Текст книги "Русалка и зеленая ночь"

Автор книги: Юлий Буркин

Соавторы: Станислав Буркин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

3

Если у женщины нет таланта – это уже добродетель.

Китайская пословица

Она считала, что познала цену всему, и потому дорожила достигнутым. В космосе, чтобы пробиться, надо быть на хорошем счету. Да и на Земле она прекрасно училась вовсе не из абстрактной тяги к знаниям, а потому что мечтала хорошо устроиться, хорошо зарабатывать, а после пятидесяти получать приличную пенсию.

С детства Машенька без напоминания мыла посуду и выполняла все родительские поручения. Она двигалась бесшумно и быстро, и всё в ней – и бледные веснушки, и рост, и голос, и даже совратительно кривые белоснежные зубы – всё-всё было под стать друг другу. Она была эталоном плаксивой паиньки с потаенной эротической начинкой.

И вот, когда на ее трусиках завибрировал будильник, на орбите совершенно неожиданно наступило воскресное утро. Машенька, разминая челюсти, зевнула и, выворачивая руки, как следует, потянулась. Потом сунула ладошки за голову. По праздникам на «Руси» можно было понежиться в постели подольше.

Она висела в пристегнутом к углам комнаты спальном мешке и наблюдала в иллюминатор Землю. На фоне монотонного гудения орбитальной станции отстраненно доносились звуки итальянской оперы – кажется что-то из «Богемы» Пуччини. Свет она не включала, но сияющая в огромном, с велосипедное колесо, проеме голубая планета ярко освещала комнатку своим призрачным отраженным сиянием.

«Надо еще немного поспать», – подумала девушка. Рокот станции, Пуччини и чьи-то неясные переругивания действовали на нее, как колыбельная. «Надо поспать», – повторила она про себя и вызвала в воображении дорогие ей образы родного Екатеринбурга.

… Над черным-черным блестящим всеми огнями города слякотным асфальтом громоздятся тесные небоскребы, заслоняя туманную гущу небес, в которой шныряют по проводам воздушные трамвайчики. Свет в них иной раз мигает, и тогда сверху блещет вспышка, и сыплется стайка искр. «А я плыву, плыву внизу, как маленькая-маленькая точечка, – рисовала в своих мыслях Маша, – я теряюсь в потоке, между дымами, между огненными рекламами, меж витринами, машинами и светофорами… Проникаю в блистательный универмаг и в запахах французских духов скольжу на эскалаторе по стеклянной галерее, в сутолоке господ в мехах и шляпах…»

А гул машин остается снаружи, за витринами, где город играет, мигает, переливается, светится, мчится и мерцает. О, электрический рай урбанистического счастья! И для счастья рядом ковыляет ОН… Вдруг мечтательное выражение на лице девушки стало гаснуть, превращаясь в оцепенелую тень улыбки. «Что вы, Машенька! – услышала она внутренним слухом вчерашнее. – Откуда такие мысли? Просто я хочу показать вам свою каюту…» «Я ее уже видела. Разве вы забыли, Даниил? Впрочем, вы тогда были так пьяны, что даже обещали жениться». «Э-э… Разве?! Бо-бо-боже, ну нельзя же так напиваться. Мне, пра-право, неловко…»

Для него я просто смазливая девчонка, не более! Конечно! Он – оператор крана, а я всего лишь какая-то прачка. И даже какая-то древняя покойница – и та лучше меня. За ней ни ухаживать не надо, ни уважать ее. Бери и… Бери и е… Нет! Я не хочу мараться об это гадкое слово! Но зачем, зачем в таком случае, он смотрит на меня ТАКИМИ глазами и зачем тогда читает мне стихи?

Ей было немногим больше двадцати, но она не была еще женщиной ни душой, ни телом. Добросердечные контролерши, скрепя сердце, пропускали ее на просмотр скабрезных фильмов. У нее был ясный ум и легкий кроткий характер. Впрочем, несмываемый румянец выдавал в ней и скрытную славянскую страстность. Простите за мещанские обороты, но на «Руси» Машенька и впрямь была существом самым чистым.

От воскресших воспоминаний вчерашнего вечера выражение ее лица наполнилось беспомощностью столь совершенной, что оно как бы уже переходило в безмятежность слабоумия. По-детски приподнятые брови и бессмысленно приоткрытый рот – именно это обнаружила она, увидев свое отражение в иллюминаторе как раз в тот миг, когда ее оцепенение нарушил нежданный звонок.

