Текст книги "Флаг миноносца"

Автор книги: Юлий Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

4. ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ

Указ о награждении моряков с лидера «Ростов» прибыл уже давно. Нескольких человек из дивизиона наградили за бои под Москвой. Это были те, кто выходил из окружения вместе с Яновским. Вручение наград назначили на 12 часов дня. С утра ждали приезда командующего армией. Матросы драили пуговицы и бляхи до солнечного блеска. Командиры разглаживали кители. В этот день все, у кого была морская форма, достали из вещмешков фланелевки и флотские брюки. В каждой избе брились, чистились, наводили праздничный вид.

Арсеньев и Яновский уехали накануне. Они должны были вернуться вместе с командующим армией генералом Хворостихиным. В 11 часов 45 минут Будаков выстроил дивизион. Мичман Бодров похаживал перед строем. Сегодня был настоящий морской порядок.

– Бодров! Дырочку для ордена, небось, уже пробил? – крикнул ему командир батареи Николаев.

– И вы тоже, товарищ старший лейтенант!

Николаев покосился на свою грудь, будто там уже сверкал орден.

Майор Будаков взглянул на часы. Полдень миновал. Солнце жарило нещадно. В тёмных кителях и фланелевках было нестерпимо жарко.

– Может быть, отпустим людей? – спросил Николаев. В это время показалась машина.

– Ди-визион, смирно! – скомандовал Будаков. – Равнение на середину!

Строй замер. На правом фланге вытянулся, сжимая древко флага, командир первого орудия первой батареи Дручков.

Сомин искоса взглянул на флаг, свободно повисший вдоль древка. Стояло полное безветрие. «Вот он – наш флаг, – думал Сомин. – Флаг героев. Неужели же я не буду достоин его? Неужели не придёт время, когда и мне будут вручать боевую награду?»

О том же самом думали многие. Спокойная жизнь в станице не радовала. В последнее время даже краткие выезды на передовую прекратились. Давно уже не стреляли гвардейские батареи. Только 37-миллиметровые автоматы почти ежедневно чистили после стрельбы по самолётам. Большей частью появлялся корректировщик – «рама» или пара свободных охотников – «мессеров». Тонкие и вёрткие, как комары, они что-то высматривали с высоты, неуязвимые для зенитных снарядов. Советские самолёты появлялись редко. А однажды весь дивизион был свидетелем печальной картины. Над лесом шли четыре «чайки». Внезапно из-за горизонта выскочили два «Мессершмитта-109». В несколько секунд все было кончено. Маневрируя на огромных скоростях, «мессеры» срезали все четыре «чайки» одну за другой.

– Как волки в овечьем стаде! – сказал Писарчук. Остальные промолчали. Чёрная злость захлестнула в те минуты немало сердец. Обидно было и до боли жалко, а главное – ничего нельзя сделать. Самая трудная роль на войне – роль зрителя. С этой ролью не могли примириться бойцы дивизиона Арсеньева. Гвардейцы-моряки ждали активных действий. Никто из них, конечно, не знал, что в самые ближайшие дни каждому придётся испытать свои нервы и мускулы до самого конца, без остатка.

К строю подкатила «эмка». Оттуда вышел вестовой Арсеньева. Он подал майору Будакову записку. Начальник штаба не спеша прочёл её, погладил свои усы и приказал распустить строй. Через несколько минут все уже знали, что командующий армией приехать не может, а потому вызывает награждённых к себе. Их было немного – человек десять. Все они тут же взобрались в кузов полуторки. В кабину сел командир первой батареи Николаев.

«Подходящий случай отправить Шубину», – решил Земсков. Он побежал к Николаеву:

– Захвати с собой Людмилу, будь другом!

Николаев расхохотался:

– Что? Надоела? А приказ об отчислении есть?

Земсков пошёл к начальнику штаба. Будаков и виду не показал, что просьба лейтенанта ему не по душе.

