Текст книги "Осада"

Автор книги: Юлий Файбышенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Вовремя вы, – сказал он, и Клешков узнал в нем руководителя местного отделения "Союза спасения родины".

Не теряя времени, военный развязал женщину и старика. Старик был огромен, тучен и настолько черен лицом, что Клешков думал, что он сейчас умрет от разрыва сердца. Старик сидел, ухватившись за ручки кресла, и прерывисто дышал.

– Онуфрий Никитич, надо уходить! – сказал ему военный. – Выстрелы слышали в городе, скоро будут гости.

Затопали шаги. Клешков с наганом и военный с обрезом кинулись к двери. Вломился дьякон.

– Живы? – завопил он оглушительно. – Спаси господи! Целы!

– Поздненько являешься, Дормидонт, – опустил обрез военный.

Дьякон подошел к мертвецам, разбросанным на полу, поглядел и часто закрестился:

– Помилуй господи, сам Фитиль.

– То-то и оно. Я говорил вам и Князеву: нельзя связываться со шпаной. Так и вышло.

– Учтем, господин ротмистр.

– Уходим немедленно. Передай своим ребятам, чтобы проводили обоих: и этого, – он указал на Клешкова, – и того за город. Задерживать никого не будем. Побратались в деле. Уходить немедленно.

Дьякон исчез.

На время их разговора женщина пропадала куда-то и теперь возникла в дверях:

– Его нет!

– Нет? – переспросил военный. – Тогда бегом! Уходим! – Он быстро натянул шинель, нахлобучил фуражку.

– Сигналы остаются прежними, – сказал он Клешкову, – сроки тоже. Нас, конечно, будут искать, но, надеюсь, не сыщут. Через двое суток начинаем. До встречи.

Клешков выскочил во двор, за ним вышли и остальные. У ограды темнела кучка людей, слышался негромкий разговор. Когда Клешков подошел, один из молодчиков при дьяконе подал ему пальто и шапку.

– Бегом! – гаркнул дьякон. И сам первый пустился тяжеловатой трусцой.

С вечера эскадрон Сякина выступил. Движение это постарались сделать неприметным. Всадники группами и по одному съезжались к монастырю, во дворе его пристраивались к своим взводам. Гуляев, получивший задание быть при Сякине, ездил рядом с комэском как привязанный. Бубнич появился около полуночи, перед самым выступлением.

По плану, принятому после сообщения Гуляева, эскадрон должен был обрубить одно из щупалец, охватывающих город: встретить и уничтожить запасной отряд Клеща. Тот самый, во главе с Кикотем, что должен был появиться завтра здесь и напасть на защитников города с тыла.

Перед самым наступлением из монастыря, около полуночи, появился Бубнич.

Шли несколько часов. Кони вязли в размытой дождями глине, всадники, ежась от ветра, кутались в бурки, шепотом матерились. К Сякину и Бубничу подскакали разведчики.

– Выходят по болоту, – доложил один из них, парень с чубом цвета спелой пшеницы, выбившимся из-под кубанки.

– Много? – спросил Сякин.

– Да сотни две, кабы не больше.

– Последи и докладывай, – сказал Сякин и, переждав глухой топот умчавшихся разведчиков, повернулся к Бубничу: – Что будем делать, комиссар?

– Лучше всего подождать, когда они скопятся на выходе из болота, и рубануть пулеметами. А вы как считаете?

– Думаю, лучше бы их прямо на болоте резать, – сказал Сякин и желваки заходили по скулам. – Трудно будет, коли они до твердой земли дойдут. В два раза превосходят.

– Поступайте как знаете, – после минутного колебания ответил Бубнич. – Вы тут командуете. Вы тут командуете, Сякин, – повторил он, – и только вы, запомните. Мы верим в вас.

– Запомню, – пообещал Сякин. – Взводный, – закричал он, – второй взвод! Гони сюда старшего!

Примчался на рыжем дончаке лихой казачина с пышными черными усами, отсалютовал шашкой.