Как ошпаренная высвободилась Маша из спальника, кувыркнувшись, нырнула в ванную и принялась приводить себя в порядок. Пока она возилась у туалетного зеркала и чистила зубы, звонок повторился дважды. «Еще чуть-чуть! Ну, подождите же!» – взмолилась про себя отличница. Всё? Нет, еще штришок помады… Так-так, вот теперь – всё! Лицо немного припухшее, но в очках – это даже стильно…

Выпорхнув в закуток прихожей, она уставилась на экран входной видеокамеры. Снаружи, суетливо оглядываясь по сторонам, переминался с ноги на ногу лохматый человек. Не задумываясь, вся открытая для внезапного счастья, Машенька прогнала прочь дверную перегородку.

– Здравствуйте! – мажорно воскликнул висевший перед ней высокий худой, с мешками под глазами, незнакомец. – Меня зовут Вениамин Светлов! – Он был в противном сером, на вате, плаще и мощных берцах. – Мужчина настоящих французских кровей, – продолжал он голосом, каким рекламируют в вагонах метро глупые мелочи или просят подаяние. – Я предлагаю вам себя на весь остаток жизни. Ежедневный завтрак в постель и кофе. Тихая, уравновешенная свекровь. Зарплата от трехсот долларов США и выше. А также в ассортименте имеется толстый, длиною в локоть, фаллос, – держа руки в карманах, он по-эксбиционистски распахнулся. – И, к вашему вниманию, бонус: пачка цветных презервативов с фруктовыми ароматами. Заметьте: совершенно бесплатно!

– А-а, – разочарованно покивала Маша, поняв, что это вовсе не принц на белом коне, а жалкий торговец никчемной судьбой.

– Ко всему прочему, я клянусь… – продолжал коммивояжер-любовник, но Машенька, чуть наклонив голову набок и приветливо улыбнувшись, нажала на красную кнопку.

– Постойте же!.. – только и успел выкрикнуть бедолага, как дверная перегородка встала на свое место.

* * *

В отличие от римского понтифика, православный патриарх не разрешает создавать на станциях настоящие храмы, ибо Престол, по канонам, должен иметь свое четко определенное место, а не болтаться где-то в космосе. (Тот факт, что все земные Престолы болтаются в космосе вместе с Землей, патриарха ни капли не смущает.) Оттого обедни на «Руси» проходили нерегулярно, во временно приспособленных под часовни помещениях.

Постоянной должности священника в штате нет, тем же, кто готов был работать на договоре, платили по остаточному принципу, вследствие чего время от времени тут объявлялись такие отъявленные проходимцы, что у несчастных прихожан волосы вставали дыбом. Случалось даже «ряженые» – то есть поддельные, самозваные батюшки, имевшие целью лишь скудный, но легкий заработок.

Маша не была религиозна, но в церковные обряды она верила – инстинктивно, без надрыва, как в гороскопы из журналов для девочек. К тому же они давали ей ощущение хоть какой-то поддержки извне, и это помогало выносить беспросветную орбитальную жизнь. В это воскресенье, когда на душе у нее было смутно, как у Катерины из «Грозы», она направилась в часовню с мыслью, что теперь-то Бог просто обязан сжалиться и послать ей хоть какой-нибудь выигрышный лотерейный билет. Желательно в виде прекрасного благородного мужчины или хотя бы служебного повышения.

Но не тут-то было. «Ах!» – екнуло сердце Машеньки, когда, словно херувима, узрела она на клиросе своего вчерашнего провожатого в золотом стихаре. Даниил висел в луче прожектора вниз головой и гулко барабанил девяностый псалом. Он всегда здесь прислуживал, но по причине природной своей стеснительности редко появлялся перед толпой молящихся. А вот теперь, набриолиненный и блестящий, явился он девушке в образе светлого ангела.

Стены были без росписи, так как часовня была совсем новая и освящена митрополитом в честь страстотерпца Григория Распутина. До ее обустройства на «Руси» было только четыре часовни – в честь благоверного полководца Жукова, святого царя Иоана Грозного, царенаместника Владимира Путина и просто Никиты Михалкова. Ранее пролетарии экологического фронта не особенно активно посещали богослужения. Но после благословения на однополые бракосочетания ряды молящихся на орбите резко пополнились. Когда, наконец, запели «Благослови, душе моя, Господа», народ Божий выдохнул и начал креститься и кланяться.