– Отчислить? Пожалуй. Скажите в штабе, чтобы ей заготовили направление.

Начальник штаба направился к полуторке, нетерпеливо урчавшей на дороге. Через окно избы, где размещался штаб дивизиона, Земсков увидел, как Будаков пожимает руку Николаеву. Писарь-сержант неуклюже выстукивал одним пальцем на машинке: «Направляется в ваше распоряжение…»

Машина тронулась и скрылась за поворотом. Будаков вошёл, не глядя на Земскова.

– А как же Шубина? – спросил лейтенант.

– Ах, Шубина? Тьфу, пропасть! Позабыл! Ну, завтра отправим.

Так Людмила Шубина снова осталась в дивизионе. В тот же вечер она лихо отплясывала на празднике в честь награждённых.

Машина с орденоносцами возвратилась в сумерки. На груди Арсеньева сверкала Золотая Звезда Героя Советского Союза. Комиссар, Николаев, Бодров, Косотруб, Клычков и Гуляев получили ордена Красного Знамени. Шесть человек из бывшей батареи Яновского вернулись с орденами Красной Звезды. Среди них был и Шацкий. Комиссар не позволил вычеркнуть его имя из наградных листов, несмотря на злополучный выстрел в Москве. Кочегар был взволнован. Орден свой он держал на ладони, как маленькую птичку, прикрывая его другой рукой, и все кивал, кивал головой, словно ручной медведь, когда его поздравляли. Валерка Косотруб, тот чувствовал себя в своей тарелке, будто он так и родился с орденом Красного Знамени. Сомин поймал Валерку около камбуза и с маху поцеловал его в веснушчатую выбритую щеку. Косотруб и это принял, как должное:

– Благодарим за поздравление! И ты тоже получишь, друже! Не сомневайся. Разведка знает. Пошли бегом – шикарный ужин прозеваем!

Все свободные от караула уселись за длинные столы, вынесенные из домов. Вечер не принёс прохлады. Тяжёлая духота стояла в воздухе. Сами собой расстёгивались крючки на воротниках кителей и пуговицы гимнастёрок. Взмокший от жары, беготни и волнений Гуляев с орденом на новенькой форменке сам раздавал праздничные порции.

Яновский поднялся с кружкой в руке. Ему нелегко было начать говорить. И не только потому, что он был взволнован своей первой наградой. У комиссара не выходил из головы короткий разговор с командармом Хворостихиным.

«Немцы засели в своих норах, – говорил генерал, – нам их не выкурить оттуда. Возможно, товарищи, что армия совершит в ближайшее время отходной манёвр. Враг устремится за нами, и тогда мы обрушимся на него беспощадно!»

В этих словах чувствовалась какая-та фальшь. А по штабу армии уже полз жуткий слушок: вражеские войска внезапным ударом прорвали фронт на соседнем участке. Наши части отходят.

«Неужели опять будем отступать? – думал Яновский. – Этого не может, не должно быть. Сейчас июль 1942 года, а не осень сорок первого».

Моряки сидели за столами, расставленными буквой «П». Они ждали, что скажет комиссар.

– Друзья мои! – начал Яновский. – Наш дивизион существует немногим более полугода. Сегодня первый его праздник. – Он остановился, перевёл дыхание. – Большой праздник, но будут ещё большие! Награды, вручённые сегодня нашим орденоносцам, они заслужили не в дивизионе. Каждый из нас принёс с собой в эту часть лучшее, что у него есть, – дорогие воспоминания, верность свою нашему прошлому и верность будущему, за которое мы воюем. Снова подходит время больших сражений. Пусть в этих сражениях каждый матрос и командир берет пример с Героя Советского Союза капитан-лейтенанта Арсеньева, с моряков лидера «Ростов», с защитников Москвы. Я знаю, что многие из вас скоро наденут боевые награды, которые мы заслужим в нашем гвардейском дивизионе под флагом лидера «Ростов». Пусть покроется новой славой Флаг миноносца! За нашу Родину, товарищи!