– Ты пощупай их за бугром, – сказал Сякин. – Мнится мне, они уже повылезли с того чертячьего болота. Коли так, не атакуй, а сообчи!

– Слухаю! – Взводный умчался.

На поляне строился эскадрон. На вершину бугра выехали и развернулись за стволами могучих дубов обе эскадронные тачанки.

– Первый и третий взводы – в резерв! – командовал Сякин. – Гони к тому клену, где комиссар товарищ Бубнич расположился! Четвертый взвод выдвинуться на взгорок и по команде – беглый огонь!

Гуляев сквозь кусты всмотрелся в пятнистое и кустистое поле впереди. Далеко сзади темнел лес, а по кочкам, с которых осыпался в черную прорву снег, гуськом – по одному – передвигалась длинная змейка людей, и в самом конце лошади осторожно вывозили тачанку. Это было неожиданностью: считали, что у банды нет пулеметов. Было слышно, как с глухим чавканьем прыгали с кочки на кочку идущие впереди. Коней большей частью вели в поводу, но кое-кто ехал верхом. Трясина, то и дело проступавшая сквозь снежный покров, была в этих местах, как видно, неглубокой. Передние бандиты давно обошли холм, где ждали сигнала милиционеры, и были уже не видны из-за других лесных холмов. Выход из болота был где-то в стороне, туда они и направлялись. Все ближе чавкала грязь под сапогами и копытами. Лица притаившихся за кустами милиционеров были бледны.

В этот момент Сякин вырвал шашку, и блеск ее высоко полыхнул в лучах рассветного солнца.

– Огонь! – крикнул он, и оба "максима" на тачанках одновременно затарахтели. Змейка повстанцев на болоте сразу порвалась. Несколько человек в середине ее рухнули в черную воду, остальные кинулись в стороны, забарахтались в трясине.

– Тачанку, тачанку не упустите! – высоким ломающимся голосом кричал сзади Сякин.

Гуляев увидел, как поднимались на дыбы и падали кони у самого начала болота, оттуда тоже затарахтело и заплясал огонь вокруг пулеметного дула. Вся цепь милиционеров и чекистов в кустах беглым огнем крыла разбегающихся и падающих повстанцев. Те, на болоте, почти не отвечали. Многие завязли, соскочив с тропы, многие пятились, пытаясь отстреляться, но пулемет на дальнем краю холма сек и сек разбегавшиеся серые фигурки, а второй "максим" непрерывно слал очереди по тачанке бандитов.

Гуляев тоже непрерывно стрелял. В несколько секунд он выпустил три обоймы. Вражеский пулемет замолчал.

– Урра-а! – закричали в цепи.

– Молодец, мильтон! Умеешь воевать! – одобрительно сказал хрипловатым голосом Сякин.

Но Гуляев не ответил. Он слушал. В тылу на поляне творилось что-то неладное. Вскочив и перебежав пространство до пологого спуска, он посмотрел вниз. Там внизу сшиблись всадники, и в полном безмолвии, лишь изредка вскрикивая, эскадронцы и неведомо откуда взявшиеся бандиты рубили друг друга. Хрипели лошади, стонали люди, но хрип, стон и топот были странно приглушены, словно это происходило во сне, а не наяву. У подножия холма жались испуганные коноводы четвертого взвода.

– По коням! – гаркнул сзади уверенный голос.

И сразу же покатились, поехали по пятнистому склону милиционеры и чекисты. Бандиты стали заворачивать коней в сторону коноводов. Но было поздно. Гуляев сам не помнил, как он влетел в седло.

– Вперед! – ударил голос Сякина. – Дави, ребята! Даешь!

– Да-е-шь! – заревели со всех сторон. Резко ударило несколько выстрелов, и бандиты, как по команде, стали поворачивать коней.

– В угон! – закричал Сякин.

Десятки всадников помчались радужным клубком, догоняя и обгоняя друг друга. Сякин, белый, потерявший кубанку и шашку, шагом ехал навстречу Бубничу. Тот на ходу осадил, вздыбил лошадь.

– Спасибо тебе, командир!