«Господи Боже, помилуй хотя бы душу ее, Многомилостиве и Всемилостиве, Боже мой! – молился в темном углу предела Даниил. – Смерть смертию умертвивый! Смилуйся над безымянной покойницею! Услыши глаголы моя, Господи! Ежели Ти, Блаже, надобно, смертию мя умертви, окаянного, но прими душу девицы сей в Царство Твое Небесное. Но да будет воля Твоя и ныне, и присно, яко на Небесех, тако и на земли и в космоси и во веки веков! Аминь».

Обливаясь слезами, Даниил жался за иконой и изредка вздрагивал, как от ударов плеткой. «Чудак юродивый», – подумал очередной новый батюшка, вылетая на проповедь. Схватившись руками за аналой, как лектор за кафедру, он, седобородый и худощавый, повис над амвоном и, осенив себя крестным знамением, молвил:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…

– Аминь! – ответствовал народ и шумно подался вперед, чтобы теснее сплотиться возле проповедника, надеясь, что этот оправдает их чаяния.

– Э-э, – сразу сконфузился тот, заметив такое внимание. – Кхе, кхе… Ну, во-первых, братия и сестры… То есть, я хотел сказать, только сестры, – поправился батюшка, и недоумевающие мусорщики украдкой переглянулись. – В смысле, особенно сестры. Так как сегодня мы с вами, как и вся православная Церковь, празднуем день памяти жен-мироносиц. Так что позвольте поздравить вас всех с православным женским днем!

– Спаси Господи, – недобрыми басистыми голосами отозвались мусорщики.

– В этот день наши благочестивые прадеды, – продолжал батюшка, – вспоминали о женщинах.

Внимающие перекрестились.

– Заметьте, не восьмого марта, как делают это магаданские жидомасоны и те же, к примеру, китайцы, а именно в этот день, день строжайшего поста, мы должны поздравлять наших милых сестер и старушек-матушек. Ведь посмотрите, как много они для нас делают. Благодаря им на столах наших случаются яства и пития. А иной раз, – продолжал батюшка, с отстраненным взором рисуя руками некие округлые объемы, – иной раз и бананы. Кстати! – оживился проповедник. – Был я недавно в паломничестве, в Эквадоре. И там один благочестивый инок мне и говорит: «Чего это вы, батюшка, бананы сырыми кушаете? У нас так не принято». Я говорю: «А как же их есть-то?» Он у меня банан выхватил, пожарил, борзо так, и сиропом залил. Вкусно-о получилось – пальчики оближешь!

Батюшка поднес руку к лицу, будто бы перекреститься, но вдруг чмокнул кончики пальцев и растопырил их в воздухе, мечтательно глядя поверх голов.

– «А так, – говорит он мне, – сырыми, и обезьяна есть бананы способна». – Батюшка, нахмурившись и скривив для убедительности губы уголками вниз, покивал, еще раз оценив глубину сказанного, потом вдруг вздохнул и будто бы опомнился. – Так вот, братья и сестры, посмотрите же на наших женщин. Какие-то они у нас блеклые, усталые, с затравленными всё взорами. Бывало, гляжу, плетется такая за мужем, того и гляди в столб впишется или газон потопчет, – проповедник презрительно поморщился. – Ноги – как лапы передние у лошади. Ну, разве ж это женщина? Вот тащится такая и канючит, канючит, так и хочется в нее плюнуть… Ну, купи ты ей эту шоколадку! – вдруг надрывно вскричал он. – Ну возьми ты ея хоть раз, как человека, под руку! Ну, хоть Бога-то побойся, не топчи ты женщину сапогами! Писано же: «Сказал Господь Моисею, сними прежде обувь твою с ног твоих»…

Батюшка выдержал паузу, а потом неожиданно закончил:

– Всё! Аминь! – и народ аж вздрогнул.

– Спаси Господи, – злобно промычали прихожане вслед плывущему в алтарь, не оправдавшему их ожидания, священнику.

– Рцем вси от всея души нашея! – замычал дьякон.