Земсков вместе со всеми кричал «ура». Он выпил в тот вечер немало и сам удивлялся, что, несмотря на духоту, хмель не берет его. Непонятная тревога волновала лейтенанта. Ещё заливались под деревьями гармони, ещё, пыхтя, отплясывал комаринского в паре с Шубиной мичман Бодров, ещё сидел во главе стола не по-праздничному суровый капитан-лейтенант Арсеньев в наглухо застёгнутом кителе, когда Земсков потихоньку выбрался из круга. Ему хотелось побыть одному, привести в порядок свои мысли.

Пыльная дорога лежала под луной, как застывшая река, извивающаяся среди полей. Он пошёл по этой дороге, постепенно углубляясь в страну воспоминаний, куда не так уже часто заглядывает военный человек, но, заглянув, видит всю свою жизнь так чётко и верно, как вряд ли кому удаётся в мирное время.

Он вспомнил, как за год до войны поступил в артиллерийское училище, вспомнил, как уже во время войны присвоили ему звание лейтенанта. Это было в Ленинграде, охваченном кольцом блокады. Не раз выводили курсантов на боевые рубежи, но все-таки их берегли, всякий раз возвращали обратно, вот как этот гвардейский дивизион под Москвой. И все-таки почти все курсанты полегли на Пулковских высотах и у Петергофа. Земсков был ранен уже лейтенантом. Пуля попала в правый бок, но прошла очень удачно. Теперь он совсем здоров. Тогда же, лёжа на снегу, Андрей был уверен, что замёрзнет здесь, в пяти километрах от трамвайной остановки. Его спасли моряки. Такой же широкоплечий хмурый верзила, как Шацкий, взвалил лейтенанта на плечи и понёс его, пригибаясь под пулями. Земсков смутно помнил, как его на самолёте эвакуировали в тыл. Он бредил, просил позвать Зою, разговаривал с ней. В минуты просветления мысль о Зое мучила его не меньше, чем физическая боль. Как она страдает, считая его убитым! И она действительно страдала, немало, наверно, передумала, прежде чем решилась уехать на восток с другим человеком. Как можно обвинять её? Почта в Ленинград доставлялась нерегулярно. Вероятно, Зоя не получила ни одного его письма из госпиталя. А тут голод, страшная блокадная зима, иссушающая человеческие чувства, оставляющая одно лишь стремление – жить во что бы то ни стало. Война каждому принесла потери. Когда приходит известие о гибели близких людей, друзья говорят: «Это – война». А разве случай с Зоей – не такая же военная потеря?

«Почему я считал её не такой, как другие женщины?» – спрашивал себя Земсков, шагая по обочине дороги. Его мысли шли теперь назад, разворачиваясь, как киноплёнка, пущенная в обратном порядке. «В последний раз я видел Зою в сентябре, когда получил однодневный отпуск после присвоения звания. Из окна её дома на проспекте Майорова виден красавец Исаакий. Там, на площади у собора, мы встретились в день объявления войны. А скоро на красных колоннах появились раны от осколков снарядов. А что было раньше? Прогулка в Летний сад. Обнажённые античные скульптуры округло белели среди зелени. В этой наготе не было ничего оскорбительного или непристойного. „Нет на свете краше одёжи, чем бронза мускулов и свежесть кожи“, – вспомнил Андрей стихи Маяковского. Он прочёл их Зое. Она серьёзно кивнула головой. В этой девушке не было ни капли ханжества. И вообще она была именно такой, как хотелось Андрею. Может быть, поэтому они сблизились так быстро. Это было месяцем раньше, начинались белые ночи. Андрей предложил посмотреть, как разводят мосты. Они познакомились всего неделю назад, но какое-то жадное внимание толкало друг к другу девушку из конструкторского бюро завода „Электросила“ и курсанта артиллерийского училища.