– А ты, дурочка, боялась, – сказал Сякин, блестя глазами. – Я, комиссар, присягу один раз даю. Вот тебе моя революционная дисциплина! Видал, как мы их гоним! Видал?

Из-за деревьев возвращались всадники, ведя в поводу трофейных коней. Вся поляна была завалена трупами людей и лошадей.

– Назад надо! – сказал Бубнич, пытаясь забинтовать плечо Сякина.

– Трубач! – из последних сил крикнул тот, и откуда-то из-за деревьев труба серебряно завела сигнал сбора.

Был уже полдень, когда проводник вывел Гуляева к монастырю. Солнце поджаривало землю не с ноябрьской, а скорее, с августовской силой, снег падал и исчезал. Болота вскрылись, тяжелые испарения висели над забредшими в трясину лесами. Лишь тогда, когда облезлые купола монастырских колоколен высверкнули из-за деревьев, копыта застучали по тверди. Правда, и тут была грязь, но выцветшая трава и облетевший кустарник цепко держали землю. Палахинские болота были пройдены.

Простившись с проводником, Гуляев перевел лошадь на рысь и, проскакав мимо белых, потрескавшихся и поросших курчавым кустарником монастырских стен, выехал к первым домикам окраины. Здесь он был задержан патрулем. Пока караульцы в шинелях и двое рабочих, переговариваясь, рассматривали его документы, Гуляев смотрел на город, на слои каменных и деревянных домов с порыжелыми голыми садами, возвышавшихся один над другим. Над всеми этими пластами ослепительно горел золоченый купол Соборной церкви. Там на самом куполе мелькали точки человеческих голов.

– Проезжайте, – сказал старший патруля. Гуляев погнал коня вскачь.

По искореженной мостовой он доскакал до исполкома. У входа стояло несколько оседланных лошадей. Часовой, не сказав ни слова, пропустил его внутрь. Пробежав по коридору, он остановился у двери председателя. За дверью сшибались голоса. Он вошел.

Три человека враз повернули к нему бледные лица.

В кресле сутулился Куценко. Он смотрел мрачно. У окна на стуле пыжился в своей неизменной кожаной куртке Иншаков, он даже привстал. Военком Бражной, крупный, круглобородый, смотрел хмуро, но спокойно.

– Что? – вырвалось у Куценко.

– Разгром полный, – сказал Гуляев. – Разгром противника полный! повторил он. – Взят единственный пулемет банды. Тридцать пленных. Порублено и постреляно человек сто. Остальные рассеялись.

Иншаков вскочил и вдруг захохотал. Бражной зажмурился, и улыбка на секунду распахнула и высветила его хмурое лицо. Куценко выпрямился в своем кресле.

– Бубнич жив? – спросил Куценко, и тут Гуляева закидали вопросами:

– Как вел себя Сякин?

– Какие у нас потери?

– Настроение у эскадронцев?

После подробных ответов Гуляеву велели остаться и приступили к совещанию.

Армия Клеща обкладывала город. Батько, Охрим, ординарцы стояли на холме, прислушиваясь и угадывая во мгле движение тех или иных частей войска. Князев и Клешков, найдя по суете около холма ставку атамана, подъехали и пристроились позади. Кто-то во тьме прискакал, чавкая сапогами, полез на холм.

– Батько тут?

– Ходи ближче.

– Батько, подай голос.

– Хто будешь?

– С третьей сотни. Там наши хлопцы позаду оврага червонных накрыли. Двух узяли.

– Пусть приведут, – распорядился Клещ.

Связной молча зашагал по грязи. Потом звук его шагов утонул.

Привели пленных. Охрим, нагнувшись с лошади, стал их допрашивать. Топот и движение вокруг не давали Клешкову слышать, что они отвечали. Охрим вдруг привстал на стременах и резко махнул рукой. Один из пленных упал, застонал. Конвоир сзади ударил второго. Тот тоже упал в грязь.

Князев приблизился к Клещу, подождал, пока к нему подъедет Охрим.

