, марш-броски, кроссы проводились регулярно. Уставали невероятно, но если кто-то начинал скулить, нам неизменно напоминали: «На фронте еще тяжелее будет».

Очень хорошо помню свои ощущения после завершения длительного похода. Наступает момент, когда кажется, что из тебя вынули все, сил уже ни на что не осталось, одного шага не сделаешь. И вдруг раздаются звуки знакомого марша – за несколько километров от дома нас встречает школьный духовой оркестр. Оркестр этот был приписан к нашей школе, но служили в нем только мужчины, военные музыканты-профессионалы. Услышишь музыку – и пропадает усталость, мы подтягиваемся, веселеем, благополучно добираемся до школы. Видимо, тогда и полюбила я духовой оркестр.

Не могу не сказать и еще об одной стороне подготовки курсантов в ЦЖШСП – о патриотическом воспитании. Этим много занимались и командование школы, и партийная организация, и комсомол. На учебных занятиях, в лекциях и беседах нам постоянно напоминали о героическом прошлом страны, о боевых традициях русской и Красной армии, рассказывали о подвигах наших воинов, в том числе и выпускниц школы, на фронтах войны. В клубе регулярно демонстрировались художественно-исторические фильмы. В нас воспитывались гордость за страну, стремление и воля к победе.