– Господи, помилуй, – высоко, до писклявости, пропели матушки на клиросе.

Прорыдавший полслужбы Даниил очнулся, высморкался, снял и протер очки. «Господи, как это прекрасно все-таки, – подумал он, швыркая носом, – стоять пред Тобою со святыми Твоими, идеже празднующих глас непрестанный». Красиво молиться чувствительный мусорщик научился еще в юности: воспитатели часто водили приютских в церковь и под страхом геенны огненной заставляли читать Правила. По причине шока от какого-то неизвестного ему потрясения Даня ничего не помнил о своем более раннем детстве, и первые воспоминания заменили ему молитвы святых и праведных. Они легли на чистый лист его сознания четко, словно текст, начертанный чернилами врожденной тяги к лирике, и уже в глубокой юности он начал тайно писать духовные стихи.

 
Крахмально плотная туника…
Благочестивый пономарь
Достигший праведности пика
Зашел и заперся в алтарь.
 
 
Не издавая много крика,
Не задирая свой стихарь,
Скоблил он яростно и дико
Свой пономарский инвентарь…
 

«Как он чист, как светел и возвышен! – думала Машенька, поедая Даниила глазами. – Но как же он на самом деле лукав и бессердечен…»

– «Жилетт – лучше для мужчины нет!» – проскулил хор в рекламную паузу, чтобы как-то обеспечить зарплату батюшке, и тут же перешел на Херувимскую.

4

При трех ноздрях будет идти лишняя струйка воздуха.

Китайская пословица

У Даниила утро было самым обыкновенным. Проснувшись, он машинально попытался встать, но вместо этого, как в дурацком сне, упал на потолок.

– Ах, да, – промычал он осоловело. – Невесомость. Я еще на вахте…

Через пятнадцать минут он чистил зубы перед зеркалом умывальника и что-то бодро напевал в нос, когда вдруг почувствовал резкий приступ страстности. Схватившись за сердце, он склонился над раковиной и понял: это покойница не отпускает его.

«Скоро кончится вахта, и меня здесь не будет, – думал он. – А когда я вернусь, тут не будет ее. А сейчас она, может быть, в тридцати метрах от меня. Моя русалка. Голубушка моя. – Держась за сердце, Даниил стиснул зубы и звучно втянул через них воздух. – А вскоре я забуду, как она выглядит, и сойду тогда с ума. Сколько бы я отдал, чтобы иметь твою фотографию. Моя прелесть. Бедненькая моя».

Вдруг Даниил настороженно и недоверчиво покосился на себя в зеркало.

– Фотография? – сказал он, еще сомневаясь. Но следом добавил уже бодрее: – Фотография!

Вылетев, из своей каморки как пуля, чтобы успеть провернуть дело до начала дежурства, Сакулин помчался в морг. Фотографии покойников, как известно, делают нередко. Правда, при наличии каких-либо веских судебно-процессуальных или медицинских обстоятельств, а ни тех, ни других в данном случае не было. Но зато у Даниила была сметающая все, как ему казалось, на своем пути решимость влюбленного… Однако когда дверь ему отворила давешняя «моржиха», решительность его сняло, как рукой.

– Явился, красавчик? – сказала она так, словно давно его поджидала. Но тут же добавила: – А зачем?

– Да-да-да, так. Просто.

– А, – понимающе кивнула женщина и закрыла дверь перед его носом.

«Фу-у. Пронесло, – подумал Даниил с облегчением и поплелся домой. – Но что же делать? Как быть?» – спрашивал он себя по пути. Однако план действий не родился ни дома, ни на дежурстве, ни к вечеру.

* * *

Если уж Земля круглая, то орбитальная станция «Русь» еще круглей. Куда ни сунься, везде и всюду друзья-знакомые. А где много друзей-знакомых, там не в диковину и пьянки-посиделки.

Вот и сегодня собрались борцы за чистоту космоса после работы на вечеринку у начальника станции Водопьянова. Самого хозяина в большой, но битком набитой гостями квартире не было, зато был его заместитель Грибов. По доброму русскому обычаю зрелые люди тесно и прямо сидели вкруг оснащенного слабой гравитацией покрытого белой скатертью стола, пили водку, занюхивали, чем под руку попадется, а потом и закусывали, чем бог послал. Говорилось тут, как водится, обо всем что ни попадя, и периодически произносились краткие речи или незатейливые тосты, за которыми следовали взрывы истошного хохота.

