Текст книги "Инновация Ворохопкина"

Автор книги: Юлий Дубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Юлий Дубов
Инновация Ворохопкина

Людям, внезапно разбогатевшим – а тогда в России богатели именно что внезапно, – свойственно обрывать старые связи. Потому что внезапно возникавший капитал имел странную особенность концентрироваться в руках немногих, оставляя численно подавляющую массу неудачников за гранью выживания, и вероятность того, что старый знакомец по школьной парте или институтской скамье окажется надоедливым попрошайкой, выпрашивающим энную сумму на пропитание, излечение или вульгарную опохмелку, – эта вероятность была неотличима от единицы.

Любимцы Фортуны и локомотивы прогресса меняли адреса и телефонные номера, отгораживались от обветшавшего прошлого бдительными секретаршами и угрюмыми охранниками. Пешее продвижение по улицам они ограничивали стремительными бросками из машины в подъезд и обратно, а приглашения на вечер встречи выпускников или грубовато – дружелюбные эпистолы от былых однокашников, буде таковые просачивались через секретарские фильтры, выбрасывали в мусорные корзины не читая.

Жизнь стремительно удавалась и формировала новый круг общения, новые привычки, новые интересы. В этом стремительном перемещении от старой жизни к новой было что‑то от эмиграции: повернуться спиной, отряхнуть прах с ног своих и решительно сменить двумерное серое существование на ежесекундную радость бытия в многоцветном трехмерном мире.

Но среди эволюционных эмигрантов попадались иногда странные особи, которых новое, с иголочки, межзвездное бытие устраивало не полностью. Чуть – чуть не доставало до полного счастья. Необходимо было в дополнение хотя бы эпизодическое ощущение контраста между тем, что было, и тем, что стало. Так и некоторые «колбасные эмигранты» конца семидесятых, как только в разгар перестройки это стало можно, потянулись обратно, чтобы повидать старых приятелей, продемонстрировать фотографии собственного дома под сенью вековых вязов, стриженной лужайки перед ним и новенького автомобиля на подъездной дорожке, поразить приобретенным нерусским акцентом, блеснуть кредиткой и ненавязчиво посочувствовать.

Леонид Александрович Ворохопкин вряд ли осознавал, что бережное сохранение старых контактов, столь нетипичное для его окружения, было вызвано потребностью в этой контрастной терапии. Он был человеком не просто успешным, а очень успешным, и в список журнала «Форбс» не попал просто по чьему‑то недосмотру. Тем не менее, подобно халифу Гаруну аль Рашиду, он время от времени спускался со своего бизнес – Олимпа и проходил по тропам нижнего мира, общаясь с туземными носителями ностальгического прошлого. Это было необременительно, потому что чеканное словосочетание «столько не могу» позволяло ему при неизбежном определении вспомоществования держаться в рамках разумного, но очень приятно, поскольку каждая такая встреча многократно усиливала наслаждение достигнутым.

Случались, правда, досадные эксцессы. Старого институтского приятеля Кирку он вследствие какого‑то умственного вывиха распорядился принять на работу замом генерального в одну из своих фирм. Его даже не насторожило, что после традиционных «здорово, старик, сколько лет, ну ты как вообще» Кирка посмотрел на него каким‑то мутным взглядом и сказал:

– А ты вообще… Гладкий. Жрачка, что ли, хорошая?

Кирка просуществовал в замах четыре месяца, дождался, пока генеральный ушел в недельный отпуск, оставив его на исполнении, мгновенно слил все, что было на счетах, в заранее заготовленную помойку, обналичил и сгинул с награбленным. После этого Ворохопкин зарекся приближать к себе былых знакомцев и зарок этот нарушил лишь однажды, через два года после Кирки.

Вот об этом и пойдет речь.

