Текст книги "Любовь. Бл***тво. Любовь"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

И ещё раз был подобный эпизод в их жизни до экзаменов на Аттестат Зрелости. Ах, зрелость, зрелость. Знал ли он, знала ли Катя, что есть зрелость человеческая? Школа – они созревали. Вызревало приближение к любви. Тут важно не промахнуться в выборе истинности.

Дальнейшее эротическое вызревание его проходило с другими девочками. В студенческие годы они с Катей встречались всё реже и реже. Слишком разные интересы были у филологов и медиков. Они еще не умели разделять общественное и личное. Интерес к учебе для них – общественное. Любовь – личное. А им вдолбили, что общественное должно быть выше личного. Это потом, может, скрывая от самих себя и от комсомольской организации, они явочным порядком научились личное поднимать выше общественного. Не только любовь, но и эротические вожделения вытесняли в их душах и телах первенство общественных нужд и задач.

Катя встретила единомышленника, друга, с общими учебно-профессиональными интересами. Да и вообще подходящего индивидуума в качестве соавтора вечного сохранения в мире их общего генофонда. Он будет прекрасным отцом их будущего ребёнка. Это назвалось любовью и законно перешло в совместную супружескую жизнь.

* * *

Илана приехала вновь на следующий день. Оказывается, она забыла дать ему подписаться под консультацией, которую он ей вчера надиктовал. Вспомнил ли Ефим Борисович своего одноклассника, забывшего у девочки брючный ремень? Нет. – Он слишком далеко отошёл от искренних обманов детства. А напрасно. Но когда он увидел в коридоре отделения идущую к нему навстречу вчерашнего доктора.… То ли сердце, как говорится, ёкнуло, то ли обычная аритмия, то ли перебои, что нередко его посещали последние годы. Он обрадовался, снова её увидев. А может, его порадовало, что он ещё играет какую-то роль в игре полов.

Конечно, можно подписать на ходу, в коридоре, но они пошли к нему в кабинет. Ефим Борисович сел за стол и сделал вид, будто читает свою консультацию. Он придумывал начало разговора с девочкой.

– Вы отсюда опять к себе в больницу?

– Надо же отвезти «Историю болезни». А так, я закончила, в основном.

– А как наша, уже, в некотором смысле, общая больная, коль скоро и я к ней, если не руку, так голову и память приложил?

– Как вчера и договорились. Начали лечить по вашей схеме.

– Угу. Гм… А вы на чём приехали? Своим ходом?

– Больничная машина.

– Так зачем вам возвращаться? Шофёр и отвезёт. А я скоро поеду и, если не возражаете, и вас отвезу. Я тоже не плохой шофёр. Смею надеяться. А?

– Как непривычно слышать слово шофёр. У нас всё водитель, водитель.

– Намекаете на мою старомодность слишком пожилого человека? Старика?

– Да какой же вы старик, Ефим Борисович! Вас ещё и бояться надо. Просто приятно слышать не эти все официальные названия.

– А ещё лучше – водила, а?

– Это для молодых.

– Ну, вот опять подчёркиваете…

– Да ничего подобного. Я просто радуюсь.

– Чему?

– Не знаю. Я пойду, отдам «Историю» водителю… Водиле. – И смеясь, побежала.

Ефим Борисович смотрел из окна, как она бежала к машине. И обратно. Как она бежала! У него захолодило где-то внизу живота. Всегда так, когда он смотрел с высокого балкона и даже представлял себя на большой высоте. Он боялся высоты. Признак волнения. С чего бы это?

Во рту сушило. Он глотнул воды. Вошла Илана.

– Жажда?

– Доктор! Просто охота пить. Диабета нет.

Девочка засмеялась.

– Может, деточка, чайку иль кофейку? У меня в кабинете всё для этого есть. А?

– Кофе? Да, пожалуй.

– Вот и мне пить охота. Но я предпочитаю чай. У меня всё есть. Знаете, Иланочка, говорят, что когда пить хочет немец – пьёт пиво, француз – якобы вино. Ну и так далее. А когда хочет пить еврей, он идёт к врачу, проверить, нет ли у него диабета. – Посмеялись. Разговор застопорился. Ефим Борисович налил воду в чайник из крана и включил его. – Деточка, вас не коробит, что я беру воду прямо из-под крана? А? Или вы суперсовременны?

– Я и сама дома воду беру из-под крана.