– Ну, за царя! – предложил кто-то, и его немедленно поддержали. И не из трусливого верноподданничества, а оттого, что государь мусорщикам – не чужой вовсе. Ведь это его величество лично назвал корабли-утилизаторы «Хамелеонами» за два огромных иллюминаторных глаза кабины да длинный, как язык рептилии, кран, способный выловить любую космическую хреновину. А благодарные мусорщики добавили аббревиатуру – МП: «Максим Павлович».

Даниил сидел в тесном кругу товарищей и долго был по обыкновению тих и незаметен, как вдруг не выдержал, встал и, держа стопку на уровни груди, робко прокашлялся.

– Тс-с! Тщ-щ! – яростно зашипели друг на друга гости. – Тише! Цыц! Малой говорить будет.

Тишина образовалась столь глубокая, что Даня вновь сконфузился и после череды ложных движений – поправления очков, проверки молнии на ширинке, почесывания шеи и тому подобного – вновь прокашлялся. Все внимание было на нем, в тишине лишь побулькивали наполняющиеся стопки, а из соседних комнат доносились звуки танцевальной музыки.

– Давай, давай, дружище, – тихо поддержал оратора сидящий рядом Иван Петрович Антисемецкий, или просто Ванечка, сердечный и бесхитростный русский мусорщик. Даниил решительно набрал полную грудь воздуха.

– Лю-лю-лю… – начал он и стушевался, ожидая насмешек. Но окружающие продолжали молчать и пытливо его разглядывать. – Любезные мои друзья! – воскликнул он нараспев.

– Хорошо! Хорошо начал! – загомонили одни.

– Тщ-щ! Тихо! Тихо! – зашипели другие.

Даниил вновь гулко выдохнул и припомнил методики занимавшегося с ним в детстве логопеда Блюмкина.

– Лю-любезные мои друзья и товарищи, – нараспев и почти чисто начал он опять. – В этот пре-прекрасный вечер я искренне рад видеть в этом теплом доме столь родные и близкие мне лица. – Он отдышался. – И в знак моего гы-гы-глубочайшего уважения и умиления я хотел бы прочесть вам эти строки.

Сказано это было так, что все насторожились и даже невольно оскалились. Кто-то захлопал в ладоши, кто-то крикнул: «Молодец!», а кто-то резюмировал: «Хорошо сказал». И, сделав вид, что тост закончился, гости уже было собрались выпить, но взмокший от волнения Даниил нервным взмахом руки остановил их:

– Строки эти родились у меня в те часы, когда мы с вами бок о бок боролись за чистоту Божьего творения.

Он опять закашлялся, замер, а затем, не отнимая руку от уст, закрыл глаза и пошатнулся. Присутствующим показалось было, что он сейчас упадет, но он встрепенулся и, бросив тревожный взгляд в пустоту над головами собравшихся, начал читать. Кто-то, устав держать поддетый на вилку пельмень, медлительно и как бы незаметно для себя погрузил его в рот, но жевать поостерегся. А Даниил декламировал:

 
Васильками космос весь расцвел,
И в груди моей весна уже нежна,
Во вселенной я, как запертый орел,
И душа моя, как ты, обнажена,
О, русалочка, о, ласточка, Oh, Girl,
По которой я рукой своей провел.
 

Гости растерянно помолчали, с одной стороны удивленные сказанным, с другой – не веря, что он закончил. Наконец бригадир подытожил:

– Справедливый стих, – и выпил, горько затем сморщившись. И все тогда тоже, наконец, выпили.

Застолье продолжилось. Продолжились и пьяные пересуды.

– Нет, наш малой, конечно, любит иногда безо всякой нужды соврать… Или, скажем, приукрасить истину, но… крановщик он хороший…

– Малой – человек, – заметил кто-то.

– Человечище! – подтвердил другой.

– А люди, люди – это ведь главное, – заявил третий.

– Люди? – поморщившись, промычал кто-то отвлеченно и горестно. – Людей я в жопу имел! Вот животные – это вещь.

– Х-ха! – радостно донеслось с другого конца стола. – Наливай!

– Смешно дураку, что нос на боку.

– А где ты видел, чтобы прямо было?! Всё у нас вкривь и вкось.