В бизнес Леня Ворохопкин ушел из аспирантуры, когда диссертация была уже практически придумана, а на треть написана. Дописывать ее никакого резона не было, потому что даже хорошим химикам в новой экономической реальности места не было, а уж свой научный потенциал Леня оценивал с категорической беспощадностью. Единственное что – ему было очень неловко перед своим научным руководителем Давидом Израилевичем, который возился с Леней как с любимым дитятком, часами вколачивая в него химическую премудрость и всячески подталкивая Леню к вершинам научной квалификации.

Всего лишь попытавшись представить себе, как он скажет Давиду Израилевичу, что на все его труды решил наплевать и растереть, отступник ощутил такой ужас, что предпочел просто тихо исчезнуть. Дело в том, что за исключительной добротой и голубиной кротостью Давида Израилевича Леня прозревал ветхозаветную непримиримость к отступникам и предателям.

И вот прошли годы, Леня прочно оседлал лучезарную вершину бизнес – Олимпа, неустанно приумножал капитал, черпал вдохновение и уверенность в своем высоком предназначении из контактов с прошлым, а в какой‑то момент вспомнил про учителя и наставника. Дал поручение секретарше и через десятиминутное мгновение уже держал в руках лист бумаги с отпечатанными на принтере адресом и домашним телефоном.

– А мобильный? – недовольно спросил Леня.

– Извините, Леонид Александрович, – отвечала трепещущая секретарша. – Мобильного не нашла. Может, у него нет мобильного?

– Мобильный сегодня у всех есть, – авторитетно сказал Леня, но оргвыводов решил не делать.

Это было правильно, потому что мобильного телефона у Давида Израилевича действительно не оказалось. Он долго пытался понять, с кем именно его хочет соединить секретарша, и понял только, когда Леня уже сам взял трубку и трижды по меньшей мере представился.

– Ой, Ленечка, здравствуй, дорогой, – обрадовался он наконец. – А я думаю, кто это звонит, не сразу узнал. Богатым будешь (тут Леня хмыкнул). А это кто сначала со мной разговаривал? Супруга?

– Да нет, – ответил Леня.

– Ну да. Ну да, – согласился Давид Израилевич. – Дело молодое. Как жизнь, Ленечка?

Подробно рассказывать как жизнь Ворохопкин не стал, разузнав вместо этого, что проживает Давид Израилевич в полном одиночестве и на пенсионном обеспечении, но всем совершенно доволен, да к тому же иногда бывает окружен научным молодняком.

– Общий уровень, Ленечка, падает, – пожаловался Давид Израилевич. – Не то что в прежние времена. Но попадаются и вполне толковые ребятишки. Хотя не то, Ленечка, совсем не то.

Профессорский дом на Ленинском находился в состоянии совершенного упадка – в темном подъезде стоял омерзительный кошачий запах, дверцы почтовых ящиков обреченно свисали с петель, половина лифтовых кнопок была сожжена, а поверх осколков зеркала красовалась надпись «мы не жиды, жиды не мы».

Профессор был одет в растянувшуюся на рукавах и животе коричневую вязаную кофту, полосатые пижамные штаны и пятнистые кроссовки без шнурков. Воротник синей с черным байковой ковбойки стягивал серый галстук с засаленным узлом.

– Сюда, сюда, – прикрывая ладонью рот говорил Давид Израилевич, указывая слегка дрожащей рукой в глубь квартиры, – в кабинет проходи, Ленечка, я тебя там рассмотрю. Сейчас чай организуем. У меня хороший чай есть, цейлонский.

Пока Давид Израилевич возился на кухне, Леня осматривал профессорский кабинет, в котором сколько‑то лет назад приобщался к тонкостям научного познания. Кабинет, как и подъезд, изменился до неузнаваемости – в нем появился маленький холодильник со сколотой эмалью, но исчезли коричневые кожаные кресла с резными ножками, письменный стол перекочевал к окну, а его старое место заняла укрытая пледом сиротская кроватка, явно из Икеи. Справа от входной двери, где раньше была застекленная витрина с трудами самого Давида Израилевича, ситцевая занавесочка в цветок прикрывала от посторонних глаз зимнее пальто с потершимся каракулевым воротником и еще что‑то из верхней одежды. Видно было, что кабинет полностью заключил в себе весь жизненный цикл профессора.