Чайник вскипел. Он вытащил из ящика письменного стола чашки, сахар, баночку кофе, коробочку с пакетиками чая…

– Давайте, Ефим Борисович, я сама сделаю.

– Не даёте поухаживать за молодой красавицей?

– Спасибо. И всё-таки.

Илана подошла к столу и занялась сначала чаем, потом кофе. Ефим Борисович мучительно думал, с чего бы начать разговор. Всегда важно начало, а там пойдёт. Молчал. Она занималась делом.

– В начале было слово. – Решился он, взяв на вооружение, что было придумано давно.

– Вы о чём?

– О слове. Мы молчали. Я понял, что с чего-то надо начать. А с чего?..

– А почему с Библии?

– Хорошо, что вы хоть это знаете. Сейчас многие кресты повесили на шею, а что это означает, толком не знают. Но, таким образом они идентифицируют себя с царствующим большинством. А я просто в поисках слова – для начала.

– В каком смысле – идентифицируют? Не поняла.

– И, слава Богу. Так в каком-то смысле можно обозначить тяготение людей кучковаться в группы.

– А начала чего?

– Сам не знаю. Может, новой жизни? А?

Непонятное обоюдное молчание. Не тягостное.

– Сложно. Чай к вашим услугам.

– К услугам. Ну, пусть это будет услуга. Сложно – это от поисков нужного слова. А?

– А действие…

– А дело было потом.

– Ефим Борисович, а я одну вашу лекцию слушала в институте ещё.

– Хм. И что было?

– Мне было интересно, потому я и напросилась к вам с этой больной.

И опять он не знал, как словесно реагировать.

Чаекофепитие прошло с малым количеством слов. Ефим Борисович время от времени говорил что-то пустое и всё больше и больше, как бы входил в неё – она постепенно заполняла в душе его какие-то пустоты, давно жаждущие заселения.

Он довёз её до дома. По дороге выяснилось, что у неё дома дочь-старшеклассница. Ефим Борисович не уточнял – ему была интересна только она. Может, напрасно. Но она, только она сейчас владела… Владела? Чем? Пока неизвестно.

Но и она пополнила свои знания о нём. Два сына его живут за границей. Жена… жены нет. Жена умерла. А он сейчас живёт один. У её дома они распрощались.

– Приходите в гости ко мне, Иланочка. Вы любезны моему сердцу.

На прощание они друг другу ввели номера в мобильные телефоны. Одна из новых доверительных форм закрепления знакомства.

«Любезна сердцу моему – как это удалось мне сказать? Это точно. Это само получилось. Действительно, в начале было слово. Слово родилось от Бога. Это так получилось. А?» – говорил сам с собой Ефим Борисович по дороге домой, автоматически, не думая о маршруте и дороге, держась за руль, нажимая педали, двигая рычаг скоростей. Автоматически он вёл машину, автоматически мысленно завоевывал женщину.

* * *

В Москве опять праздновали Победу. Сегодня парад и демонстрация. Но главное, душевное празднество, было в тот самый день. 9 мая. Когда было объявлено, когда все высыпали на улицу, когда Фима со своими ребятами и девчатами был на Красной площади. Днём была весёлая толпа, танцующая, поющая, гомонящая и свистящая. Последнее было связано с вышедшим перед войной фильмом о Чкалове. По фильму – неизвестно, как на самом деле – американцы своё одобрение проявляли свистом. И Чкалов в фильме, при встрече после перелета через Северный полюс, услышав свист встречавших, сначала был озадачен, а потом на радость толпы и киношников, вложив пальцы в рот, издал могучий русский посвист. Вот и на площади при виде представителей союзных войск принимались свистеть все, кто умел это делать. Фима свистел замечательно. К вечеру пальцы его были обсосаны до сахарной белизны. Его разбойничье умение вызывало благосклонно-восхищённые взгляды подруг. В какой-то момент на площади рядом с ними оказалась машина с английскими военными. В наше время, когда вход на площадь ограничен и даже курить там нельзя, кажется невероятным появление в толпе автомобиля. Англичане были пьяны и радость их и братания с толпой переходили границы осторожности, выстроенные НКВД. Да, ещё это был Народный Комиссариат Внутренних Дел. Скоро это стало министерством, и раскованность народа-победителя была опять притушена водой из шлангов госбезопасности. Нет, нет – не водометы, да и тушили не огонь. Гасили радость победы, дошедшей до надежды долгожданной свободы. Ведь свобода ограничивалась ввиду нависшего над страной врага. А нынче враг повержен. Его нет. Но скоро, скоро будет обозначен и назначен новый враг, и вновь будут ждать отодвинувшуюся надежду. Так всю историю России. Мальчишки об этом не думали. А иные взрослые привычно поддерживали наивный энтузиазм.