Медленно поднялись над светлой Невой, как два наклонных утёса, половинки моста. Тяжёлый теплоход неслышно скользил между ними, закрывая бледное небо высоким бортом. Откуда пришёл этот ночной гость? Из Мурманска, а может быть, из Сингапура?

– Как жалко, Андрюша, что вы не моряк, – сказала девушка, – может быть не поздно пойти в моряки?

Андрей осторожно обнял её и ничего не ответил. Теплоход прошёл. Снова на другом берегу, за широкой Невой, открылись лёгкие очертания Университета, Кунсткамеры и дворца Меншикова. Андрей и Зоя прошли мимо дворцового моста и оказались на площади, охваченной широким полукольцом Генерального штаба. Зимний был у них за спиной, зеленоватый, вычурный и стройный с силуэтами тёмных статуй на фоне неба.

Когда они пересекали пустынную площадь, Андрей думал о том, какое счастье жить в этом городе. Лучше его не найдёшь! И лучше Зои тоже никого нет.

Незаметно дошли до подъезда Зои. В окне на четвёртом этаже горел свет.

– Кто это у вас не спит? – удивился Андрей.

– Это я забыла погасить, когда бежала к тебе. Все на даче. Она показала плоский ключик от входной двери.

На площадке четвёртого этажа Андрей поцеловал Зою. Ночь была необычайно тёплой, но она дрожала.

– Тебе холодно? – спросил он.

Она мотнула головой, протягивая ему ключ. Он понял, и они вошли. Зоя повернула выключатель, но от этого не стало темнее. Ветер с Невы гулял по пустой квартире, шелестел газетами и надувал парусом занавески. Это была первая ночь их любви.

Потом было много других дней и ночей, и даже когда началась война, в комнате на проспекте Майорова ничего не изменилось для Андрея. А теперь Зои нет. Все равно что она умерла. На то и война, чтобы умирали люди.

Зла на Зою он не затаил. Он просто старался не думать ни о ней, ни о других женщинах. Если Зоя – самая добрая, самая лучшая на свете (в ту белую ночь она показалась ему прозрачной) – так просто и грубо отказалась от него, так чего же стоят другие? Вот, например, эта Людмила Шубина. Вокруг неё все топчутся, вывалив языки, а ей того и надо. Завтра же следует обратиться к капитан-лейтенанту. Пусть отправляет её куда хочет.

Сзади раздался сигнал машины. Земсков посторонился. Мимо него промчалась «эмка» командира дивизиона. Лейтенант успел заметить в ней Арсеньева и Яновского. Он взглянул на часы: «Четверть первого. Куда это они поехали сейчас?»

Мысли лейтенанта немедленно приняли новое направление. Скорым шагом он вернулся в расположение части. Все спали. Земсков обошёл свои орудия. Последним было орудие Сомина. Оно находилось на отлёте, у края поля за линией каштанов. Сержант спал у самой пушки, на ящиках. Его шинель, сброшенная во сне, валялась рядом. Из большого шалаша доносился разноголосый храп. За стогом сена примостился другой – маленький шалашик, завешенный плащ-палаткой. Земсков наклонился и приподнял её угол.

В эту душную июльскую ночь Людмила скинула с себя все до нитки. Она спала, вытянувшись на своей шинели. Когда лунный свет хлынул в шалаш, Людмила открыла глаза и встретила растерянный взгляд лейтенанта. Это продолжалось какую-то долю секунды. Земсков быстро выпрямился и пошёл прочь.

– Черт знает что! Расположилась, как у себя дома! – злился Земсков. – А, собственно говоря, что в этом плохого? «Нет на свете краше одёжи, чем бронза мускулов и свежесть кожи», – вспомнил он и рассмеялся над собственным смущением. Ему стоило, однако, немалых усилий заставить себя думать о чем-нибудь другом. Мысленно он все ещё возвращался к шалашу за стогом сена, когда со стороны шоссе послышался шум мотора.