Воспользовавшись отсутствием хозяина, Леня на цыпочках вышел в коридор и осторожно попробовал двери в столовую и в одну из спален. Как он и предполагал, двери оказались заперты.

– А я не забыл, Ленечка, – бормотал Давид Израилевич, пристраивая на письменном столе сахарницу и супную тарелку с пряниками, – я тебе в кружку налил, как раньше. Ты всегда из нее чай пил. Помнишь? С коровкой. А я уж из чашки… мне много жидкости врачи не рекомендуют. Говорят, что на ноги плохо влияет. Садись поближе и рассказывай. Где ты, что… Очень хорошо, что позвонил. Я тебя часто вспоминал.

Уже к середине беседы, которая ни к чему не вела, но лишь приумножала тянущую тоску от общения с оставшейся на обочине прогресса дряхлостью, Леня осознал, что эта встреча с прошлым ему никакого удовлетворения не приносит и не принесет. Профессор, поддерживающий существование эпизодическим репетиторством и сдачей непонятно кому значительной части своей жилплощади, ни малейшего интереса к головокружительному Ленечкиному взлету не проявлял, а жизнь за окнами игнорировал. И вообще вел себя так, как будто только вчера еще безжалостно марал красным карандашом беспомощные Ленечкины фантазии относительно эффекта адсорбции ионов лития свежеосажденным гидроксидом алюминия.

«А почему бы и нет, – думал Леня под стариковское бормотание о какой‑то загадочной агрегации неизвестного ему хитозана, – почему бы и нет; пусть это никому на фиг и не надо, но оборудовать ему кабинетик, положить семьсот долларов оклад, девочка будет чай с печеньем подавать, обед приносить… можно привозить и отвозить на машине… пусть себе читает, пишет… компьютер поставить… вставить зубы, приодеть… квартиру эту вернуть в исходное состояние, постояльцев выгнать… иногда водить ужинать в приличные места…»

– Ты меня слушаешь, Ленечка?

– Конечно, Давид Израилевич, потрясающе интересно.

«…Он, конечно, со своей этой химией может достать до самых печенок, но это не так и плохо… в этом что‑то есть, если в компании, например… у Ворохопкина завелся профессор по химии, Леня что‑то затевает, а что – не говорит… во интрига!.. сколько это все может стоить? да какая разница, в конце концов! – пусть старик доживет свое в комфорте, он заслужил: сколько он на меня, кретина, времени угробил…»

– А что я там буду делать? – изумился Давид Израилевич, когда Леня сформулировал предложение.

– Работать, Давид Израилевич, – бодро объяснил Леня. – Двигать вперед химическую науку. Вы не беспокойтесь – будет приличная зарплата, создадим все условия, полное освобождение от бытовых проблем. Как только появятся первые результаты, сразу же начнем обсуждать их практическое использование. Патентные дела, все такое – даже не думайте. На самом высшем уровне. И полная свобода научного поиска. Хотите агрегацию хитозана – на здоровье. Другое что‑нибудь хотите – пожалуйста. Вы же знаете: для меня химия – это как первая любовь.

– А кто же мне будет план работ утверждать?

– А зачем вам его утверждать, Давид Израилевич? Я же говорю – полнейшая самостоятельность. Что – Ломоносову или Хэмфри Дэви кто‑то утверждал план?

Подготовку Давида Израилевича к появлению в офисе Леня поручил лично своему управляющему делами. Вадим Тарасович Барков родом был из спортивных руководителей, все умел, всех знал и ничему не удивлялся.

– Бассейн, спортзал, массажист – нужно? – озабоченно спросил Вадим Тарасович, листая блокнот. – Маникюр, педикюр? Парикмахер, визажист? Личная охрана?

– Дантиста и маникюрщицу – немедленно, – распорядился Леня. – Парикмахер ему уже не нужен, бассейн и спортзал – на фиг, и никакой охраны. Выделите машину с водителем, организуйте медицину, подберите, кто с ним будет заниматься – ну там чай, обед, секретарские функции в общем. Только не девчонку – что‑нибудь так под пятьдесят. Типа из библиотекарш или учительниц.