Ну да ладно! Не о том речь. Машина медленно двинулась сквозь толпу, неизвестно куда. Мальчишки милостиво были приглашены облепить её. Собственно, это неизвестно. Что говорили англичане на свойственном им языке, было неизвестно. Мальчишки принадлежали поколению, которое не понимало, для чего нужны были иностранные языки. Общение не дозволялось. Книг не было – только дозволенные, а их и так переводили. Ещё язык врага понятно, что нужен: переводить и шпионить. Но скоро, скоро немецкий язык в школах заменят английским для тех же понятных целей. Так что приглашение, может, было придумано, но мальчишки облепили машину, и этот клубок тел покатился сквозь толпу вон. Один из британских военных возвышался над этой копошащейся и катящейся массой, встав на сидение и до пояса высунувшись из люка на крыше машины. Такие люки на машинах россияне увидели лишь через много лет. Он стоял и как капитан, и как вперёдсмотрящий, и как штурман, лоцман, глашатай… А по-русски: посторонись! подвиньсь! эй, пошла, залётная! Англичанин что-то кричал. Может, давал указание водиле, а не толпе. Так ли, не так ли, скоро ли – медленно, но с Божьей помощью дотянулись они до какого-то британского учреждения, что сейчас бы и у нас назвали офисом. Здесь-то, у цели машина с той же помощью частично и развалилась. Наверное, она была не приспособлена и не только для русских мальчишек. Скорее всего, и на родине был бы тот же эффект.

Англичане споро вынесли из своей конторы столик, на котором была куча бутербродов и вполне приличная бутыль с каким-то алкогольным напитком. Мальчишки были в срочном порядке отброшены взрослым мужским населением и, нимало не огорчаясь, вся Фимина команда вновь ринулась на Площадь в поиск оставленных подруг. Чувствовали они себя героями – теперь им всё можно! Но подруг не нашли и геройство своё они затаили до следующей подобной возможности.

Да и на чёрта им был сейчас героизм, когда над уже тёмной Площадью вспыхнул купол из множества лучей прожекторов и отдельно был высвечен большой лик их бога – Сталин висел над миром и взирал, тогда ещё непонятно им было, каким взором, на расшалившихся детей своих. Бич уже был в руках его, но пока все ликовали, думая, что это его победа. Собственно, это и была его победа, но в большей степени над своим народом. Да Бог с ним. Вернее, чёрт с ним. Тогда их всё же больше волновали свои возможности показать подругам растущие мужские деяния. Они ещё не понимали, что это для них всего важнее.

Возможность наступила в день Парада Победы. Но подруги были уже другие, а жажда проявить затаённый героизм требовала выхода. Дни их роста бежали, но им ещё в те годы казалось, что время ползёт. Понесется время после, когда станет очевидным, какое мгновение вся их жизнь. Время отмечалось прошедшими уроками и меняющимися подругами. И, как они в то время шутили: без всяких эротических моментов. Правда, что это значит – эротические моменты – они толком не знали. Но читали, слыхали, мечтали, вожделели. Не видали: кино сегодняшнего уровня ещё даже и не предполагалось, а максимум эротики, наверное, было в выскакивающей до бюста из бочки для купания голой Марике Рокк в «Девушке моей мечты». Они могли и посмотреть фильм и ещё, и ещё раз, в надежде, что когда-нибудь она выскочит выше, дальше и, наконец, они увидят нечто и до пояса. Пусть хоть бы до пояса.

Опять отвлёкся. Фима с другом и одноклассником Лёней и двумя подругами, Лерой и Ниной, с самого утра мокли под дождём в колонне демонстрантов, ожидающих на улицах, когда начнётся и закончится парад, а их, наконец, допустят на площадь и они увидят своё божество. Так им казалось. А на самом деле они сучили ножками и ожидали, как было договорено, после окончания демонстрации, гостевания у Леры, родители которой уехали на несколько дней. Будто в том возрасте можно отчётливо понять, что на самом деле думаешь, чего на самом деле хочешь. И радость была или печаль, когда объявили, что в связи с дождём демонстрация отменяется. Действительно, с какой стати Вождю мокнуть, когда флаги войск поверженного врага уже брошены к подножью могилы его учителя и предшественника, на которой он стоял и попирал её, тем самым решая множество задач своей коронации.