– Батько, – торопливо заговорил Охрим, – оба краснопузые брешут, что Кикотя раскостерили.

– Шо таке? – повернулся к нему Клещ.

– Ей-бо! Я их сек и уговаривал не брехать, да один треплет, шо Кикотя разбили на болотах, шо привели пленных и шо по городу усю ночь йшлы обыски.

Клещ молча повернулся в седле и поскакал к оврагу. За ним, грузно топоча, помчались остальные. Клешков и Князев, шлепая по лужам, поехали следом.

– Батько! – вполголоса окликнул чей-то бас.

Клещ подъехал и спешился.

– Батько, – сказал тот же голос, – тут перебежчик до нас, балакает, шо с отряду Кикотя, та я не вирю.

Подвели человека.

– Батько, це я, Пивтора Ивана, – торопливо заговорил перебежчик, узнаешь?

– Узнаю, Васыль, – мрачно буркнул Клещ, – откуда взявся?

– Забрали нас, батько. На болотах застукали. Пулеметами порезали на гати.

– Дэ Кикоть?

– Не могу знаты того, батько!

– Ладно, ходи в третью сотню, кажи, шо я приказал одеть и вооружить.

– Дуже дзякую, батько.

– Охрим, – резко обернулся Клещ, – где эти... З городу?

В несколько секунд Князева и Клешкова содрали с лошадей, обезоружили и плетьми подогнали к Клещу.

– Зрада! – сказал Клещ. Лица его не было видно в темноте. Только плотный силуэт в папахе. – Зрада! Продали моих хлопцев. Ясно!

– А мы тут при чем, а, батько? – заспешил Князев. – Мы-то при тебе были.

– Хто при мне, а хто и в городу, – сказал Клещ.

За оврагом, на склоне, где уже начинались первые дома города, вдруг грохнуло и просыпался беглый ружейный огонь. Потом заорали десятки голосов. По вспышкам было видно, что бой перемещается в сторону города.

– Шо таке? – спросил сбитый с толку Клещ.

– Тамочке третья сотня, – раздумчиво сказал Охрим, – не воны ли без спросу з глузду сорвались?

Подскакал всадник:

– Батько! Третья сотня узяла пулемет и гонит червонных!

– На штурм! – Клещ кинулся к лошади и вскочил в седло. И тут же сотни голосов закричали, загомонили вдоль оврага. Зашлепали сапоги, затопали копыта.

Охрим кинулся назад удержать в резерве хотя бы полусотню всадников. По всему полукругу оврага заплясали вспышки ружейного огня. Скоро они переместились в улицы. Штурм начался. Князев и Клешков, отведенные назад двумя конвоирами, молча смотрели, как вспыхивает и разрастается в городе сумятица боя. Вспышки выстрелов неслись уже из центра.

"Как там наши?" – думал Клешков и вздрагивал от жесточайшей тревоги.

Бубнич и Бражной следили с колокольни за боем в городе. Горели дома. Непрерывно сыпался огонь винтовок, дробно заглушали все звуки пулеметы.

– Не пора ли Сякина бросить в дело? – спросил Бубнич.

– Нет! – отрезал Бражной. – Дай-ка им прикурить!

И тут же пулеметчик на колокольне повел стволом. Там у исполкома сразу задвигались и начали отбегать темные фигурки, а пулемет вел и вел свою огненную строчку.

Бубнич повернулся к Бражному:

– Кажется, отбили атаку, пора самим атаковать.

– Рано. Гляди, что на флангах делается. Эскадрон у нас единственный резерв, – Бражной опять уставился вниз.

В узких улочках, где пропала атакующая группа Иншакова, усилился огонь, потом высоко взмыл крик. Скоро на площади появились отдельные фигурки, они поворачивались, стреляли и бежали к исполкому.

– Отбили! – ударил по каменному барьеру Бражной. – А ты: эскадрон, эскадрон!

– Стой! – прервал его Бубнич. – Тут дело, кажется, похуже, чем думаем!