В первый же день Леня зашел проведать Давида Израилевича лично и в очередной раз убедился в высочайшей квалификации Баркова – переделанный из кладовки кабинет был безукоризненно отремонтирован, на стене соседствовали портреты Менделеева и Нобеля.

– А книги откуда? – спросил Леня, рассматривая забитые литературой полки.

– По списку, – отрапортовал Барков, – Давид Израилевич составлял. Тут еще не все – должны подвезти из фондов ГПНТБ и Ленинки.

Предпенсионная секретарша, будучи представленной Ворохопкину, явственно разволновалась.

– Раньше где работали? – участливо поинтересовался Леня.

– В Институте физической химии, Леонид Александрович, отдел научной информации, я там…

Леня кивнул. Безупречная эффективность Баркова восхищала и даже немного пугала.

– Ну как вам тут, Давид Израилевич? – обратился Леня к преображенному профессору. – Осваиваетесь?

Экстренно изготовленная в частной клинике улыбка непривычно освещала лицо Давида Израилевича. Воротник белоснежной сорочки подпирала синяя в красный горошек бабочка, темно – коричневый двубортный костюм удачно скрывал благоприобретенные недостатки фигуры, и, хотя стереть следы от проведенных взаперти нескольких лет нищей старости полностью не удалось, да и никому и никогда этого не удавалось, общее впечатление было вполне радужным.

– Просто сказка, Леонид Александрович, – слегка дрогнув голосом, сообщил профессор. – Я даже не знаю… Просто сказка какая‑то. Мне еще нужно время, чтобы освоиться, наметить, так сказать, первоначальный и перспективный план действий. Вот Марина Осиповна, она владеет компьютерной техникой, она наладит мне контакты с коллегами. Дня через три хотел бы зайти к вам, обсудить…

– Да что ж вы так официально, Давид Израилевич, – поморщился Леня. – Вы ведь мой учитель. Вы уж давайте как раньше, без всяких этих формальностей… Договорились?

Старик кивнул.

На следующей неделе секретарша Ворохопкина трижды докладывала ему, что звонили от профессора Лермана, просили принять для обсуждения тематики исследований. Предполагаемая продолжительность обсуждения – два часа минимум.

Тратить два часа на плюсквамперфектум Леня, естественно, никак не желал. Но и оставлять учителя в забвении тоже не годилось: у старика не должно было появиться ощущение, что его просто взяли на подкормку, надо было всячески поддерживать в нем иллюзию собственной нужности. Леня был достаточно умудрен жизнью, чтобы понимать, что для некоторых людей простое решение проблемы хлеба насущного особой ценности не представляет, им в первую очередь необходимо ощущать свою полезность, а если этого нет, то все остальное не так уж и важно.

Поручить его кому‑нибудь? Пусть обсуждают тематику, хоть целыми сутками. Кому? Баркову? Так офис через неделю перестанет нормально функционировать, да это и не решит ничего, старик ведь ясность ума вполне сохранил и мгновенно сообразит.

– Вот что я попрошу срочно сделать, Вадим Тарасович. Переговорная комната на втором этаже, она у нас пустует большую часть времени…

– Так точно.

– Ну вот. Пригласите туда Давида Израилевича, пусть он вам расскажет, как должно выглядеть помещение для научных семинаров. Оборудуйте в соответствии с его пожеланиями. Попросите его составить список участников, передайте на охрану. И еще. Свяжитесь с международным отделом, пусть ему загранпаспорт, что ли, сделают. Вы поручите этой его… ну этой… чтобы она приготовила справку по конференциям за границей в соответствии с его интересами. И справку эту к нему на стол. И еще скажите, что я завтра в первой половине к нему загляну.