ГЛАВА V
РОСТОВ

1. НАЗАД Я НЕ ПОЙДУ!

«Эмка» командира дивизиона, влетев на полном ходу в станицу, круто затормозила у штаба. Арсеньев вошёл в хату:

– Дивизион экстренно к бою и походу изготовить!

Взревели моторы. Бойцы взвода управления грузили в фургон штабное имущество. Весь уют, волей-неволей установившийся за несколько месяцев жизни в станице, ломался стремительно и безжалостно. Матросы засовывали в вещмешки свои нехитрые пожитки. Растрёпанные хозяйки, придерживая ворот полотняных рубашек, наспех запихивали в солдатские мешки кусок пирога или шмат сала, чтобы хоть раз вспомнил постоялец о гостеприимной станице Крепкикской, где остались тенистые каштаны, нескошенная пшеница и горячая, хоть мимолётная, женская любовь.

Держа в одной руке полученную в подарок от «невесты» гитару с розовым шёлковым бантом, а в другой чемодан лейтенанта Рощина, Валерка Косотруб с помощью Журавлёва взобрался на полуторку.

– Живо! Живо! – кричал из кабины Рощин. Накануне он улёгся спать сильно выпивши, но, услышав сигнал боевой тревоги, сунул кудрявую голову в кадушку с водой и теперь готов был мчаться хоть на край света за первым своим орденом или за последней пулей.

Вслед за машиной разведки тронулся весь дивизион. Арсеньев приказал вынуть из чехла флаг. На ходу машины флаг расправился и захлопал, будто под свежим ветром. Николаев, стоявший на подножке машины Дручкова, запрокинул круглую голову и кивнул флагу, как старому знакомому:

– Что, соскучился, небось, в чехле!

Арсеньев и Яновский пропустили весь дивизион, потом, обогнав его по обочине, снова поехали впереди. То, что они узнали ночью, было хуже всяких предположений. Оказывается, немцы прорвали Юго-Западный фронт уже неделю назад. Теперь их танковые колонны приближались к Ростову. Из намёков командующего артиллерией армии Арсеньеву и Яновскому было ясно, что Ростов удерживать не будут. Его предполагалось защищать только для того, чтобы дать возможность войскам переправиться через Дон и занять оборону на другом берегу. Дивизион был включён в состав частей, прикрывающих подступы к Ростову.

– Для нас довольно неожиданно все это получилось, – сказал Арсеньев.

– Потому что истинное положение на фронте от нас скрывали, – хмуро ответил Яновский, – это факт.

– Довоевались!

– Теперь речь не о том, Сергей Петрович. Надо как можно дольше держать Ростов.

Слово «Ростов» было преисполнено для Арсеньева особым смыслом. Этот незнакомый город дал имя кораблю, с которым связывалось самое главное и значительное в жизни капитан-лейтенанта. Ему казалось, что не корабль носил имя южного города, а наоборот, город получил своё название в честь корабля. И то, что ему, командиру «Ростова», придётся оставить Ростов врагу, казалось Арсеньеву чем-то невероятно позорным для него лично.

– Назад я не пойду! – сказал капитан-лейтенант. – Пока будет хоть один снаряд…

Во взгляде Яновского отразилось удивление, смешанное с восхищением. «Необыкновенный человек!» – подумал он. Больше они не говорили.

Петляя между полями, дорога перерезала станицы и хутора. Через полтора часа с холма открылся Ростов. Не доезжая нескольких километров до города, машины свернули с шоссе на просёлок. Здесь уже ждали Будаков и Рощин. В редколесье расположились штаб, полуторки с боезапасом. Под топорами вздрогнули стволы молодых деревьев.

– Редковато! – заметил Арсеньев. – Маскироваться немедленно!