Действительно, со всех сторон, не только с Румянцевской, по которой повел было атаку Иншаков, но и с боковых улиц на площадь выскакивали и бежали кучками красноармейцы. Бандиты сумели обойти красных на флангах. Теперь узлом обороны становились исполком, и колокольня.

– Гуляев! – крикнул Бубнич. – В монастырь! Передай Сякину: атака! Пусть гонит их в степь.

Выскочив на улицу, Гуляев впрыгнул в седло первой же попавшейся лошади и ударил коня каблуками. Конек был заморенный, но и ему передалась тревога всадника, он понесся галопом. Гуляев направил коня на плетень, проскакал чьим-то огородом, перепрыгнул поленницу и выскочил на улицу, ведущую к монастырю.

У ворот монастыря его задержали два всадника:

– Документы!

– К комэску! – ответил он.

Его отконвоировали к Сякину. В темном дворе в полной боеготовности стояла кавалерийская колонна. Сякин на вороном коне в белой папахе стыл в главе строя.

– Военком приказал: атаковать, – бросил Гуляев.

– Какая обстановка? – тронул поближе к нему коня Сякин.

– Конница ворвалась на площадь. Сейчас там все перемешалось, наши в исполкоме и церкви еще держатся. Если не отобьем, будет поздно.

– Эскадро-он! – запел Сякин, поворачиваясь в седле. – Ры-сью-у – арш!

Гуляев вместе с Сякиным вылетел из-под арки ворот. Сзади слитно и могуче работали копыта.

В дверях исполкома уже дрались врукопашную. Пулемет на колокольне молчал, зато другой пулемет так и сыпал из какого-то сада вверх свои горящие строки.

– Тачанки на фланги! – гаркнул Сякин. – Эскадроон! Шашки к бою! Вперед!

Гуляев остановился рядом с Сякиным. На этот раз Сякин сам не орудовал шашкой, он слушал и смотрел, и от него во все стороны мчались связные. Мимо впереди цепочки пехоты пробежал бородатый Бражной, ободряюще крикнув: "Молодцом, Сякин!"

Рубка на площади кончилась быстро. Началось преследование. Пешие цепи красноармейцев продвигались к окраине. "Победа!" – подумал Гуляев.

– Победа! – сказал подошедший Бубнич и тут же обернулся. Дробный стук пулемета на секунду перекрыл крики бегущих, топот лошадей, скрип подвод. Гуляев непонимающе посмотрел на колокольню и, дернув коня, погнал его к паперти. Лошадь взвилась на дыбы и стала падать. Гуляев успел высвободить ноги из стремян и упал на корточки. Сверху тяжело дробила мостовую очередь за очередью. Гуляев пополз по паперти, добежал до самой колокольни, прижался к ее холодному камню. В чем дело? Пулемет с колокольни расстреливал все живое на площади. Лежал Сякин, лежал около него Бубнич, ржала раненая сякинская лошадь. Бились в постромках тачанок перепуганные кони, ездовые и пулеметчики, разметав мертвые тела, валялись около или в самих тачанках. А пулемет бил и бил.

Гуляев вынул наган, обошел колокольню и ступил в черный вход.

Сверху вдруг посыпались звуки многочисленных шагов. Гуляев влип в стену. Но тут они его обязательно встретят. Он вытянул вперед руку с наганом и вдруг вспомнил: в переходе от него на лестнице была дверца. Он не знал, куда она ведет, но другого выхода не было. Он неслышно побежал вверх и, прежде чем спускавшиеся с колокольни успели оказаться в том же пролете, заскочил за скрипнувшую дверцу. Вокруг был сплошной мрак.

– Быстрее! – кричал голос, в котором Гуляев обнаружил какие-то знакомые нотки. – Гоним их от исполкома, берем второй пулемет! Дормидонт, это твое дело!

– Слушаюсь! – громыхнул бас. Шаги протопали мимо. Их было довольно много, человек двадцать. Так вот оно, белое подполье! Как вовремя вылезли, сволочи. Гуляев оглянулся. Крохотная комната была освещена луной. По-видимому, она служила кладовкой звонарю. У окна стояла скамья, валялись на полу какие-то шесты, жерди, веревки. Оставаться здесь нечего было и думать. Гуляев прислушался.