Неорганизованность мышления автора никак не позволяет дойти в своем повествовании до их прихода на квартиру, на их залихватскую выпивку одной бутылки дикого военно-советского портвейна, и копошащихся попыток стать мужчинами и женщинами. Хотели все и все боялись. Уж как там, у Леры подгибались ли от страха ноги, но у Фимы и ноги не держали, и руки тряслись. А ведь как все говорили, должен был раздеть даму. Старшие товарищи, дворовые учителя, говорили ему, что только лишь он сумеет расстегнуть и снять лифчик – дама твоя, она сдаётся. Так, поди же, доберись до лифчика. А что делать с трусами? Кто их должен снимать? Потом он и не мог вспомнить, кто, как, что снял. Снялось – и вскоре они оказались голыми. Вот уж не скажешь: дело техники – техники они ещё не знали, и не было ни у того, ни у другого до этого никаких практических занятий с каким-либо опытным партнером-учителем. Только дворовые теоретические семинары. Это теперь продвинутые ратуют о сексобразовании, а тогда, как и полагалось режиму, создающим рамки всему, во главе бытия стояли уже помянутые четыре великих «Х»: ханжество, хамство, халтура, хулиганство. И в описываемом эпизоде мальчики никак не могли подойти к делу без неких хулиганских выходок, и совсем не понимая, что поведение их моментами элементарно хамское. При этом, ханжески стесняясь, памятуя слова и наставления как родителей, так и школьных учителей. А в результате, их первые сексуальные опыты, неумелые, боязливые и торопливые, были, безусловно, халтурные, не принесшие ни радости, ни удовлетворения. Лишь боль и… всё же опыт. Гвоздик его, устремлённый заколотить, вбить… несколько перестоял, перенапрягся, а потому вся главная церемония прошла столь стремительно, что оба, кроме боли, ничего не почувствовали. Боль почувствовали, а кровь увидели. Это они были предупреждены. Но и боли, вроде бы, не должно быть у него. Кровь текла из обоих. У Леры закономерно, а у него тоже, как потом выяснилось, порвалась какая-то уздечка. Первый опыт годился только для похвальбы среди таких же молодых бычат, жаждущих приобщиться к миру взрослых.

Уже на следующий день они с Лерой встретились, но радости при этом не испытали. Видеть друг друга не могли оба.

* * *

Ефим Борисович пришёл домой. Готовить ничего не хотелось. И вообще не было никакого аппетита. Не до еды. Он не совсем понимал, что с ним происходит. Ему уже много лет, но такого томления души он припомнить не мог. Сел в кресло, взял рядом лежащую книгу. Раскрыл и стал читать. Какая книга, не посмотрел. Какое имеет значение! Да он и не читал. Уткнулся невидящим взором в страницу. Потом вытащил из кармана свой телефон и стал крутить его, включать, выключать. Он уже не слова искал, а готовился к действию. Сейчас, в начале, должно быть дело. Но надо же решиться. А слова… Родятся сами. Он походил с телефоном в руке и перед глазами по комнате.

– А, чёрт возьми, в конце концов! А? – вслух обратился Ефим Борисович к аппарату. Внизу живота похолодело. Подошёл к столу, выпил глоток воды… и стал набирать номёр. – Илана Владимировна?… Да. Я… Узнали сразу? Какой хороший слух… Как вы там живёте?… Что поделываете?… Ещё на работе! Что-нибудь случилось?… Когда наука задерживает, это благородно. А как наша больная?…. Ну, если вы закончили, так приезжайте в гости. Как вы?… Молодец какой. Я вас жду. До встречи.

Ефим Борисович заметался. Позвал в гости. Первый раз. А дома ничего нет. Открыл холодильник. Кефир. И всё. Хлеб есть. Чай есть. Кофе растворимый только. Какой же она пьет? Выбора всё равно нет. А вот крекер. И то хорошо. Дальше – надо прибрать хоть немного. Унёс набросанные газеты. Несколько книг уложил на спинку дивана – раскладывать по полкам уже и времени нет. Куртка и брюки на стуле. Куртку на вешалку, брюки в шкаф. Хорошо, что сам ещё не переодевался. Остался при параде. То есть в своей обычной рабочей одежде. Пожалуй, надо немного подмести. Да, ладно. В конце концов, одинокий мужик. И так достаточно. Налил в чайник воды. Что ещё? Да, пепельницы выкинуть. А она курит или нет? Не узнал. Как же так? Наверное, нет. Иначе бы уже закурила. В машине, например.