Утреннюю встречу с учителем Ворохопкин максимально сократил, виртуозно уклонившись от обсуждения новых научных идей и плана исследований. Но поскольку какой‑то смысл в его визите надо было обозначить, он предложил, приобняв Давида Израилевича за плечо:

– У меня к вам, Давид Израилевич, есть одно предложение. Я сегодня вечером встречаюсь тут кое с кем. С приятелями, типа поужинать. Давайте вместе поедем. Интересный народ. Познакомитесь.

Ужин с коллегами по предпринимательскому цеху был запланирован еще несколько дней назад – ожидались продовольственный барон Коля Провоторов, средней руки нефтяник Ибрагим Агаев, парочка сенаторов и просто влиятельный человек Гриша Шульман. Никакой особой цели этот междусобойчик не предполагал – предложение посидеть пришло от Провоторова, а к Лене в это время как раз зашел Шульман, который тут же ухватился и сказал, что тоже хочет и придет с Агаевым. А сенаторы как‑то сами собой возникли – ну не отказывать же, хоть и шушера никчемная.

Поскольку инициатива исходила от Провоторова, то и организацией мероприятия занимались его люди. В связи с тем что шла первая неделя Великого поста, для православного Шульмана был отделен угол стола, уставленный блюдами с квашеной капустой, солеными рыжиками, овощами в ассортименте, квасом, минеральной водой «Эвиан», а еще принесли серебряную кастрюльку с дымящейся отварной картошкой. Прочие невоцерковленные не оригинальничали особо – Провоторов заказал спаржу с пармезаном и отварную телятину под белым соусом, Агаев – фаршированные баклажаны и тюрбо, Леня – карпаччо из тунца и бараньи котлеты. Халявщики – сенаторы ожидаемо выбрали копченого угря, устрицы и фуа – гра. Давид же Израилевич, усаженный напротив Ворохопкина, между Шульманом и Провоторовым, продолжал озадаченно шелестеть страницами меню.

– Вам помочь, Давид Израилевич? – не выдержал наконец Ворохопкин, которого раздражал переминающийся с ноги на ногу официант, стоявший за креслом профессора и явно чуявший своим халдейским чутьем, что этот клиент – случайный и из людей.

– Да я что‑то…, – озадаченно протянул Давид Израилевич, – …я не знаю тут ничего… а скажите, уважаемый, – обратился он к официанту, – попроще у вас есть что‑нибудь?

– Все, что пожелаете, – надменно ответил официант.

– Понятно. Тогда давайте сделаем так. На закусочку… мелко порубленный зеленый лук с крутым яйцом, это такой получится вроде как салат, и с майонезом. Но не заправляйте, а просто принесите майонез отдельно в блюдечке, я сам заправлю по вкусу. Две – три отварные картофелины – вот, как у товарища, только не горячие, а непременно холодные, и к ним несколько балтийских килек пряного посола. Присмотрите, чтобы были вычищены и без головы. Ветчина у вас найдется? Нет – нет, ничего такого – нашу обычную ветчину, чтобы немного с жирком, и непременно хрен. Белый, пожалуйста, без добавок. Так. На горячее – не знаю даже, приготовят у вас, как я скажу?

– Я запишу, – пообещал заинтересовавшийся официант.

– Берете свиной окорок. Не вырезку, а именно окорок. Отрезаете два ломтика, примерно вот таких, – Давид Израилевич очертил в воздухе окружность. – Толщиной чуть меньше указательного пальца. На полминуты буквально опускаете в чистый медицинский спирт…

Официант покраснел.

– Может не быть. Спирта. Есть граппа.

– Это что?

– Виноградная водка. Итальянская.

– Сколько градусов?

– Есть семьдесят.

– Хорошо. Сойдет. Но прежде чем опускать в нее свинину, разогрейте эту вашу, как ее?

– Граппу.

– Вот именно. До температуры чуть выше комнатной. Градуса двадцать четыре, но не выше. Вы записываете? Через тридцать секунд свинину достать, слегка присыпать мукой, но именно слегка. Развести в отдельной посуде шесть яичных желтков, добавить и тщательно размешать четверть чайной ложки соли с щепоткой красного мелко помолотого перца, свинину тщательно вывалять в этой смеси и положить на раскаленную сковороду. Сорок секунд на одной стороне, сорок на другой – попросите за временем проследить, – и немедленно подавать, посыпав свежим укропом. Так. Теперь насчет сладкого…

– Заказ на десерт я приму позже, – остановил его официант. – Если не возражаете.