На лестнице было тихо, только наверху грохотал пулемет. Гуляев толкнул дверцу и вышел в лестничный пролет. Наверху тяжело трясся пол, грохотали длинные очереди. Он вытянул голову, всмотрелся. На колокольне бродил лунный свет. На площадке в разных позах лежало несколько трупов красноармейцев, застигнутых выстрелами сзади. У пулемета, тесно припав друг к другу плечами, орудовали двое. Пулемет стрелял непрерывно.

– Вон тех ошпарь! – крикнул второй номер.

– Чего? – оторвался на секунду от ручек "максима" первый.

– Я говорю, вон тех, в садах!

Пулемет опять застучал, и тогда Гуляев, неслышно ступая, подошел почти вплотную и выстрелил четыре раза. Двое за пулеметом дернулись и сползли вниз. Гуляев окинул сверху панораму городка. По всей Румянцевской и около исполкома стреляли. Горели дома. Крыша исполкома тоже курилась занимающимся пламенем. Небольшая цепочка лежала искривленными звеньями перед исполкомом и перестреливалась с его защитниками.

Гуляев с трудом опрокинул назад обоих пулеметчиков и стал на колени, прилаживаясь к пулемету. В этот миг цепочка перед исполкомом по знаку человека в шинели вскочила и кинулась к дверям здания. В бежавшем впереди военном Гуляев скорее угадал, чем узнал Яковлева. Он потрогал рукой раскаленный ствол "максима" и, прицелившись, повел ручками. Тяжелое тело пулемета затряслись под его руками. Цепь людей, подбегавшая к дверям исполкома, сразу рассыпалась и заметалась, но Гуляев не оторвался от ствола, пока последняя из мечущихся фигурок не замерла на мостовой. Тогда он поднялся, утер локтем пот со лба и спустился по лестнице вниз. Он выскочил из двери и побежал по звонкому щербатому булыжнику мостовой. Из горящего исполкома выбегали люди, выносили носилки с ранеными, несли их на руках.

– Бубнич здесь? – спросил он первого попавшегося. Но тот жевал самокрутку и ничего не слышал.

Гуляев обежал всех вышедших. Один был знакомый, он подошел к нему. Ванька Панфилов, чоновец, сидел рядом с носилками.

– Иван! – позвал Гуляев, но тот даже и не посмотрел на него. Он непрестанно поправлял шинель, прикрывавшую кого-то на носилках. Гуляев наклонился: перед ним лежала Вера Костышева, секретарь комсомольской ячейки маслозавода. Лицо ее было строго и неподвижно. Гуляев всмотрелся, потом приложил щеку к ее рту. Вера была мертва. А Панфилов все накрывал ее сползавшим краем шинели, все заботился о своем секретаре.

Выстрелы на окраине не стихали, даже приближались.

– Отря-ад! – крикнул кто-то тонким знакомым голосом. – Стройсь!

Команда сразу обратила всех к действительности. Гуляев подбежал и пристроился к шеренге. Всего стояло человек двенадцать. Перед строем прошелся Иншаков. Он скомандовал:

– На Румянцевскую! – Стрельба там усиливалась.

– Товарищ начальник! – Гуляев выскочил из строя и нагнал Иншакова. Там на колокольне пулемет, надо послать людей, оттуда можно любую точку просматривать.

Иншаков, запаленный, с шалыми глазами, тут же крикнул:

– Двое, кто владеет, – марш к пулемету!

С холма, где расположились трое бандитов, охраняющих Князева и Клешкова, только по вспышкам выстрелов да по удалению или приближению стрельбы можно было разобрать, что происходит в городе. Сначала дела у нападающих шли успешно, и стрельба удалилась в центр. Потом в центре штурм увяз в садах и около исполкома, и, хотя время шло, ничего решительного не случалось. Затем нервничавший Клешков заметил, что толпа всадников конный резерв Клеща – вдруг снялась с места и исчезла в овраге.