Ефим Борисович кинулся на балкон. Посмотрел, но никто ещё не идет, не едет. Опять в комнату. Сел на диван. Мол, сидит спокойно и ждёт. Спокойно. Так он себя начал выстраивать. Не вышло. Опять вскочил. Посмотрел в ванной. В уборной. Всё нормально.

«Да что ж это я, словно школьник перед первым свиданием. Даже не студент. Рецидив восемнадцатилетия» – усмехнулся себе в зеркало. Заодно и посмотрел на себя. – «Можно бы и помоложе быть. А вообще-то, ещё ничего. Седоват. Ну не мальчик же. Она и так всё знает. Как я понял, она меня давно знает». Опять пошёл на балкон. Никого. «Она должна придти оттуда. Но если на автобусе, то ещё не скоро. Сколько машин проезжает! Будто не двор. Никогда не обращал внимания. А детей совсем нет. Хорошо бы… Какая-то машина у подъезда. Господи! Я не знал, что у неё машина. Не говорила. И рулит сама. Боже, как бежит к подъезду. И опять холодок пал на низ живота. Как замечательно. Спешит. Спешит. Ко мне. А, может, ей скоро уходить?» Ефим Борисович тоже побежал к двери. Да не разбежишься – три шага и дверь. Сейчас, сейчас зашумит домофон. Вот.

– Да, да. Открываю. Входите.

И уже лифт шумит. Он широко распахнул дверь и стоит, ждёт. Лифт. Выходит. Хрустальный звон в ушах. Глотнул слюну. А во рту сухо. Чего ж глотает? Холодок сменился жаром, ударившим в лицо. Кашлянул. Раскинул руки навстречу.

– Здрасьте, деточка. А я и не знал, что вы тоже коллега-водитель.

– Да, да. Я не всегда на машине.

– Жду. Жду, деточка. Ничего, что я вас так называю. По возрасту. А?

Ефим Борисович пропустил Илану и чуть придержал за плечи. Приобнял. Илана не отстранилась, пожалуй, даже поддалась к нему.

– Как я рад, Иланочка. Так давно не радовался. – И почему-то засмеялся. – Впрочем, что тут смешного? А?

Илана прямо тут, около вешалки с куртками, развернулась к нему лицом, всем телом, так сказать, фронтально:

– Ефим Борисович… Ефим Борисович… Простите… Я вас люблю. Очень люблю. И не вчера… – Она издала какой-то звук.

У него зазвенела где-то, то ли в голове, то ли в ушах, то ли в душе… Звон. В голове. У него: «Ну, конечно же. Это я… у меня… Вот я и бегал… Как же это у нас…» – и дальше вслух:

– Да. Да. Какое счастье. Радость моя, как догадалась.

Илана была сильно ниже его и, ткнувшись рыжеватой своей головой в его грудь, оказалась на самом удобном уровне для покровительственного объятия. Но он не хотел покровительствовать. Он сам сейчас нуждался…. Нет, – это он хотел покровительства его (уже его?) маленькой девочки. Он обнял её.

Вся компактная, ладная. Да, да – сильно ниже его, и при объятиях, ещё у дверей стоя, вся как бы уместилась в нем, внутри его тела. Да, да – обнял, и она стояла как-то полубоком, прильнув к его груди, животу; ему стало тепло, и хоть вобрал он её тело в себя, почувствовал сам будто что-то материнское вокруг. Какой-то парадокс. Глупо… в утробе материнской … Глупо, смешно…Почему-то слёзы чуть не выступили на глаза. Но нет. Слёз не было, а ощущение их было. «Какое счастье…» Он не знал, что это такое – счастье. Но сейчас он ничего другого, кроме внезапно нахлынувшего счастья, не ощущал. Откуда вдруг оно на него свалилось. Счастье? Ну, вот так он ощущал. Будто не было прошедших стольких лет. Будто не было ушедших, промелькнувших романов и просто легкомысленных флиртов, легковесных десятков любовных и просто бесчувственных связей. Наконец, сыновья. Они уже большие. Но они же должны были появиться через счастье.