– Позже – так позже, – согласился Давид Израилевич. – Я пока подумаю. И вот что. Водочки принесите, граммов сто. Ну, можно сто пятьдесят. У вас обычная водка ведь есть? Типа «Московской»? Вот и хорошо. Вы уж постарайтесь, подберите для нее такой графинчик, чтобы как раз на это количество, если есть хрустальный, то это лучше всего, и в какую‑нибудь эдакую посудинку со льдом его пристройте…

В этот момент Шульман громко сглотнул, встал и вышел из зала. Вернулся через минуту, засовывая в карман мобильный телефон, и распорядился:

– Любезный, вы все вот это оставьте – пусть будет, и еще принесите мне… вот, что господин заказал: килечку, ветчину и остальное… водки граммов триста.

– Гриша! – цинично поднял густые брови Агаев. – Не вздумай! У тебя же Великий пост.

Шульман отмахнулся.

– Ну и пост, что ж я – не понимаю? Я специально духовнику позвонил – так мол и так, важная встреча. Он на сегодня разрешил. А завтра – все как положено.

Соседний сенатор прошептал Лене в ухо:

– Николай Спиридонович интересуется – как имя – отчество господина?

– Давид Израилевич, – пробасил получивший нужную информацию Провоторов, приподнимаясь из кресла и протягивая профессору визитную карточку, – не откажите в любезности. Я все понял, кроме одного. Зачем свинину надо вымачивать в спирте?

– Чем меньше мясо подвергается термической обработке, – с готовностью ответил профессор, – тем оно вкуснее и полезнее. В этом смысле идеально употреблять сырое мясо. Например, сырую говядину. Или баранину, как это делают в Абиссинии. Между прочим, великолепна на вкус сырая конина, но ее, для достижения нужной мягкости, приходится долго вымачивать в специальном составе. Если угодно, у меня есть где‑то рецепт. Традиционно для этого используются природные ингредиенты, но их можно с успехом заменить простым химическим составом. Совершенно безвредным для организма. Вообще, любое травоядное животное может быть употреблено в пищу в сыром виде. К сожалению, это не относится ко всеядным животным, таким, как свиньи или, скажем, собаки, кошки, грызуны – в особенности крысы, змеи и все такое. Но общее правило состоит в том, чтобы термическое воздействие свести к минимуму. Для свинины это достигается просто – кратковременным погружением в спирт. Или вот возьмем, к примеру, обычного подмосковного ужа. Весьма несложный в приготовлении препарат, в котором это безобидное пресмыкающееся маринуется в течение трех суток, не просто исключает необходимость какого‑либо температурного воздействия, но и придает мякоти ужа дополнительные вкусовые качества. Достаточно сказать, что ее практически не отличить от, скажем, копченого угря.

Сенаторы переглянулись, побледнели и дружно опустили вилки.

– Это вы, товарищи, напрасно, – поспешил успокоить их Давид Израилевич. – Препарат, о котором я упомянул, хоть и просто готовится, но включает в себя некоторые крайне дорогостоящие компоненты. Накладно будет – заменять угря ужом. Впрочем, приятного аппетита.

Ворохопкин испытал некоторое облегчение, обнаружив, что старик не только не выглядит чужеродным на празднике жизни, но и привлекает совершенно искреннее внимание окружающих. Поэтому он позволил себе несколько отвлечься и даже ответить на пару вопросов тому самому сенатору, который от лица Провоторова интересовался, как зовут профессора. Когда он вновь вернулся к общей застольной беседе, то православный Шульман был уже багров от водки и ярости, а профессор его успокаивал:

– Ну ладно, уважаемый, – примирительно вещал Давид Израилевич, – я готов взять обратно свои слова, что чудес не бывает; я ведь всего лишь поясняю вам, что приведенные вами примеры чудесами вовсе не являются. Эту вашу историю про пять хлебов, которыми накормили целую толпу, никак нельзя считать чудом, потому что ничего сверхъестественного в ней нет. И две тысячи лет назад тоже не было.