– Поделом же говорят: «Эх, Русь – обосрусь, не утрусь…»

– А вот не надо этого! Что за самоуничижение?! Во всем инородцы виноваты!

– Ну-ка, пойдем, выйдем!

– Это что, приглашение на секс?

– Допустим. Но только по-настоящему, по-мужски.

– Х-ха! Наливай!..

В иллюминаторе отражалась гостиная и застолье. Линза была чуть выпуклой, и отражение длинного белого стола в ней сужалось, как зимняя дорога на повороте. А за иллюминатором дремал бездонный-бездонный умудренный веками Космос. Чего только не доводилось видеть ему с тех пор, как его сотворили. И многое из этого повторялось миллионы раз. А от вечеринок на станции «Русь» его уже и вовсе мутило.

Красный от напряжения Даниил забыл даже выпить. Но кого это волновало? Сейчас он проклинал себя за то, что обнажил перед посторонними свои самые сокровенные чувства. Капелька пота, поблескивая, свисала с его носа, как лампочка новогодней гирлянды. Он просидел так, зависший как процессор, за столом еще минут двадцать и очнулся лишь тогда, когда гости хрипло завели:

 
Тяжелым басом гремит фугас,
Ударил фонтан огня,
А наш пустолаз вдруг пустился в пляс —
Какое мне дело до всех до вас,
а вам – до меня?
 
 
Трещит Земля как пустой орех,
Как щепка трещит броня,
И лишь пустолаза бросает в смех —
Какое мне дело до вас до всех,
а вам – до меня?..
 

Когда рычали звуки последних куплетов, Даниил тихо выбрался из гостиной в темную прихожую, притворил за собой дверь и застыл возле нее. В уединении и мраке даже приятно было слушать, как по соседству веселятся бравые трудяги. Он поплыл по коридору водопьяновской квартиры, и звуки застолья стали чередоваться то со смехом молодежи, то с ритмами дискотеки, то со звуками фортепьяно тупо и неритмично повторявшего начало «Лунной сонаты». Не пожелав менять одну шумную компанию на другую, где к тому же придется пить штрафную, Даня предпочел пробраться на кухню.

К его разочарованию и там стояла все та же кутерьма, если даже не хуже. И дым тут был, хоть топор вешай. Как раз сюда понемногу сползались самые невменяемые гости, и одни раскуривали кальян, другие смолили сигареты, стряхивая пепел на потолок или в соленые огурчики. Таким же сизым туманом, что и дым, висели тут и дремотные разговоры на фоне бормочущего в дальнем углу телевизора, на большом экране которого пестро менялись объемные картинки. Это Машенька, упершись локтями в коленки, упрямо пыталась смотреть серию своих любимых вечерних мультиков. Заметив родную душу, Даниил поспешил к девушке.

– Отстань! – вдруг выкрикнула та, отшатнувшись от его обнимающей руки, словно та была раскаленной чугунной болванкой. Маша мотнула головой, линзы ее раскосых очков метнули в Даню сноп искр негодования и вновь вернулись в параллельную экрану плоскость.

Недоумевающий друг присел рядом и потупился. Не отрываясь от мультиков, Маша бросила:

– Я знаю, о ком ваше стихотворение.

– Я тоже, – невпопад ответил юный крановщик.

Машенька фыркнула. А мультики продолжались. Какие-то три толстяка в белых камзолах наступали, как Годзиллы, на город, в центре которого возвышался увенчанный двуглавым орлом небоскреб. Вдруг из-за высотки выскользнула стая самолетов-истребителей и принялась расстреливать зловещих толстяков. Но те все наступали и наступали. Тогда один, самый отчаянный, летчик на красном допотопном биплане пошарил в бардачке и вытащил оттуда обыкновенную рыболовную закидуху. Скользнув под крайнего из монстров, он, как назойливая муха, начал крутиться вокруг него, обматывая ноги леской.

Даниил набрался смелости и по-мужски решительно положил руку Машеньке на бедро. Румянец на лице девушки стал таким отчетливым, что его можно было принять за свежую ссадину. Бледная, холодная, тонкопалая конечность Даниила поползла отличнице под юбку. Внезапно Машенька схватила его руку и переложила в другое место. От волнения и неожиданности у Дани потемнело в глазах, а когда секунду спустя очнулся, он обнаружил, что его хваткая десница крабом уцепилась за левую грудь девушки. Под воздействием приступа робости Даниил медленно, как со взведенного боеприпаса, снял свою пятерню с тела оцепеневшей подруги и опустил обе кисти на свои сдвинутые острые коленки.