Князев приплясывал на месте от возбужения.

– Нас-то, нас-то, Сань, того и гляди в расход, а? – спрашивал он непрерывно. – Ах, Яковлев, чтоб тебя громом расшибло, где ж вы, ваше благородие, господин ротмистр? Мы за вас тут страждаем, а вы нас разбойникам головой выдали!

Рядом покуривали конвоиры. Прискакал Охрим, послал кого-то к мужикам требовать, чтоб помогли: у кого есть оружие, пусть займут место у оврага.

Откуда-то появился Клещ. Он тяжело дышал, привалясь к шее лошади, отдыхал. К нему подъехал Охрим.

– Конница! – глухо промычал Клещ. – Конница ихняя всю музыку спортила. Кто у нас остался, Охрим?

– Человек с полста.

– Так веди их, Охрим.

Внезапно примчался связной:

– Батько! У червонных в тылу якись-то шум, стрельба! Наши прут!

И действительно, пальба и крики снова передвинулись ближе к центру. Пулемет на колокольне все строчил и сверкал алым огнем. По всему видно было, что выступило подполье. Удар был нанесен неожиданно. Клешкова трясло. Князев же ободрился.

– Вылезли наши-то, – теребил он Клешкова. – Слышь, Сань! Кажись, бог-то нашу сторону принимает.

Клешков ничего не отвечал. Клещ послал одного из конвоиров за Охримом. Минут через пятнадцать тот примчался.

– Батько, червонные знов жмут.

– Шо с подпольем?

– Пидмогли, а питом опять отступили. Пулемет на колокольне зараз знов у червонных.

– Батько! – кинулся к атаману Князев. – Бегут твои! Бегут!

Клещ молча посмотрел на него и вдруг, вырвал маузер, выстрелил ему в голову.

Князев упал, покатился по земле, скорчился и затих. Клешков сел, чтобы не привлекать внимания. Подъехал Семка.

– Семка, – сказал ему Клещ, – наши козыри биты. Возьми того пацана, шо був з им, – он кивнул на тело Князева, – да гони его в урочище. Поспрашаем на досуге. Кажись, воны лазутчиками булы!

Семка подъехал к Клешкову:

– Эй, потопали.

Санька встал. Тесная петля аркана внезапно стиснула его тело. Он дернулся, но Семка, дав лошади шпоры, потянул, и Клешков побежал за конем. Петля давила шею при малейшей попытке задержаться, Семка гнал коня рысью.

Он подскакал к дереву на большой поляне, обвил несколько раз вокруг него веревку, отъехал. Клешков стоял, глядя на своего конвоира, понимая, зачем эти приготовления. Семка, отъехав, вынул маузер.

– Гнида продажная! – крикнул он Саньке, хищно усмехаясь. – Хто б ты ни був, молись.

Санька повернулся к восходу.

– Стреляй, контра, – сказал он спокойно. – Стреляй! Все равно тебя кончут наши, и всех вас кончут. Товарищ Ленин сказал: "Вся власть Советам", – так и будет!

Семка пристально посмотрел на него, вложил маузер в кобуру и подъехал к дереву:

– Так ты червонный?

– А ты думал! – исподлобья глянул Клешков. – Дальше что?

Семка вырвал шашку и ловко перерубил аркан.

– Слухай, – сказал он, – там у вас служил один якись-то чудной хлопец. В таких навроде сапогах, но тильки воны сами расстегиваются по краям.

– В кругах? – спросил удивленный всем этим разговором Клешков. – То мой дружок, Володя Гуляев. Он у нас один в таких ходит.

– Дружок твой, говоришь? – Семка подъехал вплотную.

– Дружок – так что?

– Гарный парнюга. Агитировал он меня когда-то на германском фронте за червонных. Ось ты ему передай, шо Семка, хучь он и за всемирную анархию, а долги платить умеет, передашь? Уважаю я его, передашь?

– Ну, передам, – сказал окончательно изумленный Клешков. – А как я передам?