Он и любил, и всякая дребедень всплывала, мелькала, а он отбрасывал, отбрасывал ненужные воспоминания.

Да, как это ненужные – это и есть жизнь. Но сейчас какая-то иная жизнь началась для него.

Не надо ничего выкидывать из памяти. Всё пригодится. Может, что и подскажет, может, пригодится завалявшееся в памяти.

Ведь было. Было. И любовь была. И игры любовные без любви. И…Без любви…

* * *

«Слушаю». «Ефим Борисович?» – «Я. Кто это?» «Ефим Борисович, это ваша бывшая больная. Волкова Надежда. Месяца полтора назад вы меня оперировали. Помните?» «Хм. А что я оперировал? Что у вас было?» – «Аппендицит». «Господи! Да за полтора месяца… Я оперировал-то или кто-то во время моего дежурства?» «Вы, вы. Вспомните. Артистка. Молодая. Ну, сравнительно молодая». «А помню. Помню. Надя вас зовут?» – «Я и говорю Надежда. У меня какие-то боли в животе. Не могли бы вы приехать, посмотреть. Я здесь рядом. Недалеко от больницы». «Если рядом, так заходите. Вдруг понадобится анализ какой. Или рентген. Приходите». «Ефим Борисович. Очень вас прошу. Я не могу уйти сейчас. Мне звонить должны по очень важному делу. Сниматься в фильме. Жалко же упустить. Это ж очень важно для нас. Я вас очень прошу. Это ж близко. Это быстро».

Ефим вспомнил её. Действительно, молодая. Хорошенькая. Ладненькая. Что там может быть? Всё было нормально. Она часто заходила в ординаторскую. Вечно какие-то вопросы у неё возникали. А вроде и не зануда. Полтора месяца! Что там может быть? Вполне полноценный человек. Всё прошло. Всё можно. Всё может быть.

Ефим Борисович был в некотором замешательстве. Недавно его вытащили в КГБ. Устроили допрос. Выясняли, что читает. Про самиздат спрашивали. Повторяли его слова, которые он говорил в очень узком кругу очень своих людей. У него не было опыта общения с этими органами. Он радовался, что родился поздно и не попал ни в дни Большого террора, ни в военную бойню. Он не был ни героем, ни романтиком. Подвигов не жаждал. А наслаждался рутинной жизнью. Хирургия – это рутина. Он знал, что иные, вот эта Надя, смотрели на хирургов как на героев суперменов. Нет, нет. Обычная нормальная работа. Мало ли, что воображают и выпендриваются порой его коллеги. Одно дело понимать, другое интересничать, производя впечатление на молодых актрис. Актрисы тоже для иных суперменов гляделись сверхженщинами. Мало кто мог повторять его слова и полукрамольные мысли в местах, которые жаждут слушать и знать, чем дышат. «Да, – улыбнулся про себя Ефим – чтоб не дышали. Нет дыхания – нет человека. Нет человека – нет проблемы». Вспомнил он чей-то точный закон их прошлой жизни. Прошлой? Посмотрим. Собственно, уже смотрели. Всё это прокрутилось у него. От страха, как говорится, иудейского. Какая там болезнь! – прикидывал он про себя, ещё раз припоминая её приходы в ординаторскую. Всё было недавно. Боязно. Что ж идти к возможно призывающей женщине, маловероятно больной и считать себя героем? «Хорошо к себе отношусь. Банальный, рутинный блядун. И то хорошо. Героизм – это когда подозреваешь, что там, где омут женский, встретишься с зубами», – опять он обратился к анекдотам, словно к притчам. – «Впрочем, зубы нынче играют свою роль не только в темноте пещер, но и на солнце, где им и быть положено, за губами». В мозгах волнами разбушевались эротические фантазии, и он уже почти бежал, отбросив опасности возможных связей малознакомых, норовящих поближе приникнуть к телам и душам, со следящими.

Да, конечно, блядский призыв. И пожалуйста. До чего ж нас растлили – идёт на блядство, а боится КГБ. И понятие растления раздвоилось. Доктор легко идёт на блядский призыв бывшей больной… больной!? Позор. Эротические вожделения перемешаны со страхом перед органами, к этому никакого отношения не имеющими – Второй позор. Когда растление идёт – оно тотально. – Доктор очень здраво и нравственно рассуждал. Но соответствующих выводов выстраивать и не старался. Легко и радостно зашагал, не борясь с вожделением, возникшим практически на ровном месте.