Шульман схватил со стола кусок хлеба и неистово потряс им в воздухе, по – видимому, предлагая Давиду Израилевичу превратить его в буханку: дар речи из‑за кощунственных слов профессора он временно утратил.

– Давайте сразу определим, товарищи, – размеренно, как на семинаре, произнес Давид Израилевич, на которого были обращены все взгляды, – давайте сразу определим, что мы будем называть чудом. Я полагаю, что чудом надлежит считать явление, происходящее с явным и бесспорным нарушением законов природы. Если же никакие законы природы не нарушаются, то чуда нет, даже если мы не понимаем, как именно произошло то или иное явление. Так вот. Если бы некто, щелкнув пальцами, создал из ничего пропитание для большого числа людей, я бы, с определенными оговорками, мог признать это сверхъестественным происшествием. Если же, с другой стороны, число хлебов увеличивается от пяти до количества, потребного для разового насыщения пяти тысяч человек, это может восхищать только… как бы сказать… в общем, в этом нет ровным счетом ничего удивительного. Не говоря уж о чудесном. Известно ли вам, сколько колосков вырастает из одного – единственного пшеничного зерна? И сколько зерен содержится в одном таком колоске? Нет? Ну так вот, докладываю вам: одно пшеничное зерно за сезон превращается в среднем в четыреста ровно таких же зерен. Это никого не удивляет. Итак, мы признаем, что в природе действует закон многократного умножения зерен. Да, вы можете мне возразить и сказать, что зерно надо посадить в землю, совершить с ним определенные агротехнические действия, выждать определенное время и потом уже собрать урожай, а в Иудее – или где там – все это произошло прямо на глазах у толпы. Но! Любой природный процесс может быть легко ускорен или замедлен, это научились делать уже давно. Короче говоря, если вы снабдите сколько‑нибудь сведущего в химии человека исходным сырьем в виде одной буханки хлеба и предоставите в его распоряжение лабораторию и двух ассистентов, то в течение суток он произведет… дайте подумать…

Давид Израилевич вытащил из кармана блокнот и начал что‑то записывать. Все, включая Шульмана, следили завороженно.

– Ну вот, – объявил Давид Израилевич, завершив расчеты. – Это зависит, понятное дело, от того, какие ресурсы будут выделены на проведение эксперимента, но ориентировочно можно рассчитывать на получение трехсот четырнадцати буханок, практически неотличимых от исходной. Возвращаемся к нашим баранам. Имеем пять хлебов. Умножаем на триста четырнадцать. Получаем одну тысячу пятьсот семьдесят. Не забудьте, что там еще и рыбу подавали. Так что совершенно неудивительно, что объедки уносили корзинами.

Шульман перекрестился и встал из‑за стола.

– Простите, – сдавленным голосом произнес он. – Дела… совсем запамятовал.

И вышел из зала, едва сдержавшись, чтобы не плюнуть в сторону Давида Израилевича. Шульмана проводили взглядами.

– Я знаю, о чем вы хотите спросить, – обернулся Давид Израилевич к Провоторову. – Отвечаю вам – сделать все это совершенно несложно. Это все я называю занимательной химией. Понимаете меня? Было время, когда подобные вещи находились на острие научного прогресса. Это время прошло. Настоящая химия, в отличие от занимательной, сосредоточена на том, чтобы затраты на производство фокуса были меньше, чем себестоимость уже существующего технологического производства. Да, я могу легко выдать ужа за угря, но это будет дороже, чем если бы три нобелевских лауреата в течение месяца пытались изловить настоящего угря в пустыне Сахара.

Ворохопкин заметил, что Агаев напряженно сверлит профессора взглядом, совершенно забыв о еде, потом, будто бы уловив за хвостик метавшуюся где‑то в голове мысль, понимающе кивнул и удовлетворенно улыбнулся.