– Сумеешь, – сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы. – Шлепай отсюдова, пока цел! И благодари Сему.

Санька растерянно помялся, все еще не веря в свое спасение, потом спросил:

– Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.

– Немае смыслу, – сказал Семка, отъезжая. – Грехов на мне много. Прощай!

– Прощай! – Санька долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.

Гуляев ехал по городу. Чадили пожарища, повсюду: у завалинок, у плетней, посреди мостовой – были трупы. У исполкома стоял Бубнич в кожанке и кожаной фуражке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал.

– Жив? – спросил Бубнич. – Это хорошо. Молодцом себя вел.

Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Двадцать всадников – все, что осталось от эскадрона, – проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами...

– Иди-ка, браток, отоспись, – сказал Гуляеву Бубнич, – да возвращайся. Дел у нас невпроворот.

– Про Клешкова ничего не слышно?

– Про Клешкова? – Бубнич помедлил, потом прямо взглянул ему в глаза: – Ничего!

– Пойду, – сказал Гуляев.

А куда было идти? И он побрел куда глаза глядят.

Оказывается, они глядели в прошлое, потому что минут через пятнадцать, когда очнулся от разных осадивших его внезапно мыслей, он уже перелезал через скошенную изгородь полуэктовского сада. Как-никак, здесь был и его дом.

Он вошел внутрь, открыл дверь в гостиную – там никого не было, прошел по комнатам. В них было пусто. Ему показалось, что за одной дверью кто-то разговаривает. Он остановился. Здесь была спальня хозяев, ему туда не было доступа. Все-таки он открыл дверь. И остановился на пороге.

На высокой кровати лежал человек. Он повернул к Гуляеву перебинтованную голову. На изжелта-худом щетинистом лице горячечно жили глаза.

– А, – сказал, не удивляясь, Яковлев, – уже и чека.

Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.

– Я все думаю, – еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?

– А вы сомневались?

– Видите ли, – сказал Яковлев, закрывая глаза, – я не сомневался. Я знал, что вы сильнее.

– Скажите – этим уже никому не повредишь, – зачем вы подожгли склады?

– Склады? – усмехнулся Яковлев, и на секунду его восковое лицо чуть оживилось. – Политика, политика, сударь! Вызывали недовольство обывателя.

– Мы так это и поняли.

– Понять было нетрудно, а вот предупредить вы не смогли. Ума не хватило, – он захохотал, ехидно скашивая глаза на Гуляева, но тут же закашлялся и замолк. – А ведь могли кое-что понять. Мы почти с открытым забралом выходили. Послали шпану очистить склад кооперации. Были бы вы поумнее – спохватились.

– А собственно, зачем вам был нужен склад кооперации?

– Отвлекали внимание... Кроме того, к тому времени мы еще не были уверены, что выйдет с хлебными складами. Но потом все продумали – вышло, он опять засмеялся. – Чистая психология. Учитесь, господа большевички... Знаешь, как удалось их поджечь?

Гуляев покачал головой.

– До сих пор не знаете, – уязвил Яковлев, – победители... Поясняю. Мне умирать, вам править. Поделюсь опытом. У меня в подручных ходил дьякон Дормидонт... Так вот он и поджег, чтобы народ на вас, на большевиков, думал... У-ми-ра-ю! – вдруг вскинулся Яковлев, дернулся и затих.

Гуляев посмотрел на его вытянувшееся тело и вышел.

Он не мог думать, не мог жалеть, не мог страдать. Там по улицам и садам городка были раскиданы трупы его товарищей, и самый близкий среди них – Санька Клешков тоже лежал где-то в степи или в лесу. Медленно-медленно поднялся он по лестнице.

И вдруг откуда-то издалека такой знакомый и молодой голос позвал:

– Володь-ка-а!

Он ринулся к окну и высунулся в его пустой проем.

Внизу стоял Клешков и таращился вверх.

– Санька! – крикнул он, а тот ответил ему криком сплошной радости, и тогда он почувствовал: победа! Они же опять победили! Потому что революция должна побеждать! Всегда!