«Врача вызывали?» «Здравствуйте. Здравствуйте, Ефим Борисович. – Смеется – Вызывала. Нет. Не вызывала – просила. Очень просила. Очень хотела вас видеть. Болит где-то в районе шва. Я думала, если ничего и нет, то вы посмотрите, пощупаете, погладите – и всё пройдет». «Так, может, сразу и погладить. – Улыбается. – Начать с главного результативного действия?» Смеются оба. «Доктор, как насчёт кофейку с коньячком?» «Давайте сначала займёмся основной причиной прихода. Ваш живот». «Ох, Ефим Борисович, мы приблизительно одного возраста – можно, я буду называть вас без отчества? К тому ж и Европа». «Господи! Да сделайте одолжение. Можно даже и на ты».

Стандартно хорошенькая. Высокая. Талия высокая. Блондинка. Естественная ли – не оценил. Скоро увидит, оценит. А глаза оценил сразу – озорные. Это хорошо. Это спокойнее. На озорство и приехал. Кожа – бархатная. На глаз. Наощупь, наверное, тоже. Надо проверить. Проверит.

Надя подошла к широкой своей тахте. Она не была, как больная, в каком-нибудь халате или ещё в каком-либо затрапезе. Белая красивая кофточка. Расстёгнутый ворот открывал глубокую дорожку между не худшими из грудей. Отчётливо без лифчика. Синие брюки. Он не понимал, из какого они материала. Кажется, это называлось джерси. Да и не важно. Важно, что они были на резинке. Поэтому она подняла руки к поясу. Завела с боков большие пальцы под резинку и одним движением с обеих сторон спустила сразу и брюки трусы. «Однако! Наверное. Если они там есть. Блондинка. – Подумал доктор и дальше вслух. – Ну, ложитесь».

Ну, что он мог сказать. Разумеется, всё было нормально. Шов в хорошем состоянии. Никакого вокруг него ни уплотнения, ни красноты. Весь живот тоже безболезненный. «Всё нормально, Надя». «Я так и думала. Ведь делали же вы. Остается только погладить и всё пройдёт?» «А разве ещё не прошло?» «Прошло. Прошло. До чего ж ты мне, доктор, нравишься». «Хм. Я старался. Наверное. Видно». «Так. Коньячку?». Коньячок стоял на маленьком столике в изголовье тахты. Бутылка открыта и на маленьком подносике несколько рюмок. Так что выпивание коньячка не вызвало дополнительных передвижений по квартире. Так, сидя на тахте с приспущенными брюками, но с подтянутыми трусиками, Надя лишь протянула руку к столику. Доктор перехватил её, а сам другой рукой произвёл все действия, необходимые для заполнения рюмок коньяком. Перехваченную руку не отпускал. Надя этому не противилась. Всё питье их счастливо удалось с помощью лишь одной свободной руки у каждого. Оказалось это не только возможно, но и удобно для всех последующих задач. Обоюдное согласие было, говоря сегодняшним языком, запрограммировано. А ещё более современно: консенсус был мгновенным, без лишних слов и потери времени. Ничего у Нади не болело ни на протяжении всей намеченной ею программы, да и всего вечера. В конце концов, как она сказала: он же делал! Эх, было бы что, а то пока не более чем простой аппендицит. Хотя он и объяснял потом Наде, что простых операций, как и болезней, не бывает.

Они лежали некоторое время молча. Надя взяла из-под подушки и передала ему полотенце. «Доктор, а ты женат? Давно?» «Спрашиваешь, давно ли, значит сама знаешь».

* * *

С Диной он познакомился в театре. «Дни Турбиных» был неожиданный подарок московской интеллигенции. Ещё в их среде было полно разговоров и воспоминаний старших об этом спектакле во МХАТе. А потом это стало чем-то полузапретным, о чём молодые знали лишь по рассказам. На всякий случай об этом рассказывали полушёпотом. Булгакова не издавали. Время вспышки тотального интереса к нему началось лишь с напечатания в журнале «Мастера и Маргариты». Когда в театре Станиславского поставили «Дни Турбиных», интеллигенция из молодых, наслышанная, ринулась доставать билеты. На всём протяжении советских лет дефицит чего бы то ни было являлся главным мотором движения вперёд, как для людских душ и голов, так и для смешной экономики, которой жила страна. Билеты на спектакль, так же трудно было достать, как и хорошую обувь, книгу, подписку на газету или апельсины, икру, даже хорошую рыбу, например, судака там, или щуку. Ефиму принёс два билета больной, которого он недавно оперировал. Это был вполне интеллигентный гонорар. Обычно приносили бутылки коньяков, женщинам цветы, конфеты. И то это называли взятками и визгливо писали в газетных фельетонах о стяжательских тенденциях среди врачей. Про деньги и говорить нечего. Билеты в театр! Дефицитный спектакль! Класс! Он хвалился качеством полученной взятки. Но дама, владевшая в те дни его душой, а скорее телом, не оценила величие подобного «побора», как иногда официально называли эти благодарственные подношения врачам. Ефим пошёл один и предложил свой лишний билет красивой девушке приблизительно его же возраста. Девушка спрашивала «лишний билетик», а он мгновенно оценил как её внешние качества, так и интеллигентский огонёк охотницы за хорошими спектаклями или книгами.