Среди кустов быстро натягивали палатки, прикрывая их листьями. Матросы ломали ветки, устилали ими чехлы боевых машин, но все-таки высокие автомобили чётко выделялись среди пропылённых кустов.

День прошёл спокойно. Никаких занятий, конечно, не было. Люди отдыхали. Людмила устроила стирку, не задумываясь о том, что в любой момент дивизион может быть брошен в бой.

В знойном безветренном небе висел корректировщик. Он почти не двигался вперёд, а только переваливался с боку на бок, высматривая, что делается внизу.

После вечерней поверки Земсков вызвал к себе командиров орудий. Сомин, Клименко, долговязый, уже немолодой Омелин и старшина Горлопаев собрались у полуторки с зенитным пулемётом, на которой обычно ездил Земсков. Старший пулемётчик Калина – бледнолицый болезненного вида человек с острыми скулами, возился у счетверённого пулемёта и что-то бормотал, скорее всего – ругался. Лейтенант смотрел на командиров орудий, оценивая каждого из них. Старший сержант Клименко – неискренний человек, службист, но опытный – умеет подчинять себе людей. Омелин – добросовестный, старательный, но нет огонька. Этому надо подсказывать каждую мелочь. Сомин – неуравновешенный, стремительный, мальчишески стройный, ещё не окрепший телом и духом. А все-таки уже не тот, что раньше. Посуровел, держится увереннее, военная форма уже улеглась на нем, но по-прежнему он вспыхивает, как порох, наделает ещё немало ошибок. Но главное – есть у него горячая юношеская хватка и своя военная гордость. Из Сомина получится со временем неплохой командир.

Ясные восторженные глаза не отрываясь смотрели на Земскова. Видно было, что Сомин волновался, но всеми силами старался скрыть от лейтенанта своё волнение. Земскову хотелось сказать ему: «Ведь я почти такой же, как ты, немногим старше. Что ты смотришь на меня с восхищением, как первоклассница на свою учительницу?»

Медленно, вполголоса, выделяя каждое слово, Земсков начал:

– Если дивизион разбомбят – наша вина. Огонь открывать по моей команде. Если я выйду из строя – за меня старший сержант Клименко. После Клименко – Сомин.

О старшине Горлопаеве речи не было. Все знали, что вести огонь он не умеет.

– Младшего сержанта Шубину, – продолжал Земсков, – немедленно отправить в штаб. Распоряжение майора Будакова.

Вернувшись к себе на орудие, Сомин подошёл к Шубиной. Она лежала под деревом, закинув руки за голову. Морская тельняшка была немного тесновата для её крепких плеч. Аккуратно сложенная гимнастёрка лежала рядом, прижатая к траве гранатной сумкой. На ветках было развешено после стирки бельё.

– Вот что, Люда, – Сомин впервые назвал её по имени, – придётся тебе от нас уходить. Майор Будаков требует. Будешь при штабе.

Людмила одним махом вскочила на ноги. Её щеки стали пунцовыми от гнева:

– Сволочь! Старый мерин! Ничего у него не выйдет. Не буду служить в штабе.

Сомин ещё никогда не видел Людмилу такой злой. Обламывая ногти, она запихивала в мешок свои мокрые пожитки.

– Ладно! Будь здоров! Ты – парень ничего себе, Володька.

Сомину стало жаль, что эта взбалмошная и заботливая, весёлая и бесцеремонная девушка уходит из его расчёта.

– Ведь мы увидимся с тобой? – спросил он.

– Если тебя не убьют, а меня не переведут в другую часть.

– А тебя не могут убить?

– Меня? – она вдруг расхохоталась. Злости не было и в помине. Глаза сверкали, растрёпанные волосы падали на загорелую шею. Над верхней губой у неё был едва заметный пушок. На смуглых щеках выступила крохотными капельками испарина. Сомину захотелось обнять её, поцеловать прямо в полуоткрытые губы, за которыми белели блестящие, влажные зубы. Он уже протянул руки, но Людмила отступила на шаг. Улыбка исчезла, глаза погасли.