Так, в позе воспитанников подготовительной группы детского сада, они и просидели почти весь оставшийся вечер перед окутанным табачным дымом мерцающим и бубнящим телевизором. Пока к ним не присоединился третий.

* * *

Не было на станции «Русь» мусорщика сердечнее Ивана Петровича Антисемецкого, или просто Ванечки. А сейчас не было и пьянее. Подсев к ним, он тихо сказал:

– Тошновато мне здесь что-то. Тошновато и грустновато.

– И мне, – отозвался Даниил.

– И мне, – подхватила Маша.

– А пойдем, Машенька, к тебе, – предложил Ванечка. – Посидим своей компанией…

Остаток этого лихого вечера они пили портвейн под номером 32 дома у Машеньки. Даниилу она отказала бы, но ранить сердце добрейшего Ванечки девушка не смогла.

Вот тогда-то, довольно быстро дойдя до Ваничкиной кондиции, наш юный крановщик начал рыдать и рассказывать трагедию своей жизни.

– Я же люблю ее, люблю больше всей вселенной! – плакал он. – А она такая холодная…

Машенька, демонстративно заткнув уши, уселась к ним спиной и уставилась теперь уже в маленький, но свой собственный телевизор.

Ванечка, внешне – стандартный русский мусорщик бомжеватой внешности с круглой небритой ряхой и в вечной вязаной шапочке-«петушке», готов был не только подставить своему сопливому другу грудь, но и разрыдаться сам.

– И вот теперь она, мертвая, лежит там, в морге, или, может быть, изменяет мне с каким-нибудь красивым очкастым патологоанатомом, – сипло нес Сакулин уже полную ахинею. – Сволочь! Ненавижу! Ну не могу я так больше, Ваня, – захныкал он. – Не могу я вынести этой жизни…

Сказав это, Даниил залил горе очередным стаканом портвейна. Ванечка, травмированный в самую душу, вылупился в Машенькину спину и выпятил нижнюю губу – так, будто его отшлепали. Опомнившись, он торопливо опустошил стакан, и когда он морщился, его красные глаза наполнились слезами, а гримаса сострадания неожиданно превратилась в гримасу неизбывного горя. Резким выпадом он обхватил Даню руками и разрыдался наконец на его впалой груди, оставляя на белой рубашке крановщика практически туринский отпечаток.

Когда оба несколько успокоились, но объятия их все еще были тесны, Ванечка сказал икающим голосом:

– Скажи мне, друг мой, что я могу сделать, чтобы хоть как-то смягчить твои терзания?

– О, Ванечка! – отчаянным, полным безнадежности голосом воскликнул Даниил и принялся слезно расцеловывать обветренное, красно-серое лицо родного человека.

* * *

… Что было дальше, Даня наутро не помнил. Проснулся он с ощущением несвежести во рту и небритости той щеки, под которую была подложена рука. Волосы на его тяжелой голове торчали дыбом, а внутри нее стоял такой звон, будто его оглушили рельсом, и этот самый рельс, словно камертон, до сих пор держит свою невыносимую ноту. Его душевное состояние наиболее сопоставимо было, наверное, с чувствами гражданина Шарикова, который, проснувшись после операции, обнаружил, что он опять собака.

Первые десять секунд Даня старательно соображал, какая из окружающих его плоскостей все-таки является полом, чтобы плюнуть туда. Отчаявшись, он смачно харкнул на ближайшую и поплыл к раковине, чтобы попить воды. И вот тут… Неизвестно откуда взялись у него силы, но закричал он так, будто станция падала на Землю. В этом-то протяжном гортанном крике он и пришел в себя. А придя, испугался, что соседи вызовут орбитальную милицию, и судорожно закрыл пасть ладонью.

Разодетая как прожженная шлюха, в кружевных чулочках, пристегнутых пажиками к трусикам, Русалочка сидела тут, привязанная к стулу, вылупив свои фарфоровые накрашенные глаза. И волосы ее, заплетенные в косы с бантами, как щупальца, извивались в невесомости.