Естественно, они сидели рядом. «Дина» – лишь только оказались рядом в соседних креслах, как, разумеется, они назвались друг другу. Но уже к концу спектакля стало понятным, что легкой интрижкой не обойтись. Дина знала больше его. Во всяком случае, в том, что касалось театра. Она сообщила ему, что этот спектакль поставил Яншин, игравший в старом спектакле Лариосика. Что, по-видимому, он, в основном, скопировал тот старый мхатовский спектакль. Что здесь Лариосика играет молодой провинциальной актёр Леонов. Что он, скорее всего, копирует с подачи Яншина его Лариосика. Что Леонов подаёт большие надежды. Последнее было сказано несколько свысока по отношению к молодому артисту. Но на вопрос о том, что делает Дина днём, работает ли и кем и где, узнал, что всего лишь преподаватель немецкого языка в институте. А вовсе никакая не критик, не редактор, не имеющая никакого прямого отношения к творческим, как теперь бы сказали, тусовкам.

Ефим вызвался проводить, Это было рискованное предложение: он страсть, как не любил дальних провожаний, но выяснилось, что живут они сравнительно недалеко друг от друга. Это легче подвигло его на начало любовной игры. Так же в процессе недолгого маршрута выяснилось, что живёт она временно одна – родители работают где-то в другом городе. «Тебе удача, парень» – сказал он себе. Для первого раза они не долго торчали у подъезда. Но ушёл он с записанным телефоном. «Как-нибудь позвоню» – легкомысленно подумал он, уходя. Ан, нет. Уже на следующий день, он не мог дождаться окончания операционного дня, чтоб набрать полученный номер. А вот и никто не подходил. «Ну, конечно. Она же работает». Он звонил и звонил, пока, наконец… «Добрый день, Дина. Это Ефим. Я не рано?» «То есть? Как это рано? Я уже с работы пришла» «Я имею в виду, не рано ли, в смысле, на следующий день после нашего знакомства». Смеётся. Ефим начал удачно. «В этом смысле, пожалуй, ну скажем, не страшно». «Надеюсь, что нестрашно. У меня нет и в мыслях вас пугать, страх нагонять». Опять смеётся. Может, удача. А может, не хочет расстраивать. Или наоборот – поощряет. Последнее в думах отобрать предпочтительнее. А потому: «А как бы сегодня нам повидаться? Есть соображения, пожелания?» «А у вас?» О! Это уже успех. «Перед нами Москва. Кино, театры, концертные залы…» «Ефим, вы, пожалуй, разгулялись. Или вы имеете такие связи, что живёте в бездефицитном мире?» «Увы». «Тогда и нечего гусарить. Кстати, рестораны, пожалуйста, даже не предлагать. Это я заранее». Это тоже удача. Рестораны он бы, пожалуй, и не потянул со своей докторской зарплатой, а коньячно-конфетные гонорары годятся только при походе в гости в виде почтительного подношения принимающим хозяевам. «Ефим, я устала сегодня. Если хотите, пожалуйста, приходите ко мне». На такую удачу он и не рассчитывал. Но она спокойна и откровенна. Безобразия здесь ему, явно, не обломятся. Слишком молода, слишком интеллигентна, слишком часто говорит «пожалуйста». Да, в то время это казалось сдерживающим нормальные человеческие порывы. Да и не эротические вожделения в этот раз были основным в желании повидать эту неожиданную театралку. К тому же ещё и не наступила, так называемая сексуальная революция, то есть революция женской эмансипации. Ещё действовало представление, будто «в СССР секса нет».