– Володя, милый, передай от меня привет Земскову. Ты даже не знаешь, какой он человек. Таких больше нет.

Не дожидаясь ответа Сомина, она ушла, поправляя на ходу сбившиеся волосы. А Сомин отправился в свою палатку. Он долго лежал, раздумывая об этой странной девушке, пока не уснул. Ночью его не будили, а как только рассвело, донеслось уханье близких разрывов. Фашисты бомбили Ростов. Лиловая пелена поднималась над ним в безветренное небо.

Некоторые эскадрильи проплывали на большой высоте над расположением дивизиона. Казалось, весь мир напоён гудением авиационных моторов. Бомбы падали там, где за невысокой грядой прибрежных холмов угадывалось широкое течение Дона.

Девятка самолётов, появившись, как обычно, с солнечной стороны, начала перестраиваться в цепочку, не доходя до рощицы, где расположился дивизион. Писарчук сказал:

– Наши!

– Бомбы будут наши, – хмуро ответил Белкин.

В ярчайшем солнечном сиянии Земсков первым различил поджарые фюзеляжи и угловатые крылья «Юнкерсов-87». Он закричал «К бою!» и бросился к ближайшему орудию.

Ведущий бомбардировщик уже нырнул в пике, когда Сомин заметил, что на лейтенанте нет каски. Быстро сорвав свою, он надел её на Земскова, а сам вскочил на платформу орудия. По команде Земскова пушка уже открыла огонь. Вслед за ней застучали другие зенитные установки, но самолёт успел сбросить бомбы. Одна из них разорвалась неподалёку от орудия Сомина. Взрывной волной сержанта сбросило на землю. Он тут же вскочил и только тогда заметил, что правая рука у него в крови. Весь кустарник заволокло дымом. В грохоте разрывов потонули выстрелы орудий. Сомин хотел снова взобраться на орудие, но у него закружилась голова, перед глазами поплыли красные полосы. Рука от кисти до плеча горела огнём.

Белкин соскочил с платформы и обхватил Сомина за плечи.

– Остаёшься за меня, – сказал ему Сомин.

– Не бойся, все нормально! – ответил наводчик и, усадив своего командира под кустом, снова полез на платформу. Приближалась новая группа самолётов.

В то время когда «юнкерсы» бомбили дивизион, Арсеньев получил приказ немедленно вывести свою часть на западную окраину Ростова, в район каменоломен. Капитан-лейтенант пошёл по подразделениям, чтобы посмотреть, велики ли потери. В первой батарее был убит один из командиров орудий.

– Кого назначите? – спросил Арсеньев.

– Думаю перевести Дручкова с первого орудия, – ответил Николаев, – а Шацкого назначить на прежнюю должность.

– Добро! Выводите батарею на шоссе.

Арсеньев пошёл дальше. Фельдшер Горич с помощью санинструкторов быстро перевязал четверых раненых и побежал к автоматическому орудию. Здесь уже был Яновский.

– Сомин, в санитарную машину! – приказал комиссар. Сержант поддерживал здоровой рукой раненую кисть, наскоро обмотанную бинтом.

– А вы гарантируете, что меня вернут в нашу часть? – спросил он.

«Вот народ! – подумал Яновский. – Как я могу ему дать гарантию?» – Ничего я вам не гарантирую. Марш в санитарную машину!

Горич уже размотал руку Сомина:

– Пальчик у тебя оторвало! – он полил раненую руку иодом прямо из флакона.

– Только один палец? – от резкой боли у Сомина снова все завертелось в глазах. – Разрешите остаться на орудии, товарищ комиссар!

Долго разговаривать было некогда. Комиссар махнул рукой и пошёл к другим раненым. Их было человек десять. Трое уже не нуждались в госпитале. Матросы рыли под деревьями братскую могилу.