– Ну ты и хват, Леонид, – прошептал он, повернувшись к Ворохопкину. – Это надо серьезно обсудить. Ты же не собираешься все в одиночку захапать?

Ворохопкин не успел спросить, что такое вдруг взбрело Агаеву в голову, как тот приподнялся, протянул профессору свою визитку и спросил:

– А вот какой вопрос, Давид Израилевич. Было, например, еще превращение воды в вино. Про это вы что‑нибудь сказать можете?

Профессор пожал плечами.

– Это совсем просто. Вы никогда не задавались вопросом, сколько воды содержится в обычном виноградном соке, который, собственно говоря, и служит исходным сырьем для приготовления вина? Похоже, что нет. Так вот – виноградный сок это и есть преимущественно вода плюс незначительные добавки, ответственные за вкусовые качества и процесс брожения. Брожение – прекрасно исследованная химическая реакция, которая может быть вызвана самыми разнообразными катализаторами, великолепно на сегодняшний день изученными, и ускорена вплоть до того, что займет считанные минуты. Что касается вкусовых добавок, то тут… ну вы сами знаете. Так что буквально щепотка заранее подготовленной смеси препаратов практически мгновенно превратит воду в жидкость, которую можно будет отличить от вина, только проведя специальный химический анализ. Таковой анализ в Кане Галилейской не проводился хотя бы потому, что все вино было, как мы знаем, с удовольствием выпито участниками торжества. Вообще про воду надо говорить отдельно – поскольку все живое из нее произошло…

Агаев встал и не дал профессору договорить.

– Я хочу предложить тост, – торжественно провозгласил он. – Мы все тут, – он обвел стол рукой, – деловые люди. Мы умеем делать бизнес. Но вот есть еще и другие люди, которые делают науку, а мы с ними видимся редко. Мы сами по себе, они сами по себе. Это неправильно. Вот сейчас, когда здесь присутствует уважаемый Давид Израилевич, мы все видим, как много мы потеряли, потому что варились, так сказать, в своем соку и не обращали внимания на то, что кругом происходит. Я хочу, уважаемый Давид Израилевич, предложить выпить этот тост за ваше здоровье и за вашу науку. Хочу с вами чокнуться, Давид Израилевич.

Агаев прошел вдоль стола, чокнулся с профессором и сел на освободившееся место Шульмана. Все выпили.

До самого конца ужина Агаев непрерывно о чем‑то разговаривал с профессором и даже делал пометки в своей записной книжке. Ворохопкину было приятно, что Давид Израилевич вызвал у окружающих такой живой интерес.

– Мне нужно с тобой посоветоваться, Ленечка, – озабоченно объявил Давид Израилевич, когда вечер закончился, и они шли к машинам. – Тут Ибрагим Гасанович мне одно предложение сделал. Но я сказал, что без твоего согласия не могу.

– Какое еще предложение? – спросил Леня, неприятно удивленный.

– Он хотел бы сам с тобой это обсудить, просил меня пока не вдаваться в детали. Я, если ты против, откажу конечно. Но… у него есть лаборатория, как он говорит – прекрасно оборудованная… Но он сам все расскажет, он обещал, что позвонит тебе завтра же. Я, Ленечка, сразу хочу, чтобы без недоразумений всяких… если ты против, то я тут же откажу.

По окончании двухчасовой утренней беседы с Агаевым Леня поспешил в кабинет Лермана, стараясь не сорваться на бег.

– Вы ему действительно это пообещали, Давид Израилевич? – спросил Леня, протягивая профессору исписанный во время разговора с Агаевым лист бумаги.

Профессор поднес листок к глазам и близоруко сощурился.

– Ерунда какая! Мы говорили совсем о другом. У него, как он говорит, есть великолепный масс – спектрометр, и он совершенно не возражает, чтобы я им попользовался. Ты же знаешь, Ленечка, я одно время занимался фармакологией, и применение масс – спектрометра…